Текст книги "Враждебный портной"

– Заговор внутри заговора, – пробормотал Каргин, слушая гудки и глядя на Надю. – Принцип матрешки. Одна в одной – до бесконечности. Но я дойду до последней – единой и неделимой, как Россия в мечтах белогвардейцев!

– Только она, – пожала плечами Надя, – самая маленькая и… бесполезная.

– Плевать, что не подписал, – набрал номер мобильного телефона Ираиды Порфирьевны Каргин. – Выпь улетела. Бива зарылась. Значит, так надо. Я спокоен, видишь, я абсолютно спокоен. Система компенсаций универсальна. Будущее компенсируется прошлым. Судьбоносное – душеспасительным или, если угодно, богоспасаемым. Мать, – вздохнул Каргин, – ключ ко всем дверям, разгадка всех загадок. Что в мире превыше матери? Только Родина и… Бог…

– Чего тебе надо? – наконец-то, как из темной пропасти, отозвалась Ираида Порфирьевна. Голос ее звучал задавленно и недовольно.

– Мама, ты где? – встревожился Каргин.

– В кино, – прошипела Ираида Порфирьевна.

– В кино? – опешил Каргин. Он и не подозревал, что мать на девятом десятке интересуется важнейшим, как справедливо полагал вождь мирового пролетариата, искусством. – А… что смотришь?

Ираида Порфирьевна не ответила.

Каргин догадался, что названия фильма она не помнит.

– В каком хоть кинотеатре? – спросил он.

– В клубе… как его… «Фани-кабани». Я тебе позвоню вечером.

– Я сейчас подъеду. Где это? – заинтересовался Каргин.

– На Профсоюзной улице, – заглянула в айпад Надя. – Там есть кинозал. Сегодня показывают «Интимные места».

– Мама, ты… там с кем? – спросил Каргин.

– С мальчиком, – ответила Ираида Порфирьевна. – Ты его знаешь, мой сосед, он здесь работает. Он мне вчера прочистил раковину. Тебя же не дождешься, а эти слесари…

– Мама, не уезжай, жди меня, пообедаем в этом… кабани.

– Чего тебе надо? – снова спросила Ираида Порфирьевна. – То не звонишь годами, а то… – Замолчала. – Что это такое? – услышал Каргин ее громкий – на весь зал – голос.

Выведут, точно выведут, подумал он.

– Мама, я хочу знать, что случилось с Дием Фадеевичем, – быстро проговорил Каргин, – и за что посадили деда, Порфирия Диевича?

– Для этого необязательно сюда приезжать, – ответила Ираида Порфирьевна. – Мальчик довезет меня до дома. Дий Фадеевич сошел с ума. Деда посадили, потому что он…

Пауза.

Сколько же там интимных мест? – разозлился Каргин.

– Потому что он слушал радио, – упавшим голосом произнесла Ираида Порфирьевна.

Снова пауза.

– Что она делает? Кто разрешил это показывать? – В ней явно проснулся советский цензор.

– Мальчик – сволочь! – сказал Каргин, не уверенный, впрочем, что мать его слышит. – Куда он тебя водит? Надеюсь, ты еще не завещала ему свою квартиру? Скоро буду!

– Приехал, – объявила, приблизившись к окну, Надя.

В ее походке появилась какая-то неуловимая неуверенность. Она ходила осторожно, как человек, недавно отказавшийся от костылей.

Зато, наверное, плавает, как торпеда, подумал Каргин. Изучив смету капремонта офиса, он увеличил объем запрашиваемого Надей аквариума. Теперь это был не аквариум, а небольшой бассейн.

– Кто приехал? – рявкнул, остановившись в дверях, Каргин. Ему не хотелось бить дверью в ухо секретаршу.

– Р. Т., – ответила Надя. – Он, кстати, тоже размышлял о прошлом и будущем.

– Вот как? И к каким выводам он пришел? – распахнул дверь в приемную Каргин.

Секретарша не только успела вернуться за свой стол, но и нагнуться к цветам на подоконнике, обратившись к начальнику обтянутым юбкой задом.

Куда я спешу, застыл в дверях Каргин, что хочу узнать?

– Цитирую, – услышал голос Нади. – Будет то, что было, только этого никто не знает.

2

– Будем делать, что должно, и пусть будет, что будет! – Роман Трусы развязал на большой (в каких художники носят свои работы) папке тесемки, достал рисунок, положил на стол перед Каргиным.

На рисунке была изображена аккуратная, в виде отменно, до коричневой корочки пропеченного кренделя кучка дерьма, присыпанная сверху сахарной пудрой, марципаном и разноцветными кондитерскими бисеринками. Она как будто переливалась, играла, вызывая одновременно голодный и рвотный рефлексы. Рвотный, естественно, преобладал. Внизу была подпись: «Русский капитализм».

Каргин посмотрел в окно. Город просыхал после весенних гроз. На газонах густо зеленела трава. Новые, недавно высаженные клены шевелили большими листьями, как жадно (русского капитализма?) растопыренными ладонями. Этим, вне всяких сомнений, генно-модифицированным деревьям, было все равно, где и в каких условиях расти. Хоть на Луне в безвоздушном пространстве.

– Это какое-то зимнее… новогоднее дерьмо, – поморщился Каргин. – Не по сезону.

– Начнем со следующего понедельника показывать по всем каналам, – проигнорировал замечание Р. Т., – готовить народ к битве за счастье.

– Просто показывать? – спросил Каргин. – Без комментариев?

– Можно под гимн России, – предложил Р. Т. – Или приделать ему ножки, пусть танцует, как балерина, танец маленьких лебедей.

Некоторое время Каргин молчал, воображая себе эту картину.

– Я проплатил коммунистам их рекламу, – продолжил Р. Т., – пойдет довеском к нашей, в пропорции один к десяти.

– Без кондитерских изысков? – предположил Каргин. – С подписью: «Русский коммунизм»?

– Годится, – с уважением посмотрел на него Р. Т., – но у нас другой заход. Есть одна приличная фотография Ленина, где он похож на человека. Осмысленно так и без ненависти смотрит. Ребята подработали, впихнули ему в глазенки цифровую схему. Мужественное сострадание, концентрация воли – так я сформулировал. Как живой получился. Смотрит прямо в душу. У меня аж мурашки по коже, – шевельнул кожаным забралом Р. Т. – Подпись я оставил, какая у коммунистов была: «Как вам живется при капитализме?» Будет как антидот.

– Против чего антидот? – спросил Каргин.

– Против резкого качка к коммунизму, – объяснил Р. Т. – Народ, он же – как дебил, его куда повернешь, туда и попрется. Поэтому пусть знает, что капитализм – дерьмо, но на Ленине – революции и коммунизме – притормаживает, потому что коммунизм – еще большее дерьмо, причем, как ты правильно заметил, не присыпанное новогодним конфетти, а политое геморроидальной кровью! Она же там, в заднице, алая, как знамя!

– Запускай, – размашисто расписался на рисунке Каргин. – Что еще?

– Еще две позиции в рекламной кампании по нашему проекту, – осторожно, как жаба из-под крыльца, выглянул из забрала Р. Т

– Давай, – снисходительно махнул рукой, приглашая его за приставной столик, Каргин.

Ему было плевать, как РэТэ (рот) тратит (поедает) рекламный бюджет. Каргин (в очередной раз!) мысленно восхитился мудростью президента, ненавязчиво воспитывающего у своих соратников равнодушие к деньгам. Он отваливал им столько, что соратники тонули в деньгах, как… народ в дерьме русского капитализма?

– Диалоги об одежде в прямом эфире.

– И все? – разочарованно спросил Каргин.

– Не совсем, – продолжил Р. Т. – В конце беседы ведущая и участник, ну там, историк, модельер, специалист по новым материалам, тканям, срывают с себя одежду и кидаются друг на друга в порыве неудержимой страсти. Естественно, сам процесс мы показывать не будем, но зрителя разогреем.

– А… зачем это? – поинтересовался Каргин.

– Чтобы бежали в магазины брать нашу одежду, потому что наша одежда – это любовь. Бабам – юбки с косыми подолами. Мужикам… Во что ты хочешь одеть русских мужиков? – кольнул Каргина глазами-гвоздиками Р. Т.

– Дизайнеры работают, – хмуро ответил Каргин.

О Выпи и Биве по-прежнему не было ни слуху ни духу.

Он молчал.

Ни у кого ничего не спрашивал.

И все вокруг молчали.

Заговоренная (от слова «заговор») матрешка казалась монолитной. Раздвигающая корпус линия не просматривалась. Но Каргин знал, что монолит должен треснуть. Матрешка с сухим скрипом разделится, как библейский дом «в себе», и на свет явится другая матрешка. А там, глядишь, и… морская в золотой чешуе с плавниками.

Чего тебе надобно, старче?

Ему было плевать, когда и как это произойдет. Более того, Каргину не хотелось, чтобы вообще что-то происходило. Прелесть ничтожества – естественное состояние малых сих – казалось ему высшей и последней стадией Божественной милости. Неужели, ужасался Каргин, я лишился этой милости, как… Р. Т. нормального детства и любящей семьи?

– Нам некуда спешить, – согласился Роман Трусы, – но… сроки поджимают. Это как жизнь, – добавил после паузы. – Человек готов жить вечно, но кто ж ему позволит?

– Тебе бы служить в разведке, – покосился на него Каргин. – Ты читаешь мои мысли.

– Но не направляю их в нужную сторону, – честно признался Р. Т. – Таких разведчиков расстреливают, как раньше расстреливали священников.

– При чем здесь священники? – удивился Каргин.

– Если они не обратили народ к Богу, зачем они? – развел руками Р. Т. – Так, наверное, решили большевики.

– Если в этом высшая справедливость, – сказал Каргин, – то я, как Достоевский, навсегда остаюсь с Христом, но мира Божьего, как Иван Карамазов, не приемлю.

– Неважно, – возразил Р. Т., убирая в папку рисунок, – приемлешь ты его или нет. Ты в нем существуешь. Остальное…

– Цветущая гниль, – подсказал Каргин.

– Я часто думаю, что такое сумасшествие… – задержал взгляд на стене, где соседствовали государственный орел, застекленная (после телефонного разговора Каргин повесил ее прямо у себя над головой) фотография президента и икона, Р. Т.

С иконы пронзенный стрелами святой Себастьян смотрел на президента, как бы призывая его к решительным действиям в защиту народа. Президент, в свою очередь, как бы грустно отвечал, что он хоть сейчас, да не все так просто в усложнившемся со времени Римской империи мире. Очень все непросто в мире скользящих по счетам, но готовых в любой момент раствориться в воздухе миллиардов, газопроводов, нефтяных промыслов, террористов, цветных и прочих революций, майданов, высокоточного оружия и беспилотных самолетов, готовых доставить убийственный заряд прямо в форточку к любому возомнившему о себе, вздумавшему играть не по правилам правителю.

Каргин подумал, что невостребованный яйцеклеточный сирота не только прекрасный разведчик, но и отменный драматический артист. Он чуть не спросил у Р. Т., почему тот до сих пор не сыграл Гамлета?

– Все сходят с ума по-разному, – осторожно заметил Каргин.

– Сумасшествие – это когда уровень непознаваемости мира поднимается, как вода в реке, и поглощает сознание, как набережную, – продолжил Р. Т. – Сознание исчезает в воде, становится ее частицей. Это и есть, – стрельнул глазами в сторону Каргина, – высшая и последняя стадия понимания мира.

Еще и телепат, вздохнул Каргин. Все правильно. Его не востребовали певица и неизвестный донор спермы, но востребовал этот самый непознаваемый мир. Он не сирота, он… почти что бог.

– Как ты заставишь ведущую и этого… у кого она берет интервью, бросаться друг на друга? – спросил Каргин. – Или это будет порно с артистами?

– Обижаешь. – Кожаное забрало разъехалось в довольной улыбке, как раскрывшийся саквояж. Мысль Каргина, что он почти что бог, определенно понравилась Роману Трусы. – Я покажу, как это делается, – продолжил он. – Встречаемся через пятнадцать минут внизу.

– А… словами нельзя? – покосился на него Каргин. – Или… мыслями? Ты же читаешь мои мысли?

– Только те, – не стал отпираться Р. Т., – какие приходят мне в голову, когда я воображаю, что ты – это я.

– И… часто получается? – Каргин подумал, что цветущая гниль непобедима. Ему, к примеру, ни при каких обстоятельствах не хотелось воображать себя Романом Трусы. Сама мысль об этом казалась позорной и отвратительной. Неужели, содрогнулся Каргин, чтобы одолеть цветущую гниль, я (и, вероятно, любой другой нормальный человек) должен вообразить себя Романом Трусы, то есть сделаться частицей цветущей гнили? Но есть ли оттуда обратный путь?

– Честно? – спросил Р. Т.

– Честно, – сказал Каргин. – Я же не читаю твои мысли.

– А мог бы, – внимательно посмотрел на него Р. Т.

– Наверное, – пожал плечами Каргин. – Но…

– Противно?

Каргин промолчал.

– Откровенность за откровенность, – вздохнул Р. Т. – Получается, только когда мне интересно. Но это, извини, происходит редко. Ты – не та тайна, которую я готов разгадывать бессонными ночами. Значит, внизу через пятнадцать минут?

– Зачем внизу? Мы куда-то поедем?

– Недалеко. Не бойся. Не на стриптиз.

Роман Трусы вышел из кабинета, захлопнув за собой дверь чуть сильнее, чем требовалось.

Неужели обиделся? – испытал к нему что-то похожее на симпатию Каргин.

3

Он не сразу узнал в вышедшем через пятнадцать минут из здания «Главодежды» человеке Романа Трусы. Если в одежде существовал стиль «глав», то Р. Т. победительно продемонстрировал его изумленному, слоняющемуся по Бережковской набережной быдлу. Он вышел (вынырнул?) из стеклянных дверей, как из водяных кулис, в белоснежном, растворившем в себе все недостатки фигуры костюме, играя золотой тростью, как волшебной палочкой. На нем были лаковые (из кожи анаконды, не иначе) желтые туфли со стразами. Золотые часы на запястье, золотые запонки в манжетах, золотая бабочка под твердым воротником накрахмаленной манишки.

Каргин поймал себя на мысли, что не вполне представляет, что такое манишка. Кого и куда она манит? В советском толковании манишка олицетворяла мерзость, разврат и мошенничество. Достойные люди не смели ходить в манишках. Манишки манили слабых духом, падких на легкие деньги отщепенцев. Советская власть изгнала манишку из социалистического гандеропа. А как иначе, если по статистике восемьдесят процентов всех преступлений в мире совершаются из-за денег (корыстных в бесконечных вариациях побуждений), а оставшиеся двадцать – по злобе. Каргин снова вспомнил Хрущева, собиравшегося не только до отвала накормить народ и скотину кукурузой, но и установить к 1980 году в СССР коммунизм. А что такое коммунизм? Прежде всего отмена денег. Каргину даже вспомнилось литературное произведение начала шестидесятых, где описывалось, как это будет происходить. Герои утром вышли на улицу, а по асфальту ветер вместе с осенними листьями гнал никому более не нужные дензнаки. Дворники (эта профессия, в отличие от денег, не отмерла при коммунизме) сгребали в кучи листья и дензнаки да и сжигали их на газонах. Горько-сладкий дым прошлого стелился над городом, писал забытый, но шустрый (успел ведь накатать роман!) автор. Хрущев, подумал Каргин, хоть и боролся с религией, след в след шагал за Христом. Иисус утверждал, что легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому – в рай. Нет денег – меры всех вещей и… восьмидесяти процентов преступлений, полагал Хрущев, не станет. Корыстное побуждение утратит материальную привязку к бытию, превратится в фантом. Ну а с оставшейся (двадцатипроцентной) злобой любушка Советская власть уж как-нибудь справится. Не впервой!

Солнечный луч ударил в идущего к автостоянке Р. Т., и он стал похож на лебедя с золотым клювом и бриллиантовыми лапами. Кожаное забрало сошло с него, как с гуся вода. Лицо Р. Т. выражало безграничное презрение к миру нищих.

«Убьют!» – опасливо подумал Каргин, не строивший ни малейших иллюзий относительно страстей, главенствующих в душе его народа. Но народ, странное дело, почтительно расступался перед кобенящимся царь-лебедем. Р. Т. легко преодолел игольное ушко народной ненависти. Каргин не сомневался, что, если бы кто-нибудь неловко заступил ему дорогу, Р. Т. немедленно огрел бы нерадивого золотой тростью.

– Куда изволите, любезный? – Каргин и сам оробел и присмирел, остро ощущая собственную неотменимую принадлежность к миру нищих, и – не менее остро – что это его не спасет.

– Поедем на моей, – произнес Р. Т., распахивая дверь серебристого «ягуара».

Каргин поникшей серой мышью устроился рядом с богоподобным Р. Т.

Взревев и разогнав собравшихся возле лужи голубей, «ягуар» рванул по набережной в сторону Киевского вокзала.

Р. Т. тронул кнопку на проигрывателе. «Oh, when the Saints goes marching in, oh, when the Saints goes marching in, – хрипло (почти как „ягуар“) заревел Луи Армстронг, но, возможно, и какой-то другой (из афроамериканцев) джазмен, – I wanna be right there in that number, oh, when the Saints goes marching in».

– Музыка толстых, – вспомнил Каргин слова великого пролетарского писателя Максима Горького.

– Не в этом дело, – небрежно заметил Р. Т., даже не повернувшись в его сторону.

– А в чем? – осторожно полюбопытствовал Каргин.

– Видишь ли, это, можно сказать, народная американская песня, – пояснил Р. Т. – Неважно, что ее придумали негры – потомки рабов, среди которых было мало толстых.

Каргин пристыженно молчал, проникаясь глубиной высказываемых Р. Т. соображений. Человек с золотой тростью не мог говорить глупостей.

– Можешь себе представить русского, – продолжил Р. Т., – пусть даже песенно, но лезущего в строй святых? – И после паузы: – В храм со свечкой – да; к чудотворной иконе – да; к попу: «Благослови, батюшка!» – да; в миллионную очередь к поясу Богородицы – да! Но чтобы… to be right there in that number… – осуждающе покачал головой Р. Т.

– А немца можешь себе представить? – вдруг спросил Каргин.

– Эти еще хуже, – вроде как даже обрадовался идиотскому вопросу Р. Т., – не сами – in that number, а… – обернулся на заднее сиденье: не затаился ли там немец? – самого Gott загнали в свой фашистский строй. Что там было выбито у них на солдатских пряжках? Gott mit uns! За это, – добавил после паузы, – и получили пряжкой по харе!

– А на пряжках люфтваффе, – вспомнил Каргин (об этом ему поведал много лет назад одноклассник по фамилии Гогот, ходивший в джинсах, заправленных в высокие шнурованные сапоги и носивший во внутреннем кармане германский Железный крест как талисман), – «Gott mit uns!» не выбивали.

– Еще бы, – усмехнулся Р. Т. – Gott бы в небесах такого не потерпел. В небесах он вообще, – понизил голос, – значительно строже, чем на земле. Особенно к летающим на самолетах грешникам.

– Значит, нам на Запад никак? – вздохнул Каргин.

– Никак, – подтвердил Р. Т. – Нам вообще пока дико везет, что англосаксы периодически опускают германцев, а не объединяются с ними в едином порыве нас уничтожить. Но все, – добавил мрачно, – к этому идет. Знаешь, как звучит на русском их лозунг «God bless America»?

– Как?

– Гад влез в Америку! – объявил Р. Т. – Через эту пропасть не перепрыгнуть. Мы верим в разных богов.

– Чей сильнее? – спросил Каргин.

– Не знаю, – нахмурился Р. Т., – у человечества пока нет ответа на этот вопрос.

– У человечества нет, а у нашей православной церкви есть! – возвысил голос Каргин, поймав взглядом мелькнувший и мгновенно спрятавшийся между домами золотой купол. У меня тоже есть! – хотел добавить он, но не успел.

«Ягуар» круто свернул на платную парковку у Киевского вокзала.

– Опаздываем на поезд? – выбрался из машины Каргин.

– Нам в метро, – помахал кому-то рукой Р. Т.

На залитой солнцем площади перед спуском в метро между тем происходили какие-то приготовления. Из подкатившего фургона выскочили обнаженные до пояса загорелые молодцы в шароварах и туфлях с загнутыми носами. Каргин решил, что намечается цирковое представление. В последнее время в Москве их часто устраивали – в парках, на бульварах и даже во дворах на детских площадках. Клоуны там были разные, но почему-то все – кто походкой, кто лицом, а кто голосом или еще чем-то неуловимым – удивительно напоминали президента. Недавно Каргин самолично отогнал от «Главодежды» незваных циркачей, затеявших двусмысленные акробатические упражнения на расстеленном красном ковре с надписью: «Конституция Российской Федерации».

«Ладно, ладно, сейчас уедем, – недовольно отозвался на угрозу Каргина вызвать полицию самый наглый акробат в обтягивающих трико с картинно выпирающим членом и с карикатурной короной на лысоватой голове. – Но почему? Вот же его машина!» – кивнул в сторону серебристого «ягуара» Романа Трусы.

«Ну и что?» – гневно спросил Каргин.

«Так ведь это же… – пожал плечами неприличный прыгун, – его проект. Он платит. Не веришь – спроси, когда увидишь».

Каргин спросил. Р. Т. и не подумал отпираться.

«Пусть лучше людей веселят нищие фокусники возле дома, – сказал он, – чем они потащатся на майданы протестовать против фокусников-миллиардеров».

Тем временем загорелые молодцы в шароварах извлекли из фургона что-то вроде открытых носилок или паланкина, водрузили это позорное наследие рабовладельческого прошлого на плечи и со всех ног устремились к серебристому «ягуару». Добежав, опустились на колени. Роман Трусы с удобством расположился в паланкине, небрежно сунув под спину дворцового вида подушку.

– Поехали! – видимо, вспомнив первого космонавта Юрия Гагарина, махнул он белым платком.

Молодцы легко подняли паланкин, мерной поступью (видать, имелся опыт) двинулись к метро.

– Ты – рядом, – велел Каргину Р. Т.

Чтобы идти вровень с величественно раскинувшимся в паланкине Р. Т., Каргину пришлось ускорить шаг. В темном служебном костюме и при галстуке, он, должно быть, напоминал ворону, прыгающую возле плывущего сквозь воздуха белоснежного царь-лебедя. А еще Каргин припомнил, что именно так – на ходу, вороньим подскоком – дозволялось общаться клиенту с перемещающимся в пространстве патроном в Древнем Риме. По тому, с какой готовностью расступались перед носилками граждане, можно было предположить, что в клиентах у Романа Трусы вся Россия.

Вся Россия в трусах у Романа…

Каргин было протянул руку, чтобы ухватиться за паланкин, но тут же и отдернул, ошпаренный страшным взглядом носильщика.

Где цветущая гниль без обм, ана…

Сами собой сложились глупейшие строчки. Реакция мозга на ситуации, невозможные в реальной жизни, непредсказуема, успел подумать скачущий по ступенькам Каргин.

В холле все было готово к прибытию важного гостя. Охранники в черной форме дружно взяли под козырек. Смуглые молодцы взметнули паланкин вверх на вытянутых руках, легко внесли его сквозь распахнувшиеся турникеты на эскалатор, где, извернувшись гибкими телами, приняли положение, никоим образом не нарушающее строго горизонтальное положение носилок.

Спустились вниз.

На «Киевской-кольцевой» под одной из советских мозаик, изображавшей руководящего производственным процессом маркшейдера с прибором, удивительно напоминавшим большой смартфон или небольшой планшет, стояла просящая милостыню бабушка в просторном плаще, с пластмассовым стаканчиком в руке и жеваным плакатиком на груди: «Дочь выгнала из дому. Помогите!»

– Поедем на следующем до «Краснопресненской», – бросил ей на ходу Р. Т., даже не посмотрев, много ли в стаканчике мелочи.

Бабушка немедленно убрала стаканчик в один карман плаща, а из другого извлекла смартфон и, совсем как опередивший время сталинский маркшейдер на мозаике, что-то коротко в него произнесла. Сталин не умер, вспомнились Каргину слова де Голля, он растворился в будущем…

Пока дожидались поезда среди практически не реагирующей на паланкин уныло-смиренной толпы, Р. Т., поманив пальцем Каргина, обратил его внимание на прилепившийся к мрамору под потолком цилиндрик, моргающий зелеными огоньками.

– Как думаешь, что это? – спросил Р. Т.

– Не знаю, – пожал плечами Каргин. – Освежитель воздуха?

– Освежитель мыслей! – усмехнулся Р. Т.

Он еще что-то сказал, но Каргин не расслышал из-за шума вылетевшего из туннеля поезда.

– В конец вагона! – скомандовал Р. Т. носильщикам.

Загрузились без проблем.

Пассажиров в вагоне оказалось ровно столько, сколько требовалось, чтобы носильщики свободно пронесли паланкин на полуопущенных руках из конца в начало вагона.

– Николай Алексеевич Некрасов! – рявкнул Р. Т., махнув золотой тростью, как дирижер палочкой. За неимением оркестра на него уставились едущие в вагоне пассажиры, они же, стало быть, слушатели и зрители. – Поэт-демократ, народный заступник, главный редактор журналов «Современник» и «Отечественные записки», автор поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Два отрывка из поэмы «Современники»! – как заправский конферансье объявил Р. Т. и тут же начал с выражением декламировать:

 
Грош у новейших господ
Выше стыда и закона.
Нынче тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона…
 

И после паузы, откашлявшись:

 
Я – вор! Я – рыцарь шайки той
Из всех племен, народов, наций,
Что исповедует разбой
Под видом честных спекуляций!
Где сплошь да рядом – видит бог! –
Лежат в основе состоянья
Два-три фальшивых завещанья,
Убийство, кража и подлог!
Где позабудь покой и сон,
Добычу зорко карауля,
Где в результате – миллион
Или коническая пуля!
 

Пассажиры, как завороженные, следили за сложными геометрическими фигурами, вычерчиваемыми в воздухе золотой тростью. Каргин смотрел на них и едва не задыхался от ненависти к изгалявшемуся над простыми людьми Р. Т. Ему было до слез жаль и пожилую интеллигентную женщину с лицом как печеное яблочко – учительницу или врача; и трудового, не спившегося мужика, опустившего на колени тяжелые ладони; и паренька, уставившегося в обшарпанный (значит, много читает!) ридер; и девушку-студентку, сообщавшую подружке по телефону последние новости о некоем Андрюшке, завалившем сессию и окончательно ушедшем от Нонки Григорян с третьего курса.

Неожиданный ответ на вечный русский вопрос: «Кто виноват?» – стучал в голову Каргина, как в барабан: «Я! Я! Я!» Но литавры, знающие ответ на второй вопрос: «Что делать?», пока безмолвствовали.

– Да, – обвел немигающим совиным взглядом лица пассажиров Р. Т. – Это я! Тот, кого вы ненавидите всей душой. Кто отнял у вас… Широка страна моя родная, – вдруг запел дурным голосом, – много в ней лесов, полей и рек… Я другой такой страны не знаю, где так вольно… – на мгновение задумался, – п…т, но можно, – рассмеялся, – и так: п…т человек… Да, это я! Кто превратил вас в пыль. Кто отнял будущее у вас и ваших детей. И мне вас не жалко, потому что вы все отдали сами. Таких, – снова омерзительно запел, – не берут в космонавты! Таких не берут в аргонавты! Таких не берут никуда! А вот я буду брать все, что захочу! А вы будете отдавать, и… – Р. Т. похабно подмигнул студентке, – давать, если, конечно, я того пожелаю. Но мне этого мало. Я хочу, чтобы вы любили меня. А в идеале – были готовы умереть за мои миллионы, мою яхту, мой дворец на Бермудах! Я хочу, чтобы вы, как булгаковская собака, бодрились под ножом! Чтобы кричали на расстреле: «Да здравствует Абрамович!» Или… Я дарую вам свободу самим выбрать имя и фамилию, кого вы будете славить на расстреле, – величественно махнул рукой Р. Т. – Авена. Чем вам не нравится Авен? А пока что… подайте-ка мне… Даже не знаю на что… Неважно! Придумайте сами! Нет-нет! – брезгливо отстранился от немедленно поданной узбеком или таджиком в бейсболке замусоленной десятки. – Передавайте вперед, я приму на выходе! Мелочь, полтинники и сотенные не беру! Начинаем с пятисот!

Двинулись вперед.

Купюры шелестели по вагону, как обгоняющий ветер.

– «Краснопресненская», – объявил по трансляции машинист. – Следующая станция «Белорусская»!

На выходе остролицая тетя в берете, из тех, что скандалят в жилконторах и универсамах и по каждому вопросу имеют собственное мнение, безропотно вручила одному из носильщиков (плывущему в паланкине Р. Т. не посмела) солидную пачку купюр.

Вышли.

Р. Т. легко соскочил с носилок, вернул, как гуся на воду, кожаное забрало на лицо. Носильщики тут же разобрали паланкин, убрали в чехол. Туда же последовала и померкшая золотая трость. Носильщики дружно натянули футболки со странной надписью на груди: «Я тот, кто…»

Кто носит паланкин, покосился на восточных (кавказских?) орлов Каргин, но… может и убить.

– Россия, – прослезился, провожая взглядом уходящий поезд, Р. Т. – Россияне… – От протянутой пачки денег он небрежно отказался: – Оставьте себе – на пиво. Теперь, – повернулся к Каргину, – ты понял, что у нас уже есть и чего нам еще не хватает? – Каргин тупо молчал, поэтому Р. Т. продолжил: – Народ отдал нам все. Он будет терпеть и никогда не восстанет. Но как сделать так, чтобы он нас при этом любил и был готов отдать за нас жизнь? Как создать универсальную формулу «Очистителя жизни»?