Текст книги "Карьера Отпетова"

Когда ему представили на рассмотрение заявление Отпетова, подкрепленное двумя книгами и пухлой стопой не вошедших сочинений, он моментально разобрался в существе дела и тут же вынес свой приговор:

– Сие не имеет никакого отношения ни к изящному слову, ни к слову, как таковому. У этого юноши абсолютная биологическая несовместимость с литературой вообще и с поэзией в частности! При любом их соприкосновении неизбежно немедленное отторжение – либо его, либо литературы. Посоветуйте ему вообще не писать, а уж стихов – подавно: ему это категорически противопоказано. Вопрос считать закрытым и больше к нему не возвращаться!

Отпетовская тройка была взбешена, но повлиять на решение Лучано Диннини ей не удалось. А вот кто безмерно тому порадовался, так это Мирра Мирская, к тому времени учившаяся в Духовно-учительском семинариуме на очном отделении и состоявшая слушательницей литобъединения.

Потерпев фиаско у маэстро Диннини, Отпетов не отступил с занимаемых им позиций, продолжая опираться на подвластный ему кружок Псалмопения и риторики, старостой которого он по прежнему оставался, а неподатливому маэстро учинил в отместку посильную подлянку, накатав на того куда следует телегу. В ней он указал, что всуеупомянутый маэстро Лучано Диннини ведет среди семинаристов крамольную пропаганду затхлого поэтического пошиба, упоминая всяких опальных стихотворцев, якобы для их осуждения, а потом читает во множестве вслух и с выражением ихние стишки-поэмки, с которыми его объединенческая паства нигде больше познакомиться не может, и тоже, якобы, как пример отрицательного загнивания, а на самом деле чтения эти совсем с другим душком…

Удар, рассчитанный Отпетовым с предельной точностью, оказался холостым выстрелом только чисто случайно – нанесен он был чуть-чуть раньше, чем надо – просто в Банской губернии еще не были получены инструкции, чего именно по части искусства пресекать и каковой мерой, почему и не был дан ход Отпетовской телеге. Когда же, наконец, инструкции поступили, телега не то чтобы устарела, а просто вышла в тираж по своей дате, так как в ту пору еще считалось, что закон обратной силы не имеет.

Отпетов хотел, было, запустить ее повторно, но тут прошел слух, что по телегам уже метут не только тех, на кого она, но и тех, от кого, и что вошел в силу принцип – «Лес рубят – щепки летят». И Отпетов не решился, можно сказать, – сробел, испугавшись шанса попасть «в щепки».

Но история эта не прошла впустую для его литературного творчества, и он откликнулся на нее целой поэмой с несколько прозаическим названием – «Бондарь».

Нужно сказать, что в то время, да, вероятно, и теперь, в ходу были многие синонимы, в частности, выражение «Накатать телегу» можно было без ущерба для существа дела заменить словосочетанием – «Покатить бочку», и, таким образом, профессия «бондарь» немедленно ассоциировалась с его изделием – самой «бочкой»…

Поэма была весьма лихо закручена, но, как и следовало ожидать, закручена все в ту же самую сторону, то есть, как и все у него, носила явный автобиографический характер или, во всяком случае, находилась в тесной связи с его личными делами – такая линия будет просматриваться и потом во всем его сочинительстве, как любят говорить беллетристы – «проходить красной нитью», хотя данная нить запросто может быть и черной.

Главным героем поэмы значился бондарь, вернее Бондарь, потому что писался он с большой буквы, что давало читателю основание предполагать, что имя это – собственное. Начиналась поэма немудряще:

 
Жил Бондарь удаленький
В хуторочке маленьком,
По престольным праздникам
Наливался красненьким,
Пивом, квасом, брагою
С хуторской ватагою.
Девками не брезговал –
Слыл там за любезного,
И его любил народ:
Становой и весь приход…
Он, когда бывал в ударе,
Отдавался бочкотаре –
Он из клепок с обручем
Бочки справно плотничал,
И когда брался за строчки,
Тоже был мастак мастырить бочки,
Тару гнал для пив и браг,
И на тех, ему кто враг.
В этом он поднаторев,
Напевал такой припев:
– Бочку лихо покатили,
Хмелем доверху налили,
Подогнали пробку впрок –
Пусть лежит в земле свой срок…
 

Согласно понятию о ритме, преподанном ему Анамалией, Отпетов, еще сам того не понимая, начал повторять время от времени этот припев, несколько разнообразя его:

 
Бочку лихо покатили,
Конкурентов утопили –
Засудили, засадили
Словом дали им урок –
Пусть отбудут долгий срок…
 

В другом месте припев уже выглядел так:

 
Бочку лихо покатили,
Рецензентов придавили,
Книгу двинули в печать –
Не впервой нам пробивать.
Чтобы не было преград
На обед редакторат
Мы позвали полным строем,
Угостили смертным поем,
Обеспечив многократ
И доходов и наград…
 

Кончалась поэма тоже проникновенными строками:

 
– «Под землей лежит бочонок,
В нем брожение,
Создадим себе, ребята,
Положение,
В нашей жизни надо знать,
Что, когда, кому катать,
Где на всех, где в одиночку,
Там телегу, а тут бочку,
Чтоб любой не наш сосед
Погорел всегда как швед!» –
Так в застолье, где я был,
Мудрый Бондарь нас учил,
Тихий, мирный, боевой,
БочкоКАТ наш хуторной…
 

Поэма – «Бондарь», несомненно, была этапным произведением Отпетова, в котором определился, как бы в окончательной редакции, не только его взгляд на мир, но и сложился в основном тот его стиль, от которого он в дальнейшем уже не мог отказаться, и все попытки обновления такового были только вариантами усвоенной им раз и навсегда манеры выражения, И недаром через много лет, возвращаясь к этой поэме и разбирая ее достоинства, Минерва-Толкучница будет указывать, что: – «…Именно в ней автор впервые выступил с полной раскованностью и развязанностью стиха, с оригинальными переплясами размера, с лихостью и удальством, присущими и подобными танцу с замысловатыми коленцами, с провалами ритма и свободной манипуляцией рифмами»… Минерва справедливо отметит, что: – «…Для такого рода оригинального поэтического видения характерен как бы творческий сговор между писателем и героем его произведения, требующий усвоения его глубокого идейно-насыщенного замысла не только полного внимания и благорасположения читателя, а и прямого его соучастия с первыми двумя»…

Но Минерва выступит, к сожалению, еще не скоро, а пока у Отпетова с опубликованием поэмы возникли неожиданные трудности. Новый Настоятель, заступивший место отца Геростратия, оказался много осторожней прежнего Отпетовского покровителя и не разрешил вывесить дацзыбао с «Бондарем», сказав туманные слова о жатве только во время уборочной кампании, и о том, что вообще для выполнения каких-либо функций, на то надо быть уполномоченным…

Словом, полоса невезения не только продолжалась, но даже пошла на расширение: Отпетов, не смущаемый отказом Настоятеля, сунулся было, опубликовать поэму в миру, но там, куда он ее понес, сильно потешались по поводу ее литературных достоинств. Ашуг же Гарный Кирьян, как известно, уже исчез с горизонта, а других охотников перелопачивать Отпетова что-то не находилось.

Кружок по Псалмопению и риторике вяло коптил, иноки хирели на корню, проза не шла дальше описаний процессов свечного производства, а поэзия вошла в состояние, соответствующее стадии ранней дикости. Отпетов бился в им же расставленных силках общей обездаренности, стал очень жалок и унижен, усиленно залебезил перед новым начальством, начал к месту и не к месту ссылаться на свое сиротство, рожденное под станком, в общем – пустился во все тяжкие. Он совсем уже было пал духом, но тут, можно сказать, почти в последний момент надежда вновь поманила его, подмигнув своим хитрым глазом – в Фарцов заехал столичный литератор по фамилии Лавсанов, которого Отпетов тут же взялся обхаживать, был с ним ласков до нежности, организовал тому прием на самом высоком из доступных ему уровней, короче – обогрел его пребывание как в самой епархии, так и на «Свечмаше».

Заключительный удар по обслуживанию гостя взяли на себя Анамалия и Элизабет, и размягченный до основания литератор, млея от невиданного доселе почета (в столице он котировался, как начинавший), взял с собой и «Бондаря», и кое-что еще из Отпетовских виршей. Гостя торжественно проводили на вокзал и усадили в поезд, снабдив недельным запасом харчей, после чего тот как в воду канул, а надежда осталась… Как стало известно позже, Лавсанов пытался пристроить привезенный из Фарцова стихтовар, но никто почему-то на него не кидался, все живо интересовались, на что ему сдалось подобное опекунство – стихи-то уносные… Лавсанов в ответ только разводил руками и повторял неизменно: – «Больно услужливый юноша, да и женщины за него очень уж горячо хлопотали… Неудобно, знаете ли, так принимал, так принимал!».

Время шло, а вестей из столицы, между тем, не было никаких.

– Радуйся, грешных упование! – сказала как-то за ужином Элизабет, – столько трудов, а доходы где?

– Действительно, чего это мы вдруг забуксовали? – Встрепенулась приунывшая было Анамалия, – не Лавсаном единым великий пост завершить возможно. Подумаешь, препятствие – Настоятель! Да мы всех с пути сшибем! Покисли, и хватит! Мне уже новая идея в голову пришла, так прямо ее и распирает… Вот что я вам скажу – с талантовыми муками пора кончать, и сделаем это посредством перехода со слова печатного на громкогласие. Чтобы не нужны были ни дацзыбао, ни типографии, – предлагаю с органа переключиться на оргАн!

– Я, мути, еще и того-то не освоил, а вы меня уже во что-то другое склоняете… – затосковал Отпетов.

– Ни во что другое, – успокоила его Анамалия. – Все то же, что и было будет, только в другом ключе – в ключе музыкальном. Один из владык нашей веры говорил: – «Там, где хотят иметь рабов, надо как можно больше сочинять музыки». А какой-то знаменитый писатель, помнится, разъяснил его слова: музыка – уму притупление, чем умно пользуются священники с органами в соборах, в отличие от правословных, окромя вокалу ничего не признающих… Однако и в последнем свои преимущества есть – у попа музыка всегда при себе: раскрыл пасть и играй! Верующие же, когда поют, о постороннем не думают – так уж оно устроено, зато пение это придает пастве бодрость и укрепляет веру, что ты должен и по кружку псалмопенному знать – изучил, небось…

– Да как же, мути, я буду сочинять музыку, когда я в ней ни ухом, ни рылом… Тем более, что сами говорите – правословию вокал подавай…

– В музыкальном ключе, это еще не значит саму музыку сочинять, я тебя как раз к вокалу-то и призываю. Как стало ясно из последних событий, обобщенные произведения нам сейчас не по ноздре, а раз так – ты на них начхай! Начнем творить фрагментарно, малыми формами и узкими темами. Иначе говоря, возьмемся за песни, на которые всегда спрос, а предложение мы обеспечим…

– Да уж, – подтвердила Элизабет, – такое теперь порой исполняют, что прямо уши вянут и в трубочку сворачиваются… Прямо скажем, перевелся настоящий композитор.

– Больно много их развелось! – резюмировала Анамалия и пояснила свою мысль: – От избытка музыки поэзия умирает, и наша задача – обеспечить ее новый всплеск, да так, чтобы тебя, сын мой, сразу заметили…

– Это еще надо выяснить, была ли поэзия-то, – усомнилась Элизабет, – и не грозит ли нашему чаду такая же участь?

– Не допустим! – твердо ответствовала Анамалия. – Такого композитора подберем, у какового избытка музыки не наблюдается. Есть такой у меня на заметке – из клиентов тоже и из живцов, музыкант, как говорится, божьей милостью – настоящий лабух царя небесного! С ним и заэкспериментируем. Сейчас это для нас самое удобообозримое.

Главное в песне – это сладкогласие, чтобы ухо ласкало, и тебе, сын мой, это на один зубок, потому как ты подобное нечто и в стихах уже постиг. И техника та же – вот у тебя в «Бондаре» припев-повтор применяется, так это прямо для песен – в них этот ритм рефреном зовется, и ряд других стандартов имеется, – знай повторяй! А с темами для песни уж совсем проблемы нет – куда повернулся, там и тема. Тем более, песня всегда в коньюнктуре, и спрос на нее большой – правословному ее уже после ста граммов подавай… И меняют их часто – как новое время, так и новая песня, а новое – это всегда хорошо забытое старое, в силу чего берешь старую песню и перекраиваешь ее на новый лад, – тут их прямо одну за другой катать можно по каждому поводу. Песня, как видать, вещь очень доходная – она и строить, и жить помогает – у песенников, включая и священнослужных исполнителей, знаешь какие дачи настроены! А живут как!.. Между прочим, при самой примитивной технике: раз словечко, два словечка – вот и песенка. Есть, правда, тут одна опасность – нельзя проморгать, чтобы ритм в резонанс перешел, иначе говоря – приходится следить, чтобы все в разнос не пошло, но тебе это не угрожает, для этого надо позабыться и увлечься вконец, а ты у нас истинный реалист и в экстаз не впадаешь.

– Вот видишь, обратно опасности, – заныл Отпетов, – а редактора у меня на это обратно же не будет… Кто подправит-то?

– Да кто ж их подправляет? – удивилась Элизабет. – Где это ты видал, чтобы, скажем, дрова строгали? Чурка, она чурка и есть, и в песне точно так – недаром же словесную часть у нее чуркой называют…

– Не чуркой, а болванкой, – уточнила Анамалия.

– Болванкой, так болванкой, – согласилась Элизабет, – это все равно, главное – ее, что она неструганая, ни в жисть не заметишь – песня – это как пляска по телеку – убери звук, и смотрится прямо таки очень идиотски, особенно ежели самодеятельность – все ошибки и нескладехи так с экрану и прут. А включил обратно звук, и – радуйся, праведных веселие! Все грехи музыкой сразу и загладились. Так же и с песней – если в голые слова вслушаешься – сущая ахинея, а с музыкой не токмо что звучит, а порой и слезу вышибает… Потому их, песни-то, и не редактируют, к ним, можно сказать, вообще не прикасаются, дабы не нарушать общепринятого положения: – «Из песни слова не выкинешь». Так что о никаких вмешательствах-выкидышах тут и речи быть не может.

– Это я так понимаю, что песня – та же поэзия, только пошершавей, – обрадовался Отпетов, – Тогда другое дело, тогда мне легче прожить! Завтра с утра и начну, рукава засучивши…

До чего же образцово-показательной мамашей оказалась свободная фрейлина Анамалия – ведь действительно присватала своему любимому сыночку такого лихого лабуха, из которого мелодии посыпались, как пшено из продранного мешка – Отпетов прямо-таки не поспевал ему под готовую музыку тексты откалывать (чуть не написал строгать, что было бы в корне неверно и противоречило бы вышеизложенной Элизабетой теории песенной болванистики). К тому времени повсеместно радио входило в силу, едва ли не на каждой кухне появились черные тарелки репродукторов, а на всех углах – раструбы-матюгальники, поздоровше твоих граммофонных труб… И хлынул на человечество густой сель псалмопенной продукции, в которой твердые камни отпетовских слов совершенно затерялись в жидкой среде концесвитской музыки (мы забыли вам сообщить, что фамилия мобилизованного Анамалией композитора, или, как она произносила, – лабуха, была Концесвитный). И, представьте себе, песни эти пелись! И пелись потому, что вроде бы отвечали текущему моменту, духу и умонастроению времени: в них царили мажор, бодрость, некоторая залихватскость и, кроме того, нешуточная доля задиристости, подчеркиваемая нажимом на междометия «Эх!», «Ух!», «Вах!» и затаенными угрозами, никому конкретно не адресованными. Песни на слова Отпетова оказались даже весьма живучими, ведь не живут долго песни на стихи, те вообще почти не живут – музыка подавляет и затуманивает смысл слов и мелодию слова, – такие песни выживают за редким исключением, когда слова и музыка гениально сошлись. Но гениальность не повседневна, и потому в мире – и в миру, и в духовности – ее забивают болванки – их не затуманишь и не убьешь, они как бы и не живут, оттого что в них никто и не вникает, и пользуются ими без загрузки мозгов – существует просто некий стереотипный рефлекс напевания. В них главное – музыка: если «строит», то поют в быту, а «не строит» – поют по радио или с эстрады, руководствуясь принципом – «Чем добру пропадать, пускай лучше уши лопнут!».

И, кто знает, может и пришла бы на гребне волны вокала к Отпетову вселенская слава, да видно уж суждена ему была на этом этапе такая невезучесть – обрушилась на провословных огромная, на этот раз уже в буквальном смысле концесветная беда – вторглись в пределы Патриархии несметные полчища бусурманского Трефонского ордена. Кинулись верующие к оружейным пирамидам, а винтовок в них не на каждого, а дай бог через одного… Вот тебе и вкусили мажору-бодрости от задирной песенной пищи святого Антония! Но разбираться, кто чего до того наворотил, и по чьему недосмотру что вышло, было уже вроде бы и не с руки, да и руки у всех оказались заняты – у кого ружьем, у кого рогатиной – правословных на испуг не возмешь, они в старину не только что косами, а и оглоблей порой от супостата отбивались…

Вот и уперлись всем миром у предела своего и только пятились, под великим напором, землю свою защищаючи, а чтобы повернуться и бечь – ни-ни! Отпетова тоже, вестимо, на передовку кинули – всех цеховых свечмашевских без разбору, не глядя на заслуги в псалмопении и риторике, к святому воинству причислили. И как попали они в первую баталию, Отпетов рванул от потомков своих предков словно бы по команде: – «Кру-гом-бе-гом-марш!». В дырку же, его отсутствием образованную – немалую, прикидывая по его телесам, – просочились трефонцы, вдарившие тут же по свечмашевским и с фрунту, и в спину, – по этой причине и не осталось свидетелей панической Отпетовской ретирады – от иноков фарцовского отряду души живой не уцелело. Отпетов и сам, правда, пострадал – жиганула его вдогонку шальная пуля, да и как ей было от такой крупной мишени увернуться – так и увязла в левой ягодице, как считается, ближе к сердцу. На его счастье, рана оказалась не смертельной, и он сумел даже доскакать до перевязки-сортировки, откуда и был отправлен в глубокий тыл для полного заживления наличных повреждений. Зевнули, стало быть, санитары столь нетипичное ранение в момент, когда весь народ только задом пятился, да и кто их за это мог бы упрекнуть – они в такой-то мясорубке круглосуточно прокручивались, в чужой крови купаючись, – тому ногу отрезать надо, тому руку пришить, где уж тут разбирать, кому куда всадило: – йоду плеснул, бинтом обкрутил и: – «Следующий!».

Отпетов, не будь дурак, как в госпиталь попал, так тут же песнопениями занялся и декламациями своих виршей. А публика. – известное дело – дура, ей раз складно, то и ладно. Так вот он за тыл и зацепился, вроде бы дух у верующих поднимать. И никому в голову не приходило, что верующий потому и есть верующий, что дух в нем твердый и поднимать его не требуется, это неверующих накачивать надо, чтобы в духовность их привести и веру привить.

Но как бы там ни было, а на передовку Отпетов больше уже не попал, а пристроился снова по сочинительной части, где весь этот смертоубийственный период и перекантовался. Потому и вышло, что в отличие от всех других правословных его поколения, для которых война стала самым большим испытанием в жизни, для Отпетова она оказалась всего-навсего проходным эпизодом в биографии, не задевшим никаких жизненно важных центров его души, да и телу особого урона не причинила, даже скорее наоборот – стал он в два раза усидчивей, что лишний раз убеждает нас в глубине народной мудрости, родившей утверждение, что за одного битого двух небитых дают… Правда, он не раз посожалел, что не может своими боевыми заслугами похвастать, ранением их подтвердив, и не потому, что было оно ему, как слону дробинка, а потому еще, что всегда найдется какой-нибудь Фома-неверный, который скажет: – «А ну, покажь!» А чего ему покажешь при таком конфузорном шраме?

Война и была тем событием, которое произошло ТРИ ГОДА СПУСТЯ после выхода в свет второй Отпетовской – или, как мы уже говорили, не совсем Отпетовской – книги, отразившей его роль в истории «Госсвечмаша» как бы сквозь сильное увеличительное стекло, если не сказать, через микроскоп. Так что период от начала сочинения нашим героем бодрых песен, до двух небитых и есть тот самый ВОЗВРАТ ШЕСТОЙ, которым мы и закончим нашу ретроспекцию в этой тетради… Все, что пойдет дальше, происходило ближе к нашим дням, и тут мы уже не возвращаемся к давним событиям, а оглядываемся на недавние…

Но к ВОЗВРАТУ ШЕСТОМУ мы все же еще несколько слов добавить обязаны, потому что в самый разгар войны провословные под нажимом несметной силы допятились и до Фарцова, и даже чуть дальше, и супостат хоть и накоротко, но город захватил, и, взявши на цугундер обеих своих единовериц – Элизу с Анамалией – потребовал с них отчету: – Пошто и варум потенциально и кинетически способствуют они жизнеспособности правословия?

И гореть бы нашим подружкам в бусурманских печках, если бы не Элизина изворотливость, родившая оправдательную версию: – они, мол, не жалеючи ни горба, ни живота своего, служа бусурманскому единоверству, изматывали силы противника. На том и были прощены.

А когда возвернулись правословные, то их, заподозрив в сотрудничестве с трефонцами, хотели тут же выслать на поселение в какой-то полунощный скит, да не успели – Отпетов, перепугавшись, что при дальнейшем расследовании может всплыть его родословная, поспешил вызволить погоревших фрейлин и вытащил как мамашу, так и Элизабет на жительство в Святоградск, где сам к тому времени пробился к отцу Геростратию, который его по старой памяти и пригрел на какой-то малой должности в Большом Псалмопенном Магистрате.

Там, пока шла война и большинство сочинителей или голову клало, или на прессу переключилось, Отпетов, оценивший ситуацию, сумел без особенных хлопот выпустить два сереньких кирпича – один с виршами, а другой еще и с песнями, прикопив, таким образом, хоть и небольшую, но все же довольно кругленькую сумму в бумажных купюрах. Тут бы ему и плечи развернуть, да опять незадача – война под тот момент кончилась, и вся вселенская наличность под реформу пошла – бумажные купюры на чеканную монету поменяли соотношением один к десяти, в пользу казны, разумеется. И пухлая Отпетовская пачка, как по мановению волшебной палочки, обернулась хоть и блестящим, но весьма тощим столбиком, которого и в чулке-то не видно…

Вот тут мы и оглянемся на события, непосредственно связанные с данным остатком реформированных сумм. Отпетов совсем было отчаялся, и язык его все время как бы сам собой возвращался к материальной потере, пока Анамалия не пресекла этого малодушного словоблудия, поставив сынка в известность, что люди их веры никогда не только не жалеют о том, чего не могут исправить, а даже и не упоминают об этом, чем сберегают свои нервы и сохраняют себя в деятельном состоянии. Несгибаемость сей женщины не перестает удивлять пишущего эти строки, и я спешу поделиться с читателем своим восхищением ею и рассказать, какой новый поворот в творчестве Отпетова она тут же, пусть и не сама, изобрела, но блестяще сумела обеспечить организационно. Правда, и тут не обошлось без Элизы, но ее участие на этот раз было как бы бессознательным, потому что идея, за которую тут же уцепилась Анамалия, явилась Элизабете в сновидении. Утром, по своему обычаю, они за кофием всегда рассказывали сны, так что и теперь ничего специально не выделялось, а выкладывалось подряд, как привиделось.

ЭЛИЗАБЕТ: – Приснилось мне, будто читаю я Евангелие святое и натыкаюсь в нем на совсем незнакомую Книгу притч от пророка с чудным двойным именем – Илья иль Петро. Все притчи коротенькие, ну по две-три строчки и почему-то исключительно на литературные темы. Одна мне как во время сна в мозги впилась, так до сих пор и стоит перед глазами от слова до слова…

АНАМАЛИЯ: – И что же в ней написано?

ЭЛИЗАБЕТ: – Речь про какую-то постановку, что постановка… вот какая, не запомнилось, а дальше идут слова: –» Пьеса написана так, как будто никогда на свете не было драматургии, не было ни Шекспира, ни Островского. Это похоже на автомобиль, сделанный с помощью одного только инструмента – топора…». На этом месте я проснулась и подумала – не случайный, ох, не случайный этот сон, про что-то он провещивает…

АНАМАЛИЯ: – А провещивает он про то, чтобы нам за пьесы взяться…

ЭЛИЗАБЕТ: – Сдается, так оно и есть…

АНАМАЛИЯ: – Весь комплект налицо – и пьеса, и драматургия, и Шекспир с Островским, только вот не пойму, топор тут при чем? На что это нам тут намекается?

ЭЛИЗАБЕТ: – Стой-ко, сестра моя, я, кажись, докумекала… Топор-то тут и есть самое главное!

АНАМАЛИЯ: – Нет, самое главное – пьесы, и я про них еще в какие года думала, только держала на более дальние времена, но теперь, видно, пора ему за них браться, раз уж нам и знамение было…

ЭЛИЗАБЕТ: – Пьесы пьесами, а топор топором, он нам тоже нечто знаменует, а именно – подход к драмописанию. Тут все ведь по порядку идет, с песен начинаясь, потому что и песни, и пьесы, и даже оперы, если мы и до них когда-нибудь доберемся, под принцип топора отлично ложатся. Вот послушай, что я тебе скажу. Нам только сынка твоего за пьесы усадить, а дальше все само двинется: в песне, например, слово за музыку прячется? Прячется! То же и в опере, где слов уж и совсем не разберешь – пиши, что хочешь, а в пьесе хоть все слова и в наличии, но и тут они вроде бы не голышом…

АНАМАЛИЯ: – А топор-то тут, все-таки, при чем?

ЭЛИЗАБЕТ: – Недогадлива ты, сестра моя, а все потому, что за свою веру держась, чужими сказками брезгуешь. Что такое суп из топора, знаешь?

АНАМАЛИЯ: – Тоже мне фольклор – это каждый дурак знает!

ЭЛИЗАБЕТ: – Знать мало, требуется еще и связать. А связь тут вот какая получается – в песне, пьесе и, скажем, в опере слово – это вроде топора в супе – от нас требуется только текст написать, а уж его со всех сторон подкрепят – и композитор, и режиссер, и художник, не говоря уже об артистах… А на афише кто? Автор! Пьеса – Отпетова! Вот и получается, что спектакль и есть ни что иное, как суп из топора!

АНАМАЛИЯ: – А ты, Лизон, как я вижу, уже в теоретики годишься – все, как есть, по полочкам разложила, и мне уже ясней ясного, что суп из топора то же, что бриллиант из алмаза…

ЭЛИЗАБЕТ: – Неточность допускаешь, сестра моя, алмаз ведь и сам по себе уже что-то, а топор в основе супа даже и не катализатор, а просто сподручное средство для запудривания мозгов с целью выколачивания с людей съедобных компонентов…

АНАМАЛИЯ: – Ну что ж, сын мой, для «топора» ты уже вполне сформировался, да и мы, как мне сдается, набрали достаточную силу, чтобы заставить тебя ставить – видишь, и я стихами научилась говорить. Пиши челобитную отцу Геростратию и проси выдать звонок в какой-нибудь большой театр – ему-то уж отказать не посмеют, а нам останется только пьесу пошумней состряпать, потому что шум способствует… Тебе срочная известность нужна, неважно какая, но погромче. Сейчас важнее всего название броское придумать и сюжетец позанимательней…

ЭЛИЗАБЕТ: – У меня мысля!

АНАМАЛИЯ: – Выкладывай!

ЭЛИЗАБЕТ: – Действие должно развиваться вокруг источника…

ОТПЕТОВ: – Источника чего?

ЭЛИЗАБЕТ: – А не все равно чего, у источника и все тут… Главное, похитрей переплести, а в финале чтобы обязательно был катарсис.

ОТПЕТОВ: – Катарсис чего?

ЭЛИЗАБЕТ: – Желудка и верхних дыхательных путей! Ты что, что такое катарсис не знаешь? Самое модное в текущем моменте слово. Если на нашу профессию перевести…

АНАМАЛИЯ: – Лизон! Опять понесло?!

ЭЛИЗАБЕТ: – Да ладно уж… Объясняю: – в богобоязненном варианте слово это означает, чтобы в конце всякого представления все пришли в восторг и глубоко вздохнули.

АНАМАЛИЯ: – Да, глубина в искусстве важна до необычайности.

ОТПЕТОВ: – Глубина, это когда кто кому яму вырыл?

АНАМАЛИЯ: – И это немаловажно, но для тебя еще рановато, тем более, что конкуренты твои пока что не выявились, и возникнут в самом процессе…

ЭЛИЗАБЕТ: – До процесса еще далеко, как и до премьеры, и потому – ближе к делу: – дарю название вместе с сюжетом!

АНАМАЛИЯ: – Ну-ка, ну-ка…

ЭЛИЗАБЕТ: – Пользуйтесь, пока я добрая! Первую пьесу назовем – «Скрипуха»… Действие пусть происходит в небольшом сельском приходе «Павлиний источник», где запущена музыкально-песенная работа, для усиления которой из Епархии присылают молодую специалистку, окончившую скрипичные курсы при тамошней бурсе…

АНАМАЛИЯ: – А если бы прислали мужика, то он назывался бы скрепер? Загибаешь, сестра моя!

ЭЛИЗАБЕТ: – Вот и не загибаю. Если назвать «Скрипачка», то никто не заинтересуется, потому что обыденно, а тут – резкий скачек любопытства – что еще за «Скрипуха» такая? Получается свежо, и есть возможность выдать за словотворчество – и рецензию можно напечатать под заголовком – «Автор-новатор»!

АНАМАЛИЯ: – Ну, мать, и фантазия у тебя!

ЭЛИЗАБЕТ: – А чего? Очень даже свободно! Такое название легко и злободневным эпиграфом подкрепить, чтобы его прочитал в прологе ведущий глашатай. Ну, скажем, – «Затрем иноверцев силой духа: – у них – стриптиз, а у нас – «Скрипуха»…

АНАМАЛИЯ: – Что тут, то – тут, а значит и гутарить не о чем – завтра же с утра, сын мой, садишься за «Скрипуху» – от шести ноль-ноль должна пойти продукция! Сроку тебе – две недели!

ОТПЕТОВ: – Да что, вы, мути, дело-то совсем новое, мне на эту лажу еще неделю целую налаживаться надо, свободоречие освоить, чтобы слова связанными не были, а сами по себе вытекали из этого павлиньего источника. Я тут должен так все закрутить-напридумывать, что и не каждый артист сыграет…

ЭЛИЗАБЕТ: – Избави тебя боже от такой новизматики – в театре от автора – «Что хочу, то ворочу!» – не проходит, у них свои условности, на которых все и держится. Ты им наоборот – обеспечь полную свободу сценического действа – расчет такой, что пьеса в себе заключает широчайший простор актерской и режиссерской фантазии, или, как говорят их теоретики, – «Рождать сотворчество, дающее находки». У них ведь, у артистов, такой резон – нету в пьесе юмора – сами сделают, смыслу не видно – какой-нибудь да вложат… А потом ведь у режиссеров редактура имеется, чтоб на свой лад любую пьесу переложить или, по ихнему – «Осценичить». Даже в штате такого редактирующего человека всегда имеют. Я и лично одного такого знаю, его и привлечем…

АНАМАЛИЯ: – Как звать-то?

ЭЛИЗАБЕТ: – Венька Таборнов. Он, правда, из небольшого театра, в который, однако, проникнуть не так-то легко, но сумеет и на сторону работнуть пьесу-другую. Перелицовщик, надо сказать, первогильдейнейший, не может быть, чтобы мы его не приручили – с нами такого еще почти не бывало…

АНАМАЛИЯ: – Как-нибудь да уж охмурим. Обеспечим твой катараксис.

ОТПЕТОВ: – В вас-то я не сомневаюсь, а вот в театре как все обеспечить, раз там все условно, я же их условий высокоумных и в руках не держал… Там, небось, сам черт роги сломит…