Текст книги "Враждебный портной"
Автор книги: Юрий Козлов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
Каргин, открыв рот, уставился в источник звука. Девушка, в свою очередь, с недоумением уставилась на него. Каргина прошиб пот, как если бы на него гестаповец навел «шмайссер» и рявкнул: «Шнелль!» Он долго и тупо молчал, так что бюстгальтеру пришлось перейти на русский.
«Хочу сняться!» – возвестил бюстгальтер.
«Хорошо, что не расстрелять», – перевел дух Каргин.
«Ты идиот?» – спросил бюстгальтер.
«Идиот, – самокритично ответил Каргин, – если слышу тебя. Бюстгальтеры не разговаривают».
Самое удивительное, что подружка Каргина не участвовала в разговоре. Они уже вышли из кафе, где выпили бутылку кислого сухого вина, съели по нескольку политых сиропом шариков разноцветного мороженого из металлических вазочек. В пустом вестибюле Каргин дрожащими руками держал ее за плечи, а она внимательно смотрела на него из-под челки пуговицами-глазами. Потом она осторожно взяла Каргина за руку, приложила его ладонь к своей груди. Тогда-то он и услышал ободряющее бюстгальтерное: «Vorvarts!» Но тут в кафе зашли два грузина в больших кепках, и подружка отстранилась. Грузин интересовало, наливают ли в этом кафе коньяк.
Они долго шли по каналу Грибоедова. Впереди показался выгнутый мост со львами. Золотые крылья львов нестерпимо сверкали в вечернем солнце, как если бы вокруг львов роились золотые пчелы или львы вздумали куда-то лететь и их крылья уподобились опять же золотым пропеллерам.
Он хочет сняться, поднимает меня в атаку, размышлял Каргин, краем глаза отмечая, что глаза-пуговицы, широко открытые ему навстречу в кафе, сейчас как будто начали застегиваться. Но как, где? Плацдарм отсутствует! Рука девушки выскользнула из его руки, как если бы воздух превратился в прохладную воду, а рука – в шуструю рыбку.
«Дух», – странно отреагировал на его тоскливые мысли бюстгальтер.
«Что дух? Какой дух?» – не понял Каргин.
«Ты ничего не предусмотрел. Ты ни на что не способен», – строго констатировал бюстгальтер.
«При чем здесь дух?»
Каргин вдруг вспомнил одноклассника по фамилии Гогот, первого из мужской половины их класса протоптавшего тропинку в большой секс. Первопроходец Гогот все предусматривал, наладившись водить иногородних девчонок из медицинского училища в гостиницу «Желобок» при Доме колхозника у Сенного рынка. Там по традиции у постояльцев не спрашивали паспортов. У Гогота была наглая (даже когда он молчал) рожа, рост – под два метра. Фирменные джинсы «Lee» – предмет всеобщей зависти – он заправлял в шнурованные сапоги, а во внутреннем кармане носил, как талисман, германский железный крест, который охотно показывал девушкам. Вероятно, он и впрямь напоминал выдававшим ключи гостиничным теткам (они точно не знали, что такое джинсы, а сапоги наверняка уважали) колхозника, пусть даже колхозника будущего. За одноместный номер в «Желобке», как уверял Гогот, с него брали рубль шестьдесят в сутки. С будущими медсестрами не было никаких проблем. Во-первых, они отлично разбирались в вопросах половой гигиены. Во-вторых, отчаянно скучали в общаге возле рынка. Когда девчонка скучает, учил Гогот робеющих на пороге большого секса одноклассников, тело ее бунтует. Он освобождал номер, как правило, через час. Так что у теток был свой интерес его пускать.
Туда, не сомневался Каргин, якобы на ознакомительную экскурсию с жизнью селян, сладкоречивый Гогот и увлек бы девушку с глазами-пуговицами, окажись он на его месте. Гогот и дух… несовместны, к месту вспомнился недавний урок литературы, как гений и злодейство! Но он тут же сник, вспомнив, что не далее как вчера упрашивал Гогота взять его с собой в медицинскую общагу, а оттуда (если повезет) в «Желобок», где Каргин брался оплатить не только два номера, а еще и угощение с шампанским.
«ГДР, – едва слышно прошелестел кружевными губами бюстгальтер, видимо имея в виду страну-производителя, свою, так сказать, alma-mater. – Германия станет единой, – вдруг сменил тему, определенно забыв о желании «сняться», – но дух сохранится только в немцах, которые жили в восточной зоне. В русских тоже дотлевает остаточный дух, – продолжил бюстгальтер, – но вы отключены от источников энергии, поэтому ваш дух рассеивается в пространстве. – И после паузы: – Дух организует пространство. Нет духа – прощай пространство! Россию разорвут на куски».
Бред!
Каргин так пристально уставился на невидимого собеседника, что девушке пришлось скрестить руки на груди. Он понял, что я безнадежен, подумал Каргин, и решил открыть мне будущее. Но что мне с того, что Германия станет единой, а русский дух рассеивается в пространстве? Кто посмеет разорвать на куски СССР? Или он сказал – Россия? Но Россия и есть СССР!
«Где же эти источники энергии?» – поинтересовался он.
Каргин смутно ощущал какой-то смысл в этом нелепом (с кем?) разговоре, но он не укладывался в его сознании. Так однажды он обнаружил в подъезде на подоконнике новенькую – всю в проводах и в разноцветных транзисторах – плату от ЭВМ. Как и почему она там оказалась? Он понимал, что это ценная и нужная (кому-то) вещь, но совершенно не представлял, как лично ему ее использовать. Тем не менее зачем-то принес плату домой. Она долго пылилась среди его вещей, а потом незаметно исчезла, как рано или поздно исчезают все ненужные (и нужные) вещи.
«В идеях, – объяснил бюстгальтер. – Идеи делают слабых сильными, трусливых – храбрыми, никаких – какими. Нет идей – нет будущего. Победит тот, кто сможет сделать все из ничего, кто бросит вызов самому себе, для кого решать неразрешимые проблемы – счастье! Мир неотменимо изм, енится. Ты не сум, ел меня снять. Так сними же пелену с души своего народа!» – И бюстгальтер смолк, как если бы никогда не разговаривал, а все происходящее Каргину приснилось.
Он проводил девушку до подъезда. Она простилась с ним не то чтобы холодно, но отстраненно, как обычно девушки прощаются с теми, на ком ставят крест. Придавленный крестом, Каргин неуклюже бодрился, не отпускал девушку, заглядывал ей в глаза. Он попытался пробраться к безмолвствующему бюстгальтеру, но девушка твердо отвела его руку, пошла вверх по лестнице на свой этаж.
Я проиграл еще до начала игры, вдруг понял Каргин. Мысли его внезапно прояснились и расширились, как если бы это был не он, а какой-то другой человек. «Дух – это выигрыш после проигрыша,», – подумал Каргин вместе с этим другим человеком. Сила духа, как, впрочем, и любой идеи, измеряется глубиной и окончательностью случившегося проигрыша. Он бросился следом, но дверь за девушкой уже захлопнулась. Каргин услышал женский голос: «Где ты ходишь, Таня? Все уже за столом. Папа принес арбуз. На вид спелый, но совершенно несладкий…» – Голос и шаги за дверью стихли.
Каргин вышел из подъезда на набережную канала Грибоедова. Облака закрыли солнце. Золотые крылья львов на мосту померкли. Мир уподобился принесенному отцом Тани спелому на вид, но совершенно несладкому арбузу. Каргин подумал, что бюстгальтер был сахаром, но у него не хватило духу бросить вызов самому себе, сделать арбуз сладким. Все начинается с проигрыша, решил Каргин. Даже Германия, продолжил мысль, которая истребила пол-Европы и проиграла войну, станет единой, в то время как русский дух (после выигрыша?) рассеивается в пространстве.
Больше в этой жизни бюстгальтеры с ним не разговаривали. Каргин объяснял это исчезновением ГДР. Должно быть, только эта страна производила сильные духом бюстгальтеры.
3
Чудо, не иначе, уберегло в тот давний ленинградский вечер Каргина от всесветного (в масштабах класса) позора. Что бы он сделал, если бы догнал девушку на лестнице? Сорвал бы с нее бюстгальтер? Нет, Каргин бы спросил у нее: «Ты сама-то хоть слышишь, что говорит твой бюстгальтер?» Девушка бы покрутила пальцем у виска и рассказала обо всем подругам.
А может, подумал спустя годы Каргин, и пусть бы рассказала? Может быть, они бы прислушались и… услышали? Только что могли услышать глупые девчонки с крепнущими, набирающими зудящую сладость (в отличие от принесенного Таниным папой арбуза) грудями? А главное, какие выводы они должны были сделать из услышанного? Или бюстгальтер действовал, как медиум на спиритическом сеансе? Запускал, подобно экскаватору, ковш в будущее, да и вываливал содержимое, не отделяя, так сказать, зерна от плевел. К новостям из будущего можно было отнести известие о том, что Германия объединится. Бред про какой-то дух, якобы затаившийся в гэдээровских немцах, был очевидной отрыжкой пангерманизма. Немцам было никуда не деться от пангерманизма, потому что их было много, они любили и умели работать, изобретать, сочинять, воевать, а вот простора им не хватало. Немцы обливались горючими слезами, наблюдая, как примитивно и неправильно живут соседние народы, можно сказать, оскорбляющие своим присутствием доставшееся им жизненное пространство. Но слезами делу не поможешь, поэтому немцы, вздохнув, брались за оружие, после чего их каждый раз становилось значительно меньше, а территория Германии сильно ужималась.
В «сухом остатке» осталась фраза: «Хочу сняться!» – отражение блудливых мыслей подружки Каргина. Ситуационно блудливых, уточнил Каргин, потому что в подъезде девушка с пуговичными глазами застегнулась на все пуговицы.
А что, если это разделенная, униженная Германия возвестила устами бюстгальтера о своем желании сняться… да хотя бы с крючка выродившейся мультикультурной западной гей-цивилизации? Тогда, впрочем, девятиклассник Каргин понятия не имел о гей-цивилизации. Он только недавно узнал о великом ученом Гей-Люссаке. Да и то не из учебника физики, а потому, что так звали потертую плюшевую лису со свалявшимся хвостом, наклонно сидевшую на шкафу в комнате у этой самой Тани, щеголявшей в говорящем немецком бюстгальтере. Каргин полез к ней целоваться, а она указала пальцем на шкаф: «Гей-Люссак не разрешает!»
«Я сошел с ума!» – вдруг понял Каргин. Ему сделалось грустно и одиноко, как будто между ним и остальным человечеством опустился непроницаемый занавес. Но и – одновременно – свою избранность ощутил Каргин. Он поднял воротник, одернул куцую советскую (она была столь невыразительна и безлика, что стыдилась говорить, да и что, собственно, она могла сказать?) куртку, пошел куда глаза глядят по каналу Грибоедова.
Глаза вывели на мост с золотокрылыми львами. Эдаким Печориным встал Каргин на мосту, подставив лицо осеннему ветру. Ветер взлохматил его волосы и высушил слезы. После чего Каргин зашел в неприметный гастроном, где в граненые стаканы наливали крепленое вино из длинных черных бутылок. Каргин выпил за круглой мраморной, в крошках и пятнах, столешницей стакан чернильного с осадком вина, закусил резиновым пирожком, сохранившим в тайне свою начинку. Выйдя из гастронома с воздушной легкостью в голове и приятным теплом в животе, он заприметил в светлом еще небе луну и звезды. Луна плыла по небу, как утка, а звезды выстроились ей вслед, как утята. Каргин подумал, что мир по его сторону занавеса не так уж и плох, хотя, конечно, вино и пирожок могли быть лучше.
4
Со временем он, как «австрийский монах и мракобес Мендель» (так в славное сталинское время писали в «Философском словаре» об основоположнике генетики), сформулировал три собственных неотменимых закона. Объясняющие принципы наследственности законы Менделя в сталинском «Философском словаре» презрительно именовались «гороховыми». Законы Каргина, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль их опровергать, вполне можно было называть «бюстгальтерными», «подштанниковыми», «колготными» и так далее, в зависимости от фантазии опровергателя.
Законы Менделя неотменимо подтверждались практикой, хоть это и мало беспокоило советских мичуринцев-лысенковцев. Законы Каргина не подтверждались ничем, за исключением (не вынесенных на суд общества) измышлений самого Каргина, а потому их попросту не существовало. Кому придет в голову опровергать несуществующее? Уделом Каргина были: величие неизвестности; гениальность как «вещь в себе», точнее, в «нигде». Он не искал самоутверждения в непризнании. Ему было плевать на окружающий мир, точнее, он его ненавидел. Неужели, однажды подумал он, я тоже решил «сняться»?
Первый «одежный» закон гласил: «Люди не слышат то, что говорит одежда». Второй: «Только на первый взгляд люди существуют отдельно от одежды, которая на них». Третий: «То, что говорит (или о чем молчит) одежда, всегда сбывается».
Кто посмеет усомниться в том, что бюстгальтер с груди девушки-пуговицы был победительно и многократно снят? Разве только муж, которому она спустя годы будет объяснять, что задержалась на работе, а потом посидела с подружками в кафе. Посмотрела на часы – ой! – уже двенадцать!
Где законы, пусть даже основанные на заведомо ложных измышлениях, полагал Каргин, там и наука. Где наука, тянул, как бурлак баржу, мысль дальше, там теория, методология, лабораторные и прочие исследования, опытные разработки. Он так и не сумел систематизировать одежную науку. Она ускользала от него, как ангел, возвестивший благую весть, но не объяснивший, что делать дальше. Обрывочной, беззаконной и нелепой, как вновь возникшая религия в начальный (смутный, но героический) период была одежная наука. В отличие от гороховой науки Менделя, она была неотменимо враждебна математике, логике и любым другим попыткам себя осмыслить. Иногда Каргину казалось, что он тупо слоняется по гигантскому, забитому одеждой по самые ребра, так, что не вздохнуть, ангару-супермаркету (он был в таком в Америке). Со всех рядов на него молча (замкнув рты-«молнии»?) смотрит (глазами-пуговицами?) одежда и ждет, что он скажет. Что-то зловещее чудилось Каргину в этом молчании. Это было отнюдь не молчание ягнят. Скорее молчание волков, перед тем как они с хрустом разрывают жертву.
Допустим, законы – это рамки, внутри которых летает, нет, лучше плавает свободная научная мысль, размышлял Каргин. Законы можно уподобить рыбам с икрой. Из каждой икринки могут вылупиться другие маленькие рыбки. И они… искренне огорчался он, пожирают друг друга. Из трех его законов (не как мирный, виляющий хвостиком малек из крохотной икринки, а как грозный доисторический птеродактиль из огромного яйца) выламывался, разбивая скорлупу, новый мир. И был этот мир в своем самоотрицании удивительно похож на старый.
Ухудшается материал, из которого шьется одежда, творчески развивал собственное учение Каргин, ухудшаются люди, вынужденные ходить в такой одежде, мельчает, извращается (может быть, только ГДР была исключением) их дух.
Как измельчал, извратился дух народа в СССР, быстро подбирал он подходящий пример, если народ (не в скорбном молчании, а трубно славя Ельцина и Гайдара) позволил развалить страну. Народ лишился работы, пенсий, образования, медицины и много чего еще. Народ получил нищету, китайский ширпотреб, воров во власти, Абрамовича с яхтами и футбольным клубом «Челси», неподсудного Чубайса, несменяемого, как униформа, в которой хочешь не хочешь, но надо ходить, президента.
И тут же мысль, как в романе Оруэлла «1984», не прерывая движения, делала разворот на сто восемьдесят градусов. Воры во власти ходили в качественной одежде. Но разве они становились от этого лучше? Человеческий материал, подчиняясь одежным законам Каргина, одновременно их опровергал. Человек – это то, что на нем, продолжал, подобно цирковому силачу железные прутья, раздвигать рамки законов Каргин. Но перед глазами вставал Иисус Христос в рубище. Значит, человек – это не то, что на нем? Как-то некстати вспоминался Гоголь, который в последние месяцы жизни не ел, не пил, ходил в красном колпаке, в мохнатой вязаной (один из посетителей окрестил ее «бабьей») шерстяной кофте и в теплых туфлях с длинными носами. На дворе было лето, а в его комнате постоянно топилась печь… Неужели, ужасался Каргин, мои законы – это законы… сумасшедшего для… сумасшедших? Значит, только сумасшедшие получают шанс соблюсти баланс между человеческим (своим) материалом и одеждой?
Мода!
Мысль, как проворная лягушка, отпрыгивала в сторону.
Мода дезорганизует человеческий материал, убивает самый смысл одежды. В чем этот смысл? Прикрыть стыд и уберечь от холода. Но уже была, была представлена восхищенной публике коллекция (недавно показывали сюжет по главному российскому каналу) известного модельера, явившегося на показ в леопардовых плавках и с живой нахохлившейся кукушкой на плече. Его модели дефилировали по подиуму в искрящихся, стилизованных под библейское рубище Иисуса Христа лохмотьях, с зияющими (куда не уставали заглядывать заинтересованные зрители) прорезями на интимных местах. Зияющей пустоты в одежде, если то, что демонстрировали худые, как прутья, модели, подходило под это определение, было больше, чем материи. Это была одежда для стремительного совокупления в отапливаемом помещении и – одновременно – посрамления христианства. Модельер, кстати, был из Италии – колыбели католицизма, где, кажется, до сих пор не приветствовались разводы. Если воинствующие поборники ислама попросту убивали неверных, европейские ЛГБТ-христиане, как этот модельер в леопардовых плавках с кукушкой, изощренно глумились над христианством. Пока человек следует моде – учение развивалось стремительно и неостановимо, – он раб существующего порядка вещей, пассивный созерцатель разрушения мира. Мода держит людей в подчинении и узде!
Но что такое мода? Почему она мучает и уродует людей?
Неужели это модифицированное под потребительский стандарт зло, захлестывающее одежду и, наверное, косметику, когда его уровень в человеческом мире поднимается до определенной черты? Так сбрасывается избыточный напор воды из водохранилища, чтобы вода не размыла плотину.
Или дьявол не носит «Prada»? Его мода неизменна – черный костюм (кафтан, камзол, лапсердак, фрак), перчатки, трость с набалдашником, очки в золотой оправе и пудель у ноги. Мода как таковая его мало интересует. Заговора (договора?) между высшими силами нет. Все происходит на уровне народной каббалистики, типа того, что если в дом приходит колдун – молоко скисает, а если человек видит кого-то на кладбище, а потом этот «кто-то» необъяснимым образом исчезает, допустим, растворяется в воздухе – только что был здесь, и нет его! – значит, человек скоро умрет.
Каргин и раньше слышал про демонов, вселяющихся в одежду, особенно долгое время провисевшую без носки. Наверное, им было в ней сухо и тепло, как летучим мышам в чердачных перекрытиях. А может, если допустить, что демоны когда-то были (плохими, какими же еще?) людьми, их фантомно тянуло к одежде, и они выбирали ее, как жилище, по вкусу и размеру. Естественно, они приходили в ярость, когда кто-то покушался на их обитель.
У Каргина самого висело в загородном доме угрюмое, как неподъемный долг, синее, до пят, пальто неизвестного происхождения. Он каждый раз вздрагивал, когда открывал в гараже на нижнем уровне шкаф и широченное – косая сажень в плечах – пальто как будто выпрыгивало на него с намерением то ли обнять, то ли задушить. Скорее задушить. Должно быть, пальто полагало, что ему не по чину висеть в гаражном шкафу среди рабочей одежды. Каргин подозревал, что пальто осталось от дизайнера, которого он уволил незадолго до окончания строительства.
Уже заканчивали внутреннюю отделку. Второй уровень был полностью готов и обставлен. Каргин неурочно приехал и застал этого дизайнера раскинувшимся на его недешевой – фигурного литья – кровати с двумя весьма симпатичными девушками. Каргина (как одежного демона?) охватила ярость, что ничтожный халтурщик – он до сих пор бился головой о железные, в виде косо обрезанных труб, светильники в холле, а в ванной с ненавистью смотрел в панорамное зеркало, растягивающее, как гармошку, его и без того не худое тело, – знается с такими молодыми и красивыми девушками. Но еще больше разъярило, что девушки смотрели на Каргина с нескрываемым презрением, как на какой-то биологический мусор. Они, совершенно не стесняясь его присутствия, как знатные римлянки присутствия раба, величественно пронесли длинные обнаженные тела в ванную, где, кажется, уже висело это отвратительное зеркало. А он был не рабом, а хозяином этого дома и отнюдь не считал себя биологическим мусором! Так что в синее пальто, как в коммунальную квартиру, могли вселиться сразу два демона: мести – со стороны дизайнера, и завистливой похоти – со стороны Каргина. Потом рабочие поведали ему, что дизайнер неделями жил у него в доме, выдавая себя за его… сына.
Слышал он и про то, что, если одежду носил злой человек, она каким-то образом пропитывалась злом и приносила беды своим последующим носителям. Вот почему сведущие люди никогда ничего не покупали в «секонд-хендах».
Каргин вдруг вспомнил, как нехорошо и тревожно было ему в обществе Гогота – первого в их классе носителя фирменных джинсов. Каргин, как любой советский подросток конца шестидесятых прошлого века, страстно мечтал о джинсах. Наладить их выпуск было раз плюнуть, во всяком случае, проще, чем отправлять на земную орбиту космические корабли, но советская швейная промышленность работала, как если бы никакой моды и, следовательно, джинсов не существовало. Это сейчас Каргин мог формулировать гипотезу, что в советскую швейную промышленность, а может, и не только в швейную, вселился… дьявол, который принципиально не носит ни «Prada», ни «Lee», ни «LeviStrauss», ни «Wrangler». Только «Москвошвей», «Салют», «Кимрская трикотажная фабрика»! Одним словом – «Сделано в СССР»! А тогда он слонялся по «точкам», где можно было встретить фарцовщиков – будущих олигархов и владельцев той самой (дьявольской?), отказывающейся шить джинсы советской промышленности. Каргин маниакально пытался подобрать себе хоть что-то, но, во-первых, его размер был самый ходовой, а потому его никогда не было в наличии, во-вторых, денег у Каргина принципиально не хватало. Он устал от предложений сегодня дать задаток, а завтра после доплаты получить запечатанные в пакет джинсы. Фарцовщики, в свою очередь, устали от его вязкой неперспективности, а потому демонстративно отворачивались, когда он появлялся на «точках». Каргину оставалось только читать наклейки на их обтянутых джинсами задах. Наверное, я – идиот, грустно размышлял Каргин, удаляясь от «точки», растворяясь в толпе скверно одетых в изделия дьявольской промышленности людей, лишнее звено между желанием и его исполнением. Эта мысль многократно посещала его и в последующие годы. Да и сейчас, когда он почти дожил до пенсии, не оставляла его.
Каргин прекрасно знал, что Гогот – жлоб и тупица, но, когда они были вместе, он почему-то безоговорочно признавал его неизвестно на чем основанное лидерство. Это было тем более странно, что Гоготу было мало дела до Каргина, он всего лишь терпел его почтительное присутствие рядом с собой. И естественно, пользовался. Каргин рядом с ним становился никаким, человеком без формы, то есть готовым отлиться в любую угодную Гоготу форму. Каргин смеялся над его примитивными хохмами, хотя ему было не смешно. Ходил с ним пить пиво в кафе «Автомат» на Невском, хотя ненавидел кислое, с пенным хрюканьем льющееся из стояка в непромытую кружку автоматное пиво. Для этого требовалось бросить в железную щель жетон, приобретенный в кассе за двадцать две копейки. «Автомат», где напитки и закуски усложненно приобретались за жетоны, цинично противоречил лезвию Оккам, а, запрещающему умножать сущности без необходимости. В «Автомате» сущности бессмысленно умножались на жетоны и железные стояки с лязгающими прорезями, вместо того чтобы вернуться в естественное состояние обычной советской столовой с тетками в условно белых халатах, швыряющих на подносы тарелки. А один раз Каргин (это был верх, точнее, низ его падения) по требованию Гогота доставил букет с дореволюционным (тот настоял) текстом «Олег Юрьевич (имя-отчество Гогота) кланяться велел!» какой-то лохматой студентке, отбывавшей производственную практику в букинистическом магазине на Литейном. Студентка и толкавшиеся возле отдела «Антикварная литература» книголюбы посмотрели на него как на опасного придурка.
Джинсы, вдруг догадался Каргин. Дело не в Гоготе. Это его проклятые джинсы стирают мою личность, как ластик карандаш, лишают меня воли, превращают в…
«Ничто!» – услышал он.
Недавно с ним разговаривал бюстгальтер Тани, отец которой принес домой спелый, но несладкий арбуз. Теперь – джинсы Гогота. Но если с бюстгальтером, угревшемся на девичьей груди, общаться было забавно, про джинсы Гогота Каргин сказать этого никак не мог.
«Мразь! – молча выдохнул он. – Как ты смеешь, крашеная дерюга, одежда нищих и рабов!»
«Смею! – нагло ответили джинсы. – Еще как смею!»
Гогот в недоумении поправил ремень, оглянулся по сторонам, похлопал себя по ногам, как если бы в штанину заползло какое-то насекомое.
Джинсы определенно рвались в бой: «Вы мечтаете носить нас, но, безъязыкие и трусливые, не смеете сказать своей власти: „Дай нам джинсы!“ Вы – ничто в собственной стране, а значит, страны не будет. Ваша страна станет нашей. Пусть мы – одежда нищих и рабов! Но выбираете вы! Вы предали лозунг: „Мы не рабы, рабы не мы“. Скоро рабами и нищими станете вы – советское быдло!»
Каргин не знал, как заткнуть злобную невидимую пасть. Не мог же он сказать Гоготу, перед которым (точнее, перед его джинсами) еще мгновение назад благоговел: «Сними джинсы, скотина!» Это было еще хуже, чем «Олег Юрьевич кланяться велел!»
Благоговение схлынуло с Каргина, как с гуся вода. Ярость благородная вошла в его сердце.
К гостинице «Европейская» (Каргин и Гогот шли по Садовой в сторону Русского музея) подкатил финский туристический автобус. В те годы страдающие от «сухого» закона финны массово приезжали на выходные в Ленинград «оттягиваться» некачественным, но дешевым советским алкоголем. На боках автобуса были изображены растянувшиеся в беге, высунувшие длинные розовые щупальца-языки гончие псы.
«Как финны за водкой, – вздохнул Каргин, – а русские за джинсами».
Внезапный порыв ветра едва не сбил его с ног. Гогот (они сегодня не посещали «Автомат») посмотрел на него с удивлением. Сквозь него и прочих, идущих по Садовой людей ветер просквозил, как сквозь пустоту. Но это был не ветер. Это была ответная ненависть, направленная персонально против Каргина. Кровь прилила к его лицу. Необъяснимая чужая ненависть жгла его, как пустынный ветер самум, как луч гиперболоида инженера Гарина. Сам гиперболоид, видимо, находился в багажном отделении финского автобуса, из салона которого нетвердо спускались на улицу туристы.
«Да! – услышал Каргин. – Это мы! Двести штук! „Lee“, „LeviStrauss“ и „SuperRifle“ – синие, голубые и вельветовые! Ваши таможенники – продажные твари. Мы ненавидим вас! Мы слизнем вас на бегу, как гончие псы, языками…»
«Только с водочкой полегче», – угрюмо посоветовал Каргин.
Может, прямо сейчас он уже присмотрел бородатого, относительно молодого и не сильно пьяного финна, вытягивающего из багажного отделения немалых размеров сумку. Подойти и… Нет, здесь не получится, повяжут, отведут в милицию, исключат из комсомола. Да и денег при себе нет. Они знают цены, если везут сразу по двести штук. Может, у Гогота? У того вполне могла быть требуемая сумма, но Каргин внезапно охладел к джинсам. Как пелена упала с глаз. Это всего лишь дешевая одежда на каждый день, подумал он, как же может целое поколение сходить из-за нее с ума?
Гогот прибавил шагу. Каргин не поспевал за ним. Длинная (почти до колена) мотня советских брюк стесняла шаг. Швейный дьявол, видимо, полагал, что советские мужчины трудятся с такой страстью, что рано или поздно у любого выскочит паховая грыжа.
Интересно, размышлял Каргин много позже, почему они (джинсы) мне не сказали, что через двадцать лет я буду ездить в Финку, как в супермаркет? Разве у рабов есть свобода передвижения? Или свобода передвижения как раз и есть высшая и последняя стадия рабства, когда уже нигде не обрести истинной свободы? А может, и такая дикая мысль его посещала, они (джинсы) были просто-напросто… пьяны, как все финны в том автобусе?
Они миновали автобус. Сжав в карманах кулаки, Каргин смотрел на колоннаду Русского музея, на памятник Пушкину в сквере перед музеем. Он вдруг подумал, как, должно быть, неприятно было Пушкину ходить в «мальчиковом» камер-юнкерском мундирчике. Неужели он тоже… слышал, подумал Каргин. Недавно он прочитал в газете, что в каком-то городе установили памятник Пушкину в мундире камер-юнкера. Местные деятели культуры, вспомнив, как поэт отнесся к этой царской милости, ударили в набат, и теперь никто не знал, что делать с памятником. Кажется, скульптор предложил вставить в карман мундира длинное гусиное перо, а в руку Пушкина, как в руку Ленина, кепку, свернутый в трубку лист бумаги. Но и это не прошло, потому что памятник стоял в парке прямо напротив общественного туалета…
Гогот небрежным жестом остановил такси. Уселся на переднее сиденье, кивком велел Каргину располагаться сзади.
«Куда?» – поинтересовался Каргин.
«Садись, – поморщился Гогот, – какая тебе разница?»
«Подожди, не закрывай». – Каргин опустился на асфальт, аккуратно завязал развязавшийся шнурок, потом резко поднялся и изо всей силы ударил Гогота в челюсть. Голова Гогота метнулась в сторону, как тот самый, не оправдавший надежд арбуз в мусорное ведро.
«Он скажет, куда ехать», – подмигнув водителю, Каргин захлопнул дверь такси.
5
– Это… кто? – гневно осведомился Каргин, когда перепугавшаяся, но быстро оправдавшаяся (они знают, как это делать) секретарша покинула кабинет, а спустя минуту туда вошла строгая, подтянутая Надя с папкой в руке.
– Какая из двух? – спокойно уточнила Надя.
Чем дальше продвигались дела с «Новидом», тем симпатичнее и моложе становилась она, как если бы время для нее обратилось вспять. Может быть, мне все это снится, размышлял Каргин, вглядываясь в ее чистое, разглаженное лицо. Оно было красивым, но какой-то странной (Каргин боялся употребить сравнение нечеловеческой) красотой. Недавно ему приснилась одна его давняя подруга. Ей было, как и ему сейчас, почти шестьдесят, но во сне она была молодой и ослепительно красивой, какой Каргин ее не застал. Кто-то другой (как иначе?) наблюдал (и не только) его подругу в сладкую пору ее жизни. Но что тогда во сне наблюдал Каргин? К трем измерениям времени – прошлому, настоящему и будущему – следовало добавить четвертое – во сне. Это оно – время во сне – вернуло молодость и красоту пожилой подруге Каргина. Но только персонально для него и, возможно, прочих незначительных личностей, присутствовавших в этом сне.
– Я сейчас. – Каргин стремительно вышел из кабинета. В приемной, еще раз изумленно покосившись на ожидающих аудиенции особ неизвестного пола и возраста, шепотом поинтересовался у секретарши: – Как тебе косметика, которой пользуется Надежда Игоревна? Правда, она как будто помолодела? Может, закажем для наших женщин ко Дню работника швейной промышленности?
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.