Текст книги "Золото для дураков"

– Да… я, да… мы…

– Не торопись. На, выпей-ка водички, и скоренько мне расскажи, с кем ты убивала бабусю, куда покойницу заныкали…

Лизавета Петровна судорожными глотками отпила воду из стакана. Поморщилась. Сплюнула. Кинулась к буфету, налила полстакана анисовки и двумя глотками употребила внутрь.

– Никакой бабули не было. – Твёрдым голосом заявила Лизавета Петровна.

– Ловко у вас получается. Значит, орудие убийства есть, уворованные бабушкины бриллианты в наличии, а сама покойница погулять, что ли вышла?

– Какое ещё орудие убийства? Я и стрелять-то не умею!

Господин следователь показал на топорик:

– Вот орудие убийства. На нём прилипли кое-где седые волоски, и ручка захватана кровавыми пальцами.

Лизавета Петровна облегчённо вздохнула:

– Ошибочка вышла, господин следователь! Про смертоубийство вы правильно определили. Был грех, самолично, без подручных, вчера трижды пыталась снести голову курице этим топориком. Она, стерва, уже без головы из-под топорика вырвалась и давай кругами носиться. Без головы глаз нет, куда бежать не видно. Вот и бежала наугад, куда ноги понесут. Все сенцы окровенила.

Никодим Емельянович шмыгнул носом, посмотрел на топорик и перевёл взгляд на бриллианты. Лизавета Петровна поняла его без слов.

– Камни мне аккурат на Петров день военный принёс. Сетовал, мол, он казначей в полку, а жалованье офицерское в карты спустил. Выручай, говорит Лизавета Петровна, от позора спаси. Купи бриллиантики жены, выручи, Богом прошу.

– А свидетелей вашего разговора с тем военным, конечно, нет!

– Врать не буду. Разговора она не слышала – платье мерила в соседней комнате. Там у меня трюмо в полный рост стоит, а как военный мне бриллианты передавал, видела.

– Кто такая?

– Агафья. Старшая дочь купца Матвеева. Она, как увидела камни-то, зараз возжелала их прикупить.

– От чего же не купила?

– На полную цену, что военный просил, у неё денег не хватило.

– Какой недосчёт был?

– Пятьсот рублей.

– Что ж к отцу не съездила?

– Ихний тятенька, на Волгу за товаром уехавши. На обратный путь обещал на ярмарку в Новгород заглянуть, а оттуда заехать на свои мельницы в Тамбовской губернии.

– А ты, чего ей денег не заняла?

– Господь с вами, Никодим Емельянович! Тятенька Агафьи, мужчина самодурный. Как, ежели он распетрушит доченьку за эти камушки? Кто мне тогда возвернёт долг? С купцом судиться – дураком родиться!

– Верно, говоришь…. Значит, по твоим словам получается, Агафья Матвеева видела того военного, что бриллианты торговать принёс.

– Знамо, видела. Она из его рук те камни брала для разгляду и самолично с ним торговалась.

– Вы в это время, чем занялись?

– Ничем. На военного пялилась. Красив, чёртушка! Одно слово, погибель бабская!

– Ага! Вот с этого места подробнее, по чёрточкам, по деталькам, опишите-ка мне образ этого военного. Кстати, он как-нибудь назвался?

– Нет. Говорил, мол, стыдно известную фамилию трепать на ветру позора…

– Как вы думаете, не врал?

– Бес его разберёт. С виду благородных кровей офицер. Пока корнет, а там, глядишь, и в генералы выбьется.

– Вы не ошиблись? Может быть майор, поручик?

– Господин следователь, не дурите мне голову! Может в нижних чинах и путаюсь, но офицеров определяю в темноте и на ощупь. Это был корнет чистой воды, в подержанном мундире вчерашней свежести.

– Обличье запомнили?

– Конечно. Я на него битый час пялилась, пока они с Агафьей торговались. Черноглазый, черноволосый, слегка выше среднего роста, гибкий, как лоза, тонкорукий

***

Фридман с Витюшей Греховым пили чай. Настоящий, чёрный китайский, заварной чай с сахаром вприкуску, с печатными тульскими пряниками, в приватной обстановке трактира «Метрополия» немца Шульца Вернера.

– Мундир корнета сжёг? – спросил Фридман Витюшу.

– Сжёг.

– Точно? – обеспокоился Фридман. – Смотри, как бы тебя по этому мундиру филера не сыскали. Пойми, я не боюсь, но у меня дети. Мне на каторгу нельзя.

– Зачем же тогда воровским делом занялся?

– Потому и занялся, что дети, но, как говорил наш дедушка Соломон, если вы начали воровать, то воруйте так, чтобы не было обидно за прицельно выбитые зубы.

– Это как?

– Не смешите мне нервы, Виталий Игнатьевич! Вы мне раз сто уже говорили, мол, если воровать, то миллион, а, если любить, то королеву. Хотя с последним, могут быть трудности.

– Ёсик! Ты меня убил! Вы посмотрите на этого еврея. Спереди вполне приличный мужчина. Миллион хочет, а королеву, видите ли, не хочет. Что ты имеешь против королевы?

– Я?! Ровным счётом ничего! Даже, сказал бы, наоборот…. Если король без претензий, но боюсь, Сара будет возражать.

– Как это возражать?

– Молча и больно. Скалкой по голове.

– Кого? Тебя?

– Зачем меня?! Я тут не при делах!

– Тогда кого? Королеву? Скалкой? И ты промолчишь?

– А что может сказать бедный еврей, изнасилованный царской особой? У него же дети…

Чай был ароматным, пряники свежие, разговор лёгким. Приятное время окончилось, когда Витюша задался вопросом «Что делать?», и пустился в рассуждения:

– Почему вор сидит в тюрьме? Потому, что его городовой спендикрючил! Как он умыслил его словить? А? Фридман, от чего городовой вора поймал?

– Не знаю. По службе положено.

– По службе-то, правильно. Однако сыскари не хватают первого попавшего, а метят точнёхонько в лихого человека. От чего?

– Так они, как охотники, добычу по следу находят.

– Молодец, Фридман! Золотая голова! Вора находят по тем следам, которые он оставляет. В полиции даже должность такая есть – следователь. Ты вслушайся, как звучит тот, который желает нас поймать: СЛЕД-О-ВАТЕЛЬ…, идущий по следу. Охотник от государства за тобой и за мной…

Фридмана аж передёрнуло.

– Ну, знаете ли, Виталий Игнатьевич, зачем к ночи такие страсти рассказывать?!

– Затем, «золотая моя голова», чтобы карась не дремал, когда щука в озере. Эти, как ты говоришь «страсти», должны стать нашей ежедневной молитвой. Мы, уважаемый, не пирожки на базаре тырим, а воровские деньги чеканим. Нам за это государевой рукой могут в глотку расплав залить…. И останутся твои детки сиротками.

– Но мундир-то корнета ты, же сжёг? Или нет?

– Конечно, сжёг, и пепел в Неве распылил.

Фридман облегчённо вздохнул, а Грехов продолжил:

– Паспортами новыми обзавелись. На держи. – Витюша протянул Фридману документ. – Отныне, ты грек…

Ёсик возмутился:

– Почему сразу «грек»?! Если Бог дал мне счастье родиться бедным евреем, то это не значит, что меня можно записывать в какие-то греки.

– Ёсик! С твоим носом трудно стать рязанским помещиком. Скажи спасибо, что не сделали арапом. Пришлось бы тогда каждое утро морду ваксить вместо сапог. Тебе это нужно?

– Нет, конечно. Да и вакса ныне дурного качества. Нет настоящей черноты…. Одна серость…

– Значит договорились. Будешь Дмитрос Попуглади…

– С именем понятно, а дальше, Виталий Игнатьевич, что-то совсем неприличное звучит.

– Что есть, то есть. «Попуглади» не самая княжеская фамилия, но, Ёсик, зато она греческая, настоящего уроженца Тавриды, чьи предки жили у подножия Олимпа и служили своему Зевсу. Тебе придётся, на всякий случай, заучить с десяток расхожих греческих фраз. На полгода хватит, а после, новые паспорта выправим.

– Старые тоже нужно пожечь в пепел, чтобы концы в воду.

– Не угадал. Я уговорился со сторожем мертвецкой подкинуть наши старые паспорта к безродным покойникам. Захоронят нас с тобой, Фридман, за счёт казны, как запойных бродяг, мол, ещё двоих раздавили радости жизни…

– Умно придумал! Я начинаю подозревать, Виталий Игнатьевич, что ты из секты тайных семитов.

– Не льсти, ещё наплачешься! Лучше слушай дальше. Серебро твоей чеканки замечательное, но пользоваться этими монетами здесь в двух шагах от сыскного отделения полиции, опасно и неразумно. Кругом слишком людей, могущих распознать наши воровские деньги. У меня детей нет, но поправить здоровье на Нерчинских рудниках я тоже не желаю. Поэтому, предлагаю на фальшивые деньги закупить у крестьян, к примеру, Тамбовской или Воронежской губернии, зерно, домотканое полотно, рухлядь1414
  рухлядь – мех


[Закрыть], для перепродажи. Во-первых, мы с этого получим на руки настоящие, казённые деньги и, во-вторых, навар с продаж.

– Отлично! – воскликнул Фридман. – Лучше не мог бы придумать даже мой дед Соломон!

– Организуем «Полное товарищество. Русско-Французский Торговый Дом «Версаль»

– Не торопи любовь, Виталий Игнатьевич! Не спеши, когда глаза в глаза. Кто его организует?

– Ты, купец из Тавриды, грек российского разлива Димитриос Попуглади и я, негоциант из французского Лиона, месьё Жан Жак де Монти.

– На какие шиши, господин француз, собираетесь торговый дом сгондобить? В этом случае нешуточный капиталец в казну придётся отстёгивать. Стыдно втюхивать государю императору фальшивые деньги. Он и обидеться может…

– Ты прав. Нехорошо обманывать царствующих особ. Они нас могут, когда и как хотят, а мы их можем, только матом. В связи с этим, я решил жениться.

Фридман захохотал.

– Чтобы показать царствующим особам, что ты хочешь с ними сделать, если б смог?

– Дурень ты, Ёсик! Грязнее политики могут быть только сами политики, и, чем дальше от них, тем чище воздух. Я женюсь на внучке банкиров Унгертов.

– Извините, Виталий Игнатьевич! Вы мне сейчас напомнили муху, что села на жопу слона и подумала: «Мне повезло. Наконец я его поймала! А сколько мяса!»

– Не понял.

– Что тут не понятного? Я допускаю, вы охмурили внучку и она даже согласна стать твоей женой, но согласие на брак с ней вы в банке Унгертов получили? Родительское благословение у вас на руках? Нужно ли ваше нищебродие в их калашном ряду?

На удивление, вопросы Фридмана Витюшу не смутили.

– Твои сомнения имеют право на жизнь, в случае традиционного хода предсвадебной суеты, а её не будет.

– Кого не будет?

– Суеты не будет. Обойдёмся без знакомства с родителями и без их благословления.

– По-собачьи, что ли? Снюхались, потом разбежались? Право не знал, что на этом деле можно зарабатывать капиталы.

– Не ёрничай! Всё сладится по закону. Будет и священник, и церковь, и венчание, но тайное.

– А Бирюкова? Она согласна?

Витюша молча, протянул Фридману лист бумаги. На нём красивым, чётким почерком чернела фраза: «Боюсь страшно, но согласна стать твоей женой. Любящая тебя, Марина».

Фридман одобрительно поцокал языком.

– Ай да Витюша! Ай да молодец! Уконтропупил всё-таки внучку! Мизансцена понятна без слов: тайный, неравный брак, с последующим входом в семейство банкиров Унгертов! Прости меня дуралея, Виталий Игнатьевич, но на хрена козе баян, если она нот не знает. Зачем тебе вязаться в воровские дела, если ты приобретаешь такой кошелёк, как Марина Бирюкова-Унгерт?

– Ах, если бы было так просто! Я подозреваю, что женитьба на внучке ещё не открывает настежь сейфы деда. Думаю, что банкиры – народец, как никто другой, знают закон размножения денег.

– Поделись…

– Капитал умножается не делением, а ростом долга и экономией.

– Какой смысл тогда жениться? Зачем тебе Марина без денег-то? Ну, нарожает она тебе детей, как моя Сара, со скоростью швейной машинки. Их же, между прочим, кормить надо, выращивать, так сказать, эти грёбаные цветы жизни на собственной могиле!

– Не скажи, Фридман! Какой ни какой, а капиталец в приданое они всё же положат, а, главное, допустят на правах родственника к лёгким кредитам. Допускаю, что первые кредиты будут небольшими, с короткими сроками погашения. После такой проверки на вшивость, наверняка, допустят до настоящих денег. Так у нас появится «шиш» в кармане, на который мы откроем «Торговый Дом «Версаль» и выедем с ним на столбовую дорогу в миллионщики!

– Твоими устами да мёд бы пить, Виталий Игнатьевич! Как бы ни вышло по-российски.

– Это как?

– Как всегда, через пень в колоду.

– Не каркай, греческая морда! Завтра продам на свадебные расходы ещё один жёлтый бриллиант, и, в путь дорожку за счастьем!

Глава пятая

Никодим Емельянович охотился. Он ловил в своей черепной коробке удачную мысль, но безрезультатно. Главное, ощущение её присутствия было, а поймать не удавалось. Мешала назойливая комариха. Она упорно домогалась следовательского тела.

Комариха была мелка, юрка, зла и голосиста. Её писк слышался то справа, то слева, то спереди, то сзади, то снизу, то сверху. Ловля её рукой, битьё свёрнутой газетой, ладонью и кулаком только сотрясали воздух и нервы Никодима Емельяновича.

«Какая бесцеремонная тварь!» – возмущался господин следователь. – «Интересно было бы посмотреть на наглую рожу комарихи, когда б я её сам за жопу укусил».

Вдруг насекомое затихло. Наступила сторожкая тишина. Следователь напрягся. Он не верил, что комариха добровольно отказалась пожрать на халяву, но такой подлянки Никодим Емельянович от неё не ожидал. Комариха сидела над головой Строкова на потолке. В безопасности она набиралась сил и наглости для очередной атаки.

В абсолютной тишине Никодим Емельянович застыл египетским сфинксом и, только вращающиеся из стороны в сторону глаза, да приготовленные для молниеносного удара руки, выдавали в нём живого человека.

Тем временем, одуревшая от голода комариха, сорвалась в крутое пике. В беззвучном режиме, метнулась к господину следователю, метя своим ненасытным жалом прямёхонько в центр его морщинистого лба. Её наглая выходка могла окончиться успехом, но она попала жалом между двумя глубокими морщинами. Ей пришлось встать вверх задницей, чтобы добыть хотя бы капельку крови. На это ушло драгоценное время.

Кусать комариху за жопу в отместку господин следователь не стал. Несолидно, знаете ли, государственному чиновнику мстить, таким образом, всякой мелочи. Вместо этого, он, со всей дури, ударил себя открытой ладонью по лбу. Звук вышел серьёзный. Даже звякнуло плохо закреплённое в раме стекло. Сила удара оказалась такой, что не только размазала тщедушное тельце жадной до крови комарихи по лбу следователя, но и ощутимо взболтнуло его мозги. От чего, удачная мысль, которую пытался поймать господин Строков, неудачно вывалилась из своего потаённого места и была тут же схвачена Никодимом Емельяновичем.

Господин следователь связал в единое целое: изъятые им из продажи жёлтые бриллианты с давнишней кражей драгоценностей у княгини Голицыной. Первый жёлтый бриллиант попал в руки Никодима Емельяновича случайным делом. Хозяин ювелирной лавки оказался совестливым человеком и добровольно сдал подозрительный камень в сыскную полицию.

Придворный ювелир герр Борге уверил господина Строкова, что жёлтый бриллиант, камень редкий и, судя по огранке, скорее всего, является составной частью целого гарнитура украшений. Вооружившись мнением герр Борге, Никодим Емельянович разослал по всем возможным местам продажи драгоценных камней полицейское уведомление, мол, при предъявлении к продаже бриллиантов жёлтой масти, препятствий не чинить, камни купить, продавца не задерживать, но крепко запомнить.

Результат кропотливой работы лежал перед господином следователем в четырёх сафьяновых коробочках. Все четыре жёлтых бриллианта продал один человек – корнет. Подробное описание его внешности имелось, но поиски среди военных оказались бесплодны. У Никодима Емельяновича создалось устойчивое впечатление о таинственном красавчике – корнете, как о чёртике из табакерки. Казалось, он появляется в самых неожиданных местах только для продажи бриллиантов, а затем, в этой же табакерке и прячется.

Следователь поднял из архива свои старые записи по краже фамильных драгоценностей в усадьбе Голицыных, случившейся много лет тому назад. В описи похищенных ювелирных изделий, среди прочих, значился золотой гарнитур: кольцо, серёжки и кулон с жёлтыми бриллиантами, работы парижской мастерской «Мон Плезир».

Вообще, несмотря на то, что расследование кражи фамильных драгоценностей в семействе князей Голицыных послужило началом карьерного взлёта уездного следователя Строкова, у Никодима Емельяновича от своей работы по этому преступлению в душе остался осадок глубокой неудовлетворённости.

Для постороннего человека и начальства вора лихо поймали по горячим следам. Злоумышленник при аресте оказался пьян в люлю и к допросу не годился. Его заперли в камеру, в надежде на обстоятельный разговор с ним на следующий день на трезвую голову. Не случилось. Не понятно от чего: толи от мук совести, толи от похмелья, но преступник Федька Косорыл повесился на прутьях решётки, оставив следствие без ответов на добрый десяток вопросов.

Пришлось Никодиму Емельяновичу, считай поминутно, восстанавливать жизнь преступника и маршрут его движения.

В итоге сложилась прелюбопытная картина. С одной стороны: вроде бы и вор пойман за руку при попытке рассчитаться в ресторане золотым браслетом из числа похищенных фамильных драгоценностей княгини Голицыной, но с другой стороны, ценностей, кроме золотых крестика с кольцом, при Федьке Косорыле не обнаружено. После тщательного опроса всех свидетелей на пути передвижения Федьки от усадьбы: через два постоялых двора, три публичных дома, четыре трактира, две ювелирные лавки, одного ростовщика и двух менял, Никодим Емельянович установил местонахождение почти одной трети из уворованных драгоценностей.

Где находились ещё две трети? В чьи шаловливые ручонки попали они? Может, Федька скрыл их в тайном месте до лучших времён? Или же в краже у него были сообщники, и они поделили добычу, а сами не попали в поле зрения следствия?

В связи с появлением на свет божий жёлтых бриллиантов, вариант кражи с сообщниками имел все права на жизнь.

Никодим Емельянович рассудил следующим образом.

Вариант первый. Федька Косорыл, после кражи драгоценностей, сумел-таки до своего ареста и наложения на себя рук затырить две трети уворованного в какое-то тайное место по пути своего передвижения. Адреса тайника он никому не оставил. После долгих лет хранения на клад натолкнулись люди, не имеющие отношения к хищению фамильных драгоценностей у княгини Голицыной.

Вариант второй. Федька Косорыл сразу после кражи делит добычу с сообщником (или с сообщниками), который в свою очередь прячет свою долю (в которую входят жёлтые бриллианты), и случайно попадает в острог на несколько лет за другое преступление. Сейчас он вышел на свободу и приступил к продаже ценностей по причине нужды.

Вариант третий. Кражу совершил кто-то другой, имеющий свободный доступ во внутренние комнаты усадьбы, а Федька Косорыл либо украл часть драгоценностей, либо получил ими плату за своё молчание, как опасный свидетель обстоятельств этого преступления.

При любом раскладе вариантов совершения преступления, вывод напрашивается один – для доследования тех давних событий необходимо ехать в усадьбу Голицыных на место злодеяния и устанавливать людей, неожиданно и загадочным образом разбогатевших, или уехавших куда-либо сразу после кражи.

***

После памятного бала, на котором Виталий Игнатьевич Грехов похитил сердце у Марины Бирюковой-Унгерт, отношение к ней со стороны институток резко изменилось.

Если до бала Марине приходилось жить в атмосфере всеобщего бойкота и молчаливого презрения, то после него, стая осатаневших от зависти девиц перешла решительно в фазу физических замечаний за малейший проступок, прегрешение и за отсутствие оных. Щипки, якобы случайные толчки и пинки сыпались на Марину со всех сторон. Причём, за руку исполнительниц поймать, решительно не удавалось. Все щипки, толчки, тычки и пинки прилетали со спины, а, при резком оборачивании назад, каждый раз видела одну и ту же картину: группа девушек в три-пять человек, о чём-то оживлённо со смехом разговаривали, не обращая абсолютно ни малейшего внимания на Бирюкову. Мол, если вам девушка и прилетело что-то в голову, это ваши заботы, а мы здесь ни причём!

В Смольном институте благородных девиц розгами за провинности не наказывали. Ограничивались внушениями, переходящими частенько в немецко-франко-русское орание во всю глотку с употреблением, для большего понимания, солдатско-базарного лексикона. За долгие годы нахождения в атмосфере казарменного воспитания, смолянки научились, без вреда для своих девичьих организмов, пропускать мимо ушей ор воспитательниц.

Значительно болезненней воспринимались индивидуальные наказания. Например, брошенную в неположенном месте бумажку могли пришить виновной на плечо, спущенный чулок повесить на весь день для ношения на шею, лишить завтрака или обеда, стыдить перед всеми смолянками, лишить прогулки или свидания с родителями.

Хуже всех относились к девочкам, страдающим энурезом. На беднягу, обмочившуюся ночью, накидывали на плечи мокрую простынь и заставляли в таком унизительном виде идти на завтрак в столовую. Товарок по дортуару обязывали будить зассанку ночью, для хождения в туалет.

Вас когда-нибудь били малолетки?

Нет?! А зря! Вам будет трудно понять без личного опыта всю жестокость стаи будущих строителей вашего светлого завтра.

Что интересно, каждого из них по отдельности вы в состоянии с лёгкостью размазать тонким слоем по окружающему ландшафту. Но в стае и гиены командуют львом. В итоге, вас скопом лихо бьют, а вы, скрипя зубами от бессилия, делаете тщетные попытки уберечь от тяжёлых травм свои важные органы.

Девичья стая в изощрённости своей жестокости пределов не имеет.

Видя, что Бирюкова вяло, реагирует на комплект ежедневных физических замечаний в свой адрес, одна из наиболее смышлёных смолянок, предложила облить спящую Маринку чужой мочой. Толпа идею приняла на «Ур-а-а!». Этой же ночью институтки дружно помочились в банный тазик и вылили его на спящую Бирюкову.

Эффект злой проказы оказался неожиданным. Марина, уставшая за день от толчков, щипков и пинков спала мёртвым сном, и на лужу из чужой мочи под собой, не отреагировала. Продолжала спать сном праведницы до утреннего крика фрау Штольц:

– Подъём, козы драные! Вставайте, вонючки!

По поводу «вонючек» фрау Штольц впервые не ошиблась. В дортуаре, где спала Бирюкова, стоял густой аромат аммиака.

– Что это такое? – заорала фрау Штольц, войдя вовнутрь дортуара и, полной грудью вдохнув аммиачный запах. – Солдатский ватерклозет или спальня благородных девиц?

Институтки, пряча довольные улыбки, потупили глаза.

– Я вас спрашиваю, остолопки паршивые, – гремел голос воспитательницы. – Откуда эта вонь?

Все молчали, но вот одна за другой смолянки начали смотреть в сторону Бирюковой. Маринка, ошарашенная происшедшим, в мокрой, благоухающей мочой ночной рубашке, тупо уставилась на свою постель. Она никогда, даже в голожопом детстве, не страдала ночным недержанием мочи и не могла понять, как её угораздило обмочиться во время сна нынешней ночью.

О том, что ей приятный сюрприз устроили одноклассницы, она не могла и помыслить. В своём конфузе она винила только себя. Правда, где-то в подсознании, её удивило количество мочи, пошедшее на качественную замочку постельного и нательного белья. Обладай Бирюкова чуточку обычным бабьим опытом стирки белья, она бы на глазок определила количество мочи, нашедшей приют в её постели. Не меньше 5–6 литров. Получается, благородная смолянка, дворянка Бирюкова-Унгерт уже вовсе и не дворянка, а какая-то корова Зорька после водопоя. Знай это Бирюкова, она бы учинила своим товаркам завидный скандалец, с разбором деталей в кабинете начальницы института Юлии Фёдоровны Адлерберг.

Однако случилось то, что получилось. До Марины стал доходить весь ужас позора, обрушившегося на её голову. Она, без пяти минут выпускница знаменитого на всю Россию Смольного института благородных девиц, обоссалась в кровати, как первоклашка.

Фрау Штольц аж хрюкнула от удовольствия при виде мокрой и трясущейся от нервного озноба Бирюковой. Пример для воспитания остальных был просто восхитительным – пах умопомрачительно, вид имел униженный.

– Ах, бедная, маленькая девочка! – тихим, ласковым голосом заворковала фрау Штольц, обращаясь к Марине.

Предчувствуя бурю, смолянки вжали головы в плечи, отвернули глаза в сторону и навострили ушки.

– Ты всю ночь, наверное, молилась Богу? – продолжала воспитательница. – Так усердно замаливала свои грехи, что забыла сбегать поссать!

Голос фрау Штольц взбирался на гору крещендо, наполнялся по пути злорадством и ехидством.

– Или ты всю ночь сочиняла любовные письма своему красавчику корнетику, и радость переполняла твои штанишки?

Бирюкова молчала. Она тряслась от страха и унижения. Слёзы в три ручья лились по её бледным щекам.

– Отвечать, русская свинья! – заорала привычно фрау Штольц.

– Простите меня! – сквозь слёзы прошептала Бирюкова. – Я, правда, не знаю, как это приключилось…

Лучше бы Бирюкова попыталась отделаться от воспитательницы молчанием. Ну, поорала бы она ещё чуток, да и заглохла. Разговаривать со стеной не продуктивно и особых желаний к полемике не вызывает даже у самых говорливых особ.

– Вы только посмотрите, народ честной! – понесло фрау Штольц. – Она не знает, как устроила потоп на весь дортуар! А, кто, по-твоему, должен знать? Может быть я? Начальница института?

Марина молчала. Одноклассницы, осмелев, начали подхихикивать, а воспитательница продолжала шипеть на весь дортуар.

– Интересно, а твой корнетик знает, что ты зассанка, и он рискует утопить свою военную карьеру в твоей моче в первую же брачную ночь?

С Мариной началась истерика. Она зарыдала в голос со слезами, соплями и слюнями. Фрау Штольц выкинула в сторону Бирюковой свой указующий перст, обращаясь к хихикающим институткам, проорала:

– Смотрите, козы драные, на эту мокрощелку! Вы будете выглядеть так же отвратительно, если не перестанете халкать на халяву без меры вечерний чай и забудете третий закон Ньютона – вода всегда дырочку найдёт!

Институтки едва удержали в себе взрыв смеха. Воспитательница продолжала:

– Чтобы Бирюкова не сгноила казённое бельё, требую установить в дортуаре дежурство и будить её для похода в туалет ночью не менее трёх раз! Сейчас, остолопки, прекращайте давиться смехом! Марш в умывальник и в столовую на завтрак. Бирюкова идёт в конце всех с обоссаной простынёй на шее!

Однако коварство одноклассниц Бирюковой заключалось вовсе не в прилюдном позоре Марины перед всеми воспитанницами Смольного института, а в физическом издевательстве над несчастной девушкой.

Нет, её не стали бить всей стаей, не устраивали ей «тёмную» по ночам. Действовали юные садистки строго по указанию воспитательницы. Помните, фрау Штольц приказала будить Бирюкову ночью не менее трёх раз для хождения в туалет. Она приказала «не менее трёх раз», а вот «не более скольких раз», забыла указать. Этим решительно воспользовались товарки Бирюковой по дортуару. Их было 25 человек. По распорядку отбой у смолянок был в 21 час, а подъём в 6 часов утра. Итого, на сон отводилось девять часов, или 540 минут. Теперь 540 минут поделите на 25 воспитанниц, каждая из которых будила Бирюкову, дабы она сходила в туалет и не описалась в кровати. Марину с отбоя до подъёма три раза в течение каждого часа будили. Не успевала Бирюкова смежить веки, как очередная смолянка уже трясла её за плечи и участливо предлагала ей сходить в туалет.

Первая бессонная ночь тянулась, как резина и, казалось, никогда не закончится. Наутро фрау Штольц сразу метнулась к постели Бирюковой и, смешно морща свой немецкий шнобель угрожающих размеров, с подозрением обнюхала, как овчарка, простынь и ночную рубашку Марины. Скандалом не пахло. Удовлетворённо хмыкнув с многозначительными «Ну-ну», она исчезла в коридоре.

Вторая ночь оказалась копией прошедшей. Бирюкову будили через каждые двадцать минут. Поспать ей не удалось. Дневные занятия прошли, словно в тумане. Она что-то урывками слышала, но уже ничего не понимала. Ей смертельно хотелось спать.

Но и третья ночь не принесла сна и облегчения. Её продолжали будить, не давали ни малейшего шанса упасть в забытьё сна.

У любого начала есть конец. На уроке пения Бирюкова уснула стоя под громкие звуки песни «Боже царя храни!» Уснула мёртвым сном. Голоса хора и резкие звуки клавесина не могли её разбудить. На словах: «… Перводержавную Русь православную Боже, храни! Боже, храни!» у Марины подкосились ноги и она бесчувственным кулём, не просыпаясь, вывалилась из стройных рядов хористок им под ноги.

Учительница пения Надежда Францевна от неожиданности пустила «петуха» и ошиблась нотами на клавесине.

– Что случилось, Бирюкова?! Встань сейчас же!

Марина безмолвствовала. Она лежала на правом боку с крепко зажмуренными глазами и глубоко дышала. Надежда Францевна кинулась к неподвижно лежащей Бирюковой. Пощупала пульс и попыталась лёгкими ударами по щекам привести упавшую, в неожиданный обморок институтку в чувство. Тщетно. Марина не реагировала ни на удары по щекам, ни на растирание ушей, ни на опрыскивание водой. Срочно вызвали доктора из лазарета. Его усилия на месте происшествия тоже не принесли результатов. Марину отнесли в лазарет, где она проспала сутки.

Очнувшись от долгого сна, Бирюкова первым делом, до противной дрожи в желудке, убоялась возвращения в круг одноклассниц, которые только и ждали её для продолжения кампании травли. Мелькнула в сознании забытая мысль о спрятанной верёвке с куском мыла. Додумать её до конца помешал доктор. Он пришёл осмотреть странную пациентку. Марина безропотно и без былого стыда обнажилась. Доктор что-то мычал себе в усы, хмыкал, выстукивал и выслушивал. Наконец он, взяв короткую бородёнку в свой кулак, спросил:

– Ну-с! Барышня, какие у вас жалобы?

Бирюкова резонно про себя рассудила – доктор голову не прощупал, не прослушал и, вообще, голова дело тёмное, малопонятное, и тихим, немощным голосом прошептала:

– Голова, доктор, болит…. Где-то там внутри щёлкает, в висках потрескивает, туман в глазах и тошнит…

То, что её тошнит от одного вида своих одноклассниц, Бирюкова уточнять не стала. Мало ли от чего тошнит человека. Может, съел чего…

Доктор быстро глянул на бледное лицо пациентки, её исхудавшее тело.

– С аппетитом как дела? Как кушаешь?

Вот с едой-то у Бирюковой были большие проблемы.

Добрые одноклассницы от всего сердца солили ей вечерний чай, обмазывали булочки горчицей, обсыпали перцем, подкидывали в первое дохлых тараканов, а во второе бескрылых мух, но жалиться доктору она не посмела. Ограничилась неопределённым:

– Ну…

– Понятно, барышня, без слов. В лазарете останетесь на десять дней. Понаблюдаем, подлечим, подкормим. Молоко любите?

– Да

– Вот и хорошо. Сейчас вас накормят. После еды примите успокаивающую микстуру, снотворные капельки, и спать, дорогуша, спать! Сон лучшее лекарство!

Сон, еда без сюрпризов одноклассниц, лечение, быстро поставили Бирюкову на ноги. Осунувшееся лицо начало подавать признаки к округлению и появлению былого румянца, но страх перед возвращением в коллектив одноклассниц, продолжал кошмарить душу Марины. Она была готова на всё: на побег в неизвестность, на убийство своих мучительниц скопом и каждой в отдельности. На засовывание собственной головы в петлю. Стены Смольного института, где она провела всю свою сознательную жизнь, перестали быть для неё «Alma mater» и превратились в пыточную камеру.