Текст книги "Враждебный портной"

Трусы первичны, подумал Каргин, а штаны вторичны, потому что трусы ближе к телу.

И не только к (молодому) телу, но и к (молодежной) политике.

Левославие – такую умеренно-националистическую, в меру православную и сдержанно-радикальную идеологию для российской молодежи разрабатывал неугомонный Роман Трусы, пока его с бюрократической формулировкой: «…за грубое однократное нарушение дисциплины» – не поперли из администрации президента. В Сеть просочился текст записки, будто бы поданной им через голову начальства президенту. «Только левославие, – убеждал президента Роман Трусы, – способно смешать айпад, нательный крест и бейсбольную, какой не играют в бейсбол, биту в безалкогольный, но энергетически-позитивный напиток, который придется по вкусу и офисно-болотным либеральным ужам, и ком, мунистическо-жириновским соколам, и безработным бирюлевским качкам, и сонным студентам-егэшникам, и дремучим селянам из умирающих деревень». Роман Трусы просил отмашки на внедрение в информационное пространство термина: «Наша левославная молодежь», предлагал немедленно провести учредительный съезд новой общественной организации – Всероссийского союза левославной молодежи – ВСЛМ. Левсомол при грамотном руководстве, полагал он, имел все шансы превратиться в то, чем являлся в свое время в СССР комсомол (ВЛКСМ), а именно: кузницей кадров, селекционной лабораторией по выращиванию правящего класса, неустанно обновляющегося по принципу «отец – сын – внук». Роман Трусы предлагал президенту выступить на учредительном съезде левсомола с программной речью. Ее суть должна была уложиться в три ключевых слова: «Россия – вера – справедливость». «Левославие, – писал он, – это универсальная матрица, форма, если угодно, холодильная камера, куда следует как можно быстрее „залить“ молодежь, пока она окончательно не разложилась. Схваченная сухим льдом левославия, она, по крайней мере, сможет сохранить относительную свежесть до лучших времен, пока не понадобится новым руководителям для решения неотложных задач по спасению страны».

Похоже, эта наглая фраза переполнила чашу терпения президента.

Свою отставку Роман Трусы прокомментировал в Твиттере очередным афоризмом: «Лучшие идеи всегда не востребованы до тех пор, пока не превратятся в худшие из всех возможных. Уезжаю в Париж, – известил он общественность. – В вагоне СВ, где ездят СверхВоры».

В конфликте (впрочем, имел ли он место, если президент по-прежнему принимал участие в судьбе Романа Трусы?) Каргин полностью был на стороне президента. Какое, к черту, левославие, подумал он, вспомнив разноцветные волосы, динозавровые гребни, железные бубенчики в носах и в губах, сапоги со шпорами, штаны и футболки с воздушными разрезами, жеваные капюшоны младшего технического и менеджерского персонала (вот он, «креативный класс!) «Главодежды». Ему так и не удалось исправить «дресс-код» этой орды. Слишком мало (по московским меркам) они получали, чтобы дорожить местом.

Если одежда, размышлял Каргин, это не только защита от холода, а еще и реакция на осознание первого – змеино-яблочного – греха, то именно с возникновения одежды – прикрытия стыда – начинается история человеческой цивилизации. И пишется дальше одеждой, как символами. Взять, к примеру, серо-черную, как дым из трубы Бухенвальда, форму эсэсовцев, или малиновые, как венозная кровь, пиджаки первых постсоветских бандитов-бизнесменов.

Куда же мы пришли?

Одежда молодых сотрудников «Главодежды», как офицер ОМОНа на несанкционированном митинге, ревела в мегафон, что с этими людьми ни о чем договориться невозможно. Они хотят видеть мир таким, как им хочется, вздохнул Каргин, точнее, таким, какая на них одежда. Наши гандеропы не пересекаются, как параллельные миры.

«Я дал вам свободу, – гневно обратился он к „креативному классу“, как если бы президент поручил ему говорить от его имени, – снял все ограничения с развития личности. Я верил в вас, исходил из того, что в каждом человеке сокрыты неотменимые добродетели: патриотизм, почитание старших, любовь к Родине, семье и Иисусу Христу, уважение к власти, которая всегда от Бога, и „чертовское“, как у Сергея Мироновича Кирова перед смертью, желание работать во благо Отечества. Идите вглубь себя, сказал я вам, и обретите в свободе добродетель. А вы? Что обрели? Чем порадовали свой народ и своего президента? Многотысячным сборищем под водительством обезумевшего прококаиненного гламурного отребья? Идиотскими экологическими протестами? Борьбой за права пидоров и извращенцев? Политкорректностью к мигрантам и кавказцам, которые режут вас на улицах, как баранов? Ненавистью к семье, как ячейке государства, к матери нашей – православной церкви и отцу нашему – патриарху? Презрением к Родине? Поголовным „откосом“ от армии? Болтовней о неизбежном распаде России? Вы не „креативный класс“, – вынес от имени президента суровый, но справедливый приговор молодежи вошедший в образ Каргин, – вы – пустота, умноженная на немощь!»

Удрученный этим обстоятельством, он подошел к окну и сразу приметил двух технологов в зауженных паучьих штанах и ядовитых футболках, шмыгнувших с пивом и чипсами через дорогу на набережную к спуску к воде. Через некоторое время туда же устремились, виляя тощими задами, две компьютерщицы с татуированными до локтей, но, может быть, и выше (под рукавами было не разглядеть), руками.

И на пиво! – усложнил формулу Каргин. С пивом она обрела арифметическое совершенство. А что, если, мелькнула опасная мысль, Роман Трусы прав? Любой бред, включая левославие, лучше пустоты, умноженной на немощь и… пиво?

Но это уже была другая – из высшей математики – формула.

Разобравшись с «креативным классом», Каргин задумался о коррупции. Президент, как Лаокоон с оплетающими его змеями, боролся с ней уже второе десятилетие. Коррупцию в России можно было сравнить с воздухом, о котором человек не думает, когда дышит, и обращает внимание, только когда вонь становится нестерпимой. Каргин сам всегда нервничал, недовольно крутил головой, менял местоположение, если, допустим, в метро рядом с ним кто-то портил воздух. Да что там метро! Он вспомнил недавнюю встречу со своим старым приятелем и начальником – заместителем министра, курирующим «Главодежду».

Сбежались в занюханной пивной возле районного отделения миграционной службы. Туда все время заходили таджики, стремящиеся, как понял Каргин, получить российское гражданство. Один угрюмый таджик жадно, словно только что вырвался из знойной пустыни, пил пиво за соседним столиком, а какая-то бойкая тетка заполняла за него анкеты и просматривала документы. Потом на столе появился конверт, куда таджик, покосившись на Каргина и заместителя министра, нехотя сунул несколько пятитысячных купюр. Тетки убрала бумаги и конверт в прозрачную папку, шустро двинулась в отделение ФМС, а таджик остался допивать пиво.

«Все дорогие рестораны сейчас прослушиваются, – сказал Каргину приятель, – объявлен месячник борьбы с коррупцией. Ты направил письмо президенту, – продолжил он, сильно отхлебнув из пластикового стакана, – а из администрации запросили мнение министра. Он не знал про письмо, разозлился, решил, что ты под него копаешь, хотел натравить на „Главодежду“ Счетную палату, у него там двоюродный брат в аудиторах. Я два дня за ним ходил, объяснял, что я с самого начала был в курсе, что все согласовано, что ты послал письмо, когда он навещал дочь в Майами, – в общем, еле уломал. Он сказал, что завизирует. Поручил мне посмотреть, как ты будешь размещать заказы. Предупредил, что все должно быть предельно аккуратно и что у него будут для тебя рекомендации по подрядчикам. Ну, это как обычно».

Сошлись на необременительных десяти процентах. Каргина слегка насторожило такое вегетарианство. Впрочем, речь тогда шла о шкуре неубитого медведя.

И еще приятель попросил помочь в решении одного мелкого, но срочного вопроса.

Вопрос-то и впрямь был – тьфу! Переписать недвижимость – квартиру в Праге и небольшой замок в Богемии – с жены заместителя министра (у нее была фамилия мужа) на ее престарелого отчима, который не значился в декларациях об имуществе как близкий родственник.

И Каргин – а куда деваться? – отправил в Чехию вместе с этим маразматиком-отчимом своего юриста-международника. Тот все оформил, вернулся, отчитался, получил гонорар. Каргин тут же и забыл. Даже мысли не возникло, что не очень-то прилично приятелю обладать такой недвижимостью, работая всю жизнь исключительно на государственной службе. А ему, Каргину, – отправлять за счет «Главодежды» «…для изучения новейших изменений в правоприменительной практике ЕС в сфере регулирования грузовых перевозок в связи с присоединением Российской Федерации к ВТО» в Чехию штатного юриста. Единственное, что утешало, – это то, что юрист реально разобрался в этих «новейших изменениях».

«Хитрожопые чехи, – сообщил он, – оперативно пронюхали про нашу борьбу с коррупцией, драли за каждый документ, как будто мы их сраный Град покупаем».

И это я, подумал Каргин, мелкая сошка… Что же творится вокруг президента? С каким баблом там ходят люди?

Запретить в России коррупцию было все равно что запретить народу дышать – натянуть на его тупую морду противогаз, чтобы он смотрел на жизнь круглыми честными стеклянными глазами, хватая сквозь гофрированный хобот пустой, зато очищенный от коррупции воздух. Народ не возражал, чтобы в антикоррупционном противогазе ходила власть, а сам… У президента не было выбора. Вернее, был, но из разряда «оба хуже». Начни он по-взрослому бороться против коррупции «сверху», так называемая элита устроит дворцовый переворот, задушит его шарфом, как императора Павла, заколет вилкой, как отца Павла – Петра Третьего, даровавшего дворянству (то есть тем, кто его убил) вольность. Начни «снизу» – жди революции, аншлага пьесы «Рычи, Россия!».

Неужели, ужаснулся Каргин, сугубо национальные черты – «немецкая основательность и педантичность», «русская доброта и широта», об этой широте, правда, Достоевский писал, что не худо бы ее сузить, «польский гонор», «французское легкомыслие» и так далее – делают тот или иной народ невосприимчивым к высоким идеям и целям, как, например, русский – к борьбе против коррупции, или, говоря по-простому, отказу от воровства, как от «нашего всего»? И напротив, чрезвычайно восприимчивым к превосходящим меру мерзостям, как, например, немцев во времена Третьего рейха? Как связаны «широта и доброта» с коррупцией, а «основательность и педантичность» – с концлагерными печами? Как вообще быть, тяжело задумался Каргин, с утверждением, что «народы – это мысли Бога»?

Он мысленно восхитился проницательностью президента, не дающего воли националистам, горлопанящим о величии России, народе-богоносце, фаворском свете, озаряющем тернистый русский путь, некоем храме, какой народу-богоносцу надлежит возвести… на небесах в жизни вечной, но никак не на земле в жизни текущей. В этой жизни представители народа-богоносца, во всяком случае его мужская составляющая, и не доживали до пенсии.

Богоносец-то богоносец, а хитрит и ворует, как… Каргин чуть было не подумал: «Еврей!» – но спохватился, вспомнив мудрый тезис президента, что преступник, а значит, и вор, не говоря о банкире и олигархе, не имеет национальности.

Куда ни кинь, везде клин, вспомнил Каргин русскую пословицу, удивительно точно выражающую состояние родной страны в какой угодно день ее существования.

Вот только с войной были непонятки…

Он так глубоко задумался о «военной тайне», что не сразу обратил внимание на мигающий коммутатор. Секретарша известила о прибытии Романа Трусы.

– Какой-то странный… Идиот! – приложив ладонь к трубке, прошептала она.

Каргин не сомневался, что Роман Трусы все отлично слышит. Он много лет пытался отучить секретаршу давать собственные характеристики посетителям или хотя бы держать их при себе, но безрезультатно.

– Пусть подождет. Я занят. Сделай ему кофе, – велел Каргин.

Ему почему-то показалось, что если он сейчас не распутает «мысль Бога» о «военной тайне» русского народа, то не распутает ее никогда. Роман Трусы, как вражеский разведчик, похитит тайну до того, как Каргин вскроет конверт под грифом: «Совершенно секретно». Наверное, вздохнул Каргин, его следующий мюзикл будет про Великую Отечественную войну.

Ведь победили фашистов, подумал он, навсегда (хотя навсегда ли?) успокоили немцев. А там и американцы подключились – прибрали все их научные разработки, оглушили, как молотом по башке, политкорректностью, придавили, как прессом, исторической виной. А уж какую силищу те собрали, как преуспели в науках, и с идеологией у них было все в порядке… Как они любили Гитлера, никого из своих вождей так не любили. В Германии – «один народ, один рейх, один фюрер». Одна воля – двигаться на Восток, расширять жизненное пространство – Lebensraum im Osten.

А что в СССР?

Пролетарский интернационализм (немецкие, а также финские, венгерские, итальянские, испанские, хорватские, словацкие, румынские и даже болгарские рабочие и крестьяне на фронте, в тылу и на оккупированных территориях продемонстрировали его во всей красе), классовая борьба, обостряющаяся, как выяснилось, при социализме, Сталин, пересажавший, переморивший голодом полстраны, за две недели до войны объявивший, что немцы – наши лучшие друзья…

Неужели и впрямь, как сейчас пишут, победа – это чудо, необъяснимое чудо?

Каргин подумал, что, вполне вероятно, великая победа советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов в будущем будет рассматриваться историками как некий исторический казус. Ну не мог, не мог же народ, сокрушивший самую сильную армию в мире, спустя всего несколько десятилетий позволить развалить и разграбить собственную страну, унизить и растоптать свою армию, позорно катапультироваться из истории? И перед кем, перед чем? – ужаснулся Каргин. Кого испугались? Кому все отдали?

Взгляд упал на первоначальный текст послания президенту, куда он вмонтировал почти столетней давности, но провидческую (как будто про нынешнюю Россию) цитату из Рене Генона: «Насколько странно выглядит эпоха, в которую людей можно заставить верить, что счастье можно получить ценой своего полного подчинения посторонней силе, ценой разграбления всех их богатств, то есть всех ценностей их собственной цивилизации, ценой насильственного насаждения манер и институтов, предназначенных для совершенно иных народов и рас, ценой принуждения к отвратительной работе ради приобретения вещей, не имеющих в их среде обитания никакого разумного применения».

В окончательном варианте цитаты не было.

«Любая эпоха выглядит странной, а люди всегда подчиняются посторонней силе», – сказала Надя.

«Почему?» – помнится, поинтересовался Каргин.

«Потому что посторонняя сила первична, а люди – всего лишь расходный материал, – ответила Надя. – Недавно я приобрела пояс с кольцами, чтобы прижимать к телу плавники. Согласись, такой пояс не имеет в твоей среде обитания никакого разумного применения».

«А в твоей?» – тупо спросил Каргин.

«В том-то и дело, – объяснила Надя, – что мы существуем в разных средах обитания. Кто любит арбуз, а кто – свиной хрящик».

«Да пошла ты со своим… хрящиком! – рассвирепел Каргин. Он (как молния сверкнула) узрел на мгновение все объясняющую и все расставляющую по своим местам истину, а Надя взяла да погасила свет истины, как огарок свечи в дощатом деревенском сортире. – Засунь хрящик себе в…» Каргин не договорил. Он не знал, куда Надя должна была засунуть себе хрящик. Воистину, эпоха, в которую он жил, выглядела странной.

А что, если и сейчас, подумал Каргин, как в тридцать седьмом году перед палачами из НКВД, русский народ смирился перед капитализмом? Как некогда Господь перед своими мучителями? Закалиться в смирении перед малым злом, чтобы впоследствии сокрушить зло великое! Уничтожить его, испепелить, как уничтожила, испепелила вермахт Красная армия, истерзанная НКВД. Это путь Христа, он потрясенно перекрестился, глядя на скромно притулившуюся под крыльями настенного государственного орла икону. Народ должен возлюбить президента и правительство, как первые христиане бич, которым римский легионер хлестал Иисуса, потому что без этого бича не было ни истинной веры, ни спасения… Дать распять себя ничтожнейшей мрази (перед глазами медленно, как отвратительные воздушные шары, проплыли лица прошлых и нынешних правителей страны и олигархов), чтобы потом… Что потом? Порвать эту мразь? Мало! Указать светлый путь человечеству? Только что в итоге, мрачно подумал Каргин, останется от народа-богоносца, да и от самой России? Зачем указывать человечеству светлый путь? Если человечество всю жизнь только и делает, что вредит России, только и ищет, где бы и как ее ущемить, сжить со света? С того самого, путь к которому Россия, гремя костями, ему указывает? А тут еще (некстати вспомнился Надин пояс с железными кольцами для прижатия плавников) подбирается… потоп?

– Пригласи, – нажал кнопку на коммутаторе Каргин.

Дверь открылась. В кабинет вошел, но Каргину показалось, что просочился (как предвестник потопа?) сквозь дверь Роман Трусы.

– Косой подол, – произнес он, как пароль, протянул Каргину руку.

Пожимая руку, Каргин успел заметить перстень с темным камнем на пальце, черно-красную витую нить на запястье, свидетельствующую об интересе посетителя к такому эзотерическому учению, как каббалистика, золотой швейцарский хронометр «Reymont Veil».

– Косой подол?

Каргин, в общем-то, готовился к встрече с Романом Трусы. Знал о его происхождении – из яйцеклетки известной певицы и неизвестного донора спермы. Будто бы биологическая мать, устрашившись уродства экспериментального младенца, от него отказалась. Сама певица этого не отвергала, но и не подтверждала. Донор спермы тоже ничем себя не обнаруживал. Никто точно не знал, сколько лет Роману Трусы. В годы его (непорочного?) зачатия люди еще не потеряли стыда и не афишировали такого рода донорство. Их невостребованный сын вырос в детском доме. Каргин видел его фотографии. Смотрел имеющиеся в Сети видеоматериалы. Но все равно растерялся. Первое впечатление было, что вместо лица у Романа Трусы… кожаное забрало. Оно сокрушило Каргина, заставило отпрянуть, как от удара.

Едва не упав, он указал Роману Трусы на диван, а сам испуганно опустился в кресло. Он давно обратил внимание на интересное свойство одежды. Как бы ни был одет человек, один определенный предмет всегда доминировал. В одежде Романа Трусы – желтые кожаные брюки, светлый замшевый пиджак с накладными карманами, голубая рубашка – доминировал разноцветный, как хвост райской птицы, облачный шарф. Он как будто клубился, отделяя туловище от парящего в воздухе свирепого кожаного забрала. Голова Романа Трусы, как голова джинна, поднималась вместе с дымом из кувшина тела. Шарф молча прокричал Каргину, что перед ним джинн, исполняющий желания.

Труднее всего, практически невозможно, подумал Каргин, переведя взгляд на застекленную, в деревянной рамке фотографию президента, противостоять силе, готовой исполнять твои желания. Это испытание для святого – не для меня… Президент как будто кивнул, а затем – едва заметно – покачал головой, то есть признал проницательность Каргина, но одновременно не обрадовался скальпельной быстроте его мысли. Ничего не поделаешь, тоже молча (как шарф?) сказал президент, это закон власти: слишком умных исполнителей приходится держать под прицелом, а то и… душить шарфами.

Каргин увидел прямо перед собой заостренные, как пули, стальные глаза и стальные же в виде крохотных, как разметка внутри оптического прицела, крестики в ушах.

– Мы оденем наших женщин в юбки с косыми, как ножи гильотины, подолами, – объяснил Роман Трусы, медленно высвобождая из-под кожаного забрала человеческие черты лица. – Мы срежем ими так называемую элиту, как гнилую поросль, освободив дорогу новой траве…

Глава девятая
Очиститель жизни

1

Роман Трусы стремительно обаял женскую, то есть основную, часть коллектива госкорпорации «Главодежда-Новид». С легкой руки, точнее, легкого языка Нади, сохранившей привычку сокращать слова и упрощать, обнажая их скрытый смысл, понятия, его стали называть Р. Т. Окончившие вузы в советское время сотрудницы произносили литературнограмотно: «ЭрТэ». Представительницы новых поколений – развязно-панибратски: «РэТэ». Слыша это «РэТэ», Каргин как будто видел огромный, искаженный скептической (вольтеровской?) ухмылкой рот, пожиравший его авторитет руководителя организации.

«РэТэ» сказал, «РэТэ» обещал, «РэТэ» велел – шуршало по коридорам, как будто бежала большая, наглая и незваная, если, конечно, они бывают зваными, крыса. А тут еще из полузабытого английского выползло, пошевеливая хвостом, – Rat! Великий Сталин был прав, подумал Каргин, язык определяет сознание едва ли не в большей степени, чем бытие (реальность). Язык – сознание – реальность – такая выстраивалась взаимосвязь. Цепочка ДНК окружающего мира.

Rat орудовала в скрытой реальности.

Рот (РэТэ), как гоголевский Нос, жил открытой жизнью, разъезжал по Москве на серебристом «ягуаре» – аналоге (с поправкой на время) кареты, в которую некогда солидно усаживался, подхватив полы шинели, в Петербурге Нос (Носэ?).

Каргин совершенно не горел желанием общаться с Р. Т., а потому еще во время их первой встречи вызвал в кабинет Надю, строго распорядился пригласить завтра к десяти ноль-ноль Выпь и Биву.

Надя отправилась выполнять поручение, а Р. Т. задумчиво посмотрел на Каргина, пошевелил кожаным забралом, но ничего не сказал. В этот момент он напомнил Каргину инопланетного (когда тот стянул, чтобы уравнять шансы в рукопашном бою, с головы шлем) Хищника из знаменитого фильма. Хищник, помнится, сдирал с людей кожу и коллекционировал их черепа, пока с ним не разобрался могучий Шварценеггер. Каргин надеялся, что Р. Т. не столь кровожаден.

– Их нет, – спокойно проинформировала его Надя следующим утром.

– Кого? – сделал вид, что не понял Каргин.

– Бивы и Выпи.

– Где же они?

Вопрос повис в воздухе.

– В отпусках, – сказала после паузы Надя.

– Надеюсь, не в бессрочных?

– Никто не знает, – пожала плечами Надя. – Они не ставят в известность подчиненных о своих планах.

– И нас тоже не ставят?

Странно, но Каргин не удивился и не запаниковал. Хотя должен был. Деньги переведены, а дело стоит! Он как будто ожидал чего-то подобного. В прежние времена он бы немедленно направил Биве и Выпи грозное послание с цитатами из Гражданского и Уголовного кодексов РФ о необходимости соблюдения условий контракта, а сейчас, даже не покричав для порядка на Надю, подошел к окну, чтобы убедиться, что серебристой кареты РэТэ на автостоянке нет.

Выходило, что и Р. Т., и Надя знали, что Бива и Выпь не поспешат, задрав штаны, или в чем там они ходят, на утреннюю встречу с генеральным директором «Главодежды-Новид».

– На нет и суда нет, – сладко потянулся Каргин. – Готовь приказ.

– О моем увольнении? – спросила Надя.

– О моем отпуске, – строго произнес Каргин. – Или я, по-твоему, не имею права на отдых?

Мысль об отпуске показалась ему забавной. Нет лучшего способа встряхнуть скрытую реальность, чем предпринять что-то неожиданное и нелепое. Ленин утверждал, что империализм – высшая и последняя стадия капитализма. Венедикт Ерофеев говорил, что стервозность – высшая и последняя стадия развращенности. А я, покосился на Надю Каргин, утверждаю, что безумие – высшая и последняя стадия разума. Последняя – потому что дальше некуда. Дальше – открытый космос, что там, никто не знает. Но делиться с Надей своими соображениями не стал.

Она стояла на ковре посреди кабинета, и в ее глазах как будто играла, переливалась вода. И вся она была гладкая, упругая, твердо-динамичная, как шланг. Вода из ее глаз (это были не слезы) как будто омывала душу Каргина. Ему показалось, что Надя сейчас снова легко (одним плавником?) перенесет его на диван и он, как щепотка соли или кусочек рафинада, бесследно растворится в океане любви. Так один раз уже было. Каргин ничего не помнил, но ему хотелось повторения. Однако он оперативно перекрыл кран объявшего его душу библейского желания. Ему вспомнился другой фильм из его советского детства – «Человек-амфибия». Как апофеоз счастья Ихтиандру, так звали героя, явилось видение, как он вольно плывет, рассекая воду плавниками, в океанской глубине вместе с сухопутной девушкой, помнится, ее играла артистка Анастасия Вертинская. В его мечтах сухопутная девушка была волшебным образом преобразована в морскую, то есть она могла, как и он, жить в воде. Так и Каргин (сухопутный дядя, а если вспомнить про пенсию – сухопутный дед) был готов плыть и плыть с Надей на любой глубине и в любом направлении. Это было какое-то болезненное, недостижимое счастье внутри надвигающегося (разум Каргина отказывался осмыслить его масштаб) общечеловеческого несчастья.

От кинематографической темы было не уйти.

Ему вспомнился третий за несколько минут фильм – о несчастной любви древних людей – мужчины-кроманьонца (за этим биологическим видом было будущее) и женщины-неандерталки (это была «сухая» ветвь на древе естественного отбора). Женщина была обречена. Неведомая болезнь стремительно смыливала ее, как мыло в общественном туалете. Соплеменники и особенно соплеменницы смотрели на Ромео-кроманьонца косо. Но он продолжал любить угасающую неандерталку, приносить ей мясо и плоды, укладывать ночью у костра, укрывать самой теплой и мягкой шкурой… В конце фильма он нес ее, окончательно ослабевшую, по бескрайней саванне навстречу пылающему закатному, как запрещающий свет светофора, солнцу. Неужели, ужаснулся Каргин, посмотрев на Надю, и она вот так понесет меня, бездыханного, в… воду?

– Ты тоже можешь в отпуск, – объявил Каргин. – А хочешь – в служебную командировку… в Финку. Закажешь там… строй… материалы (стройматку звучало как-то пошло) и хозку для капремонта. Будет дешевле, чем у нас. Увидимся в… сентябре, – посмотрел на календарь. – У меня много неиспользованных отгулов.

Надя молча вышла из кабинета.

Любовная лодка, вздохнул Каргин, разбилась о… воду?

Как только на «Главодежду» пролился золотой дождь государственного финансирования, он поручил Наде подготовить план и смету капитального ремонта офиса. Представленная смета приятно его удивила. Надя и прежде отличалась экономностью и бережливостью в расходовании неважно чьих (Каргина, своих или государственных) средств. «Деньги – это овеществленный труд, – однажды заметила она, – а труд надо уважать. Если бы все деньги были трудовыми, мы бы жили в другом мире». В то время она днем работала на рынке, а вечером училась на каких-то экономических курсах. Каргин, делавший деньги на нищете производителей, первичном занижении и конечном завышении цены на товар, но главным образом на непрерывном приобретении и последующей (с фантастическим профитом) продаже ГКО (государственных краткосрочных облигаций), помнится, тогда подумал, что Надя ходит на какие-то коммунистические курсы, где изучают экономику по Марксу.

Единственным излишеством в ее плане реконструкции офиса можно было считать большой – во всю стену – аквариум, который Надя собиралась установить в своем кабинете.

Бросить все к чертовой матери, подумал Каргин, да и… вложиться в фильм «Человек-амфибия-2»!

И тут же, как будто увидел этот фильм – захватывающий и правильный, как непрожитая (или прожитая в мечтах) жизнь. Этот фильм вмещал в себя все, о чем думает человек: жизнь и смерть; преступление и наказание; любовь и ненависть; войну и мир; славу и позор; комедию и трагедию. Начинался он игриво. Главный герой (Каргин, кто же еще?) обнаруживал у главной героини (естественно, Нади) отсутствие главного женского органа. Продолжался как веселый абсурд. Калейдоскоп лиц и сцен. Снежный человек Посвинтер бежал в распахнутом пальто по залитому лунным светом кукурузному полю. Порфирий Диевич, переливал в своем кабинете из большой пыльной, как лагерная телогрейка, бутыли в малую голую склянку тошнотворный АСД. Роман Трусы с поникшим кожаным забралом на каком-то… (сталинском?) судилище в Колонном зале коленопреклоненно признавал себя под гневным взглядом очкастого прокурора врагом народа, ненавистником государства, вредителем и платным агентом мировой гнили. Остроклювая Выпь сверлила небо перьевым сверлом. Бива стелилась по лесной земле тройным швом-зигзагом, пугая барсуков в норах и длиннозубых бобров в речных хатках. Ираида Порфирьевна, с замотанной черным платком головой и с папиросой в зубах, стояла как памятник русской женщине… почему-то возле цистерны с надписью: «Метиловый спирт! Смертельно!» Президент с белым и гладким, как поверхность яйца, лицом японского демона работал за письменным столом с документами. Потом вдруг в кадре возникли длинные очереди, выстроившиеся в магазины «Одежда», как если бы весь русский народ вздумал в одночасье сменить гандероп. Некоторые, в основном молодые, стояльцы прямо в очереди срывали старую (до того, видать, она была им ненавистна) одежду, победительно входили в магазины в костюмах Адама и Евы. Но это не было возвращением в Эдем. Закачивался фильм как трагедия. Всемирный потоп омывал лицо Земли, превращая его в сплошное водяное забрало. Вскинувшаяся на дыбы Москва-река выбивала пенными копытами двери и окна «Главодежды». Только самая высокая вершина на Памире – бывший пик Коммунизма, а ныне пик Сомони – остался торчать посреди воды, как каменный хрен. Там среди камней и снега бродил Снежный человек Посвинтер. На этот каменный хрен, как на маяк, по бескрайнему океану плыла, рассекая волны плавниками, Надя. Снежный человек ждал ее, вглядываясь в водяной горизонт. Великий Булгаков прав, подумал Каргин, кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви,? Да отрежут лгуну его гнусный язык! Надежда умирает последней. И снова (в который уже раз!) Каргин восхитился животворящей мощью языка. Пошлейшая фраза – Надежда умирает последней – приобретала поистине апокалиптический смысл, если допустить, что Снежный человек не дождется Надю (от Москвы до Памира по морям, по волнам путь неблизкий и опасный), угаснет в снегу.

Тогда Надежде и впрямь ничего не останется, как умереть последней.

Каргин до того увлекся просмотром этого, существующего исключительно в его воображении фильма, что на какое-то время выпал из реальности. Очнулся, когда в кабинет вернулась Надя.

– Министр не подписал заявление на отпуск, – сообщила Надя. – Сказал, что будет звонить.

– Пусть звонит, – ответил Каргин. – Я тоже буду звонить!

Набрал домашний номер матери.

Ираида Порфирьевна не отвечала.