Текст книги "Враждебный портной"

И снова Каргин промолчал, потому что подтверждать, равно как и отрицать тезис Палыча было глупо.

– Даже на такие вопросы, какие не задают, потому что ответа на них нет, – завернул беседу в метафизическое русло Палыч. – Или ответы есть, но тех, кто отвечает, и тех, кто спрашивает, считают сумасшедшими… – Он завершил трудную вступительную часть и с облегчением признался: – Я его видел, Дмитрий Иванович! Делайте со мной что хотите, но я его видел! – Разгрузив душу, Палыч посветлел лицом, решительно вклинился в разделительную полосу.

– Кого? – испуганно поинтересовался Каргин. – Президента? Как же ты его рассмотрел?

– На вашей даче! – завидев идущую встречным курсом, сердито крякающую, моргающую фарами милицейскую машину, Палыч ушел вправо – под борт высокого, как круизный лайнер, туристического автобуса.

– Президента? На моей даче? – Каргин знал, что люди иногда, точнее, довольно часто сходят с ума. Но впервые это происходило на его глазах, а главное, совершенно неожиданно.

– Да нет, Дмитрий Иванович, – не понравившимся Каргину голосом протянул Палыч, – это был не президент…

Ну да, Каргин пожалел, что сел не на заднее, как обычно, а на переднее сиденье – свежий псих всегда считает стопроцентно нормальным себя, а всех остальных сумасшедшими… Потом, после нейролептиков, он уже ничего не считает, только ест да спит. Патопсихологический синдром, теория бихевиоризма (кажется, что-то про схожесть поведения людей и животных)… всплыли со дна памяти, неизвестно как оказавшиеся там научно-медицинские термины, ассоционизм Вундта… Какого Вундта? – ужаснулся Каргин. Палыч прав, это я сумасшедший!

– Кого же ты видел на… даче? – Каргин перевел дух. Слово «дача», как «вечерний паук-сенокосец» на картине Сальвадора Дали, принесло надежду.

…Два дня назад он ездил с Палычем в Расторгуево на дачу матери за «Телефункеном».

«Делали же вещи, – уважительно заметил Палыч. – По такому, – постучал пальцем по несокрушимому корпусу „Телефункена“, – разную чушь нести не позволят. Не то что по всем этим, – презрительно поморщился, – электронным клопам!»

Они обернули чудо германской радиопромышленности одеялом, погрузили в машину, отвезли в «Главодежду».

Каргин велел отнести приемник к себе в кабинет, потому что в Надином кабинете продолжался ремонт. Со дня на день ожидали из Швеции фуру с эксклюзивным – из литого пластика – аквариумом. Помнится, подписывая договор с фирмой, Каргин задумался, кто из сотрудников напишет докладную в министерство о нецелевом расходовании бюджетных средств. А потому опережающе известил министра официальным письмом, что дорогостоящий аквариум необходим для тестирования водоотталкивающих тканей, используемых для пошива купальников, плавок и прочих изделий пляжного ассортимента.

В конце рабочего дня Каргин спохватился: нет ключей от дачи!

Он вспомнил, что дверь в дом захлопнул, но веранду не запер, оставил ключи на столе, потому что Палыч обнаружил в саду непорядок с одной из яблонь, а именно что ствол в месте разделения на две большие ветви треснул и разошелся. Каргин вернулся на веранду, удачно отыскал там под старой кроватью нетронутое кольцо проволоки. Они с Палычем стянули ствол, просунув под проволоку железный прут. Потом сели в машину и уехали. Ключи остались на столе в незапертой веранде.

Каргин немедленно отправил Палыча в Расторгуево, разрешив ему следующий день не работать.

«Только позвони, все ли там в порядке», – попросил он.

Палыч позвонил ночью, сказал, что добирался до Расторгуево три часа, потому что Каширка стояла вмертвую. Помнится, голос водителя тоже показался Каргину каким-то неживым, но он объяснил это поздним временем и усталостью. Палыч доложил, что ключи ему передала Ираида Порфирьевна, которая оказалась на даче.

«В окне горел свет, – объяснил Палыч, – я подумал, может, кто залез, взял на всякий случай топорик – он у меня всегда под сиденьем. Стал звонить. Она… вышла. Я объяснил. Она вынесла ключи, поблагодарила вас, что увезли приемник».

…Палыч достал из «бардачка» ключи, протянул Каргину. Руки его дрожали.

– Так кого ты видел? – Первая мысль Каргина была, что дверь Палычу открыла не Ираида Порфирьевна, а… проходимец-сосед из «Фани-кабани», причем… в неподобающем виде. Но он немедленно прогнал эту мысль, как близко подобравшегося к начищенным ботинкам грязного голубя, мысленно попросив у матери прощения.

– Я тут не поленился, залез в Интернет, – задумчиво произнес Палыч. – Его по-разному называют: Снежный человек, йети, сасквоч, бьянбан-гули, – это слово он произнес с трудом, – и даже… Фазлык бак бабай! – с гордостью посмотрел на Каргина. Последнее определение далось ему легче и веселее.

– Мать что, наняла таджиков? – неискренне удивился Каргин.

– Я думаю, – выдержав паузу, значительно произнес Палыч, – Снежный человек не имеет национальности.

Каргин сразу вспомнил про сарай, где Порфирий Диевич хранил дачный инвентарь, инструменты, старую одежду, отработавшую свое медтехнику. Несколько раз он пытался туда проникнуть по разным надобностям, но каждый раз у матери не оказывалось под рукой ключей. «Где-то я их недавно видела, а вот где именно, не помню», – говорила она. Один раз, когда Каргину особенно понадобились грабли, он собрался сбить замок ломом, но Ираида Порфирьевна решительно воспротивилась и, что его изумило, самолично отправилась к соседям и принесла грабли.

Ну конечно, догадался Каргин, когда я на даче, он в сарае, а когда меня нет, он… где?

– Что это вообще за существо? – спросил Палыч, перестраиваясь в крайний правый ряд, чтобы свернуть к библиотеке.

Каргин потрясенно молчал, пытаясь осмыслить новую, выскочившую, как черт из табакерки (из сарая?), реальность.

Палыч продолжил лекцию:

– Одни ученые называют его гигантопитеком, другие – мегантропом, третьи – случайно выжившей разновидностью неандертальца. В СССР в конце пятидесятых при Академии наук была специальная комиссия по изучению Снежного человека, но Хрущев ее разогнал. Ему показали запротоколированные рассказы свидетелей, их рисунки, клочки шерсти, слепки следов и зубов. А потом он обратил внимание на какие-то камни в хрустальных кубах. Эти кубы занимали самое большое помещение. Никита спросил, что это. Ему объяснили: окаменевший кал Снежного человека. После этого он и разогнал комиссию. Хотя академики утверждали, что обнаружили в окаменевшем кале зерна дикой кукурузы… К директору! – крикнул Палыч высунувшемуся из будки библиотечному охраннику. Тот поднял шлагбаум. – А еще есть мнение, – они подкатили к служебному входу, – что так называемый Снежный человек – это одичавший олигофрен. Или инопланетянин. Одно из двух. – Он вышел из машины, открыл дверь Каргину.

Уважает, подумал Каргин, еще бы, не у каждого на даче живет Снежный человек…

Он взялся за тяжелую бронзовую ручку библиотечной двери, но тут же ее отпустил, быстро вернулся к машине, возле которой курил Палыч.

– Где ты его видел? – спросил Каргин.

– В том-то и дело, Дмитрий Иванович! – бросил на асфальт сигарету Палыч. – Он… это… открыл мне дверь. А как увидел, что я с топориком, схватил, как хорь куренка, швырнул в кусты, а потом как прыгнет! Чуть не придушил, хорошо Ираида Порфирьевна вышла, отогнала его…

– Без последствий? – вздохнул Каргин.

– Повезло, – сказал Палыч. – У кустов земля мягкая. Плечо немного болит, и на шее синяк. А так, можно сказать, легко отделался.

– Я разберусь, – пообещал Каргин.

– Дмитрий Иванович, – догнал его у самой двери голос Палыча. – А там не только он был, а еще и этот ваш… прикомандированный.

– Какой прикомандированный?

– Ну, этот, с мордой, как корыто… Руслан Портки, что ли?

– В доме? – тупо уточнил Каргин.

– В доме, – подтвердил Палыч. – Они с Ираидой Порфирьевной вдвоем его под руки и увели… Он этого… Руслана все время по голове гладил и ласково так мычал.

Глава двенадцатая
Халат металлурга

1

В последние дни лета Каргин повадился сидеть на спуске к набережной Москвы-реки, подолгу глядя на равнодушно утекающую под мост воду. В утреннем солнечном свете вода казалась темной и блестящей, как шелковая подкладка на дорогом пальто. Он, как и положено, приезжал на работу к девяти утра, но не поднимался в свой кабинет, а отправлялся на набережную. В «Главодежде» привыкли к этой, в общем-то, безобидной странности начальника. Некоторые шустрые сотрудники наладились бегать к нему через дорогу с требующими срочного визирования документами. А секретарша так даже приносила на подносе кофе, осторожно присаживалась рядом и, в отличие от Нади, охотно опускала Каргину на плечо свою голову. Но у того даже мысли не возникало набросить ей на плечи пиджак.

До конца Надиного отпуска оставалось десять дней. Каргин являлся к воде не с пустыми руками. В кармане у него лежала бархатная коробочка, внутри которой, как птенец в гнезде, сидело кольцо с бриллиантом. Устроившись на каменных ступеньках, он открывал коробочку, доставал кольцо, смотрел на моргающий внутри золотого ободка бриллиант.

Пару раз он, сжимая в руке бархатную коробочку, едва не падал в реку. Но тревоги оказывались ложными. В первый раз по волнам проплыл овальный бейсбольный мяч. Во второй – самое настоящее (возможно, что и дорогое) пальто, растопырив, как руки, рукава и воинственно задрав хлястик. Оставалось только надеяться, что хозяин пальто в данный момент не на речном, а на… «горьковском» дне. Каргин где-то читал, что первоначально пьеса великого пролетарского писателя называлась «На дне жизни», однако Леонид Андреев, с которым Горький в то время дружил, вычеркнул из названия лишнее слово, тем самым избавив его от абстрактного гуманистического пафоса и бесконечно приблизив к самой сути сокращенного слова «жизнь».

Каргин понимал, что глупо встречать Надю на набережной, как на вокзале, куда поезда приходят по расписанию. Но если она именно отсюда отправилась в отпуск, почему бы ей сюда же и не вернуться? Хотя служебно-трудовое слово «отпуск» слабо сочеталось с новым образом Нади. Какой-нибудь обросший ракушками кашалот теперь, наверное, был ее начальником.

Но Каргин все равно надеялся.

Он должен был помочь Наде вытащить из воды огромный чемодан цвета «металлик». А потом – надеть ей на палец кольцо с бриллиантом. Вот только непонятно было, как это сделать. Ничего, успокаивал себя Каргин, если не получится из-за перепонок, пусть носит, как медальон, на шее.

В один из первых дней осени он нарушил традицию – пришел к спуску не утром, а поздним вечером. Усевшись на нагретых за день ступеньках, Каргин извлек из портфеля ксерокопированные страницы газеты «Астраханская коммуна» за 31 августа 1919 года.

…В научном зале библиотеки, как он и ожидал, мгновенно отыскался след бумажного Каргина.

«Не напомните, когда я смотрел эту газету?» – поинтересовался Каргин у методистки.

«У вас же есть пароль к общей базе данных центрального архива, – удивленно ответила та. – Вы можете заходить в нее откуда угодно с любого компьютера. Программа не регистрирует запросы. Только попытки несанкционированного доступа. Смотрите по учетным записям в каталоге».

В каталоге обнаружилась одна-единственная ссылка, причем удаленная, без даты, которую Каргин с немалым трудом восстановил.

Это был скан заметки под названием «Осечка», сопровожденный сносками и краткими пояснениями из справочных материалов.

«В подвале, – писал корреспондент с говорящей фамилией Нагансон, – один из чекистов сразу же приковал мое вним, ание странностью своих одежд. На голове у него было то же, что у всех: армейская папаха, выданная в ПОЮЖе[1]1
  Политоделе Южного фронта.


[Закрыть], с наколотой наискось алой лентой мобилизованного. Но ниже начиналось необычное. Это была выцветшая кожа с карм, анами, навалившаяся горбом на долговязую и тощую фигуру. Кусок полы сзади был выдран и болтался, как язык, под колоколом зада. „Это не собаки, – ответил обладатель оскорбительного наряда на мой вопрос. – Это я просто зацепился в лодке за якорь“. Лоб его пылал. На виске сильно билась мягкая жилка. „Вы больны, – сказал я, – вам надо в госпиталь“. Он отшатнулся и вытаращил на меня глаза. Потом губы его затряслись. „Я не хочу“, – сказал он и заплакал.

Сухое и колючее слово „расстрел“ – судьба этого, назовем его Д., чекиста.

Из окна Губчека видно, как медленно тащится по рельсам товарный поезд с блошиным начесом мешочных людей на крышах вагонов, как вдоль перрона ходит пьяный с зажженным фонарем, вычерчивая в темнеющем воздухе одному ему понятные фигуры.

В кабинете председателя Губчека синий папиросный дым удавом обвивает лампу. Разговор о рыбалке. „Клев, братцы, был удивительный. Только закинешь, а рыба-то одна за одной, одна за одной, чуть не за хвост друг друга хватает. Перенаселенность в этом озере у них страшенная, а рыба все серьезная“.

„За что его?“ – мой вопрос растворяется в дыму, вытягивается через открытую форточку в небо, куда уже успели ввинтиться первые шурупы звезд. Вопрос наматывается на звезду, как смерть на сорванный якорь человеческой жизни.

„За бабу“, – доносится гулкий, как из колодца, ответ чекиста. В голосе – ночная волчья тоска и злая, как махорка, мужская ж; алость.

Дело – простое, как выстрел. И – непонятное, как осечка над дрож; ащим в предсмертном ознобе затылком».

Похоже, Нагансон знал предмет.

Черная вязаная шапочка непобедима, вздохнул Каргин, глядя на проплывающий по реке прогулочный ресторан-теплоход, а если и победима, то в итоге… Нагансон! Интересно, подумалось ему, изменилось его мнение о делах простых, как выстрел, в тридцать седьмом, если он, конечно, дожил?

Номер «Астраханской ком, муны» за 31 августа 1919 года сохранился не полностью. Кто-то (по какой надобности, оставалось только догадываться) вырвал часть газеты, как клок из чекистской кожаной куртки, как язык из колокола.

Как понял Каргин, в отсутствующем фрагменте цитировались письменные показания второго, меньшего звания, чекиста, откомандированного вместе с Д. для приведения в исполнение приговора некоей гражданке. Особыми приметами вышеуказанной гражданки были «похожие на кленовый лист ладони, свидетельствующие о наследственном сифилитическом заболевании или очевидном физическом вырождении представительницы эксплуататорского класса». Лицо преступницы увиделось автору показаний «белым и гладким:, как стерляжье брюхо».

Далее шли пустые страницы. Отдельные восстановленные сканером словосочетания плавали по ним, как одинокие рыбы по морю.

Гражданка, как понял Каргин, была задержана по подозрению в связях с белогвардейцами из отряда полковника Бек-Мармачева, скрывшегося из окрестностей Астрахани на трех захваченных в порту баржах после победоносного наступления Красной армии. На персидском берегу полковник Бек-Мармачев вступил в сговор с лютым врагом советской власти, угнетателем народов Востока – местным падишахом… От его имени на странице сохранились четыре буквы «…леви». Вполне возможно, что он, как большинство персидских (иранских) шахов, падишахов и шахиншахов, звался «Пехлеви».

Женщина была приговорена к расстрелу после того, как двое арестованных из числа «классовых врагов» – бывший урядник и домовладелица – подтвердили факт ее близкого знакомства с «леви». Урядник в 1913 году присутствовал при получении дамой заграничного паспорта, в то время как падишах дожидался ее на улице в автомобиле персидского консула возле полицейского участка. Домовладелица в дореволюционные времена неоднократно встречала даму с лицом «белым и гладким, как стерляжье брюхо» в портовом персидском городе Ноушехре в обществе падишаха. Члены ревтрибунала единодушно признали задержанную давней персидской шпионкой, активисткой контрреволюционного подполья, связной полковника Бек-Мармачева. Никакому обжалованию приговор, естественно, не подлежал.

Но вот что произошло дальше, из заметки, точнее, того, что от нее осталось, можно было только догадываться.

«Дух винных паров».

Возможно, он исходил от чекиста Д., когда тот вместе с подчиненным приступил к подготовительным действиям по приведению приговора в исполнение.

«Стало невтерпеж по причине вчерашнего болезненного состояния».

Дух винных паров, видимо, взволновал мучимого неутолимым похмельем второго чекиста, после чего он вместе с Д. «несмотря на позднее время, выпили на скромных началах, только чтобы мозги проверить».

«Закусывали морковкой».

Но этим дело не ограничилось, поскольку бойцов революции охватила «лютая хмельная жажда».

Частично или полностью ее удовлетворив, они забрали арестованную из камеры и повели на берег моря, чтобы «произвести революционное… скупление». Каргин склонялся к мысли, что речь идет о революционном искуплении, то есть высшей мере социальной защиты – расстреле, а не о совокуплении. Даже если совокупление и имело место, вряд ли бы этот факт получил отражение в письменных показаниях.

Акт революционного искупления состоял, как явствовало из справочных материалов («Кровавые будни астраханского ЧК», издательство «Посев», 1956 г.), из нескольких действий. На берегу моря жертву усаживали в лодку, после чего ее тело завертывали, как в саван, в мелкоячеистую сеть с камнями. Затем тело, как бочка обручами, фиксировалось веревками.

Тут, правда, у палачей возникла заминка, связанная с «кожисто-склизким серпом на пояснице» жертвы. Этот серп «цеплял сеть, как перья (в оригинале – пырья) морского черта». Но ребята справились.

Затем жертва укладывалась на нос лодки головой над водой, а исполнитель сверху стрелял в ее дрожащий в предсмертном ознобе затылок. Тело сбрасывалось в воду на корм морской живности, включая этого самого черта с «пырьями», что было вполне гигиенично и экологично, если учесть недостаток помещений для содержания врагов революции и неприятную канитель по утилизации трупов. Земная (тело) органика преобразовывалась в органику водную (морская живность во главе с чертом).

Можно было предположить, что палачи и приговоренная, обернутая сетью с камнями гражданка доплыли на лодке до нужной точки. Однако чекист Д. вместо того, чтобы сделать все, как положено, огрел своего товарища по голове то ли рукояткой нагана, то ли вырванным из сети камнем. От удара второй чекист «отяжелел, а всякий предмет перед глазами стал сниматься с места и выплывать из-под взгляда».

Чекист Д. в свое оправдание клятвенно заверял начальство, что осуществил в отношении гражданки акт революционного…скупления «в полном соответствии с приговором трибунала», а удар по голове товарища объяснял «случайным падением вследствие зыбкой неустойчивости на море и скользким из-за рыбьих кишок днищем лодки».

Приводились и письменные показания некоего свидетеля, наблюдавшего происходящее в лодке с берега: «Подтверждаю все показания целиком и полностью. Сам же ничего не видел по причине густого тумана».

Каргин снял скрепку, пустил страницы по тихим волнам Москвы-реки. Некоторое время они белели на осенней воде, как преждевременные льдинки, а потом начали тяжелеть и выплывать из-под взгляда. Ему вспомнилась ветхозаветная библейская фраза: «И приложился к народу своему». Теперь он знал, к какому народу, когда придет срок, приложится Надя. И еще он наконец понял, что соединяло чекиста Д. и неведомого падишаха. Их соединяла она (имени ее Каргин не знал). Выпутавшись благодаря чекисту Д. и, возможно, кожисто-склизкому серпу на пояснице из сети с камнями, она вполне могла уплыть к падишаху.

Но остаться ни с тем, ни с этим не могла.

Каргин достал из кармана, раскрыл пружинисто дернувшуюся в руках бархатную коробочку. Заходящее солнце невесело смотрело сквозь ажурный металлический мост, как арестант сквозь решетку. Бриллиант слезой дрожал в золотом зрачке кольца. Захлопнув с сухим хлопком коробочку, Каргин размахнулся и бросил ее в реку. В руках еще была сила – коробочка, как маленькая красная птичка, долетела до середины реки.

Ему больше было нечего делать на набережной.

2

Но через неделю, когда зарядили дожди и вид из окна приобрел тоскливую осеннюю недвижимость, дело нашлось.

Роман Трусы в «Главодежде» не появлялся, номера его телефонов дружно пребывали «вне зоны действия сети». Каргин надеялся, что не сети с камнями.

Ираида Порфирьевна также не обнаружила готовности к честному, открытому диалогу.

«Кого хочу, того и приглашаю, – хмуро ответила она, – пока еще это моя дача. Вот умру, тогда и…»

Каргин бы не удивился, если бы она сказала ему, что переписала завещание. Наверное, единственное, что ее останавливало, – отсутствие паспорта у предполагаемого наследника.

«Это были мой… друг и его сын», – все же призналась она после долгого недовольного молчания.

«Сына я знаю, славный паренек, – сказал Каргин. – А вот друга мне бы хотелось увидеть до прихода полиции или… людей из общества защиты животных».

«А мне бы хотелось, – грубо ответила Ираида Порфирьевна, – чтобы ты оставил меня в покое и не лез не в свои дела».

Каргин скучал в кабинете, когда взволнованная секретарша принесла правительственную телеграмму, извещающую о награждении его, Каргина, орденом Почета «за многолетний добросовестный труд и активное внедрение инновационных технологий в швейную промышленность России».

– Не могу найти Р. Т., – пожаловался Каргин секретарше. – Когда ты его последний раз видела?

– Да тогда и видела, когда вам стало плохо, – припомнила она, хлопая круглыми глазами. – Он еще сумку с какими-то шмотками оставил в приемной, в шкафу.

– Вот как? – усыпляя ее бдительность, зевнул Каргин. – Звони ему по всем телефонам, пусть немедленно появится. А сейчас найди-ка мне этого… подводных дел мастера, ну, кто занимается аквариумом. Я так и не понял, что будет на дне – затонувший корабль или амфора? Иди-иди, – поторопил потянувшуюся было к его лицу губами секретаршу. – Я послушаю телефоны. Дверь не закрывай.

Секретарша вышла в коридор. Дождавшись, пока стихнут ее шаги, Каргин метнулся в приемную, выхватил из шкафа сумку, вернулся в кабинет.

Слоновая куртка, черная вязаная шапочка, серебристый распылитель с «Очистителем мыслей» были на месте. Это свидетельствовало, что опытные образцы не представляют ценности для Р. Т. Наверное, уже было налажено их серийное производство.

Каргин, брезгливо отшвырнув шапочку, разложил куртку на столе. Вспомнив, в какого зверя превратилась секретарша, Каргин подумал, что и ему, возможно, удалось бы, облачившись в эту куртку, справиться с престарелым Снежным человеком. Вот только, опасливо пощупал наждачную ткань Каргин, не избежать обвинений в антисемитизме. Воистину, евреи были избранным, подарившим миру не только Иисуса Христа, но и Снежного человека народом. А скольких олигархов они подарили России! Каргин понял, что не наденет омоновскую куртку, не станет класть Посвинтера мордой в газон, вышвыривать его с дачи, как писателя Лимонова 31-числа каждого месяца с Триумфальной площади. Права Снежного человека нигде не прописаны, внимательно посмотрел на фотографию президента Каргин, но это не означает, что их можно беспардонно нарушать!

Он попробовал вцепиться в куртку, вырвать из нее ногтями клок, чтобы он повис, как язык колокола, но это оказалось невозможно. Ногти безущербно скользили по материалу, как капли дождя по оконному стеклу. Не вышло и проткнуть куртку ножницами. Они отскочили от нее, как мяч от асфальта.

Значит, у народа шансов нет, подумал Каргин. Да и раньше они появлялись лишь у отдельных людей в исключительных обстоятельствах. Например, когда куртка чекиста Д. зацепилась за якорь и выдранный клок повис под его задницей, как язык под колоколом. В образовавшуюся пробоину ураганом ворвалось милосердие. Колокол перестал бить. Но омоновская куртка, с отвращением запихнул ее обратно в сумку Каргин, абсолютно непроницаема для милосердия. Одна часть народа будет вечно ходить в черной вязаной шапочке. Другая – в омоновской куртке. Куртка будет бить шапочку резиновой дубиной, если та залупнется. Но та не залупнется, пока в магазинах будет жратва и водка. А сверху их будет мощно орошать «Очиститель мыслей», он же очиститель карманов от денег, он же очиститель территории от природных и трудовых, как писал Глеб Успенский, богатств.

Россия, угрюмо посмотрел в залитое дождем окно Каргин, страна рабов, воров, негодяев и омоновцев, охраняющих воров и негодяев от рабов.

Вернув сумку в шкаф, он зачем-то надел на себя зеленый пиджак из магазина «Экспедиция». Затем открыл сейф, положил в карман незарегистрированный пистолет «Беретта», предварительно проверив, есть ли в обойме пули.

Подняв воротник экспедиционного пиджака, Каргин вышел на улицу, перебежал под дождем дорогу, спустился с набережной к воде.

Москва-река встретила его неприветливо – волнами и ветром с брызгами.

Каргин, подняв над головой руку с пистолетом, спрыгнул в воду. Сделал несколько шагов, пока вода не дошла до груди. Потом уткнул в правый висок дуло «Беретты» и нажал на курок.

Раздался выстрел, но одновременно с выстрелом, точнее, за мгновение до него рука Каргина отлетела в сторону. Пуля ушла не в висок, а в воздух. Потеряв равновесие, Каргин оказался в воде. Вынырнул уже без пистолета. Чьи-то руки, как две клешни, вцепились в воротник экспедиционного пиджака, выволокли его из воды на каменные ступеньки. Он увидел над собой натянутое на мокрое небо кожаное забрало.

– Зачем? – спросил Каргин. – Я хотел к ней.

– Прости, брат, – ответил Роман Трусы, – у меня слишком мало родственников. Я не могу их терять.

– Родственников? – в ужасе посмотрел на него Каргин.

– Да, брат, – вздохнул Р. Т., – голос крови, как песню, не задушишь и… не убьешь… Кажется, я уже тебе что-то говорил на эту тему.

3

– Какой сильный дождь! – всплеснула руками секретарша, когда, оставляя мокрые следы, Каргин и Р. Т., как два бобра, ввалились в приемную. – Как же вы без зонтов?

– Льет как из ведра, – подтвердил Р. Т.

– Бери выше, как из нашего нового аквариума, – уточнил, стуча зубами, Каргин.

– Самое время согреться, – раздвинув забрало, подмигнул секретарше Р. Т.

– И повод есть! – У той заблестели глаза. – Второй орден Почета!

– Всего-то? – покрутил забралом Р. Т. – Не считается. Это так… Аперитив перед хорошим обедом. Главные награды впереди! Такое дело провернули…

– Я в буфет? – подхватилась секретарша.

– Только без фанатизма, – строго предупредил Каргин. – По рюмке – и разбежались.

Секретарша вышла.

– Нужен магнит, – мрачно посмотрел на Р. Т. Каргин.

– Зачем?

– Поднять «Беретту». Вода прозрачная. С набережной можно увидеть. Мало ли что…

– Уже. – Р. Т. достал из кармана пистолет. – Верну, но не сегодня.

– Как хочешь, – пожал плечами Каргин.

– По жизни…

– Без обсуждения, – перебил Каргин.

– …ведет кровь отца, – закончил фразу Р. Т.

– Какого еще отца? – с отвращением посмотрел на него Каргин и, не дожидаясь ответа, скрылся в комнате отдыха, более напоминающей кладовку.

Там он стащил мокрую одежду, натянул на себя неприятно постреливающий электричеством спортивный костюм. Для Р. Т. среди сваленных в углу образцов изделий российской швейной промышленности отыскалось странное одеяние под названием «Халат металлурга». По замыслу производителей, металлурги, видимо, должны были облачаться в такие халаты, освежившись после смены под душем. Но, может, и в какие-то иные моменты своей жизни. От обычного банного халат металлурга отличался повышенной, какой-то проволочной, жесткостью, оказывающей, как указывалось в криво пришитой бирке, тонизирующее воздействие на рецепторы кожи посредством дренажа потовых желез.

– Или ты предпочитаешь черную вязаную шапочку и омоновскую куртку? – Выйдя из комнаты отдыха, швырнул в сторону Р. Т. халат металлурга Каргин.

В полете он крылато и грозно распростерся, словно вырвавшийся из домны или мартена демон.

– Спроси у матери, – ловко поймал халат Р. Т.

– Мой отец – Иван Коробкин! – отчеканил Каргин. – Он умер десять лет назад.

– Я не настаиваю, брат, – уставился на бирку Р. Т.

– Но даже если допустить немыслимое, – упавшим голосом продолжил Каргин, – когда моя мать общалась с Посвинтером, он был человеком…

– И пятитысячником-дрочуном, – добавил, ежась под халатом, Р. Т.

– Кем? – не понял Каргин.

– Был такой секретный комсомольско-молодежный проект в самом начале пятидесятых, – отстраняя халат от тела, объяснил Р. Т. – Тогда казалось, что ядерная война вот-вот. Было решено создать банк спермы, чтобы, значит, сберечь генофонд нации. Отобрали пять тысяч лучших из лучших – студентов, спортсменов, офицеров, героев труда, возможно даже… б…дь, – яростно почесал плечо, – металлургов! Их называли в документах «пятитысячниками». Ну, а неофициально – дрочунами. Только от слова «дрочить», а не «драться». Тогда такие вещи, я имею в виду донорство спермы, были в диковинку.

– Как же он попал в дрочуны? – внимательно наблюдая за халатными страданиями Р. Т., удивился Каргин. – Ведь он… извини меня, дурак и… еврей. Государственный антисемитизм, дело врачей, борьба с безродными космополитами и все такое…

– Сначала брали сперму на пробу, – тихо произнес, мужественно выдерживая пытку халатом, Р. Т. – Потом некоторых отсеяли. Я думаю, он случайно проскочил на замену. Наверное, были хорошие показатели – какая-нибудь повышенная активность сперматозоидов или что-то еще… Банк хранился в бункере под Челябинском, а как началась перестройка, его нашли, приватизировали, расконсервировали, ну и стали загонять богатым бабам.

– Бред! – схватился за голову Каргин.

– Брат, я не настаиваю, – как показалось Каргину, с некоторой даже обидой заметил Р. Т. – Он пять лет учился с твоей матерью в одной группе в институте. Кому она доверила везти тебя в этот… как его… Мамедкули к деду? Почему она рассталась с твоим… Как ты сказал его фамилия, Корзинкиным? И наконец, почему он все эти годы жил у нее на даче в сарае?

– Потому что она любит… животных! – крикнул Каргин.

– Брат, – спокойно, но твердо произнес Р. Т., – давай не будем оскорблять своих родителей.

– Ты прав, извини. – Каргину стало стыдно. – Мы взрослые люди. Все это уже не имеет значения.

– Для меня имеет, – поднялся со стула, приблизился к окну Р. Т. – Я счастлив, что обрел отца и… брата. Теперь он, ты и твоя мать – моя семья. Странно, – тихо сказал он, – как быстро согревает этот халат…

– Мальчики, а вот и я! – вбежала в кабинет запыхавшаяся секретарша. – Взяла жареную семгу, пирожки с картошкой, да, еще копченое сало, ну, там огурчики-помидорчики, зелень, то да се. – Она поставила на стол бумажные пакеты. Знаете, чем я вас угощу?

– Знаю, – обреченно вздохнул Каргин, – фирменным самогоном твоей бабушки. Семьдесят градусов на калгане, двойная перегонка.

– Точно! – подтвердила секретарша. – Даже я с вами выпью рюмочку!

4

Каргин смутно помнил, сколько самогона выпили, что говорили секретарша и Роман Трусы, когда именно его взгляд упал на высыхающий на подоконнике экспедиционный пиджак.