Текст книги "Враждебный портной"

На сей раз ему приснился… Гитлер. Он, в отличие от Зиновия Карловича, не мчался никуда на велосипеде, впечатывая шинами в землю свастику, не стоял в высокой фуражке на балконе перед восторженно ревущей миллионной толпой, вытянув руку в авторском приветствии, а… почему-то в легкомысленном банном халате раскладывал на ломберном столике пасьянс. Откуда-то Каргину было известно название этого пасьянса – «Могила Наполеона». И ведь почти удался у фюрера сложнейший пасьянс. Лишь одна неправильная карта не ложилась в (на?) могилу, блуждала в колоде. Но она не могла нарушить логику пасьянса, точнее, вероятность, что она его нарушит, была ничтожно мала. Предощущение удачи – божественный ветер шевелил занавески в комнате фюрера. Пасьянс (технически) не завершен, но есть иррациональная уверенность, что все получится. Это знакомо каждому, кто через пасьянс (компьютерную игру, кофейную гущу, маршрут аквариумных рыбок, расположение звезд на небе или ложек на кухонным столе) общается с Богом. Хотя конечно же не с Богом. Истинно верующий человек не может таким образом общаться с Богом. Так агностик общается со сверхсущностью, беспокоит ее своими нелепыми запросами.

Каргину приснилось, что именно сверхсущность в лице Бога лишила фюрера немецкого народа разума, преобразовала последнюю блуждающую карту в его пасьянсе в принципиально отсутствующую. А сам пасьянс – из «Могилы Наполеона», которую в Доме инвалидов почтительно осматривают туристы со всего мира, в принципиально отсутствующую в этом самом мире «Могилу Гитлера».

Странно, но в «одежном» сне Каргина собственно одежде Гитлера (кстати, полувоенной, как и у Сталина) никакого внимания уделено не было. Зато Каргину, опять же во сне, то есть вне всякой связи с реальностью, открылась суть спора, если данное слово здесь уместно, между Гитлером и сверхсущностью. Фюрер взялся доказать невозможное, оспорить сам божественный тезис о вечной моде, пошива человеческого, как выражался Хрущев, гандеропа, по известному образу и подобию. Оказалось, что и гандероп, и вечная мода, и пошив по образу и подобию – значения подвижные, изменяющиеся во времени и пространстве. Необходимо только новое швейное лекало, дизайнерский прорыв к новому фасону – та самая, принципиально (но как долго?) отсутствующая карта в пасьянсе, в которую сначала поверил, а потом ею пренебрег Гитлер. Но и без решающей карты ему удалось невозможное – поставить один народ истопником к заслонке печи, а другие народы – запихивать, подобно живым дровам, в эту самую, пылающую адским пламенем печь.

Потому-то, понял в сумбурном, как ранняя музыка Шостаковича, сне Каргин, работавший на совмещенных пространственно-временных частотах, загадочный (их было, если верить сну, всего два) «Telefunken», посланный в декабре 1939 года в подарок Сталину на шестидесятилетний юбилей, оказался не в Москве, а в Мамедкули, не в кабинете Сталина в Кремле, а… в пустыне, у верблюда… в жопе.

Мать изумила Каргина известием, что, оказывается, Порфирий Диевич случайно выиграл «Telefunken» в… карты у председателя верблюдоводческого колхоза имени Сталина Бердымухаммеда Чарыевича Чарыева (удивительно, но она произнесла это сложное имя без запинки). Отец, поведала Ираида Порфирьевна, приехал туда с медицинской бригадой проверять верблюдоводов на сифилис, но застрял в пустыне из-за песчаной бури. Чем он мог там заниматься после того, как проверил кровь пустынников на реакцию Вассермана? Только играть в карты. Председатель колхоза проигрался и едва уговорил Порфирия Диевича взять вместо денег доставленный накануне почтовой машиной приемник «Telefunken» в железном ящике. Посылка приплыла в Мамедкули по морю на барже, соленая вода размыла черные готические буквы адреса. Можно было разобрать только отдельные, из которых явствовало, что посылку прислали из дружественной Германии председателю колхоза имени Сталина Мамедкулийского района Туркменской ССР. Бердымухаммед Чарыевич полагал, что немцы каким-то образом узнали о рекордном увеличении поголовья верблюдов в колхозе и решили за это отметить его радиоприемником. Единственно не учли, что в колхозных угодьях пока не было электричества, лампочка Ильича еще только готовилась осветить юрты верблюдоводов и верблюжьи загоны, а потому «Telefunken» был в пустыне колхозникам без надобности.

Вот ведь как бывает, размышлял во сне Каргин, вместо: «СССР. Москва. Кремль. Сталину» получилось: «ТССР, Мамед-Кулийский район, колхоз имени Сталина». И – уже ничего не изменить. Сталин не услышал радиопередачу «Вести из будущего». Никто не знал, что услышал по своему приемнику Гитлер, но это уже не имело значения. Сталинский «Telefunken» накрылся… гуано.

Во сне мать поведала Каргину, что приемник искали. Гитлер не поверил, что подарок не дошел до адресата, обиделся, решил, что Сталин его обманывает. НКВД прочесал частым гребнем всю страну от Северного полюса до Каракумов. Это называлось (откуда ей было известно, или во сне таких вопросов не задают?) операция «Вещий Олег». Была ликвидирована широко раскинувшаяся по советской стране шпионская сеть радиолюбителей, выдававших секретные сведения англо-французским поджигателям войны. Но Бердымухаммеда Чарыевича расстреляли, как вредителя, скрывавшего свое байское происхождение, еще до начала операции – в январе сорокового. Наш курятник, делала вывод Ираида Порфирьевна, оказался единственным местом, которое забыли проверить во время поисков вещего «Телефункена».

Во сне Каргин, помнится, возразил матери, что Гитлер мог бы отправить Сталину свой личный «Telefunken» под охраной на военном самолете или пригласить того в Германию, чтобы послушать «Вести из будущего» вместе, но Ираида Порфирьевна объяснила, что приемник отзывается на ментальные волны далеко не каждого человека. Необходим медиум. Если бы у Сталина не получилось, ему пришлось бы искать медиума. Но в этом случае приемник бы взаимодействовал не со Сталиным, а с этим медиумом. То есть сообщал информацию, важную для медиума, а не для Сталина. Он вообще почти никогда не включался, если рядом с медиумом находился другой человек. Но Гитлер, если послал приемник Сталину, думал, что у того получится, и тогда они бы смогли, как говорят начальники на совещаниях, сверить часы.

Зиновий Карлович это знал, но думал, что в Америке найдет другого медиума.

«А почему дед оставил приемник в курятнике, не взял с собой в Москву?» – спросил Каргин.

«Он потерял к нему интерес после того, как узнал день и час своей смерти, – ответила Ираида Порфирьевна. – Вполне вероятно, – предположила она, – что „Telefunken“ сам искал медиума, а потому и попал к отцу. Правда, он иногда слушал его вместе с Посвинтером… – вспомнила Ираида Порфирьевна. – У того, наверное, в голове была торричеллиева пустота, штиль, никаких ментальных волн…»

«То есть, – спросил Каргин, – вместо того чтобы оказаться у Сталина и изменить судьбу мира, „Телефункен“ оказался в курятнике у деда и… изменил одну лишь его судьбу, сообщив, облигации какого именно государственного займа следует приобретать?»

Но ответа не получил, потому что проснулся.

4

У Каргина зародилось невозможное подозрение, что Роман Трусы откуда-то знает про приемник, а также про медиумное преемничество по генетической линии семьи Каргиных.

Ираида Порфирьевна, как выяснил Каргин, за все время не узнала от «Телефункена» ничего существенного, за исключением того, что Главлит, то есть цензурное ведомство, где она работала долгие годы, будет в 1991 году расформирован, а через тридцать лет вновь, как птица феникс, возродится, причем с какими-то невиданными полномочиями.

«Ну и на кой черт мне было это знать, – спросила Ираида Порфирьевна, – в 1968-м? Шансы вернуться в Главлит в 2021 году, когда там будет ого-го, у меня нулевые».

А еще она получила рекомендацию пренебречь в 1980 году предложением руки и сердца от некоего Александра Борисовича Новгородского – литератора, ведающего в Союзе писателей распределением продовольственных заказов. «Telefunken» проинформировал потенциальную невесту, что имущество Александра Борисовича – дача в Переделкине, пейзаж «Старая пристань» художника Кончаловского, коллекция антикварных подсвечников и ювелирное изделие дома Фаберже первой половины XIX века «Золотой кабан» – будет быстро распродано его дочерями, намылившимися в Америку. Самому же Александру Борисовичу уготована долгая, как библейскому Мафусаилу, жизнь, но в исключительной материальной скромности – на птичьих (а не золотых кабаньих) правах в Витебске у племянницы, служащей экскурсоводом в музее Шагала.

«Я тогда была замужем за Ванькой Коробкиным, – сказала Ираида Порфирьевна, – что мне было до какого-то… – осторожно понизила голос, – еврея, который якобы сделает мне через пятнадцать лет предложение?»

«Но он появился?» – уточнил Каргин.

«Да что толку? – вдруг разозлилась Ираида Порфирьевна. – Эти его дочери… – махнула рукой. – Куда делись мои папиросы?»

Неужели, вознегодовал, вспомнив «Интимные места» в «Фани-кабани», Каргин, фашистский «Telefunken» издевается над моей бедной мамой?

Она призналась, что, когда слушала приемник, зеленый глазок на панели едва светился и мигал, а сама она с трудом разбирала услышанные слова. Ираида Порфирьевна так и не смогла определить пол диктора. Голос в приемнике был странный и высокий, «как у клоуна в цирке». Мать твердо стояла на том, что не включала «Telefunken» после того, как таинственный армянин доставил его из Сан-Диего.

Неужели тоже узнала дату собственной смерти, подумал Каргин.

По мужской линии преемничество передавалось лучше, чем по женской.

Когда Каргин ночью на даче включил приемник, зеленый, со свастикой глазок вспыхнул ярко, голос диктора (если это был диктор) звучал не как у клоуна в цирке, а вполне отчетливо, хотя и несколько глуховато, как если бы пробивался сквозь валенок или оренбургский пуховый платок.

Приехав после ночного радиосеанса утром следующего дня на работу, Каргин долго стоял у окна, глядя в летнее небо, где одновременно присутствовали солнце и луна. Они определенно двигались навстречу друг другу: солнце – развязный шпанистый пацан в штанах из облаков, как обычно, разной длины, и луна – синелицая, с фингалами деваха в косой облачной юбке. Каргин вспомнил про косой подол, которым Роман Трусы обещал срезать, как гильотиной, гнилую элиту, чтобы освободить место для новой травы, и подумал, что, как всегда, Р. Т. перехитрил его, начав не с России, а… с Луны, где трава не растет.

Когда не знаешь, что делать, подумал Каргин, делай то, что считаешь нужным. Или не делай ничего. Когда нет мыслей, нет понимания, нет воли, продолжилась мысль, все делается само, но отнюдь не к удовольствию бездельника.

Каргин решил действовать. Действие, подумал он, лучше бездействия, точно так же, как свобода лучше, чем несвобода, богатство лучше, чем нищета, а здоровье лучше, чем болезнь.

Он немедленно вызвал руководящего ремонтными работами прораба, распорядился в первую очередь отремонтировать новый кабинет Нади и немедленно установить там огромный – во всю стену – аквариум с приставной лестницей. Прораб заметил, что это потребует подведения дополнительного стояка с водоотводом и сливом. Каргин возразил, что смета составлена с двадцатипроцентным превышением на непредвиденные расходы, так что прорабу лучше молчать.

– Двадцать процентов – это не откат, – назидательно произнес Каргин. – Мы работаем честно, как… первые христиане, – неожиданно для самого себя перекрестился, скосив глаза в угол, где рядом со святым Себастьяном появилась новая икона святого Хрисогона, обезглавленного по приказу императора Диоклетиана за отказ отречься от веры. Фотография президента сместилась немного в сторону.

Президент нужен всем, вздохнул, переведя взгляд на безмолвствующий аппарат правительственной связи, Каргин, а я со своим проектом не нужен никому. Это конец, смерть государства! Горизонталь власти не действует. В такие мгновения миром правят… коррупция и случайность. Вот только какая-то сволочь остановила это мгновение, посчитав его прекрасным. Та самая сволочь, которую Р. Т. грозился скосить косым подолом.

– Акулу в аквариум хотите запустить? – поинтересовался прораб.

– Рай не на небе, рай в воде. – Каргин взял со стола настольный календарь «От Пасхи до Пасхи», выпущенный, как явствовало из текста на обложке, «К 1700-летнему юбилею со дня издания Миланского эдикта». Юбилей давно минул, а календарь прижился на письменном столе. – «Мы маленькие рыбки, – процитировал прорабу Каргин труд Тертуллиана начала III века нашей эры, – ведомые нашим Ихфисом». Ихфис означает «рыба», древняя монограмма начальных букв слов Иисус Христос Божий Сын Спаситель, – пояснил он. – Мы рождаемся в воде и можем спастись не иначе как пребывая в воде.

– А где тогда ад? – заинтересовался прораб, видимо испугавшись, что работы по созданию его филиала в «Главодежде» также входят в те самые двадцать процентов.

– Не знаю, – пожал плечами Каргин, – наверное, здесь и сейчас. Везде, кроме… аквариума.

Выпроводив озадаченного прораба, с трудом отбившись от секретарши, традиционно использовавшей летнее отпускное малолюдье «Главодежды» для укрепления неформальных связей с начальником, Каргин принял три важных решения: перевезти «Telefunken» с дачи и установить его на специальном столике в кабинете Нади напротив аквариума; сделать Наде предложение (он надеялся, что ему повезет больше, чем доживающему мафусаилов век в первохристианской, можно сказать, скромности в Витебске Александру Борисовичу Новгородскому); уволить Романа Трусы.

Свадьбу Каргин не возражал сыграть в аквариуме, только вот было не очень понятно, кого можно на нее пригласить.

Министра, как и его заместителей, вряд ли.

Романа Трусы можно. Каргин не сомневался, что он будет на этой свадьбе, как рыба в воде. Но не та «маленькая рыбка», о какой писал Тертуллиан, а другая – адская (прораб мыслил в правильном направлении!) из выгребной ямы. Каргин читал, что такие, с позволения сказать, рыбы встречаются в китайской глубинке, и более того, местные отважные едоки даже употребляют их в пищу. Он велел по коммутатору (с некоторых пор этот аппарат стал называться в государственных учреждениях иностранным словом «Hi-com») секретарше срочно найти Р. Т.

– А чего его искать? – удивилась она. – РэТэ здесь. У меня… – добавила со значением, – в приемной…

– Дура! – сказал Каргин. – Он не по твоей части!

– А вот у женской части коллектива, – противным голосом произнесла секретарша, – есть мнение, что очень даже…

– Я имел в виду другое, – спохватился Каргин, вспомнив поступившую недавно «для служебного пользования» из министерства инструкцию о недопустимости вынесения «оценочных и любых иных суждений» о сотрудниках с нетрадиционной сексуальной ориентацией.

Такие слова, как «пидор», «педрила», «пидарас» (эх, знал бы Никита Сергеевич!), а также «гомосек» и примкнувший к ним «козел», инструкция объявляла «оскорбляющими человеческое достоинство». За документально подтвержденное двумя свидетелями их публичное произнесение инструкция сулила административное (немедленное увольнение с работы без предоставления выходного пособия) и даже уголовное (статья «Хулиганство») наказание.

– Самое разочаровывающее в любом романе, – сказал Каргин, когда Р. Т. вошел в кабинет, – его конец.

– Вы имеете в виду литературный жанр или человеческие отношения? – уточнил Р. Т.

Внешний вид Романа Трусы свидетельствовал, что минувшую ночь он провел явно не за чтением книг, а в… выгребной яме, вспомнил китайскую рыбу Каргин, этих самых человеческих отношений. Разочаровывающий их конец был нагляден и очевиден. Кожаное забрало Р. Т., похоже, приняло (отразило?) немало ударов. Воротник рубашки был в расплывшихся пятнах то ли крови, то ли вина. Сквозь кольчугу парфюма нет-нет да и просачивался отвратительный запах… выгребной ямы, решил не умножать сущности без необходимости Каргин.

Но не удержался – умножил.

Роман Трусы напоминал… трусы, провалявшиеся ночь под диваном, обросшие, как шерстью, скопившейся там пылью, на скорую (дрожащую) утреннюю руку выстиранные и мокрыми надетые на грешные чресла. А еще – труса, предчувствующего наказание за (временно) скрытые от общественности бесчинства. Да эта ли «тварь дрожащая», изумился Каргин, плыла недавно белым лебедем в паланкине, помахивая золотой тросточкой, обирала москвичей и гостей столицы в метро?

– Сумка с образцами в приемной, – нервно облизал сухие губы Р. Т.

– Образцами чего? – удивился Каргин.

– Одежды, – ответил Р. Т. – Про меня много чего говорят и пишут, но еще никто и никогда не жалел о том, что работал со мной. Я всегда выполняю свои обещания, закрываю контракты, соблюдаю договоренности. Я… – приоткрыл забрало, выпустил на свет часто моргающие, в красных прожилках глаза Р. Т., – знаю, как найти выход из любого положения, владею искусством превращения поражения в победу.

– И трусов, – неожиданно продолжил Каргин, – в… знамя.

– Да, – согласился Р. Т. – Я, Роман Трусы, знамя современной России. – Кожаное забрало преобразовалось в косой подол улыбки.

– Трусы не могут быть знаменем, – возразил Каргин. – Или страна под ними сгниет и знамя ей станет ненужным, или сами трусы на флагштоке истреплются, превратятся в половую тряпку.

– Возможно, – не стал спорить Р. Т. – Только слепой не видит, что над нами гордо реет трехцветная половая тряпка. Но кто ее сорвет, кто вытрет об нее ноги?

– Я! – вдруг услышал собственный, твердый, как камень, голос Каргин.

Схожу с ума, подумал он. О чем я?

– Похвальное стремление, – холодно кивнул Р. Т., постепенно превращаясь пусть в помятого и не очень белого, однако неотменимо презирающего быдло лебедя с золотой тростью, – но трудновыполнимое. Или… есть такая партия?

– Россия все еще велика, – заметил Каргин, – даже и без четырнадцати отпавших республик. Нет такой партии. Но нет и таких трусов, чтобы покрыть все небо. Любой материал, – дружески потрепал Р. Т. по плечу, – особенно виртуальный, рано или поздно расползается на лоскуты, осыпается цифровым дождем. Трусы, даже объявившие себя государственным символом, не могут быть вечными. Они неотменимо превращаются в тряпку.

– Но как определить момент, – спросил Р. Т., – когда трусы, они же – знамя, превращаются в тряпку, о которую всем так хочется революционно вытереть ноги? До каких пор трусы – знамя, и когда – тряпка?

– Ты сам знаешь, – ответил Каргин.

– И чем же ты хочешь заменить в нашем мире деньги? – поинтересовался Р. Т., глядя на Каргина сквозь кожаное забрало, как врач сквозь марлевую повязку на заразного больного.

– Должно же быть в нашем мире что-то, что превыше денег?

Каргин почувствовал, что разговор смещается в ту самую, ненавистную ему плоскость, когда все, что бы он ни сказал, будет выглядеть глупым и наивным, а все, что бы Роман Трусы ни ответил, циничным, но убедительным. Закон суров, но это закон, говорили древние римляне. Жизнь подла и неправильна, но это жизнь, мог бы сказать (и говорил!) Роман Трусы.

– Кое в чем ты прав. – Блуждающий взгляд Р. Т. все чаще фиксировался на тумбочке под телевизором, где Каргин держал спиртное. Роман Трусы определенно хотел опохмелиться. – Конец нашего романа разочаровывает.

– Я знаю. – Каргин вдруг вспомнил дурацкий сон, где Гитлер в банном халате раскладывал на ломберном столике пасьянс под названием «Могила Наполеона», а божественный ветер шевелил занавески на окнах, – ты считаешь то, что превыше денег, картой, принципиально отсутствующей в пасьянсе, который, в сущности, тот же роман. Но эта карта существует! – кивнул, разрешив Р. Т. доступ к вожделенной тумбочке. Пусть, пусть считает меня сумасшедшим! – с каким-то веселым (гибельным) отчаянием подумал Каргин, наблюдая, как Р. Т. трясущимися руками наливает в фужер коньяк. – А еще я знаю, – посмотрел на него с брезгливым превосходством трезвого, однако по необходимости вынужденного общаться с пьяницей человека, – что происходит с трусами в момент, когда деньги перестают быть «нашим всем».

– Что же с ними происходит? – жадно прикипел забралом к фужеру Р. Т.

– Трусы превращаются в… крысу, – ответил Каргин. – Как, впрочем, и трусы.

– А крыса, если верить народной мудрости, бежит с тонущего корабля… на бал, – поставил пустой фужер на тумбочку Р. Т., однако бутылку на место не убрал.

– Или, – продолжил Каргин, опасливо глядя на бутылку, – бросается на того, кто революционно топчет трусы.

– Есть и третий вариант, – вновь наполнил фужер коньяком Р. Т.

– Революционно огреть меня бутылкой? – усмехнулся Каргин.

– Крыса, как компас, указывает правильный путь. – Осушив второй фужер, Р. Т. переместился в кресло, извлек из кармана пружинно засохший платок, вытер (соскреб?) пот со лба.

– Кому? – спросил Каргин.

– Волкам-знаменосцам, – ответил Р. Т., – и овцам-революционерам. Чтобы и те и те остались целы. Образ крысы, вообще, – блаженно прикрыл глаза, распустил забрало Р. Т., – неотменимо демонизирован. Это сделано специально, потому что логика поведения людей в тех или иных обстоятельствах изучается на примерах поведения крыс в аналогичных, смоделированных применительно к их интеллекту ситуациях. Человек и крыса, как Ленин и партия, – поднял вверх два слепленных воедино дрожащих пальца Р. Т., – близнецы-братья. Но человек, – огорченно вздохнул, – не хочет признавать брата-крысу. Мир вообще, – неожиданно (видимо, рефлекторно) зевнул, продемонстрировав копыто рта в подкове белоснежных имплантатов, – яростно противится правде. Сколько раз, – в отчаянии схватился за голову Р. Т., – я пытался зарегистрировать в Минюсте Всероссийское общество защиты крыс! И что? Получал в ответ бюрократические отписки…

– Я понял, – вернул (физически и умственно) расслабившегося Р. Т. к теме разговора Каргин. – Третий вариант хорош не только для волка-знаменосца и революционной овцы, но и для брата-крысы.

– Правильно понял, – кивнул Р. Т. – Третий путь России. Бог любит Троицу. Наш путь…

– Неплохое название, – согласился Каргин, – для ежедневной газеты Всероссийского общества защиты крыс.

– Хочешь вступить? – вдруг трезво, как будто и не было двух фужеров с коньяком, спросил Р. Т.

– Хочу тебя уволить, – ответил Каргин, глядя почему-то не на Романа Трусы, а на фотографию президента.

– Это невозможно, – спокойно возразил Р. Т.

– Почему? – удивился Каргин.

– Меня невозможно уволить из «Главодежды», – объяснил Р. Т., – потому что одежда всегда, ну… почти всегда на мне, и это именно «Главодежда» – самое лучшее и дорогое из того, что есть и чего нет в продаже. Ты же не хочешь, чтобы я ходил голый, как… мой отец? Поэтому ты можешь мне только поставить на вид… «Новид»… за… появление на работе в нетрезвом виде. Круг «Главодежда-Новид», таким образом, замкнется.

Допился, с отвращением подумал Каргин, какой еще отец, какой круг?

– Образцы, – напомнил Р. Т. – Я принес образцы новой одежды, – поднялся, сильно накренившись, но удержав равновесие, с кресла. – Принес, – заговорщически подмигнул Каргину, – дары… волхвов.

Вышел в приемную, вернулся со спортивной сумкой.

В кабинет заглянула заинтригованная секретарша, поинтересовалась, не надо ли кофе.

Каргин тупо молчал, глядя на сумку.

Секретарша, тоже не спуская глаз с сумки, прошла к окну, где стояли горшки с растениями. Лучше всех почему-то рос свирепый, утыканный иглами, как дикобраз, кактус, напоминающий то ли врезавшийся в горшок с землей, то ли вылезающий оттуда цеппелин. Он определенно готовился зацвести, уже выпустил из макушки пока что нераспакованный розовато-фиолетовый парашют. Растения поливала уборщица. Хлопоты секретарши были шиты белыми нитками. Каргин хотел выгнать мнимую цветочницу, но отвлекся, заметив, что Р. Т. вытащил из сумки металлический, с распылителем, цилиндр, напоминающий «Очиститель мыслей» из метро. И карманов, тревожно подумал Каргин, забыв про застывшую у окна секретаршу.

– Что такое одежда? – задал странный вопрос Р. Т., как бандит ножом, поигрывая металлическим цилиндром. – Она делает людей моложе или старше, превращает женщин в мужчин и наоборот. Она может быть любой, но суть не в этом! – Взгляд Р. Т. потеплел, наткнувшись на обреченно стоящую у телевизора бутылку коньяка. – Неважно, во что ты одет. – Р. Т. направил на Каргина «Очиститель мыслей». – Важно, кто тебя одел. Будем проверять?

– Зачем? – пожал плечами Каргин. – Я видел, как он работает.

– Должно же быть в мире что-то, что превыше денег? – нехорошо усмехнулся Р. Т.

Каргин вспомнил, что в сейфе у него лежат пять тысяч евро – десять пятисотенных, фиолетово-розовых, как ожидаемый цветок кактуса, купюр. Он отложил их для отпуска, который собирался провести на Мальдивах – на одном из рассыпанных посреди океана островов, где немногочисленные домики на сваях отделены друг от друга кустами и пальмами и где у каждого домика собственный участок пляжа. Каргин уже видел себя сидящим ночью со стаканом красного вина в плетеном кресле под густо утыканным звездами, как… (вот привязался!) кактус иглами, небом, слушающим методичный плеск волн.

Неужели, загрустил он, кактус так и не распустится? Теперь он уже видел себя открывающим сейф, безропотно отдающим конверт в загребущие руки Романа Трусы.

– Должно, – согласился Каргин, – но я не хочу об этом говорить.

– Почему? – Р. Т. извлек из сумки отвратительную цвета сухого асфальта или слоновой… не кости, но кожи куртку с широкими рукавами, стоячим до ушей воротником и овальными (на любой размах, включая косую сажень) плечами.

– Видишь ли, – решил поиздеваться над Романом Трусы Каргин, – сознание современного человека организовано по принципу опережающего отрицания видовых, традиционных, фундаментальных – называй их, как хочешь, – истин и ценностей. Того, кто отрицает собственную природу, бесполезно призывать к ее совершенствованию.

– Ну да, – встряхнул, расправляя, куртку Р. Т., – народ, семья, вера, Родина – одним словом, кровь и почва. Потом появляется отец народа, вождь, лидер нации, лучший друг физкультурников и так далее… Почему-то все они, – пошевелил забралом Р. Т., – лучшие друзья физкультурников, а Олимпийские игры у них, как у Юлия Цезаря Рубикон, точка невозврата… Конец известен. Но тебя, – констатировал Р. Т., с любопытством, как будто впервые увидел, посмотрев на Каргина, – тянет, тянет в это болото.

– Как магнитом, – вздохнул Каргин.

– Кровь и почва, – повторил Р. Т., – два компонента. По раздельности еще туда-сюда, объекты патриотического дискурса, но если смешать, по-любому выходит кровавая грязь.

– Помнишь, – спросил Каргин, – Уинстона Смита из романа «1984»? В конце он – через отрицание, предательство, измену и прочие сопутствующие мерзости – всем сердцем полюбил Большого брата. Я точно так же, можно сказать, сроднившись со всеми мерзостями, с опережающим отрицанием, ведь прав Маркс, жить в обществе и быть от него свободным невозможно, зная конец, предчувствуя неминуемую гибель в кровавой грязи, полюбил народ, семью, веру, Родину, кровь и почву. Не перебивай! – остановил распахнувшего было копыто рта Р. Т. Каргин. – Я знаю, что ты хочешь сказать. Народа нет. Есть безнациональное, изувеченное телевидением и Интернетом быдло. У меня нет семьи, я одинок, трижды разведен, а потому не мне драть глотку за семью. Я не хожу в церковь, не исповедуюсь, не имею духовника, а потому рылом не вышел радеть за веру. Я не проливал кровь за Родину, не защищал ее в девяносто первом году, жрал водку, когда танки расстреливали парламент в девяносто третьем, а потом хапал кредиты, торговал, зарабатывал деньги, менял баб, жил в свое удовольствие и плевать хотел на эту самую Родину. Я знаю, что кровь и почва, особенно до превращения в кровавую грязь, внутри нее уже другие химические законы, – это как… слово х…й на лбу, отсроченная позорная смерть, проклятие мировой и местной общественности. Но я не отступлю, потому что хочу увидеть, как рухнет твоя власть, как развалится твоя Россия, как превратятся в пыль твои деньги! Ты и все, что связано с тобой, с Абрамовичем, с… – Каргин посмотрел на фотографию президента, но не стал называть, как бы оставляя тому призрачный шанс примкнуть к… кровавым почвенникам, и мгновенно родился (предпоследний перед кровавой грязью) ярлык, – хуже смерти! Я не хочу жить, но еще больше я не хочу, чтобы жили вы и ваша Россия!

Каргин так увлекся обличительной речью, что упустил момент, когда Р. Т. успел подманить к себе секретаршу, набросить ей на плечи слоновую куртку с покатыми плечами.

Волна первобытной ненависти, как если бы он был древним, умеющим произносить единственное слово х…й человеком и его застукали на женской половине пещеры чужого племени, где он попытался несанкционированно пустить х…й в дело, сбила его с ног. Каргин упал на кожаный диван, а над ним, как страшная маска из реквизита японского театра кабуки, нависло искаженное плотоядной какой-то злобой лицо секретарши.

– Гад! – Она не столько ударила, сколько (откуда такая сила?) надавила кулаком на подбородок Каргина. Челюсть, как вагон в депо, лязгнув колесами (зубами), въехала в горло. Каргин почувствовал, что теряет сознание. Слух, однако, остался при нем. – Урод, советское отребье, ублюдок! – гремел в ушах лающий (она так никогда раньше не разговаривала!) голос секретарши. – Сволочь! Экстремист! Повредил мне ногу. Камень! Я видела, у него в руке был камень! Куда ты его дел, козел? Выкрикивал антиправительственные лозунги, оскорблял государственную власть, не подчинялся требованиям разойтись, угрожал мне расправой! – перечислила секретарша. – Ты… – поддев пальцами, как крючками, ноздри Каргина, резко потянула на себя. Шея у Каргина вытянулась, как у гуся, когда того волокут на расправу. – Уже пять лет трахаешь меня на этом вонючем диване, – прошептала, разрывая ему ноздри, секретарша, – но так и не помог с квартирой! Сколько лет я должна стоять в очереди? И племянника, я ведь тебя просила, не взял в компьютерную службу! А х…ка-то… тьфу, как у таракана…

Круг воистину замкнулся; вздрогнул, услышав непереносимое для мужчины обвинение, Каргин. Теперь он не сомневался, что слово х…й будет последним словом последнего человека на Земле.

– Он, – повернувшись к одобрительно кивающему Р. Т., продолжила судебным голосом секретарша, – пьянствует в рабочее время, использует служебную машину в личных целях, оформил на работу бывшую любовницу, назначив ее в нарушение Трудового кодекса на высокую должность. А еще… – на мгновение, но только на мгновение, задумалась, – говорил, что президент России – хитрожопое ничтожество, а правительство – сборище воров! Что Государственная дума и Совет Федерации – отстойники для проходимцев, по которым плачет тюрьма. А еще… – Каргин зашелся в приступе страшного кашля и не расслышал, что именно он говорил про… неужели «жидов»? А вот запрещенное слово «пидоров» прозвучало совершенно отчетливо. – У него в сейфе хранится незарегистрированный револьвер системы «Беретта»! – Похоже, расстрельный список грехов Каргина был бесконечен и смердел, как список Макбета, до небес. – Он готовит террористический акт! Да я его сейчас… – превратившаяся в правоохранительную (с доносительным уклоном) валькирию, какого-то Вышинского в юбке (нет, в куртке), секретарша сдавила, как в тисках, согнутой в локте рукой шею Каргина.