Текст книги "Враждебный портной"

Упав, взгляд как будто растворился в пиджаке, преобразившемся в матерчатую (жаккардовую) географическую карту, бугристо-выпуклый ландшафт с лесами, болотами, полями, холмами, серыми шоссейными и желто-коричневыми грунтовыми дорогами, недостроенными коттеджными поселками и заброшенными деревнями. Даже золотистые купола церкви увиделись Каргину на пиджачном кармане, где был пришпилен фирменный значок магазина. Серые пуговицы растеклись внутри ландшафта озерами. На их поверхности можно было разглядеть гнущуюся на ветру осоку, лодки рыбаков с торчащими удочками и тревожно крякающих уток.

Чем внимательнее вглядывался Каргин в тоскливый осенний среднерусский ландшафт, тем сильнее вшивался в него всем своим существом. Сердце прерывисто стучало, как в дверь, ища слепыми отростками, как щупальцами, точку перелива, соединения с тем, что он видел. Это была точка сверки, врезки, врубки или насильственной вломки, а может, вбойки. Каргину вдруг открылось, что любовь к Родине – это радость через силу, то есть безрадостная сила, и – одновременно – бессильная радость. Ему мучительно захотелось соединить силу с радостью, оросить точку перелива-сверки-врезки-врубки-вломки-вбойки за неимением «Очистителя мыслей» сбивающим с ног (и с мыслей) самогоном двойной перегонки на калгане.

И самогон не просто оросил и очистил, но зачистил его мысли, умножил сущность на необходимость.

Безрадостная сила – каменная сталинградская Родина-мать – известила его о себе повесткой, вот только странно было, что маршрут к военкомату Каргин, пенсионного возраста призывник, должен был считывать с высыхающего полувоенного пиджака цвета хаки.

Он нетвердо (на пьяных ногах, как написал бы Нагансон) подошел к подоконнику, где жил странной географической жизнью пиджак, надел его и увидел в самом углу рукава ту самую, куда стремилось сердце, точку. Она пульсировала на зеленой карте, как больное место в рекламных роликах, перед тем как его чудодейственно успокоит спасительное лекарство.

Сердце мгновенно, словно хватанув этого самого лекарства, успокоилось.

Взгляд Каргина встретился со взглядом президента на висящей на стене фотографии. А ты думал! – фамильярно ухмыльнулся он главе государства.

Р. Т. между тем в очередной раз наполнил рюмки. Некоторое время они не могли разобраться где чья. Секретарша заметила, что, когда люди хорошо сидят, неизбежно наступает момент, когда уже не столь важно, кому из чьей рюмки пить, такая возникает между людьми доверительная общность. А еще она сообщила, что на дне аквариума будет лежать амфора класса метафора, так ей объяснил занимающийся оформлением аквариума стилист.

– Да-да, – кивнул Каргин, – там ей самое место. – В калгановом бреду метафора увиделась ему в образе длиннобедрой, вытянутой, как амфора, морской женщины, плывущей неизвестно куда, но прочь от него.

Каргин вдруг понял, что опаздывает в военкомат, в точку перелива-сверки-врезки-врубки-вломки-вбойки, точнее, точку (сам русский язык подсказывал!) любви к Родине, явственно обозначившуюся на пиджачной карте. Он знал, как туда добраться, но немного недоумевал относительно возможного опоздания. Разве любовь к Родине – поезд, на который можно опоздать?

– Как халат? – поинтересовался Каргин у Р. Т.

– Словно заново родился, – повернул к нему пылающее забрало неожиданный (и нежданный) брат.

– Ты лучше татарина, – похлопал Р. Т. по плечу Каргин.

– А ты не хочешь принимать новую реальность, – огорченно ответил Р. Т. – Не хочешь смириться с тем, что она существует независимо от твоего желания. Ты всю жизнь знал, что этот… как его… Сумкин – не твой отец. Голос крови заглушить невозможно. Прислушайся к себе, и ты услышишь…

– Холодно, – сказал Каргин. – Дай мне халат. Я тоже хочу согреться.

– Мы поедем к нему! – возвестил, снимая халат, Р. Т. – Пусть увидит нас вместе! Неужели ты до сих пор не понял? Мы – две стороны одной медали. И эта медаль – Россия! Мы заставим ее звенеть и подпрыгивать!

– Да-да, заставим, пусть мир услышит, как она звенит. – Каргин попытался вспомнить, как зовут Посвинтера – Яша, Лева, Марк? – но так и не вспомнил. Точка любви прожигала рукав пиджака. Каргин не вполне понимал, зачем ему нужен еще и халат металлурга, но новая, возникшая помимо его воли (прав Р. Т.!) реальность властно, как министр или… скосился на фотографию на стене Каргин, диктовала, что делать.

И опять Р. Т. прав, подумал Каргин, мы две стороны медали – безрадостная сила и бессильная радость. Но сейчас появился шанс… поставить медаль на ребро, конвертировать радость в силу, чтобы наша медаль победительным наждачным колесом покатилась по миру, счищая с него, как коросту, капиталистическую мерзость, расшвыривая, сгоняя с дороги прочие, не желающие добровольно очищаться, весело звенеть (славя Господа) и подпрыгивать (к Нему в ладонь, куда же еще?), медали. У нас был великий проект – коммунизм, подумал Каргин, хотя всю жизнь был ненавистником этого проекта, кто сказал, что не может быть другого?

Накинув халат поверх пиджака, Каргин обещающе подмигнул отслеживающей хмельными расфокусированными глазами каждое его движение секретарше, танцующей походкой вышел из кабинета.

С… братом все пополам, осторожно прикрыл за собой дверь.

И дальше действовал быстро.

Если бы кто-нибудь из подчиненных увидел его несущегося танцующей походкой по коридору в зеленом пиджаке и халате металлурга поверх, как в маскировочном наряде снайпера, то подумал бы, что Каргин сошел с ума. Но его никто не увидел. Пуст, тих и печален, как дождливый осенний вечер, когда нечем себя занять, был коридор «Главодежды».

В этот день Каргин, как чувствовал, приехал на работу на своей новой машине – внедорожнике «Range Rover».

Посмотрим, какой ты внедорожник, пробормотал он, усаживаясь за руль. Пока еще «Range Rover» не нюхал настоящих русских внедорог, если не считать подъезда к даче Ираиды Порфирьевны в Расторгуеве. Там кто-то постоянно строился и перестраивался, а потому подъезд к даче был жидким, как… Слово кисель представлялось слишком благородным для описания последних ста метров перед воротами дачи.

Кто меня остановит? – рванул со стоянки, едва не снеся шлагбаум, Каргин. Случайно подняв глаза, он увидел свое отражение в зеркале на ветровом стекле. Краснорожий, в мохнатом проволочном халате металлурга, он напоминал… Снежного человека, если бы тот промышлял угоном дорогих автомобилей.

Яблоко от яблони…

Освободившись от халата, Каргин пригладил вставшие дыбом во время пьянства волосы, придал лицу тупое начальственное выражение. Это было просто. Достаточно было вспомнить какой-нибудь служебный документ или поручение, полученное на последнем совещании у министра.

Каргин сам не заметил, как пролетел Рублевку, свернул на МКАД, а с МКАДа на Новую Ригу. Здесь по причине позднего времени машин было мало, и никто не мог ему помешать разогнаться в левом ряду до двухсот двадцати семи километров.

Дождь тем временем прекратился. На небе сквозь серые тучи, как сквозь лохмотья на груди юродивого, проглядывала золотая, похожая на крестик (так причудливо плыли тучи) луна.

Глядя на лежащий рядом халат металлурга – свернутый, он напоминал прикорнувшую на сиденье собаку, – Каргин вдруг вспомнил черное кожаное пальто, некогда висевшее на вешалке в кабинете Порфирия Диевича в Мамедкули. Оно висело там много лет, но он ни разу не видел, чтобы дед его надел.

«Почему ты не носишь это пальто?» – спросил он у Порфирия Диевича.

«Не знаю, – пожал плечами тот, – наверное, не сошлись характерами».

А потом мать рассказала Каргину, что однажды дед… чуть до смерти не замерз в этом пальто:

«Мы возвращались вечером из открытого кинотеатра. Была ранняя осень, для Мамедкули время достаточно теплое. На мне было легкое платье, сверху свитер, и мне совсем не было холодно. С нами еще были соседи – муж и жена, – не помню их фамилию, кажется, Кукушкины. Мы обсуждали фильм – это была какая-то ранняя версия „Титаника“. И вдруг я заметила, что дед очень долго молчит и идет как-то странно, как будто ноги не гнутся. Я потрогала его за плечо и… обожгла руку. Я даже не поняла, что обожгла ее… холодом. У него было совершенно белое замороженное лицо, а на губах, клянусь, лед! Мы стали расстегивать это проклятое пальто, но оно стояло колом. Дед в нем едва дышал. Тогда мы прислонили его к дереву, навалились втроем и выломали его из пальто, как из черной ледяной глыбы. Еле добрались до дома. Это было что-то необъяснимое. Я хотела выбросить пальто, но папа не разрешил. Сказал, оставь, будет хуже. Я спросила: что хуже? Он ответил, что это месть. Какая месть? Он сказал, что это месть за кожаную куртку Дия Фадеевича. Помнишь, страшная такая, с выдранной задницей, висела в курятнике? Я много раз потом надевала это пальто, особенно в жару, но… никакого эффекта. Обычное кожаное пальто… Наверное, у папы тогда сильно замерзла голова…»

Не доезжая города Зубцова, Каргин свернул на проселочную дорогу, которая через несколько километров превратилась во внедорогу. Но «Range Rover» держался молодцом. Фары выхватывали из темноты свесившиеся над внедорогой спутанные бороды елей, белые тела берез, глубокие, без следов боковых объездов лужи. Даже семейство красноголовых подосиновиков удалось разглядеть Каргину во мху на обочине. А еще сидящего на низкой ветке филина, который не испугался фонтанно ухнувшей в лужу по самый радиатор машины, а, напротив, воинственно распустил перья, превратился в недобрый шар с круглыми желтыми глазами и кривым щелкающим клювом по центру.

Выгладив днищем, как утюгом, влажный мох, «Range Rover» вырулил на залитую лунным светом поляну на берегу озера. На другом берегу переливался огнями какой-то замок – укрывище, как написал бы Александр Солженицын, – местного олигарха или чиновного вора.

– А вот и он, – услышал Каргин знакомый голос.

– Успел-таки на наш пикничок, – услышал второй знакомый голос.

– Прошу к столу, – предложила Выпь.

– А то мы уже заканчиваем, – добавила Бива.

Выбираясь из машины, Каргин понял, зачем прихватил с собой халат металлурга. Дед чуть не замерз, подумал он, а мне назначено сгореть от… любви.

Изо льда да в полымя!

– Прогуливаете бюджетные денежки? – усмехнулся он, подходя к добротно сколоченному столу.

Гуляли, впрочем, подруги скромно. Винтажную, военной, что ли, поры бутылку водки с косой белой наклейкой разглядел на столе Каргин, соленые огурцы, черный хлеб и картошку на одноразовых тарелках. Наверное, подумал он, сюда привозит на катере гостей эта сволочь из замка на другом берегу. Иначе откуда стол? Только вряд ли они обходятся водкой сорок третьего года и вареной картошкой.

Он аккуратно расстелил халат металлурга, вдруг напомнивший ему зеленую махровую в белых цветах простыню из детства, которая, как магнит, притягивала солнечные зайчики.

Одной рукой обнял Выпь, а другой – Биву.

…Потом они долго лежали, глядя в очистившееся небо. Халат грел, как просыпающийся вулкан. Каргин без прежнего страха вспоминал ледяное кожаное пальто Порфирия Диевича.

Сначала с халата снялась Выпь.

Следом – Бива.

– Нам пора, – сказала Выпь.

– С вами было очень тепло, молодой человек, – сделала книксен Бива.

Обнаженные, в лунном свете под бессмертными звездами, они были (каждая по-своему) совершенны, как только могут быть совершенны… метафоры… или сами бессмертные звезды, такое нелепое определение пришло в голову Каргину.

– Ты что-то говорил про бюджетные деньги. – Выпь извлекла из воздуха, не иначе, потому что больше было неоткуда, флакон с тяжелой маслянистой жидкостью, бросила его на огнедышащий халат.

Боже мой, неужели… АСД? – в ужасе подумал Каргин, истерически ощущая знакомый с детства запах.

– А это от меня. – Бива бросила на халат металлурга тоже неизвестно откуда извлеченную железную пластинку, которая, как живая, поскакала по нему, звеня и подпрыгивая.

Неужели… медаль, изумился Каргин, та самая, где одна сторона – я, а другая – Роман Трусы? Брат… А ребро… неужели Снежный человек? Папа…

Он понял, что сходит с ума.

– Это не АСД, – пригладила прохладной рукой его в очередной раз вставшие дыбом волосы Выпь, – это жидкое ракетное топливо для новой «катюши». Пока еще оно неизвестно человечеству.

– А это, – кивнула на прыгающую по халату металлурга металлическую пластинку Бива, – образец брони для нового Т-34. Ее не пробьет никакой снаряд.

– Последнее, что у нас осталось. – Выпь оторвалась от халата металлурга, немного повисела в лунном воздухе, а потом стремительно исчезла в звездном небе, пронзив уши Каргина, как спицей, тонким хриплым криком.

– Пользуйся, – шепнула, растворяясь в мягком мху, в шуршащих осенних листьях, Бива. – Из этого еще можно успеть сшить что-то приличное.

Небо вдруг задрожало, раскрасилось огненными узорами. Над замком на другом берегу озера взметнулся, сметая с неба, как веником, бессмертные звезды, салют.

2012–2014 гг.

Москва – Санкт-Петербург