Текст книги "Над островом чёрный закат. Хроники исступлённых"

Адам оглянулся. Из столовой вывели Тяпу. Лицо несчастного было разбито и залито кровью, на руках наручники. Он шел к машине, понурившись, не гладя по сторонам, и скоро исчез в ее чреве. Не осталось Тяпы на этом странном и страшном свете. Хлопнули двери, машина рванула с места и унеслась.

– Вот, что происходит, когда позволяешь себе расслабиться, – сказал Юри. – Двигаем мослами, пока до нас не добрались. Тяпе, понятно, каюк. А жаль парня…

– Почему его арестовали? – спросил Адам.

– Ты очень хочешь знать? – спросил старик, не скрывая раздражения. – Если я тебе отвечу, ты успокоишься?

– Нет, не успокоюсь, – сказал Адам твердо.

– Тогда впереди у тебя несладкие времена, – сказал старик и внимательно, жалея, посмотрел на Адама. – Слушай, парень, да ты сам, никак, влип по полной. Рядом с тобой находиться, пожалуй, опасно.

– А ты не находись, – обиделся Адам.

– Вот он, исступленный, во весь свой огромный рост – тонет, но не сдается.

16

– Герд, Герд, почему я верю тебе?

Прозвучавший вопрос застал врасплох.

Владетель, обложенный подушками, полулежал на высокой постели. Герд не заметил, когда он очнулся. Его голос был еле слышен, скрипуч, слова тяжело неровно падали. Герд напряг слух, стараясь не пропустить ни звука.

– Я… тебе верю. Никогда никому не верил. Столько весен… Не думал, что поверю кому-нибудь, во что-нибудь… – Но голос сел – пресеклось дыхание. Он помолчал, собираясь с силами. – Странно, но как же скоро ушла жизнь, капля за каплей… И вдруг надежда… поманила. Силы вернутся… – Он судорожно с трудом повернул голову, чтобы посмотреть Герду в глаза. – Мне мало осталось, малыш, понимаю, но… ты должен знать, у меня еще пропасть дел… Не могу уйти, не завершив… И еще… Герд, у меня есть сын… Ему теперь двадцать лет. Наследник… – Он возвысил голос, прежний Владетель, перед которым дрожали и преклонялись живущие на Земле, был теперь перед Гердом. – Впрочем, забудь все, что я сказал. Не подведи меня, мальчик. Помни главное, я тебе верю…

Он в изнеможении откинулся на подушку и потерял сознание.

Лоб в испарине, дыхание прерывистое, свистящее. Герд салфеткой осушил лоб старика. Просмотрел мониторы – жизненно важные функции организма в порядке. Можно начинать. Не было бы поздно…

Операционную развернули в соседней комнате. Управились быстро – одного дня хватило. Предстояла первая самостоятельная операция в его жизни. Страха он не испытывал. Он был уверен, что справится.

Координатор перехватил его накануне, силой втянул в свой кабинет, выделенный ему во дворце на время болезни Владетеля.

– Ты хотя бы понимаешь, на что согласился? – прошипел он, едва разжимая губы, отчего вопрос прозвучал зловеще. – Ведь у тебя, по существу, никакой практики. Мальчишка… Уверен, ты не справишься. А что, если господин прежде времени покинет нас? По твоей вине. Что будет с тобой, ты подумал? Ты не справишься. А?

– Справлюсь, – твердо выговорил Герд.

– Но согласись, если главный хирург Крон будет рядом… что в том плохого? На всякий пожарный случай… А?

– Исключено, – упрямо отрезал Герд. – Рядом никого не будет. Такова воля Владетеля.

– Решение рискованное, странное… Ты же знаешь, в каком он состоянии… И потом, нельзя же так открыто нарушать Закон.

И Герда осенило: Координатор все продумал – до мелочей. Проиграл последовательность предстоящих событий. Определенно предполагалось, что как только он, не справившись с операцией, в отчаянии отступит, в дело включится главный хирург Крон, обиженный тем, что ему предпочли его, неопытного мальчишку, как они говорят, и доведет операцию до заданного финала – позволит Владетелю тихо уйти. Умереть на операционном столе – это же так понятно… Останется наказать виновных, чтобы другим неповадно было… Главный виновник уже есть – он, Герд.

– Владетель будет жить, – не сдержавшись, выкрикнул он. Но возбуждение опало. Он заставил себя договорить спокойно и твердо: – Он будет жить еще очень долго. Я верю.

– Юности свойственна самонадеянность, – кривя узкие губы, усмехнулся Координатор. – Ты бесспорно грамотный врач, да и человек ты достойный. Однако при всех положительных качествах, ты все же не вполне понимаешь, на какой отчаянный шаг отважился. Я с Кроном говорил. Утром. Он категорически возражает против оперативного вмешательства и не верит в успех. Я должен уважать его мнение, не так ли? Он никогда не подводил…

– Не нужно меня отговаривать. Я тоже хирург и, по словам господина Крона, не последний его ученик. Мне нельзя отвлекаться – только профессия. Мое назначение оперировать, если в опасности жизнь больного.

– Ты упрям и самонадеян, – вновь усмехнулся Координатор, и Герд понял, что западня, в которую он угодил, выстроена, и выход из нее не предусмотрен. – Ну что ж, не смею задерживать. Иди и делай свое дело. Делай, как следует, но помни, работу у тебя буду принимать я. Лично.

Герд понял, что пронесло. Он направился, было, к выходу, но у самой двери его догнали, остановили слова Координатора, произнесенные неожиданно мягким мирным тоном:

– Кстати, Герд, я должен тебе сказать… Моя дочь Тея, ты ее знаешь, должен знать… так вот, она давно присматривается к тебе. Мне кажется, ты ей нравишься. Теперь и я вижу, ты вполне подходящая пара для моей единственной девочки. Надеюсь, что у тебя есть будущее. Постарайся не испортить его своим упрямством. Теперь иди и думай. Как следует, думай…

Владетель проспал три четверти часа. Все это время Герд не спускал глаз с его помертвевшего иссохшего лица. «Старик не ошибся во мне, – думал он. – Я не подведу, чего бы мне это ни стоило. Но почему он поверил? От безнадежности?»

Шевельнулись веки, приоткрылись глаза, обнаружили над собой тревожное лицо Герда.

– Это ты, малыш? Ну что, ты готов? Тогда приступай, пожалуй. С Богом.

– Начнем, – буднично сказал Герд и поднялся.

– Только уж… не забудь закончить. Подожди, – позвал Владетель. – Мой последний приказ перед тем как… Дай-ка мне трубку. – Он указал глазами на микрофон внутренней связи, лежавший поодаль, принял его из рук Герда, включил. – Всему персоналу приказываю, – проговорил он твердым голосом, в котором не было слабости. – В операционной не должно быть ни одного человека, только хирург Герд и роботы-ассистенты. Операцию не транслировать, в память не заносить. Предостерегаю тех, кто ослушается и не выполнит мой приказ. Или осмелится помешать хирургу. Будет иметь дело со мной. Это мое распоряжение равносильно закону.

Наркоз подействовал, можно было начинать.

Перед операционным столом, на котором покоилось обнаженное безжизненное тело Владетеля, Герд на мгновенье замешкался. Но встряхнулся, сосредоточился и непрерывным уверенным движением синего фломастера нанес на тело пациента линию предстоящего разреза. Причем, начал ее не там, где следовало по первоначальному плану, а значительно выше, где предполагалось сочленение имплантата легких с собственной трахеей. Он понимал, что для предстоящей операции достаточно разреза меньшей длины, и только нанеся эту чрезмерную линию, сообразил, что его рукой владеет предощущение удачи, от которой в дальнейшем будет зависеть многое, в первую очередь жизнь Владетеля и, конечно же, его, Герда, собственная жизнь.

– Начинаем, – скомандовал он.

– Почему так? – спросил робот-хирург Агор, указывая на линию.

– Так нужно, – сказал Герд. – Хочу заодно посмотреть швы последней операции. Приступай. С Богом.

– Приступаю, господин, – сказал робот и сделал уверенный глубокий разрез.

Мощными ножницами он рассек грудную клетку и раздвинул ребра с помощью винтовой обратной струбцины. Обнажились светлые легкие и притопленное между ними темнорозовое пульсирующее сердце. Первое, что бросилось в глаза, был грубый шов на стыке участков трахеи – собственной от гортани и имплантированной. Герд немедленно понял, что именно этой небрежностью объясняется затрудненное дыхание больного. У него мгновенно вспотела спина. Стало страшно. Явилась уверенность – он обречен.

– Это почему так? – собравшись, резко спросил он, указав на шов.

– Шов не мой, господин, – поспешно ответил Агор. – Меня тогда отстранили – на этапе сборки. Шов выполнял сам господин Крон, главный хирург. Так нельзя делать, согласен, но не моя вина…

– Почему молчал?

– Я не молчал, я попробовал объясниться на разборе операции. Но мне приказали молчать – сведения о здоровье Владетеля секретны.

– Кто приказал?

– Господин Координатор.

– Понятно. Теперь исправляй. Сам. Справишься?

– Я хорошо умею, господин Герд, – заторопился Агор. – Вы можете доверить мне эту работу. Я сделаю ее с удовольствием и блеском. Как нас учили.

– Посмотрим, – сказал Герд. – Приступай.

Робот решительно рассек стык, развернул разрезы трахеи наружу. Проворные руки ассистентов немедленно подключили искусственную вентиляцию легких. В сечении обнаружился лишний упругий лепесток ткани, почти полностью перекрывавший просвет. Сразу же стало понятно, почему Владетель дышал с таким трудом. Кому могла прийти в голову столь странная конструкция?

Агор проворно зачистил сечения трубок, решительно удалив лепесток, соединил их встык, тщательно прошил разрез. Поверх шва наложил клейкую ленту, которая к тому времени, когда рана заживет, полностью рассосется. Дыхание больного восстановилось, оно сразу же стало ровным и свободным.

Герд заставил себя преодолеть парализовавшее его волнение. Через минуту он был готов идти дальше. И никакой Координатор теперь не остановит его. Явился прилив сил – хорошо, что начинать пришлось с исправления чужой немыслимой ошибки.

Он знал доподлинно, что операцией руководил Крон, следовательно, странный шов мог выполнить только он один и никто другой. Но ошибка ли это? Мог ли так ошибиться главный хирург? Репутация Крона высока и непререкаема…

«И все-таки я никому ничего не скажу, – неожиданно решил Герд, – и, прежде всего, Владетелю. Буду молчать». Ему открылась и зажила своей жизнью простая истина: настоящая смелость – в молчании.

Дальше было совсем легко. Роботы открыли доступ к живым имплантам: печени и почкам. Герд равнодушно подумал, что донор-плебей, распластанный на столе поодаль, с головой укрытый зеленой тканью в бурых пятнах крови, крепко спит и уже не проснется.

Он извлек органы, подлежащие замене, они были изношены настолько, что расползались под пальцами. Погрузил их в широкую кювету, поднесенную ассистенткой. Затем по очереди осторожно принял импланты, разместил на полагающихся местах, и тщательно выверяя каждое движение, приступил к предварительному монтажу, соединив временными скрепами старые и новые сосуды.

Робот-сестра, следившая неотрывно и молча за его работой, подавала инструменты, повинуясь коротким отрывистым приказам, и принимала использованные. Она ловко и точно бросала их в звонкую ванночку на низком столике рядом. Скоро резкие звуки падения стали раздражать Герда – отнимать внимание. Он велел накинуть салфетку на ванночку. Теперь инструменты падали почти бесшумно.

Герд решил полностью выполнить основную сборку и только окончательную отделку поручить Агору, самому же неотрывно наблюдать и контролировать ход работ.

Агор промолчал. Человек не доверил ему самую тонкую и ответственную часть операции, он намерен выполнить ее сам, пусть несколько кривовато, зато осмысленно и точно. Спрос с человека, успокоил он себя. С робота взятки гладки.

Наконец главная работа была позади, оставалось завершить операцию в мелочах и с нетерпением и ужасом ожидать последствий.

Владетель проснулся через два часа в своей постели. Все это время Герд просидел рядом, примостившись на краешке кровати, не спуская глаз с лица человека, от которого теперь зависела его жизнь.

Дыхание старика было ровным и глубоким. Он замедленно открыл глаза и с удивлением уставился на Герда, стараясь припомнить, что это за человек, вольно рассевшийся у него под боком. Но вспомнил.

– Как у нас дела? – спросил осторожно – одними губами.

– Неплохо, – сказал Герд, ощущая напряженное биение собственного сердца.

– Этого не может быть, – сказал больной увереннее.

– Еще как может, – вскрикнул Герд и, не удержавшись, рассмеялся.

– А чего это мы смеемся? – спросил Владетель.

– А оттого, что нам весело, – объяснил Герд, чувствуя, что легчает

– Ну, ты даешь, мальчик. Отчего же нам весело?

– Оттого что жить хорошо!

– Ты знаешь, – шепотом произнес Владетель, – что—то во мне изменилось. Прежде я не дышал так свободно. Во всяком случае, последнее время. Ты что-то такое там сделал? Не отвечай. Ты исправил что-то, мешавшее мне дышать? Не говори, не нужно… Я знаю точно. Но… ничего никому не говори, требую. – Он помолчал, не спуская внимательных понимающих глаз с лица Герда. – Я все думаю, чего же мне не хватает? Оказывается, я крепко проголодался. Это ты, негодник, запрещал мне есть перед операцией. Я подумал, не перекусить ли нам теперь же чего-нибудь… этакого, а, малыш? Ты чего хочешь?

Герд поднялся, подошел к двери, приотворил створку, крикнул: «Ужин господину Владетелю. И бокал красного вина с его виноградника».

Отворилась дверь, робот в смешном белом переднике, слишком длинном для него, подкатил к постели больного легкий столик, накрытый для ужина. Вопросительно уставился на Герда, ожидая, что тот сам догадается и покинет спальню.

– Ты, что же, не разделишь со мной трапезу? – спросил Владетель.

– Не положено, – сказал Герд.

– А если я попрошу остаться? Вдруг сам не справлюсь? Ну-ка, садись. Поможешь, если что… Герд остается, – обратился он к роботу. – Он еще долго будет рядом со мной.

Робот кивнул и вышел. Вскоре вернулся с подносом, ловко дополнил столик на двоих, откупорил тяжелую черную бутылку, разлил кроваво-красное вино по бокалам, и, неслышно ступая, удалился…

В приемной было людно. Не успел Герд закрыть за собой тяжелую неповоротливую дверь, как все молча потянулись навстречу, с единственным вопросом на лицах.

– Операция завершена, – объявил он сдержанно, предвосхищая вопросы. – Господин Владетель проснулся после наркоза, его состояние в норме. Он с аппетитом поел, выпил бокал вина и уснул. Теперь пойдет на поправку.

Герд пошел к выходу и они, эти люди, на которых еще накануне он не смел лишний раз поднять глаза, расступились, пропуская хирурга, и только один из них, Координатор, решительно тронулся следом.

– Попрошу ко мне, – проговорил он глухо, как только дверь приемной закрылась за ними.

В своем временном кабинете он прошел за стол, уселся. Предложил Герду стул напротив.

– Ну? – выкрикнул он.

– Что, ну?

– Не понимаешь?

– Не понимаю.

– Не нужно морочить мне голову, господин хирург. – Координатор уставился на него и вновь, как накануне, пахнуло на Герда холодом и угрозой. – Отвечай, когда тебя спрашивает второй человек в государстве. А?

– Я же сказал, операция прошла успешно. Теперь будем ждать. Все решится в течение двух недель – обычное время для преодоления последствий.

– Готовишь лазейку? Надеешься улизнуть?

– Ничего я не готовлю, – сказал Герд спокойно. – Я просто уверен, что все будет в порядке. Теперь, с вашего разрешения, я хотел бы удалиться. Не спал почти трое суток. Уж извините…

Не дождавшись ответа, он поднялся, пошел к двери.

Координатор не посмел окликнуть победителя и даже забыл сказать, что Тея согласилась встретиться с ним в ближайшие дни.

Раскаленная яростным солнцем дворцовая площадь казалась пустой. Так незаметны были на ней редкие в эти часы прохожие. Они возникали на ее границе и безвольно плыли по своим путям – каждый сам по себе. Звуки осторожных шагов были едва слышны.

«Какая мертвая тишина, – думал Герд, без цели перемещаясь поперек пространства. – Никогда прежде не замечал, что мы существуем в полной тишине, насыщенной безнадежностью и отчаянием. Ни одной улыбки, ни одного светлого лица – тупая мрачная сосредоточенность. Все сутулятся в ожидании удара, который последует непременно, а когда – неведомо. Кажется, мы вынуждены жить только потому, что рождены живыми. И наша жизнь в любой момент может прерваться – придет время и ее основное содержание претерпит грустную и безжалостную инверсию. Однажды вместо – жить, станет – не жить и наступит конец. Как же просто… Но есть ли смысл продолжать эту жизнь, дожидаясь инверсии? – задал он вопрос самому себе. – Стоит ли добиваться истины? И существует ли истина? Какой смысл в жизни Владетеля? Или Координатора? Наконец, в моей собственной жизни? Или мы все давно не живем – прозябаем в ожидании конца?..»

Герда поразили вопросы, сформулированные невольно, но, наконец, отчетливо и полно.

«Но почему же эти вопросы не являлись мне прежде, а возникли только теперь, когда мне довелось коснуться весов, на одной чашке которых жизнь, а на второй – смерть?»

«Нет, даже думать так опасно. В этих вопросах крамола, которую следует пресекать в себе. Но как быть, если крамола уже завладела твоим существом, проросла в тебе? Ты обманываешь себя, делаешь вид, что не замечаешь необратимого, как выясняется, процесса. А ведь дело зашло так далеко, что тебе уже не по силам напряжением воли исторгнуть крамолу, вырвать ее из сознания…»

Пройдясь по безмолвной, пропитанной скукой площади и окончательно запутавшись в своих рассуждениях, он вернулся во дворец, в спальню Владетеля и сразу же полегчало. Здесь его истинное место, здесь не нужно мучиться неразрешимыми опасными вопросами, здесь нужно действовать и быть начеку. Продолжать игру по давно установленным правилам и терпеть. Вот выход из положения – терпение. И еще непроницаемое спокойствие. Наконец, нужно меньше думать, а просто жить.

Окончательно он пришел в себя, когда, войдя в спальню Владетеля, обнаружил у дальней стены узкую лежанку, покрытую ярким клетчатым пледом, на которой ему предстоит провести критические две недели рядом со своим больным.

О лежанке он распорядился утром, до операции, не спросив разрешения у Владетеля, и не удивился, обнаружив, что слуги-роботы под руководством недосягаемого господина кастеляна безропотно и точно исполнили его поручение.

Владетель спал, его дыхание было ровным и глубоким.

17

Казалось, подземельям не будет конца.

Сначала они пробирались по обустроенным подвалам, в которых еще соблюдался порядок. Было заметно, что эти помещения, прежде обитаемые, теперь посещаются только время от времени. Дальше штольня пошла под уклон, и они оказались в заброшенных захламленных катакомбах.

Юри шел уверенно. Непостижимым чутьем он ориентировался в полной темноте. Наверное, он давно освоился здесь и держал в памяти сложный путь. Адам не отставал ни на шаг, касаясь ладонью его плеча, боясь потерять единственную свою опору. Наконец за поворотом привиделся слабый свет.

– Пришли, – сказал Юри. – Это моя берлога. Надо же, опять улизнул. Интересно, как долго мне удастся играть в кошки-мышки с властями? Представляешь, я даже провел сюда электрический свет. Натаскал проводов, кое-как соединил, наверху подключился к сети. Жаль, нагрузка ограничена – сечение проводов слишком малое.

Вскоре они уперлись в тупик, Юри повозился с замком, распахнул дверь. Квадратная слабо освещенная комната, с довольно высоким потолком, была заставлена мебелью. Адам с интересом разглядывал удивительные предметы, какие редко приходилось видеть. Он не подозревал, что столько вещей, выполненных из дерева, существуют на свете.

«Определенно, – думал Адам, – старик часто бывает здесь и не один. Похоже, у него собираются друзья, те, кому он доверяет. Интересно, сколько неучтенных в городе, и как они ухитряются существовать? Как относятся к ним местные власти? Эту проблему следует изучить с особенным тщанием».

Юри включил мощную лампу. Комната преобразилась, засверкала яркими красками – ее стены были сплошь покрыты странными изображениями. На прямоугольниках и овалах разного размера, размещенных вплотную один к другому, были изображены невиданные люди. Здесь были мужчины и женщины, и даже мужчины вместе с женщинами, наконец, мужчины, обнимающие своих женщин, – такая вольность в современной жизни не предполагалась. И, что уж вовсе было непостижимым, женщины без какой-либо одежды. Он с восхищением рассматривал их светящиеся теплые тела, они волновали, манили. Некоторые из них были странно искажены, но оттого не менее прекрасны. Неужели женщины таковы, поспешно думал он, не находя в себе сил оторваться от завораживающего зрелища. Нет, женщины исступленных другие. Тея совсем не такая. Он заметил, что впервые подумал о девушке без обычного раздражения – с жалостью.

– Здесь большие богатства, – сказал старик, оценив восхищение Адама. – Подбирал в заброшенных шахтах, на свалках. Это картины – так они назывались. Красиво?

Необычный подъем испытывал Адам. Он утратил чувство реальности, заглянув в иной призрачный и такой манящий мир. Этот мир оказался подчеркнуто сложным, вызывающе нелинейным, что делало затруднительным его постижение, – это обнаружилось немедленно. Он существенно отличался от линейного мира, к которому по рождению и воспитанию принадлежал он сам и к которому он привык как к единственному известному способу существования. И странно, давно забытый навсегда утраченный мир при всей своей расплывчатой неустойчивости привлекал его.

– Утверждают, что в древние времена картины ценились, стоили немалых денег, – слышал он голос старика. – Из-за них случались конфликты, даже убивали… Теперь эти прекрасные вещи прозябают в моем подвале без воздуха и света на глубине тридцати метров. Скоро они погибнут… вместе со мной.

Он замолчал. Выключил лампу – стены погасли.

– А еще у меня есть книги, – продолжал старик. – Теперь такого продукта не производят. Их когда-то печатали в огромных количествах, несколько веков подряд. И ты знаешь, как поверить, что кто-то эти книги писал – на Земле водились такие упрямые люди. Они запирались, чтобы не отвлекаться на пустяки, и складывали буковку за буковкой, иногда целую жизнь, и, бывало, закрывали за собой дверь, оборвавшись на полуслове, на недописанной строчке… У меня есть книга, я когда – нибудь покажу тебе, ее автору не то что страницу дописать, точку поставить не разрешили… А еще умные люди говорят, что в незапамятные времена на Земле было множество языков и людей было великое множество, и говорили они на разных языках и подчас не понимали друг друга. Теперь один язык – на всех… Скучно.

– Помню, у моего деда собирались старые профессора, – сказал Адам, – и говорили, говорили на языках людей, которых давно не стало.

– Так и было на самом деле, – тихо произнес Юри.

– Последние жители Земли, они знали эти языки и мечтали передать свои знания другим. Только оказалось, что никому это не нужно. Тех стариков давно нет на свете. Остался мой дед… Интересно узнать, куда подевались народы, говорившие на разных языках. Вернусь на Остров, расспрошу деда. Хорошо бы разобраться, понять.

– Мне рассказывал один неучтенный, – продолжал старик, – что когда-то, очень давно все люди говорили на одном языке. Как сейчас. Но однажды они совершили какую-то глупость, кого-то чем-то обидели, обделили, или ограбили… И тогда, как высшая кара, пало на них страшное наказание – разобщение. Они перестали понимать друг друга, разбежались в разные стороны, стали жить обособленно. О случившемся не жалели, не каялись – ума не хватило. Стали строить собственные общины – государства. И все бы ничего, но скоро начали завидовать друг другу, покушаться друг на друга, убивать друг друга. Доходило до того, что целые государства истреблялись полностью до последнего младенца и старика. Тех же, кто совершал неслыханные преступления, называли героями, им подражали, о них слагали легенды, им ставили памятники, прославляли в веках. Но пришли времена, они не могли не прийти, и люди поняли, что самое выгодное не вражда и оружие, а любовь и вера. К такому простому выводу было непросто прийти. Это было мучительное открытие, но люди охотно приняли его, хотя еще долгие весны продолжали творить глупости и злодейства. Позже, в утешение себе, они придумали оправдание, способное списать как небывшее все, что угодно: «Не согрешишь, не покаешься». Потом явилась Большая Война как последнее наказание глупому человечеству… Ее развязали звери в людском облике… Они верили, что безмозглая сила сильнее тихой любви и сострадания. Истребили, разрушили все, что можно было истребить и разрушить, и, в конечном счете, уничтожили самих себя, своих женщин, детей, стариков… Опустошили, измучили Землю. Цивилизации рухнули, Земля опустела на сотни весен… Чудом уцелела жалкая горстка исступленных – главных виновников Большой Войны. Несколько тысяч мужчин и женщин. Остались небольшие островки других цивилизаций. Выручили подземные бункеры, которые строили основательно, готовясь к войне, в них производили самое страшное оружие. Туда не могла проникнуть радиация и смерть. Входы в бункеры засыпало взрывами, некоторые затопило водами рек, вышедших из берегов. Другие жили отдельно, и, представь себе, тоже зацепились за жизнь. От них пошли плебеи. Появились дети. Исступленные первыми выбрались на поверхность. Только жить наверху было нельзя – там была смерть. Они вновь спустились под землю и начали строить цивилизацию под землей. Их поселения расположились в катакомбах, под Островом. Там было все, что необходимо для жизни. На Острове и теперь живут одни исступленные.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил Адам.

– Я же говорил, у меня был друг, тоже неучтенный. Он прочитал тысячи книг. Недавно была очередная облава, он попался в их лапы и – с концами. Совсем как Тяпа.

– Скажи мне, что они сделают с Тяпой?

– Он закроет дверь, – равнодушно сказал Юри. – Или уже закрыл.

– Понял. Это означает…

– Ты верно понял, – вздохнул Юри.

– Мы можем ему помочь? – Адам достал коммуникатор.

– Это что за игрушка?

– Я могу связаться с любым человеком на Земле.

– И с Островом? – удивился старик.

– Конечно. И с Островом, и с офисом губернатора.

– Очень интересно. – Старик внимательно смотрел на Адама и молчал. Наконец встряхнулся и проговорил печально: – Мне кажется, Адам, ты много хочешь, да много ли можешь.

– А мы сейчас проверим, могу ли я хоть что-нибудь.

Он включил коммуникатор, экран засветился, проявился текст в рамке красного цвета: «Вы вне Закона 43 минуты и четырнадцать секунд…». «Зловещее предупреждение, – подумал Адам. – Нужно немедленно связаться с Островом». Он набрал код вызова канцелярии университета, экран ожил, почти весь его заняла треугольная физиономия Теи, секретаря ректора.

– Что-то случилось, Адам? – спросила Тея.

Адам подумал, что голосом, в котором звенит металл, она говорит не только при встрече лицом к лицу, но и по радиоканалу, когда искажения неизбежны из-за многократного преобразования сигнала.

– Тея, со мной происходит что-то непонятное. Меня обвиняют в преступлениях, которые я не совершал. Приписывают убийство пятерых плебеев. Мне угрожают. Пока скрываюсь…

– Этого только не хватало. Дай мне минуту. Я немедленно свяжусь с тобой.

Экран погас.

– Ну, вот видишь, я же говорил, нам помогут, – сказал Адам. – Не сидеть же здесь вечно. А что если я тебя закреплю за собой?

– Это как понимать?

– Очень просто. Я исступленный, единственный в этом городе. По Закону имею право раз в жизни помиловать одного неучтенного и одного плебея. Но тогда буду вынужден содержать их, пока они не закроют за собой дверь. Добровольно.

– А что? Заманчивая идея, – сказал старик, – мне подходит. Я в рабство готов. Так надоело скитаться. А вот Тяпе уже не поможешь.

Проскрипел вызов коммуникатора. На экране возникло лицо Теи, ее унылый вид не предвещал ничего хорошего.

– Адам, я связалась с офисом губернатора Континента. Мне сказали, что ты под следствием за серьезное преступление и уже около часа в бегах. Так они выразились. А поскольку ты по первому требованию, как обещал, не являешься к следователю, они посчитали, что ты оказываешь сопротивление. На мой запрос из канцелярии университета сообщили, что еще вчера были присланы файлы с текстами следственных протоколов. Я запросила их и ознакомилась. Протоколы завизированы губернатором Континента Вертом и подписаны свидетелями, которые наблюдали происшествие своими глазами. Анализы крови на полицейской дубинке подтверждают выводы следствия. У тебя есть что сказать в свое оправдание?

– И ты им поверила, а мне не веришь? – сорвался Адам.

– Почему ты позволяешь себе так говорить со мной? – немедленно завелась Тея.

– А как же мне говорить? – Адам пожалел о своей несдержанности, но уже не мог остановиться. – У меня на глазах молодчики расправляются с плебеем, приехавшим за мной в порт, набрасываются на меня, резиновой дубинкой бьют по спине с такой силой, что рвется кожа. Как это объяснить? А когда я, спасая свою жизнь, отвечаю тем же, на что имею полное право, и раню одного из нападавших…

– Ты убил его одним ударом, – перебила Тея. – А перед этим точно так же убил плебея, который тебя встречал.

– До того как напасть на меня Кока одним ударом свалил Телю, а поддужные добили его. Вот как было дело. После этого Кока напал на меня… Я отнял у него дубинку, когда он готовил второй удар, уже по голове.

– Повторяю, протоколы содержат свидетельства очевидцев – для суда они бесспорны. Но скажи, Адам, зачем ты убил еще троих? Ты можешь объяснить такую немотивированную жестокость? Ну, потешился, прихлопнул пару жалких плебеев, чем-то они тебе не угодили. Мальчик немного пошалил, бывает… Но остальных зачем? Никогда бы не подумала, что ты настолько безрассуден…

– Ты слово в слово повторяешь домыслы губернатора, – больше не сдерживаясь, закричал Адам. – Этот человек, как мне сказали, в прямом подчинении у твоего отца, он действует по его указке. Вынужден действовать. Одна провокация за другой… Что мне остается? Только бежать… Я ничего не смогу доказать этим людям. Они обвиняют меня в страшных преступлениях… Не убивал я этих несчастных плебеев, повторяю в который раз, я ударил одного Коку, не имея другой возможности остановить этого негодяя… У него я вырвал дубинку, после того как он изготовился добить меня…

– Не кажется ли тебе, Адам, что ты вконец запутался, заврался, и потому очень много говоришь. Странно. А ведь еще недавно слова из тебя было не вытянуть. Ты опустился до того, что подозреваешь моего отца в каких-то происках… Это же смешно. Он тебя даже не помнит.

– И все же, Тея, я уверен, что ты осведомлена о подлинных причинах положения, в котором я оказался. Скажи мне, зачем вы это делаете? Неужели из-за того, что я не желаю жениться? Я действительно оскорбил тебя своим неловким отказом. Сожалею, свою вину сознаю и прошу прощения. Но, да будет тебе известно, я вообще не намерен жениться. У меня совершенно другие планы, я решил заниматься наукой.