Текст книги "Золото для дураков"

Глава шестая

Поиски вчерашнего дня весьма увлекательное занятие. Правда, большинству обывателей дело это представляется придурошным и пустяковым, мол, чего его искать, ежели он уже плотно придавлен днём сегодняшним и интереса для публики не представляет.

Однако отдельные любознательные личности заявляют, мол, все вчерашние дни прессуются будущим в недели, месяцы, годы, столетия, даже целые эпохи и, в бесхозном состоянии выбрасываются на свалку истории. Там другие ненормальные люди роются в них, вытаскивают на свет божий и суд людской факты, фактики, а то и целёхонькие события с любовью, мордобитием и дворцовыми интригами.

Вы, как хотите, но вчерашние дни не пропадают втуне без следа. Можете самолично, проверить сей факт. Для этого пошевелите извилинами и напрягите свою память. Она услужливо вам подсунет все значительные, и не очень, события прошлого дня. Позапрошлого, недельной давности…. Знающие люди утверждают, при толковом допросе с пристрастием вы сможете вспомнить все свои вчерашние дни. Вплоть до зачатия в утробе своей маменьки и пару недель жизни у папеньки. Впрочем, это могут быть исторические байки, придуманные товарищами Малюты Скуратова. Забавные были мужчины, но спецы по вчерашним дням, бо-о-льшие!

Никодим Емельянович Строков им и в подмётки не годился, но дело своё знал весьма недурно. Беседы со свидетелями вёл неторопливо и умно. Свой придурковатый вид скрывал за многозначительными мычаниями и интеллигентным промакиванием вечно мокрого носа большим платком из китайского шёлка.

В усадьбу Голицыных Строков прибыл после Успения, аккурат на Яблочный Спас. Как заведено в обществе приличных людей, представился, пояснил цель приезда и испросил разрешения у внука Глафиры Порфирьевны Голицыной, Николая Антоновича, на расспросы его людей о давнишней краже драгоценностей.

– Ради Бога! – воскликнул глава семейства. – Сомневаюсь только в успехе вашей затеи! Прошло слишком много лет для сохранения воспоминаний!

– Это, как Бог даст. Впрочем, если вы не возражаете, мы можем ваш постулат, проверить сей момент…

– Отчего мне возражать? Проверяйте, если вам угодно…

– Я вижу здесь Наталью Александровну, – продолжал следователь, и выставил перед княгиней на стол четыре сафьяновых коробочки. – Прошу Вас, княгиня, осмотреть безделицы из сих коробочек и дать своё умозаключение при свидетелях.

Наталья Александровна недоумённо пожала плечами, обвела взглядом присутствующих и выжидательно посмотрела на супруга. Мол, что делать-то? Подчиниться требованию приезжего мокроносого следователя, или презрительно фыркнуть и удалиться, или послать господина Строкова туда, откуда Макар телят не может пригнать?

Николай Антонович не стал вступать в безмолвный разговор с женой. Женщина она родовитая. В её образе были только два достоинства – нижняя челюсть и наследство, ради которого Николай Антонович и женился на глупенькой Наталье Александровне. Поэтому он решительно шагнул к столу и начал открывать сафьяновые коробочки одну за другой.

При виде первого жёлтого бриллианта, сверкнувшего в лучах солнца причудливой огранкой, у Натальи Александровны открылись широко глаза. Может быть, по мнению Николая Антоновича, жена его не отличалась умом, но при виде бриллиантов, как утверждают ведущие ювелиры и пострадавшие мужчины, все женщины беззащитны и делаются невероятно глупыми.

От вида второго жёлтого бриллианта, у Натальи Александровны отвалилась знаменитая на весь уезд нижняя челюсть.

Третий бриллиант заставил княгиню неприлично быстро вскочить на ноги.

Когда появился из темноты сафьяновой коробочки на свет четвёртый бриллиант, Наталья Александровна не утерпела и начала хватать трясущейся от волнения рукой, коробочки с драгоценными камнями и с упоением их разглядывать. Она поворачивала их так и эдак, и на солнце, и против него, смотрела на них и в лорнет, и без него.

Никодим Емельянович, как истинный творец постановки одноактного спектакля «Женщина и бриллианты», с большим удовлетворением и любопытством наблюдал со зрительских мест за разгулом страстей на лице Натальи Александровны.

Он, как уже бывший учёный и ещё настоящий мужчина, находился в состоянии полного неведения: чем отличается дикарь племени Мамба-Юмба, получивший в подарок стеклянные бусы, от современной женщины, одаренной куском углерода под броским названием «бриллиант»?

Отчего женщины глупеют при виде огранённого алмаза, наукой не установлено, но доказано: просто алмаз дам не возбуждает. И смотрят они на него, в лучшем случае, с большим неверием: «Как?! Из этой фигни мастерят бриллианты? Изволите шутить? Всем известно, что бриллианты, это слёзы жены Посейдона на его адюльтеры, которые морские раковины хранят для лучших дам Земли».

Что думает о происхождении бриллиантов Наталья Александровна, Строкова мало интересовало. Его до крайности волновало, узнала ли княгиня СВОИ драгоценности.

Выждав для соблюдения хорошего тона, ещё чуток времени, Никодим Емельянович осторожным способом попытался оторвать Наталью Александровну от созерцания камней.

– К-х-х-хе! – интеллигентно покхекал господин следователь, стараясь привлечь внимание княгини. Эффекта не случилось. Строков тогда громко покашлял. Наталья Александровна даже бровью не повела. Никодим Емельянович нарочно, с резким стуком уронил трость. Ноль внимания и фунт презрения.

Видя неловкое положение, в которое супруга поставила столичного следователя, Николай Антонович начал решительно забирать бриллианты из рук Натальи Александровны и запирать их обратно в сафьяновые коробочки.

Этот жест супруга княгиня посчитала, видимо, актом вандализма и изнасилованием её женской души прилюдно, в особо извращённой форме. В её глазах стояли слёзы, а нижняя челюсть дважды угрожающе щёлкнула в опасной близости от рук Николая Антоновича.

Никодим Емельянович, для разрядки обстановки, поспешил задать вопрос:

– Скажите, Наталья Александровна, вам эти камни ничего не напоминают?

– Напоминают! Ещё как напоминают!

– Поделитесь с нами.

– При всех?

– Конечно. В этом есть суть следственного действа.

– Хорошо…. Это случилось в Париже. Знаете дом «Фовар» в районе Больших Бульваров? Нет? В таком случае, советую. Отличные нумера, вышколенная прислуга исполняет все прихоти гостей. Николя, разве я не права?

Николай Антонович сделал безуспешный вид постороннего человека, мол, я тут случайно мимо проходил. Красные уши и, забегавшие в панике из стороны в сторону глазки, выдавали в нём непосредственного участника событий, о которых пожелала рассказать княгиня Голицына. Не дождавшись ответа от мужа, Наталья Александровна продолжила:

– В тот памятный день мы хотели с баронессой мадам Жозефиной отдохнуть в Болонском лесу. Николай Антонович с утра сказался больным и уговорил меня не расстраивать мадам Жозефину и настоял на моей поездке.

Никодим Емельянович предпринял робкую попытку направить рассказ княгини Голицыной в нужное русло. Он тихонько шмыгнул носом, промокнул его платком и спросил:

– Я, собственно,… хотел…. О бриллиантах…

– А я, о чём? – удивилась княгиня.

– Вы о Болонском лесе изволите рассказывать.

– Сначала был Болонский лес, до которого я не доехала.

– Почему?

– Лиф лопнул…

– Простите, не понял.

– Господи! Почему мужчины без понятиев…. У женщины есть грудь?

– В принципе…

– Это у кого, как! У кого в принципе, а у кого в натуре. Если есть грудь, а не принцип, значит, есть лиф, а в нём шов. Он у меня лопнул, и моя грудь в любой момент могла оказаться на свежем воздухе. Это вам понятно?

– Очень даже. И больше скажу – обнажение груди, даже таким аварийным способом, как ваш, не причина для прогулок в Болонском лесу. Мадам, но эти пикантные детали не приближают нас к бриллиантам…

– Это вам только кажется. Приближают, ещё ка-а-к приближают!

– Не пойму как?

– Сейчас расскажу. Лиф, значит, у меня лопнул и, тем самым, принудил меня к возврату в нумер для срочного переодевания. Открываю дверь своим ключом и вижу…

При этих словах Наталья Александровна взглянула через плечо на своего супруга. Николай Антонович на глазах, как-то стал быстро усыхать в размерах. Голова провалилась в плечи, понтолоны собрались складками, сюртук повис на тонких плечах. Зато уши набухли, как вареники, и краснели маковым цветом.

– Вижу сразу и Содом и Гоморру на персидском ковре в центре нумера – продолжала княгиня Голицына.

– Вы о чём сейчас рассказываете? – поинтересовался Строков.

– О бриллиантах, уважаемый следователь. Когда шестиногое и четырёхгрудое чудище распалось от сквозняка на три отдельные части, то в одной из них я признала своего супруга Николая Антоновича, а в двух других вышколенных служанок дома «Фовар». Вот, собственно, вся история.

– Простите, но когда расскажите о бриллиантах?

– Ах, о них! Это случилось на следующий день. Николай Антонович, дабы загладить свою вину и залечить мою поруганную честь, повёз меня к ювелирам в «Мон Плезир», где и купил гарнитур из желтых африканских бриллиантов.

– Так значит…

– Ничего это не значит. Правильно говорила покойница Глафира Порфирьевна о своём внуке. Кукуем, был, кукуем и остался!

– Я о бриллиантах хотел услышать…

– О каких вам ещё бриллиантах рассказать?

– О тех, кои вы сейчас рассматривали.

– Ах, об этих! Бриллианты мои, те самые из гарнитура работы парижских ювелиров.

Никодим Емельянович обрадовался, как мальчишка, и хотел, было уже подъелдыкнуть Николая Антоновича. Мол, видите, ваш постулат не пляшет. Через много лет супруга ваша в лицо узнала собственные бриллиантики, но посмотрел на него и осёкся. Николая Антоновича, похоже, «вчерашние дни» в нумере дома «Фовар» обуяли не на шутку. Лицо его покрылось красными пятнами, глаза заметались, словно искали место, где бы спрятаться. По всему видно, крайне неудобно мужчине, что в спешке не рассчитался, наверное, с исполнительными служанками, или чаевых им дал маловато.

Признание жёлтых бриллиантов Натальей Александровной, оказалось первой и последней удачей господина следователя в усадьбе князей Голицыных. В последующие пять дней, как он не пытался, какие только каверзные вопросы не ставил перед собеседниками, всё в пустую. Никодим Емельянович начал уже подумывать, что кражу драгоценностей совершил человек случайный, может статься, и кто-то из гостей Голицыных нечист на руку. А что? Жуликов и разного рода ворья среди благородных предостаточно. Воруют они всегда смело, нагло и в больших количествах. Попадаются частенько, но на каторгу идут единицы. Откупаются, стервецы, от судейских. Ворон ворону глаз не выклюет!

Вся история с кражей драгоценностей осталась бы без своего героя, не окажись при смерти приходской поп – батюшка Илларион.

Поздним вечером Никодима Емельяновича поднял с постели церковный служка:

– Господин следователь! Вас к себе просит батюшка Илларион.

– Хорошо. Передай, завтра к обеду буду непременно.

– Опоздаете. Как пить дать, опоздаете.

– Братец! От чего ты взял, что я опоздаю. Меня знают, как человека аккуратного и даже педантичного.

– Я супротив Вас ничего не имею. Токмо батюшка Вас не дождётся.

– Зачем приглашает, если ждать не собирается?

– Так помирает наш батюшка. К утру, верно, уберётся с миром.

– За каким делом зовёт-то?

– Не знаю, господин следователь. Как только прослышал о Вас, сразу и послал, грит, веди следователя ко мне срочным порядком.

Никодим Емельянович недоумённо пожал плечами.

– Ничего не понимаю. Я не доктор и не священник. Чем могу ему помочь?

– Не знаю, господин следователь. Токмо без Вас батюшка не велел приходить.

Несмотря на позднее время, Никодим Емельянович, снедаемый язвой любопытства, пошёл-таки в сопровождении служки к умирающему отцу Иллариону.

В спальне приходского священника, перед киотом, горели полтора десятка свечей с лампадами. Воздух был тяжёлый от запаха ладана и разогретого воска. Две монашки тихими голосами, вразнобой читали отходную молитву перед образами:

– … к Господу Богу нашему Иисусу Христу и Пречистой Богородице, Матери Господней при разлучении души от тела всякого правоверного…

Развод души и тела умирающего был близок. В глазах, глубоко запавших, ещё теплились искорки жизни, но морщинистое лицо уже подёрнулось бледностью покойника. Вошедшего в спальню Строкова, священник приветствовал едва заметным движением кисти правой руки и закрыванием набухших век. Служка с монахинями тотчас удалились. Синие губы умирающего зашевелились, и немощный шёпот достиг ушей Никодима Емельяновича.

– …. Перед встречей с Господом Богом нашим возьму на душу грех о не разглашении тайны исповеди…. Не желаю, чтобы поганые слова чернили память покойницы…

Умирающий начал задыхаться и замолчал, чтобы восстановить дыхание. Строков воспользовался паузой и спросил:

– Батюшка! Не возьму в толк, о чём Вы говорите. Может Вам доктора позвать?

– Не встревай с пустыми разговорами…. Я в любой миг могу предстать на суд Всевышнего…. Не досуг мне…

– Слушаю Вас, батюшка.

– …. В прошлом году на Петров день позвали меня в усадьбу Голицыных исповедовать умирающую от родильной горячки служанку Лукерью…. На смертном одре покаялась она в грехе прелюбодеяния с «кукуем»…

– Простите, батюшка! Кукуй – это кто?

– Бабка Голицыных – Глафира Порфирьевна, царство ей небесное, – «кукуем» прозвала своего внука – Николая Антоновича Голицына. Он известный на всю округу жопохват дворовых девок. Семь лет он назад крупно проигрался в карты. Скандал грозил ему большой. Глафира Порфирьевна, узнай она о проигрыше, могла легко лишить его наследства. «Кукуй» подговорил свою полюбовницу Лукерью скрасть у Натальи Александровны её драгоценности для уплаты карточного долга. Любовь, господин хороший, зла…. Ещё и не на такие грехи толкает. Уворованные драгоценности, Лукерья схоронила на сеновале за стропилом. Бог шельму метит…. Лукерьину захоронку кто-то обнаружил и обчистил. Толи голицынский шорник Федька Косорыл, толи тот, кто на сеновале проживал…

– Кто там мог проживать?

– Не знаю, господин следователь…. И Лукерья не знала…. Она заметила на сеновале кусочки хлеба, кое-какие тряпки и нору маленькую для спанья…

– Дальше-то, что?

– Было всё, как у людей. Лукерья понесла от «кукуя» и померла вместе с ребёночком от родильной горячки…

– А, что «кукуй»?

– Бабка про долг прознала…. «кукуя» побила…, долг уплатила…, наследства не лишила…. Теперь… всё. Помирать… пора…

Отец Илларион, с чувством выполненного долга перед памятью рабы божьей Лукерьи, с первыми петухами смиренно отдал Богу свою душу.

В следующие четыре дня Никодим Емельянович, что есть сил, старался выяснить: кто же проживал на сеновале в день кражи драгоценностей у княгини Натальи Александровны?

Ровным счётом ничего прояснить не удалось, если не считать одного подозрительного факта – на следующий день после кражи, на подворье усадьбы, неизвестно откуда, объявился сын дворовой девки Миланьи и «кукуя», Витюшка Грехов.

– Как чёрт из табакерки. – Вспоминал появление перед дворней Витюшки голицынский конюх Степан. – Только в людской вечерять сели, тут и он в дверях образовался…. Главное, собаки не взлаяли, сторожа не видели, а он в проёме дверей стоит. Лыбится во всю харю и ключницу тётку Фёклу требует, либо Миланью…

За неимением других подозреваемых, Никодим Емельянович предположил, что, по крайней мере, в день кражи, сын Миланьи Витюшка Грехов мог находиться на сеновале и знать о захоронке Лукерьи. Дальше предположения следователя стали отдавать изрядной долей фантазий, даже самому себе.

«Хорошо». – Думал Строков. – «Вор у вора дубинку украл. Спёр пацан захоронку Лукерьи. Остаётся вопрос – как драгоценность оказалась у шорника Федьки Косорыла? Или же сам шорник подсмотрел, где тайник Лукерьи и увёл его? Тогда получается, что Витюшка Грехов не при воровских делах! К тому же, Витюшка после кражи ещё несколько лет прожил в усадьбе на хозяйской половине, учился разным наукам с голицынскими детьми». Предположить, что ребёнок хранил тайну похищения драгоценностей с упорством закоренелых злоумышленников – такого хода событий Никодим Емельянович предположить не мог, но изучать жизнь пацана, не перестал. Он выяснил, что Витюшка дневал и ночевал в домашнем театре Голицына и радовался любой роли, но больше всех ему нравилось играть роль корнета в одной из пьес. Бабка, Глафира Порфирьевна, видя страсть побочного правнука к театру, распорядилась сшить ему настоящий комплект формы корнета, которая, кстати говоря, пропала из костюмерной. Грешили на Витюшку, но докладывать хозяевам не стали. Взял парень форму на память, не велик урон. К тому же, она и сшита-то специально для него…

Сам по себе факт пропажи из костюмерной театра формы корнета, довольно малопримечательный. У нас в стране крадут всё, что плохо лежит, и всё то, что нельзя, но очень нужно.

Однако следователь хорошо помнил, кто продавал жёлтые бриллианты. Этим продавцом был молодой человек в форме корнета.

Никодим Емельянович заново опросил всех знающих Витюшку Грехова с одной просьбой – описать его внешность перед отъездом к купцам Мещеряковым. Театральный художник Ванька Репнин с этих слов и по своим воспоминаниям нарисовал углём на выбеленном холсте портрет Грехова. Получилось отменно. Все хвалили Ваньку, а особенно столичный следователь.

На следующий день Никодим Емельянович спешно уехал в столицу. Портрет Виталия Игнатьевича Грехова он взял с собой. Господин следователь никому и словечком не обмолвился, что знает, в чьих руках оказались похищенные драгоценности Натальи Александровны Голицыной.

***

Прав, ох, как прав был отец Илларион в своём утверждении, мол, любовь зла и может толкнуть любящее сердце на исполнение таких сюжетов, каких ещё свет не видывал!

Марина Грехова, в девичестве Бирюкова-Унгерт, твёрдо решила оградить любимого Витюшу от гадостей мира своей любовью. Её счастье оказалось близко, как локоть. Значит, за него нужно бороться. Женщина слабое создание, от которого нет спасения. Если она что-то вбила себе в голову, то это можно оторвать только с головой.

Пока в борьбе за своё счастье с Витюшкой, Марина не могла придумать ничего путного. Её серое вещество рожало исключительно чёрные мысли. В мозгу рисовалась картина кровавой гибели русской армии, по причине отсутствия у неё артиллерии, которую утопил в болоте её супруг. То мерещилось, как за ним гонится эскадрон гусар летучих с палашами наголо и с криками: «Где пушки, стервец?!», а несчастный Витюшка мечется из последних сил по берёзовой роще и мечтает повеситься на каждом суку.

Она пыталась убедить сама себя, что всё это глупости и Отчизна не погибнет оттого, что Витюшка утопил, по нечаянному случаю свою артиллерию в болоте. В России пушек навалом – топить, не перетопить! Долг Витюшкин перед военным ведомством она покроет. Ещё не знала, чем и как, но в том, что покроет, была уверена.

Марина пребывала в панике. Поймите её состояние – сердцу не прикажешь, а мозгу не докажешь! Витюшку нужно спасать. Спасти его могут деньги. Где их взять?

Марина, в силу своего почти оконченного образования в Смольном институте благородных девиц, не знала, что мир делится на трудящихся и крутящихся. Первые зарабатывают мозоли и горбы, вторые – капиталы и пороки.

В поисках хоть какой-нибудь приличной работы, Марина металась по городу из конца в конец. Белошвейкой не брали, из отсутствия опыта. Учительницей предлагали за кров, платье и еду.

Места модисток оказались заняты на три года вперёд, для должности экономки требовались рекомендации.

Набегавшись за день по различным адресам и конторам, Марина в отчаянии зашла в кофейный домик Бурдерона. Устало села за столик и попросила чашечку кофе с печеньем.

Кофе оказался ароматным и горячим. Марина взяла в руки чашечку и принялась дуть на кофе. Сначала она старалась его остудить. Потом задумалась и продолжала дуть машинально…. Невесёлые мысли роились в красивой головке, и она не заметила, как слёзы потекли из её глаз. Прозрачные капельки одна за другой катились по щекам и срывались в тёмную иноземную жидкость чашечки…. Кофе уже остыл, а Марина продолжала легонько дуть на него, не замечая своих слёз.

Нарядно одетая дама в модной шляпке с вуалью, лет 35–40, пила поодаль чай с кренделем и давно наблюдала за Мариной. Было очевидно, что любопытство её не праздное. Она решала для себя, подойти ли к плачущей девушке, у которой случилось какое-то горе, либо не терзать страдающую душу выражением сочувствия. Добрые чувства сострадания к ближнему, одержали решительную «викторию», и дама направилась к Марине.

– Ради Бога, – сказала она. – Простите меня за навязчивость, но я вижу, у вас неприятности…. Может, нужна помощь?

Марина очнулась от задумчивости, смахнула платком слёзы.

– Спасибо за заботу. Но обременять Вас не стану. Вряд ли Вы в состоянии мне помочь…

– Девушка, вы заметили, я не представилась, и знаете почему?

– Нет, не знаю.

– Только потому, что есть ситуации в жизни, когда откровенная беседа с незнакомым человеком облегчает душу и делает горе не таким горьким, а беду менее бедовой.

– Ах, да! Нам же в институте говорили об этом…

– Так вы смолянка?

– Беглая институтка…

После этих слов Марина уже не могла остановиться. Всё ею пережитое в стенах Смольного, и любовь к красавцу корнету, и венчание, и крах семейной жизни, и утопление в болоте пушек, и угроза потерять супруга, и невозможность отыскать работу, всё, что накопилось у неё в душе, вырвалось со слезами наружу.

Дама внимательно, не перебивая, слушала исповедь Марины. Изредка, когда всхлипы уже рвались наружу, угрожая привлечь внимание гостей кофейного домика, дама без слов, ободряющим жестом клала свою руку на плечо страдалицы. Марина воспринимала теплоту чужих рук, как материнскую, и затихала, чтобы через минуту продолжить рассказ о своей недолгой, но уже так щедро усеянной неприятностями, жизни.

Сколько длилась её исповедь, Марина не знала и не заметила, как обслуга дважды подавала кофе, и когда на их столике прописался лафитничек с рейнским и закусками.

Первый раз в жизни Марина попробовала вино в день венчания с Греховым. Это событие они отмечали в трактире Демута узким кругом в компании Фридмана с женой. После пары рюмок с портвейном Леве № 50 свадебное напряжение у Марины пропало, на его место явилась лёгкость мысли и дурашливое настроение. Первый опыт общения с алкоголем показался ей приятным. Позднее она ещё пару раз сподобилась пригубить винца по поводу каких-то толи именин, толи похорон. Дружбы с вином не возникло, но и отрицать его у Марины причин не находилось.

Сегодня рейнское животворным бальзамом капало на душевные раны молодой женщины. За душеизлияниями Марина по глоточку, по четверть глоточка набралась порядочно.

Добрая дама решила представиться:

– Мариночка, можно обращаться к вам на «ты»? Я так много узнала о вас, что чувствую себя вашей старшей сестрой…

– Ой! Ну, конечно! Это просто прелесть! У меня семь старших сестёр, а посоветоваться не с кем. Вы будете у меня самой старшей сестрой, самой умной, самой красивой, самой близкой.

– Вот и хорошо. Только ты мне не «выкай»…. Мы с тобой на «ты?»

– Ага, согласна…

– Меня зовут пани Моника.

– Чудесное имя! – захлопала в ладоши Марина. Разреши я тебя поцелую…

Женщины обнялись. После обмена поцелуями пани Моника продолжила.

– Я служу у мадам Розы на Сенной площади1717
  Сенная площадь – район публичных домов


[Закрыть].

– Чем вы там занимаетесь?

– Мадам Роза помогает девушкам, оказавшимся в сложных жизненных ситуациях.

– Вроде моей? Да?

– Да. Если ты захочешь, то она непременно окажет тебе помощь.

– Интересно, какую?

– Она может дать тебе работу.

– Правда? Не может быть!

– Ну, почему же сразу «не может быть»? Ты девушка благородного происхождения, дворянка, образованная, интеллигентная и красивая. По всему видно, хорошие деньги можешь зарабатывать.

– Хорошие это сколько?

– Достаточные для безбедного содержания семьи и уплаты долга, за якобы утопленные твоим мужем пушки.

– Ты мне не веришь?

– Тебе-то я верю, а вот твой Витюшка мог завраться.

– Это почему же?

– По аналогии. Мой первый муж капитан, начальник канонирской команды, двадцать лет покупал у российской империи заряды для пушек.

– Ответственный офицер.

– Куда там! Пока я с его последней пушкой не поймала в одной постели.

– Боже мой! Как ты это пережила?

– Бахвалиться не буду – тяжко было. Слёз пролила сколько, что обоих этих подлюг лысых утопить хватило бы…

– Насчёт подлюг – понятно, а почему лысых-то?

– Капитанишко-то мой свою шевелюру на чужих подушках потерял, а пушка его последняя – тварь рыжеволосая… ей, правда, без волос лучше. Руки только с месяц болели.

– Как ты после этого кошмара жила?

– Хуже, чем ты сейчас. Убежала от своего капитанишки…. Ни вдова, ни мужнина жена, без копейки в кармане, без крыши над головой.

– Господи! Ужас, какой! Но…, но ты не похожа на бедствующую особу.

– Это сейчас. Посмотрела бы ты на меня восемь лет назад – краше в гроб кладут. Без слёз не взглянешь…

– Как тебе удался такой поворот? Как в сказке…

– Мадам Роза подобрала меня голодную, замёрзшую и грязную. Отмыла, согрела, накормила и пристроила к делу. Век буду ей благодарна – большого сердца женщина. С тех пор и служу под её руководством.

– Ой, как интересно! Прямо настоящий роман! Служба-то у мадам Розы, в чём состоит?

Пани Моника вроде уж и красивый ротик раскрыла, чтобы с ходу ответить на Маринин вопрос, но вдруг предложила совсем не то, что думала:

– Марин! Давай ещё по рюмочке за наше бабское счастье!

Марина залилась.

– Да ты, что! Я и так уж пьяней вина. Как буду до дому добираться-то? Меня же Витюшка, наверное, потерял…

– Не печалься! На лихаче! Глазом не успеешь моргнуть и уже возле своего ненаглядного будешь.

– На лихача, Моника, у меня денег нет…

– Денег я с тебя не спрашиваю. Потом со сторицей отдашь.

– С каких таких капиталов?

– С тех, что у Мадам Розы выслужишь.

– В чём служба-то у неё состоит? По уму и по силам ли она мне? Вдруг не справлюсь?

– Справишься, милая! Вот ты горевала, что после лазарета чувствовала себя падшей девушкой. Так ли?

– Ради Бога, не вспоминай! Меня тогда волосатые мужские руки излапали, как гончар кусок глины. Хотелось душу в щёлоке выстирать, а голову в петлю сунуть. Спасибо Витюшке. Он вытащил меня из этого ада и спас мне жизнь. По гроб ему обязана.

– Сам-то он о твоём падении знает?

– Упаси Господи! Зачем ему знать о моих чёрных днях.

– Ты очень умно и правильно поступила. Рога растут лучше, когда посажены незаметно.

– Я об этом даже не думала…

– А ты подумай. Разве плохо, когда муж видит и знает только то, что ты сама захотела? Вопросы глупые не рождаются. Претензии чахнут на корню. Неужто плохо?

– Пожалуй, правда, на твоей стороне…

– Представь себе, милая, что ты объявляешь своему Витюшке, мол, деньги нам край, как нужны, поэтому я уезжаю их добывать к родителям в Лифляндию и без капиталов не вернусь.

– Зачем врать? Денег у маменьки с папенькой нет.

– Я это поняла.

– Так зачем мне ехать к ним попусту?

– Ты к ним и не поедешь. Главное, чтобы Витюшка был уверен, что ты уехала в Лифляндию за деньгами.

– Куда я поеду?

– К мадам Розе, зарабатывать капитал.

– Господи, Боже мой! Ты когда-нибудь расскажешь, в чём служба состоит у неё.

– Сначала скажи ты мне – в деньгах у тебя точно нужда?

– Точно! И большая! Прямо огроменная нуждища. Ради них я готова идти к чёрту на рога.

– Хорошо. Мадам Роза содержит на Сенной площади лучший публичный дом в столице.

– К-а-а-к? Ты предлагаешь мне стать проституткой?

– Да. Ты дворянка, красива, образована, молода, станешь бланковой1818
  бланковая проститутка – женщина из дворянок


[Закрыть] проституткой, и, за не тяжёлую работу будешь получать приличные деньги.

Марина была ошарашена откровенным предложением пани Моники, но почему-то машинально спросила:

– Сколько?

– Пятьдесят рублей за час.

– Сколько, сколько?!

***

Пани Моника Лебединская, бывшая при крещении Дунькой Мокрохвостовой, своё дело знала отменно и слыла лучшей зухершей1919
  зухерша – агент по вербовке проституток


[Закрыть] мадам Розы.

Отыскать кандидатку в публичный дом среди простолюдинок труда не составляло. Они сами от безнадёги толпами шли, в надежде заняться платной любовью на чистых простынях. Конкуренция среди них доходила до матерных разборок с потасовками. Всем хотелось лёгких денег и красивой жизни, но брали исключительно молодых, стройных и здоровых. На состояние ума и интеллигентность внимания не обращали. Главная задача этой категории проституток не философии с клиентом разводить, а обслуживать его качественно, чтобы не было ему жаль потерянных времени и денег. К слову сказать, сами-то клиенты публичных домов, особым кругозором ума не отличались. Всё больше мастеровые, солдаты и зелёные студиозы. Как говорится, по Сеньке и шапка!

Для гуляющих по левой стороне жизни солидных мужчин, публичные дома с именем всегда держали на съёмных квартирах, дорогостоящих женщин из благородного сословия. Такие дамы, кроме облегчённого поведения, обладали умением поддержать беседу на любую тему, помузицировать на клавесине, на скрипке, умели подать себя и в ресторации, и в театре. С такой дамой не стыдно появиться в обществе или порекомендовать её начальнику…

Пани Моника не зря слыла лучшей зухершей мадам Розы.

Она постоянно и внимательно отслеживала благородных дам повсюду, где бы они имели шанс появиться: театр, пышные похороны, поминки, ресторации, кофейни, свадьбы, присутственные места, церковные служения, суды…. Внимательным глазом она находила подходящую дамочку, оценивала её душевное состояние и моральные принципы. Хотя, по поводу последнего, у пани Моники было собственное суждение, проверенное прозой жизни. Она убедилась, что моральные принципы отменятся деньгами. Твёрдые моральные принципы отменяют большие деньги. Остальное, дело техники, а техника вербовки в жрицы любви у пани Моники, ювелирная. В отношении Марины у неё были особые планы. В свою бытность рядовой проститутки у мадам Розы, когда она звалась Дунькой Мокрохвостовой, ей приходилось обслуживать мюнцгравера столичного Монетного Двора француза месье Жюль Вернера. Клиентом Жюль стал постоянным, с лёгкой рукой на чаевые и с претензиями на общение на темы внеслужебного характера. Гетеры из проституток никакие. У них по жизни задачи разные. Месье Вернер, конечно, страдал, но совместить духовное и телесное ублажение ему не позволяла толщина собственного кошелька.

Время великий волшебник. Оно превратило Дуньку Мокроносову, проститутку столичного публичного дома, в пани Монику Лебединскую, лучшую зухершу мадам Розы, а мюнцгравёра месье Жюль Вернера в солидного чиновника Санкт-Петербургского Монетного Двора на должности минцмейстера золотого передела.

Как старый знакомый он обратился к пани Монике с просьбой подыскать для личного употребления интеллигентную молодую девушку, образованную, желательно из благородного сословия, красивую, говорящую на языке Вольтера. Если всё сладится, то он возьмёт такую девицу на содержание, с ежемесячным коштом в 1000 рублей. За оказанную услугу он пообещал мадам Розе и ей, пани Монике, ещё тысячу ассигнациями.