Текст книги "Враждебный портной"

Глава седьмая
Сухопутные люди

1

Ираида Порфирьевна позвонила, когда Каргин в супермаркете «Азбука вкуса» на Кутузовском проспекте делал нелегкий выбор между кемеровской водкой «Белуга», французским кальвадосом «Дофин» и неизвестным ему напитком под названием «Полугар». Из текста на наклейке явствовало, что тридцативосьмиградусный «Полугар» – истинная русская водка, добытая в результате перегонки (методом самогона), не имеющая ничего общего с тем суррогатом (разведенный водой химический спирт), которую пьет Россия со времени сталинской водочной монополии, то есть с начала тридцатых годов прошлого века. Информация, естественно, подавалась корректно и почти что наукообразно. Всем хороша была бутылка с длинной гусиной шеей, но Каргину не нравилось слово «Полугар». Оно было похоже на «перегар». Психолингвистический намек сигнализировал о физиологической мерзости пьянства. Отвратительно, как дракону (если, конечно, драконы злоупотребляют), дышать перегаром. Невыносимо общаться с человеком, от которого разит перегаром, пусть даже полу. То есть водка своим названием опосредованно отрицала саму себя.

Каргин твердо решил взять «Полугар». Хотя цена не просто кусалась, а рвала бумажник, как сорвавшийся с цепи лютый кобель, в клочья. Это была водка со смыслом, а человек, собственно, для того и пьет, чтобы скрытые в нем смыслы распустились, как белые лилии в пруду. Креатив рекламных менеджеров был на уровне. Это была адресная водка для образованных и состоятельных людей.

В последнее время на многих бутылках стали появляться пугающие надписи под пиратской (череп над скрещенными костями) эмблемой: «Пьянство убивает!», «Осторожно! Яд!», «Я – твоя смерть!» А однажды Каргин приобрел бутылку коллекционного виски с цитатой из Достоевского: «Употребление спиртных напитков скотинит и зверит человека». Только не сразу, осмелился мысленно возразить великому писателю Каргин. Первые рюмки – «человечат» и «добрят». Господи, вспомнилась бессмертная поэма «Москва – Петушки», что бы еще мне выпить во славу Твою… Потом да, конечно, вздохнул Каргин, и «скотинят», и «зверят…».

– Жду тебя завтра на даче, – сказала Ираида Порфирьевна.

– Что-то случилось?

Меньше всего Каргину хотелось ехать на догнивающую дедову дачу в Расторгуеве. Он советовал матери ее продать, но та уперлась: «Память об отце, как ты можешь, дед столько для тебя сделал, можно сказать вырастил, а сколько денег он тебе давал…»

Теперь дачу нельзя было продать при всем желании. Во-первых, Ираида Порфирьевна уже который год не могла отыскать давние, еще ранних ельцинских времен, правоустанавливающие документы на дом и участок. Эти документы хоть и считались устаревшими, но давали (отнюдь не бесплатно) право на получение новых, правильных, пригодных для оформления сделок бумаг. Однако и правильные бумаги видоизменялись и совершенствовались едва ли не каждые пять лет. Так что Ираида Порфирьевна безнадежно отстала от давно скрывшегося за горизонтом юридического поезда. Этот поезд, в отличие от самой недвижимости, пребывал в постоянном движении. Во-вторых, какие-то молодцы выстроили на соседнем (12 соток) дачном участке четырехэтажный жилой дом. Он, как нога Гулливера, вдавился в рыхлую, многократно перекопанную землю, нарушив хлипкую лилипутскую канализацию и циркуляцию почвенных вод. На улице, где встал дом, затопило все подвалы, канализация захлебнулась дерьмом. Дачники восстали, дошли до губернатора, которому как раз пришла пора избираться на новый срок. После долгих разбирательств было вынесено судебное решение о сносе дома. Но к этому времени бесследно исчезли молодцы, ударно в два лютых зимних месяца построившие дом. Они, как выяснилось, успели собрать деньги с так называемых дольщиков. Тратиться на снос, вести судебные разборки с требующими деньги назад несостоявшимися жильцами в их планы не входило. В бюджете местной власти средства на такие дела тоже не были предусмотрены.

Дом угрюмо, как белый кит Моби Дик над хлипким вельботом, нависал над забором Ираиды Порфирьевны, хлопая, как плавниками, полувырванными стеклопакетами и роняя, как чешую (или у кита нет чешуи?), на участок облицовку. Ночами бомжи разводили костры на бетонных стяжках, так что пожар представлялся лишь делом времени.

У Каргина портилось настроение, когда он вспоминал про дачу. Он был единственным наследником Ираиды Порфирьевны и искренне желал ей жить вечно. Если дом (прежде чем сгорит) рухнет, а он обязательно должен был рухнуть, как всякое халтурно и на скорую руку возведенное строение, он вполне мог похоронить под обломками дедову дачу и саму Ираиду Порфирьевну, случись ей в тот момент там находиться. Каргин много раз говорил ей об этом, но она все равно упорно туда ездила, по десять раз звонила, выясняя, можно ли пользоваться туалетом, как включить перекрытую воду и газовый котел, сидела в шляпе на садовой скамейке с папиросой, задумчиво глядя в трясущееся небо. Впереди по курсу было Домодедово. Самолеты над дачей летали круглые сутки.

– День памяти деда, – ответила Ираида Порфирьевна. – Я испеку пирог. Приедешь, помянем его и…

День памяти, подумал Каргин, это день рождения или день смерти человека? К своему стыду, он не помнил ни дня рождения, ни дня смерти Порфирия Диевича.

– Не надо пирог, – взмолился он, – я привезу. Какой ты хочешь?

Изготовление пирогов не входило в перечень умений Ираиды Порфирьевны. Большинство попыток заканчивалось сердитым смешением начинки и теста. Образовавшуюся массу Ираида Порфирьевна отправляла в духовку, где та раскалялась и твердела. Но Ираида Порфирьевна отважно ставила пирог на стол, небрежно поясняя вынужденным едокам, что это ее собственный рецепт, а называется такой пирог «крошевом».

– Я приеду на своей, – сказал Каргин, – а за тобой утром заедет Палыч.

– Я вполне могу добраться на электричке, – с достоинством произнесла Ираида Порфирьевна. – Не в первый раз…

– Мама, тебе восемьдесят с лишним лет, – вздохнул Каргин, – а у меня служебная машина. Зачем тебе добираться на электричке?

– Затем, что я – это я, а ты – это ты, – строго ответила Ираида Порфирьевна.

Некоторое время Каргин тупо молчал.

– Я слышал, что после восьмидесяти увеличивают на две тысячи пенсию, но не слышал, что запрещают ездить на машинах.

– Тебе шестьдесят, – щедро накинула несколько месяцев Каргину Ираида Порфирьевна, а ты все еще сынок. Наверное, приятно ощущать себя молодым и…

– Продолжай, продолжай, – попросил Каргин. Как всякий русский человек в преддверии, неважно – немедленной или отсроченной, выпивки, он пребывал в созерцательном и благодушном настроении.

– И безответственным, – не заставила себя упрашивать Ираида Порфирьевна. – Как будто у тебя впереди долгая и полная радости жизнь. Почему ты не можешь сделать так, чтобы этот дом убрали, и я, наконец, смогла бы спокойно умереть, не видя этого уродства?

– Потому что оно продлевает твои годы, мама.

– Издеваешься, – спокойно констатировала Ираида Порфирьевна.

– Нет. Я люблю тебя, мама.

Каргина раздражала эта, присутствующая практически в каждом голливудском фильме фраза, так же как и бессмысленный вопрос: «Ты в порядке?», на который полуживой герой неизменно отвечал: «Да, я в порядке». На памяти Каргина «порядок» был нарушен лишь однажды – в фильме Тарантино «Криминальное чтиво», когда игравший боксера Брюс Уиллис оглушил педераста-полицейского, насиловавшего огромного негра-бандита, преследовавшего, в свою очередь, Брюса Уиллиса. «Нет, я не в порядке», – ответил негр, когда Брюс Уиллис оторвал от его от задницы обезумевшего педераста.

– А еще больше ты любишь себя! – услышал Каргин.

«Крошево», – подумал он. Почти все его разговоры с матерью странным образом превращались в «крошево».

– А еще больше Россию! – «Крошево» так «крошево», решил Каргин.

– Мне продлевает жизнь уродство, а тебе – любовь к России? – неожиданно повеселела Ираида Порфирьевна.

– Потому что Россия и есть этот чудовищный, как ты выражаешься, недостроенный, но уже разваливающийся дом! – Каргин понял, что в смысле «крошева» он слабак, а потому резко ускорил процесс формирования логической цепочки. Он уже приблизился к кассе. В железной корзине мелодично, как колокольчики, позванивали, радуя душу, две бутылки «Полугара». Еще Ленин, вспомнил Каргин, рекомендовал в любой проблеме вычленять ключевое звено, храбро хвататься за него и вытаскивать всю цепь. – Ты совершенно, права, мама, дом надо разрушить, а потом на его месте построить новый – чистый, светлый и теплый. И чтобы он не нависал над чужими заборами, не закрывал людям солнце, не угрожал похоронить их под своими обломками. Когда тебе завтра прислать Палыча?

– К двенадцати. Раньше никак не успею, – царственно снизошла Ираида Порфирьевна.

Она права, подумал Каргин, это звено – абсурд!

За что Каргин любил свою мать, так это за спокойное отношение к абсурду как к основополагающему элементу бытия. Ираиду Порфирьевну не тревожили сводящие с ума других людей экономические, политические, идеологические и прочие противоречия. Она принимала их как данность, как воздух, которым приходится дышать, потому что другого нет. Больше дышать нечем. Поэтому она никогда не стремилась к некоему рациональному итогу ни в разговорах, ни в житейских делах. Ираида Порфирьевна творчески развивала знаменитый, возмущавший Ленина тезис Бернштейна: «Движение – все, конечная цель – ничто!» В ее случае «конечная цель» и «движение», как начинка и тесто, воплощались в «крошеве».

В советские годы Ираида Порфирьевна работала в Главлите (была такая надзирающая над печатной продукцией организация) цензором. Она, естественно, являлась членом КПСС и, естественно, служа Советской власти, не любила эту власть, часто (в нарушение строгих инструкций) помогала талантливым авторам преодолевать цензурные рогатки и даже доверительно информировала редакторов прогрессивных журналов о предстоящих изъятиях из номеров тех или иных излишне вольнодумных статей. У Каргина не было оснований не верить матери, потому что она, как и Надя, никогда не врала, видимо изначально ценя личное спокойствие выше сопутствующих лжи выгод и (в случае разоблачения) моральных издержек. Говоря, как она ее понимала, правду, Ираида Порфирьевна никого, в том числе и себя, не щадила. Может быть, поэтому Каргин не то чтобы боялся, но… воздерживался в разговорах с матерью от вопросов, которые рвались с языка. Ему казалось, что он смотрит в темное лицо равнодушного божества, готового придавить его каменной (неужели все из того же «крошева»?) плитой.

2

В Расторгуеве было по-зимнему холодно и по-весеннему, когда тает снег и вылезает скрытая грязь, бесприютно. Весна в этом году выдалась заторможенная и неуверенная. Ее упрямо тянуло на холод, как закодированного алкаша на водку. Начало апреля мало чем отличалось от февраля. Серое, подмороженное, как рыба из холодильника, небо и неэстетично, как та же самая рыба, полуоттаявшая земля, готовая в любой момент заледенеть. Каргину так и увиделась хозяйка, в отчаянии швыряющая серую рыбу обратно в морозилку, до того непрезентабелен, несовместим с самим понятием «еда» был ее вид. Солнце отсутствовало. Глядя в запечатанное, как конверт, небо, Каргин начинал понимать древних людей, искренне веривших в то, что жрецы могут за их грехи отклеить солнце от неба, как почтовую марку от конверта. Тогда письмо не примут на божественной почте. Поэтому древние люди слушались жрецов. А еще он прочитал в Интернете, что природа, продлевая в России зиму, отзывается на настроения (уже современных) людей, уставших ждать от власти разумных решений и правильных дел. Значит, впереди Антарктида, расстроился Каргин, ядерная зима.

Палыч поставил машину у ворот и в данный момент скучал посреди замерзающей слякоти, глядя, как вылезающие из-за забора ветви секут, посвистывая, холодную задницу ветра.

Каргин припарковался рядом.

– Свободен до вечера, – отпустил Палыча.

– Ваша мать не обидится, что я не дождался пирога? – обрадованно устремился к машине Палыч.

Но тут из калитки вышла Ираида Порфирьевна. Она была в охотничьем бушлате Порфирия Диевича, в черном монашеском платке, с папиросой в зубах и с полиэтиленовым пакетом в руках. Бросив взгляд на пакет, Каргин убедился, что «крошево» достигло стопроцентного соответствия своему названию. Как будто птичий корм или какую-то крупу вынесла Палычу Ираида Порфирьевна. Дабы замаскировать кулинарную несостоятельность «крошева», она вложила в пакет несколько увядших стрел зеленого лука и обрывков петрушки.

– Ну, все, Палыч, теперь ты не умрешь от голода, – передал водителю пакет Каргин, незаметно кивнув на урну у ворот.

– Спасибо, Ираида Порфирьевна, – почтительно принял подношение Палыч, – дай Бог вам здоровья.

– В этом году похороните, – ответила Ираида Порфирьевна.

– Пойдем, мама, – потащил ее в дом Каргин. Он старался не пить в первой половине дня, но сейчас не мог думать ни о чем, кроме как о добром глотке «Полугара». Да и ледяная бессолнечная первая половина весеннего дня мало чем отличалась от угрюмого зимнего вечера.

Подозрительно громко гудящий газовый котел еще не успел разогнать горячую воду по протестующе булькающим батареям.

Ираида Порфирьевна уселась за стол, не снимая засаленного, в древних потеках кабаньей и лосиной крови охотничьего бушлата и не разматывая черного платка. Она всегда с презрением относилась к быту, в особенности к такому его измерению, как уют.

При Порфирии Диевиче дача имела куда более жилой (и живой!) вид. Сейчас дом напоминал разоренный и заброшенный офис. Лет десять назад, уже после Главлита, Ираида Порфирьевна трудилась в редакции научно-популярного журнала, где ей подолгу не платили зарплату. Когда журнал окончательно разорился, главный редактор предложил ей забрать мебель – видимо, чтобы не тратиться на вынос на помойку. Она позвонила Каргину. Его доводы, что никто просто так хорошую мебель не отдаст, зачем захламлять дачу, не произвели на мать впечатления. Каргин организовал машину с грузчиками, не видя мебели. А когда увидел – было поздно. Дом превратился в склад списанной, с отваливающими дверцами и ободранными углами рухляди.

О прежней даче ему изредка напоминал… запах АСД. Он возникал из пустоты, то есть носил фантомный характер, но иногда Каргину казалось, что где-то за плотно сдвинутыми издательскими шкафами затаился открытый флакон с этим некогда снятым с производства, но недавно снова разрешенным лекарством.

«Я ничего не чувствую, – сказала Ираида Порфирьевна, когда он поделился с ней своими сомнениями. – Пять лет назад у меня болела нога. Я случайно нашла на веранде пузырек. Там было на донышке. Хватило только на один компресс, но нога сразу прошла. Обзвонила все аптеки. Эти новые провизоры вообще не знают, что такое АСД. Если вдруг найдешь – отдай мне».

Ираида Порфирьевна накрыла (составленный из двух письменных) стол в самой большой и холодной комнате. Каргин извлек из пакета обе (чего мелочиться?) бутылки «Полугара», пластиковые коробки с салатами и разноцветными суши, сломавшийся в сумке длинный батон.

– Я эту дрянь есть не буду, – поморщилась Ираида Порфирьевна.

– Я буду! – наполнил рюмки Каргин.

Мать поставила ему матовую – условно чистую – хрустальную на длинной ножке. Себе – последнюю уцелевшую, серебряную, покрытую вишневой эмалью, из загородного дворца Хорти. Надо же, удивился Каргин, суши сразу заметила, а две бутылки водки ее не пугают!

– Подожди, я принесу картошку и пирог, – удалилась на кухню Ираида Порфирьевна.

Каргин торопливо поднес рюмку ко рту, чтобы успеть вновь ее наполнить до появления картошки и «крошева».

Твое… Нет, твое здоровье не годится… Поздно. Какое здоровье? За тебя? Тоже не то. Никто не знает, где ты и вообще… что там. За что же пить? За жизнь, которую ты прожил! – наконец сформулировал мысленный тост Каргин, обрадованно осушил рюмку. Он давно обратил внимание, что на поминках и разного рода траурных мероприятиях люди пьют жертвенно и просветленно, как бойцы перед атакой на… высоту, взять которую изначально невозможно. Эта высота сама рано или поздно «берет» всех штурмующих. Поставив пустую рюмку на стол, Каргин подумал, что, в сущности, мало знает жизнь Порфирия Диевича, за которую только что так радостно выпил.

Он прикрыл глаза, увидел зеленое зеркало Каспийского моря (по нему, как длинные насекомые, скользили рыбацкие лодки), яркое солнце, желтую пустыню и синие, дрожащие в горячем воздухе горы на горизонте. И одновременно – ночное небо в ярких звездах, хаотичное сплетение виноградных ветвей, жуков-носорогов, летящих на свет жестяной лампы и… стоящего на крыльце в пижаме деда. Почему-то в… наушниках, как если бы Порфирий Диевич был шпионом и только что отошел от рации после сеанса связи с зарубежным центром.

Бред! – вздохнул Каргин.

Но тут же понял, что как раз и не бред.

Он там – не стал вытирать непрошеную, но весьма кстати (пусть мать видит!) появившуюся слезу. Он стоит на крыльце среди звезд и жуков-носорогов и… слушает через наушники… Что? Что он слушает?

– Человек живет, пока его кто-то помнит, – поставила на стол блюдо с вареной, посыпанной зеленью картошкой и другое блюдо – с «крошевом» Ираида Порфирьевна. – Кто помнит деда? Ты да я. Больше никто. Налил? Помянем! – По-молодому, не скажешь, что на девятом десятке, опрокинула рюмку.

– Неужели никого больше не осталось? – с грустью посмотрел на бутылку со стремительно убывающим «Полугаром» Каргин. Удивительный напиток не только отставал от простой водки на два градуса, но и разливался не в пол-литровую, как положено, бутылку, а в четырехсотпятидесятиграммовую. Маломерность бутылки компенсировалась ее длинной гусиной шеей.

Я – алкаш! – без особой, впрочем, грусти констатировал Каргин. Только алкаш столь внимателен к антуражу выпивки.

В это время Ираида Порфирьевна твердой рукой наполнила рюмки, не обращая ни малейшего внимания на изысканную стать «Полугара».

Или алкаш тот, кто пьет, не глядя, что пьет? – покосился на мать Каргин.

– Ванька? – вспомнила мужа-режиссера Ираида Порфирьевна. – Но он давно умер. Да и не любил его дед. В упор не видел.

– Если брать в порядке убывания, он пред… предпоследний, кто знал деда, – вздохнул Каргин. – Почему дед его не любил?

– Он как-то не вписывался в его жизнь, – пожала плечами Ираида Порфирьевна. – Дед сладко пил, вкусно ел, имел прислугу, держал собак, охотился, играл в карты, катался с девками на теплоходах по Каспийскому морю. А Ванька был молодым коммунистом, конспектировал Ленина, заседал, как сыч, в партбюро, делал карьеру, верил в великое будущее СССР, считал, что дед неправильно, не по-советски живет.

– А он, значит, жил правильно, по-советски? – Каргин вспомнил отцовскую версию разногласий с тестем. «Он все, что видел, клал в карман, – сказал как-то отец. – А я в его карман не поместился…»

Как, в сущности, коротка жизнь, снова внимательно посмотрел на бутылку «Полугара», определенно подтверждающую эту, не сказать чтобы оригинальную мысль, Каргин. Бутылка, совсем как глиняный кувшин Омару Хайяму, согласно кивнула длинной шеей. Но кувшин не кивнул, а шепнул, припомнилось Каргину. Ну да, конечно, шепнул, потому что по бутылке можно визуально, а по кувшину только на вес определить, сколько там осталось… жизни? Где живший красиво дед? Где так и не сделавший карьеры, банально спившийся отец, заседавший, как сыч (почему, кстати, как сыч?), в партбюро? А главное, где СССР?

– Я тоже так думала, пока была молодая. – Ираида Порфирьевна, не внимая возражениям, решительно, как селевую лавину, обрушила на тарелку Каргина внушительный фрагмент «крошева». – С капустой, яйцом и луком, – пояснила она, – все свежее, хорошее. Но Ванька жил не по-советски. Он жил, как все, но хуже. Дед мне объяснил. То есть нет, он никогда со мной о Ваньке не говорил, как будто тот не существовал. Само объяснилось.

– Само? – недоверчиво переспросил Каргин.

– Это когда ничего не надо объяснять. События, происшествия, дела – вот истинный язык жизни. А трепотня людей – тьфу! – махнула рукой Ираида Порфирьевна.

Каргину вспомнилась недавно прочитанная статья, где утверждалось, что человеческая речь – это… ментальная разновидность полового акта. Потому-то, советовал автор, говорящего человека не следует перебивать, надо дать ему возможность высказаться, то есть довести дело до конца. Неужели и жизнь, ужаснулся Каргин, обрушивая на несчастных людей события, происшествия и разного рода дела, элементарно имеет их, как сексуальных партнеров? А еще он подумал о Наде. Когда она была полноценной женщиной, то говорила мало и исключительно по делу. Сейчас Надя говорила уже не только по делу, но и на отвлеченные темы. Один орган у нее, стало быть, атрофировался, а другой – речевой – развился вместе с… плавником? Значит, жизнь, сделал вывод Каргин, во всех своих измерениях и патологиях – неостановимый половой акт, а финал его – смерть. Оргазм, которого не избежать, даже если оторвать себе…

– С чем, говоришь пирог, с яйцами? – обреченно ковырнул вилкой «крошево».

– В пятьдесят втором году на практике Ванька снял сюжет о новом маршруте местной авиации в Костромской, что ли, области, – вспомнила Ираида Порфирьевна. – В одном райцентре была птицефабрика, в другом – лесорубы валили лес. Сюжет пошел в кинохронику под титрами: «Первый самолет – с яйцами!» Говорят, его увидел сам Сталин. Он всегда смотрел хронику.

– И что же? – заинтересовался Каргин. – Приказал расстрелять?

– Нет, попросил подробную карту области. Долго изучал, а потом сказал, да, в такой местности, да на таком аэродроме другому самолету и не приземлиться. Надо развивать малую авиацию, правильный сюжет! Ваньку уже почти выгнали из института, а тут сразу перевели из кандидатов в члены, ввели в партбюро.

– А деду это не понравилось? – предположил Каргин. – Он ведь не любил Сталина?

– Дед тогда сидел в тюрьме и знать не знал ни про Ваньку, ни про сюжет. Его выпустили в пятьдесят третьем по бериевской амнистии, – чиркнула спичкой Ираида Порфирьевна. Она, как и Порфирий Диевич, курила исключительно папиросы, причем одного сорта – «Любительские». Где она их находит, удивленно посмотрел на бледно-фиолетовую, строгого сталинского дизайна пачку Каргин, наверное, покупает в каких-то специальных магазинах для табачных гурманов? – Отец первый раз увидел Ваньку, когда возвращался из лагеря и был проездом в Ленинграде. – Не обнаружив на столе пепельницы, Ираида Порфирьевна пододвинула к себе изуродованную открывалкой крышку от банки с солеными огурцами. – Он привез мне деньги на шубу, но я лежала в роддоме на сохранении. Они встретились с Ванькой в гостинице «Астория». Отец отдал ему деньги, причем с запасом, чтобы и Ванька купил себе пальто, а то он ходил зимой в габардиновом плаще.

– И что дальше? – Каргин подумал, что дед был парень не промах, если по пути из лагеря остановился в фешенебельной «Астории» (как его туда пустили без паспорта?) и денег, похоже, у него было как грязи. Он явно отличался от прочих зэков, плацкартно перемещавшихся в пространстве в ватниках, кирзе, с деревянными чемоданами и ночевавших в лучшем случае на вокзалах.

– А то дальше, – усмехнулась Ираида Порфирьевна, – что пальто Ванька себе купил, а мне шубу – нет. Сказал, что деньги украли. Разрезали карман и вытащили всю пачку.

– Может, так оно и было, – предположил Каргин, – сколько тогда жулья выпустили по этой амнистии. Они всю страну на уши поставили. Люди по вечерам на улицы боялись выйти.

Ему вдруг стало до слез жалко отца, умершего несколько лет назад от инфаркта. Когда случалось бывать в Питере, Каргин навещал его. Отец после очередного развода и дележа имущества доживал свой век в однокомнатной квартире на Заневском проспекте с восточного происхождения женщиной, служившей в фирме, устанавливающей домофоны. Когда они виделись последний раз, отец хорохорился, тяпал рюмку за рюмкой, вспоминал, как дружил с Бондарчуком, Тарковским и чуть ли не с Феллини, рассказывал о многомиллионном российско-голливудском проекте, куда его якобы пригласили главным оператором. Он орлом посматривал на то и дело уплывавшую на кухню восточную женщину по имени Зульфия Ибрагимовна, рисуя руками в воздухе очертания ее фигуры. Получалась большая и широкая восьмерка. Зульфия Ибрагимовна была сильно моложе отца и, как все восточные женщины, в разговоре не участвовала, изредка бросая на Каргина настороженные взгляды. Отец сказал, что завтра они отправляются в загс подавать заявление. Когда после похорон и поминок Каргин позвонил скоропостижной вдове – ему потребовалась копия свидетельства о смерти, – трубку в отцовской квартире сначала взял ребенок, не понимавший по-русски, а потом джигит, назвавшийся братом Зульфии Ибрагимовны.

– Никто ему и слова не сказал, – не стала спорить Ираида Порфирьевна. – Отец сразу же прислал мне перевод, я сама купила себе отличную беличью шубу.

– Подожди, мама, мы поминаем деда, а не… – Каргину не хотелось слушать про неблаговидные проделки отца. Он, как ни странно, помнил эту изношенную до кожаных рубцов шубу. В последние месяцы их жизни в Ленинграде она лежала на кресле в прихожей. Там отдыхала, уткнув нос в лапы, такса Груша. И – одновременно – хотелось узнать, чем закончилось «шубное» дело. Не тем же, что отец банально присвоил деньги? О такой мелочи мать не стала бы вспоминать. Пока был жив Порфирий Диевич, она не нуждалась в деньгах.

– Мы поминаем всех, кто был рядом с дедом, – строго уточнила Ираида Порфирьевна. – Поминая их, мы поминаем не только его, но и нашу общую жизнь, то есть самих себя, – выразительно посмотрела сначала на Каргина, потом на «Полугар». – Потому что, когда… сам понимаешь… мы себя помянуть уже не сможем.

– Это точно! – охотно наполнил рюмки Каргин. Ему понравилась идея поминать себя живого. Сколько же людей в России, подумал он, неустанно поминают себя. Неужели жизнь в России – это… поминки?

Он вспомнил, как двадцать с лишним лет назад – в дни ГКЧП – позвонил матери. Каргин только что посмотрел по телевизору знаменитую пресс-конференцию, и его переполняли противоречивые чувства. Ему было плевать на перепуганных вождей мятежа, но что-то мешало опережающе радоваться их неотменимому концу. Помнится, он налил в стакан спирта «Royal» (тогда вся страна пила эту дрянь), добавил воды, проглотил теплое, дерущее горло пойло, тупо глядя в окно. Прямо перед окном его тогдашней квартиры размахивало ветвями большое дерево. Приглядевшись, Каргин рассмотрел затаившихся в ветвях мелких птиц. Они не щебетали, как это водится у птиц, а сидели молча. Наверное, тоже были возмущены действиями ГКЧП и, подобно многим интеллигентным и свободолюбивым людям, готовились к отлету из страны. У него возникло странное чувство, что он находится на собственных поминках, хотя он был в то время относительно молод, полон сил и жил с глазами, закрытыми на смерть.

«Ну что, мама, пропала Россия?» – спросил Каргин.

«Идем с Маргаритой Федоровной к Белому дому», – ответила Ираида Порфирьевна.

«Зачем? С какой Маргаритой Федоровной?» – опешил Каргин.

«С соседкой. Она пожарила мясо, а я испекла пирог. Отнесем ребятам».

«Каким ребятам?»

«Не паясничай, трус!» – прикрикнула Ираида Порфирьевна.

Каргин услышал в трубке какой-то шум. Упал пирог, мстительно догадался он.

«Что быстро поднято, то не упало, – утешил мать. – Двойное „крошево“ еще вкуснее».

«Лезешь под руку! Настоящие мужчины там – на баррикадах! Одну секунду, Маргарита Федоровна, уже выхожу!» – швырнула трубку Ираида Порфирьевна.

…Через год она вступила в КПРФ, не пропускала ни одного митинга и шествия. В то время тысячи людей шествовали по Москве, выражая презрение и ненависть к власти. Однажды ее фотография даже попала в газеты. Всклокоченная, в музейной советской плащ-палатке (в сравнении с ним беличья шуба, если бы ее в свое время выдернули из-под Груши, показалась бы с царского плеча), она держала над головой транспарант: «Ельцин – это смерть!» А в первых числах октября девяносто третьего Ираида Порфирьевна и вовсе исчезла. Каргин не мог до нее дозвониться. Отчаявшись, поехал к матери домой. Долго и безрезультатно ломился в дверь. Из соседней квартиры вышел мужик, назвавшийся мужем той самой Маргариты Федоровны. Он сообщил Каргину, что пожилые дамы уже вторую неделю, как на работу, ходят к Белому дому. Каргин бросился туда, едва успел вытащить из отправляющегося в Останкино автобуса Ираиду Порфирьевну и примкнувшую к ней похожую на шуструю седую мышь Маргариту Федоровну.

– За что пьем? – поинтересовался Каргин. – За деда, отца, или… за всех, кто уже в… море?

– За сухопутных людей! – предложила Ираида Порфирьевна.

Каргин не возражал.

Ему было все равно.

3

За окном тем временем стемнело. Под водку всегда темнеет быстро и незаметно. Повалил зернистый, крупный, как попкорн, снег. Жестяные оконные карнизы гремели на ветру, словно в дом рвалась нечистая сила. Если народы, подумал Каргин, это мысли Бога, то погода – это настроение Бога. Похоже, сегодня вечером Всемогущий пребывал в скверном расположении духа.

– Сухопутные люди – это те, кто лежит в могилах? – уточнил Каргин.

Он чувствовал, что поминальная беседа расползается, как «крошево». Мать – последняя живая нить, связывающая его с исчезнувшим миром. Ему хотелось столько всего у нее узнать, пока она в относительном разуме и (спасибо «Полугару»!) склонна к откровенности. Нечто грозное и судьбоносное услышалось Каргину в словосочетании – «сухопутные люди».

– Наливай, – поторопила Ираида Порфирьевна, – надо еще выпить за Посвинтера.

– Зачем? Кто он нам? Мама, остановись! Ты завтра не встанешь!

– А зачем мне вставать? – удивленно посмотрела на него Ираида Порфирьевна. – Я буду лежать.

– Где? Здесь? – оглядел комнату Каргин.

Лампа под мятым желтым абажуром напоминала лунный глобус. Она едва освещала стол, заставленный тарелками и пластиковыми коробками. Суши мерцали сквозь прозрачный пластик, как цветные фонарики. Вдоль стен угрюмо темнели списанные книжные шкафы. Это не лунный глобус, посмотрел на лампу Каргин, а… глобус мертвых. Многие из окружавших его людей разместились на бескрайних просторах этого (сухопутного?) глобуса. Туда, в костяной глобус мертвых, незаметно переместилась большая часть его жизни. Глобус живых – в голубых океанах, зеленых и желтых материках, белых полярных шапках – стал Каргину неинтересен. Как же так, недоумевал он, ведь я еще жив…

– Здесь буду лежать, – кивнула на просиженный, в леопардовых пятнах диван (должно быть, отчаявшиеся получить гонорары авторы вонзали в него горящие сигареты) Ираида Порфирьевна, – а потом в могиле. Да, все забываю тебе сказать, завещание в ящике письменного стола, в синей папке, где квитанции и документы. На папке написано: «Вода». Там, кстати, твое свидетельство о рождении, случайно нашла, думала, оно у Ваньки…