Текст книги "Вольная русская литература"

Следует отметить также написанные с большим реализмом «Полярные рассказы» и повесть «Задняя земля»[140]140
  Свирский Г. Полярная трагедия. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1976.


[Закрыть] Свирского, в которых обрисовывается мрачная картина тяжелых условий жизни советских людей на Крайнем Севере.

Невозможно перечислить всех самиздатовских авторов-правдолюбцев, пишущих сегодня короткие реалистические рассказы из советской жизни, количество их невозможно установить даже приблизительно, так как многие рассказы циркулируют как анонимные. В этих рассказах – картины тяжелой жизни нищей русской деревни и беспросветная унылая жизнь рабочего люда, заливающего тоску водкой, искалеченные сталинским террором семьи и новая советская молодежь, утратившая всякие идеалы и надежды, разъедаемая цинизмом и скепсисом, предающаяся разврату, пьянству и погоне за наслаждениями. Часто мелькает и религиозная тема – уход в христианство наиболее чистой, идеалистически настроенной части молодежи.

Здесь хочется напомнить только о трагической судьбе молодого писателя Владимира Буковского. Его короткие рассказы, циркулировавшие в самиздате в начале 60-х годов, позволяли предполагать в нем немалый талант, которому, однако, не суждено было развиться. За последние двенадцать лет – а Буковскому всего 34 года (род. в 1942 г.) – он лишь два года в общей сложности находился на свободе, а остальные десять – в тюрьмах, концлагерях и психиатрических больницах. В первый раз, в 1963 году, он был арестован за чтение книги Милована Джиласа «Новый класс», во второй раз – за выступление в защиту арестованных писателей Синявского и Даниэля (1965 г.), в третий раз – за протест против ареста литераторов Гинзбурга и Галанскова (1967 г.), в четвертый раз – за составление сборника документальных материалов о заключении инакомыслящих в психиатрические больницы (1971 г.). В момент, когда пишутся эти строки, Буковский умирает от голода в холодном и темном каземате Владимирской тюрьмы.

Трагически оборвалась жизнь и другого подававшего большие надежды самиздатовского писателя – Анатолия Бахтырева. Двадцатилетним юношей Бахтырев был арестован за вольные разговоры в студенческой компании, провел около шести лет в концлагерях и после смерти Сталина, в 1954 году, был освобожден и реабилитирован. Работал рабочим на заводе, потом грузчиком, подсобным рабочим в археологической экспедиции, а до ареста, еще мальчиком, – проводником на железной дороге, так как после смерти матери у него не было возможности продолжать образование. Бахтырев всегда бедствовал, часто жил впроголодь.

Несмотря на то, что Бахтырев был самоучкой, это был человек глубокой культуры; его яркая личность притягивала людей, он на многих оказал сильное влияние, уже двадцатилетним юношей он был душою молодежного кружка, почти все члены которого были арестованы вместе с Бахтыревым. В 60-е годы Бахтырев пишет короткие, очень лаконичные, но емкие рассказы («я излагаюсь несколько уплотненно», говорит он о себе). Эта «уплотненность» часто делает сложным понимание: напряженность мысли, концентрация смысла в сочетании со сложным, скупым на слова слогом требуют от читателя больших усилий. Его жизненное и эстетическое кредо: «Не наклонюсь ни для ливреи, ни для понятости. У слова унижаться только один смысл – унижаться».

В этих рассказах Бахтырева – выразительные точные зарисовки, интересные размышления, воспоминания о лагерной жизни, о родной деревне, о путешествиях по России. В них тяга к обнаженной, последней, непреложной правде. «Нет большего наслаждения, чем правда. А правда… если ты знаешь правду и еще жив, это мужество, а мужество – это эстетика», – писал Бахтырев в своем дневнике. Эта правда – не простая верность фактам, не копирование, а некий высший моральный и эстетический принцип. «Есть ли другая форма познания, кроме сочувствия?»

В 1968 году Бахтырев неожиданно скончался при странных обстоятельствах, заставляющих предполагать либо самоубийство (некоторые его дневниковые записи подтверждают эту версию: «Серьезным образом думаю об удавке», «Что же мне делать?», «Впереди не вижу хорошего». «Но черт, как будет дальше? Дальше шага ступить не могу. Ах, тихая гавань одиночной камеры на Лубянке»), либо убийство (отравление). Друг Бахтырева П. Гольдштейн, эмигрировавший недавно в Израиль, собрал некоторые рукописи Бахтырева, к сожалению, далеко не всё, и издал их в Иерусалиме[141]141
  Бахтырев А. И. Эпоха позднего реабилитанса. Иерусалим: Академия Пресс, 1973.


[Закрыть].

Можно сказать, что о превращении самиздата в самостоятельную область культуры свидетельствует, пожалуй, и тот факт, что появилась уже, так сказать, «вторичная» самиздатовская продукция, некая самиздатовская «субкультура», которая, паразитируя на теле самиздата, рождает подражательные, манерные произведения, в которых некоторые темы, развиваемые самиздатом, берутся, словно готовые клише. Пример такой литературы представляет собой маленький роман Булата Окуджавы «Фотограф Жора». Всё здесь как будто правдиво, как будто из жизни: и невзгоды талантливого кинооператора Жоры, его неустроенность в жизни, его неудовлетворенность; и преуспевающий халтурщик Пузырьков; и печальная судьба Тани Трубниковой, дочери репрессированных родителей, воспитывавшейся в детдоме, и т. д. Но всё это настолько безжизненно, искусственно, бледно, без оригинальных штрихов, без биения собственного пульса, что заставляет думать о некоем «соцреализме наоборот», о соцреализме с обратным знаком, в котором антиортодоксальность оказывается чуть ли не единственным движущим началом.

Окуджава – талантливый и очень популярный автор песенного самиздата. Его песни знает вся Россия. Однажды напетые на магнитофон, эти песни переписываются затем сотни раз, переходя из рук в руки. Но в прозе Окуджаву постигла неудача. Лирическая грусть, искусственно культивируемая, перенесенная из песен в прозу, воспринимается здесь как поза, как слащавая манерность; деланный лаконизм «телеграфного» слога и ложно задушевные, якобы разговорные интонации еще более усиливают фальшь надуманных условных ситуаций, неживых условных образов, которые возможны в песне, где совсем иная система координат и иные принципы поэтики, но не приемлемы в прозе, желающей, к тому же, казаться реалистической.

В заключение следует сказать, что реализм сегодняшних русских писателей-правдоискателей – это не просто продолжение традиций русской реалистической литературы прошлого, он вызван специфической современной ситуацией русского общества, это – реакция на официальную ложь, отравляющую всю жизнь страны, это – потребность донести до людей истину сквозь все захлестывающие потоки казенной литературы, фальсифицирующей прошлое и искажающей настоящее, это – потребность сохранить подлинные свидетельства о нашем времени и о нашей жизни.

IX. Мемуары

Та же потребность восстановить истину, сохранить хоть капли правды среди моря лжи, породила огромную мемуарную литературу самиздата. Именно из этих книг потомки будут узнавать о нашей жизни, по этим книгам историки будут изучать наше время. Самые разные люди – начиная от никому неизвестных заключенных и ссыльных и кончая самим главой советского правительства Никитой Хрущевым (чьи опальные мемуары тоже тайно читаются в СССР) – оставили свои свидетельские показания.

Среди подлинных мемуаров самое большое место занимают, разумеется, мемуары людей, побывавших в советских концлагерях, тюрьмах и психиатрических больницах. Об этих книгах можно повторить то, что было уже сказано выше о лагерной литературе. После того как Хрущев выступил с разоблачением Сталина, многие, пострадавшие от сталинского террора, поверили, что настало уже время, когда можно рассказать всю правду. Как сказал потом сам Хрущев, редакции советских журналов и издательств получили около 10 тысяч воспоминаний, романов и повестей на лагерные темы. Некоторые мемуары были опубликованы, самые интересные из них, пожалуй, мемуары генерала армии А.В. Горбатова.

Но во всех опубликованных мемуарах очень мало места отводится конкретным описаниям ужасных условий жизни и порядков в советских концлагерях и, напротив, очень настойчиво пропагандируется всё та же неправдоподобная легенда об «ошибках» Сталина, о мудрости партии, неуклонно ведшей вперед советский народ от победы к победе по пути строительства коммунизма, восхваляется мужество коммунистов, сохранивших в лагере веру в правоту марксизма-ленинизма, и т. д. Печатались, разумеется, мемуары одних лишь коммунистов, и рассказывалось в них в основном о коммунистах, попавших в лагеря. Судьба же всех остальных пострадавших обходилась молчанием. Причем все эти мемуаристы дружно уверяли читателей в том, что они не таят никакой обиды на советскую власть и что хотя их собственная жизнь искалечена и загублена – это всё ничего, ибо главное – это то, что восторжествовало великое дело Маркса-Энгельса-Ленина. Но вскоре даже такие мемуары печатать было запрещено, и лагерная тема совсем исчезла со страниц советской печати.

Среди книг, написанных для советской печати, но к печати не допущенных, наибольший интерес представляют, пожалуй, мемуары коммунистки Евгении Гинзбург — «Крутой маршрут», которые распространялись тайно самиздатом. Хотя Е. Гинзбург в своих мемуарах тоже заявляет о своей недрогнувшей вере в партию и в «великую ленинскую правду», но именно потому, что эти заявления вступают в противоречие с реалистическими описаниями чисток 30-х годов и жизни лагерей, опубликовать эти мемуары было особенно опасно.

Е. Гинзбург сумела сохранить удивительно ясную память. Яркость восприятий, чистота и непосредственность их передачи делают ее книгу одним из самых впечатляющих рассказов о сталинской эпохе.

Гинзбург рассказывает о волне арестов 34–37 годов, об этой вакханалии, оргии террора, о многолюдных собраниях, на которых всякий, кто осмеливался хоть чуть усомниться в мудрости партийного руководства, объявлялся сразу же «врагом народа», а всякий, кто испытывал сострадание к преследуемым, обвинялся в «гнилом либерализме»; рассказывает о возникновении в провинции своих маленьких Сталиных. «В 1933 году портреты Разумова [секретаря Казанского обкома партии] носили с песнопениями по городу, а на сельхозвыставке эти портреты были выполнены инициативными художниками из самых различных злаков – от овса до чечевицы»[142]142
  Гинзбург Е. Крутой маршрут. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1967.
  С. 18.


[Закрыть]. Это, конечно, трудно согласуется с утверждениями о том, что коммунистическая партия всегда была выразительницей интересов народа и боролась за социалистическую (то есть подлинную, а не буржуазную) демократию.

Очень любопытны портреты других коммунистов: Гинзбург говорит о них с симпатией, но против ее воли реалистические зарисовки оборачиваются обвинением против них. Муж Гинзбург – Аксенов, высокопоставленный партийный работник, член правительства (!), при виде массовых арестов лишь беспомощно лепечет: «Особый этап в развитии нашей партии… На партию не обижаются» (стр. 40–41). А о детях высоких партийных сановников, об «ответственных» детях, об удушающей атмосфере ханжества и высокомерия в кругах партийной элиты и сама Гинзбург говорит с отвращением. Коммунисты, привыкшие на своих закрытых собраниях решать всё за народ и от имени народа, вершить судьбы народа в тайне от него самого, привыкшие к своей кастовой избранности, не могут отделаться от этой привычки и в тюрьме. «Аня маленькая» (описываемая Гинзбург с большой симпатией), возвращаясь после допросов «с посеревшими губами», рассказывает об издевательствах следователя и при этом шепчет Гинзбург: «Тш-ш-ш, Женя… Чтобы не слыхали беспартийные» (стр. ио).

То же самое отношение к беспартийным как к людям второго сорта, как к несмышленышам, недостойным знать всю правду, – и в арестантском вагоне во время пересылки. А к арестантам, принадлежавшим ранее к другим политическим партиям (собственно, в живых остались уже лишь члены бывших социалистических партий), – непримиримая ненависть. К социалистке-революционерке Дерковской, например, сидящей в одной тюремной камере с коммунистами, – отношение как к «классовому врагу», и при виде мучений несчастной старухи одна лишь мысль: «Жалости нельзя поддаваться» (стр. ИЗ). Этот же кастовый душок, как ни странно, прорывается даже в словах самой Гинзбург, в предисловии к своей книге она говорит: «Я старалась всё запомнить в надежде рассказать тем хорошим людям, тем настоящим коммунистам, которые будут же, обязательно будут когда-нибудь меня слушать» (стр. 7). Оказывается, хорошие люди – это только коммунисты, и только коммунистам Гинзбург хочет рассказать правду о пережитом!

С большим талантом (ибо и автобиографический рассказ тоже требует писательского таланта) Гинзбург рассказала о своем аресте, о «конвейере», то есть непрерывном многосуточном допросе («они меняются, а я остаюсь всё та же. Семь суток без сна и еды», всё время на ногах, после долгой «стойки» адские боли в ногах); рассказала о жутких «бутырских ночах», о ночных пытках в Бутырской тюрьме: «Не один, а множество криков и стонов истязуемых людей ворвались сразу в открытое окно камеры… Над волной воплей пытаемых плыла волна криков и ругательств, изрыгаемых пытающими… Третьим слоем в этой “симфонии” были стуки бросаемых стульев, удары кулаками по столам и что-то неуловимое, леденящее кровь» (стр. 160). Немка Клара, «побывавшая в гестапо, уверяла, что орудия пыток безусловно вывезены из гитлеровской Германии» (стр. 160) и что «тут не обошлось без освоения опыта. Чувствуется единый стиль» (стр. 157). А позже, в лагере, Катя Ротмистровская, увидев номер газеты «Правда» с полным текстом очередной речи Гитлера и с «весьма уважительными комментариями», а также с фотографией Молотова и Риббентропа, замечает: «Чудесный семейный портрет» (стр. 378). Катю расстреливают за «антисоветскую агитацию» в бараке.

Вокруг мемуаров Гинзбург было много споров среди русских интеллигентов. Одни считали, что Гинзбург сохранила веру в «подлинный коммунизм» потому, что всё ею пережитое воспринималось ею лишь как искажение марксизма-ленинизма и отклонение от верного пути, что она, в силу своей ограниченности, не сумела проанализировать свой опыт и увидеть логическую закономерность всего случившегося, другие считали, что преданность коммунистическим идеям у Гинзбург – просто слепая, бессознательная и вполне естественная защитная реакция, защитное приспособление психики, сформировавшейся в определенном духе и избегающей гибельной ломки и мучительной переоценки ценностей. Внимательный анализ книги Гинзбург показывает, однако, что дело обстоит несколько сложнее.

Гинзбург вовсе не осталась такой твердокаменной и ортодоксальной, как кажется, сознание этой женщины, сформировавшейся в среде партийных «аппаратчиков», в результате трагического опыта претерпело глубокие изменения, хотя сама Гинзбург не отдает себе в этом отчет до конца и продолжает повторять стандартные советские штампы. «Уж если демагогические навыки, привитые мне всем воспитанием, пустили в моем сознании такие глубокие корни, что я не могу сейчас дать самостоятельного анализа положения в стране и партии, то буду руководствоваться просто голосом совести… не верить никаким софизмам, оправдывающим ложь и братоубийство» (стр. 78), – размышляет Гинзбург в тюрьме. И это – уже отступление от советской коммунистической доктрины, в которой нет места такому понятию, как совесть, и вся мораль которой сводится к утверждениям: «если враг не сдается, его уничтожают» и «кто не с нами, тот против нас». (Ленин в свое время сформулировал это еще более кратко: морально то, что полезно диктатуре пролетариата. Совесть же он назвал «буржуазным предрассудком».)

«Много раз за восемнадцать долгих лет наших “страстей” мне приходилось быть наедине с подошедшей совсем вплотную Смертью… Каждый раз – всё тот же леденящий ужас и судорожные поиски выхода… И каждый раз возникало какое-то спасительное стечение обстоятельств, на первый взгляд абсолютно случайное, а по сути – закономерное проявление того Великого Добра, которое, несмотря ни на что, правит миром» (стр. 426). «Страсти», «Добро» с большой буквы – это далеко не марксистские термины. Продолжая называть себя коммунисткой, Гинзбург на самом деле незаметно для себя превратилась в «стихийную» христианку. Во время этапа в Магадан, в страшном пароходном трюме, в нечеловеческих условиях, среди хрипов и стонов умирающих, сама тяжело больная, в полубреду, почти в предсмертных муках Гинзбург вдруг начинает молиться. Слова молитвы помимо воли рвутся из ее груди: «Господи, ну подожди до Магадана! Пожалуйста, Господи, молю Тебя… Я хочу лежать в земле, а не в воде, я – человек. А Ты ведь сам сказал: “Из земли взят и в землю”»… (стр. 369).

А дальше уже не слова, а дела. В магаданский лагерь, где находилась Гинзбург, пришел из тайги этап, «люди, отработанные на приисках, живой человеческий шлак», люди, уже негодные для работы и пришедшие умирать. Среди этих измученных полуживых людей вдруг оказался майор Елыпин, следователь, допрашивавший в свое время Гинзбург и мучивший ее голодом (он ставил перед голодной женщиной вкусные блюда и предлагал ей подписать показания). И теперь, встретив его умирающим от голода, Евгения Гинзбург отдает ему свой хлеб. Этим христианским жестом заканчивается ее эволюция и окончательный уход из того мира, где единственной реакцией на страдания инакомыслящих оказывается правило: «жалости нельзя поддаваться». Продолжая твердить слова о верности марксизму-ленинизму, Гинзбург на самом деле давно уже перестала быть марксисткой-ленинисткой. (Обсуждение вопроса о совместимости или несовместимости марксизма с христианством увело бы нас слишком далеко от темы, но несовместимость христианства с Лениным, предложившим – письмо в Политбюро 19 февраля 1922 г. – расстреливать священников всех подряд и в как можно большем количестве, во всяком случае, не подлежит сомнению.)

Очень интересно сопоставить с мемуарами коммунистки Гинзбург мемуары антикоммунистки Екатерины Олицкой, тем более, что Олицкая в силу странного стечения обстоятельств в какой-то момент оказалась рядом с Гинзбург в одном арестантском вагоне по пути в концлагерь на Дальний Восток и описывает тех же самых заключенных-коммунисток, что и Гинзбург. Характеристика коммунисток Олицкой беспощадна и зла. Она описывает эпизод, о котором умалчивает Гинзбург: на одной из остановок конвоир согласился купить заключенным зеленого лука, и все женщины передали ему деньги, у кого сколько было. Олицкой поручили разделить принесенный конвоиром лук, она разделила весь лук на равные кучки. Поднялся ропот, оказывается, заключенные хотели, чтобы лук был разделен пропорционально собранным деньгам (а у кого не было денег, не давать вовсе). «Сперва я не поняла, – пишет Олицкая. – Потом растерялась. Всего, кажется, я могла ждать от заключенных со мной каких ни каких, а все-таки коммунисток, но этого! Кажется, на глазах у меня даже выступили слезы… Я злилась, что из-за этого паршивого лука плачу. Только чтобы справиться со слезами, я стала гневно говорить о том, как раньше жили в тюрьмах социалисты: как делились каждой крошкой, как не считались с тем, чьи деньги, и учитывали больных и ослабевших»[143]143
  Олицкая Е. Мои вспоминания. Т. 2. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1971. С. 210.


[Закрыть].

Олицкая – дочь народовольца, и сама она и ее муж были членами партии социалистов-революционеров. Первый раз Олицкая была арестована в 1924 году за намерение издавать подпольную студенческую газету и затем почти всё время до смерти Сталина (около 30 лет) провела в тюрьмах, концлагерях и ссылках. Книга «Мои воспоминания» Олицкой представляет собой ценнейший исторический документ, ибо Олицкая – одна из тех очень немногих выживших людей, кто помнит еще лагеря 20-х годов. В книге Олицкой – подробное описание Соловецкого концлагеря, куда были отправлены Лениным социалисты-революционеры, социал-демократы, анархисты и избежавшие еще расстрелов представители других, не социалистических партий. Олицкая рассказывает о расстреле политзаключенных социалистов в Соловецком лагере 19 декабря 1923 года, о судебном процессе над эсерами 1922 года, на который ей удалось попасть и который мало чем отличается от позднейших сталинских политических процессов; о чистках среди студентов и профессоров «по классовому принципу» в 20-е годы.

Воспоминания Олицкой – это волнующий рассказ о драматической и мало кому известной судьбе партии социалистов-революционеров, партии, получившей наибольшее число голосов на свободных выборах в Учредительное Собрание в 1917 году и постепенно уничтоженной в концлагерях. Об этом уничтожении, о глухой, безнадежной, неведомой борьбе эсеров в тюремных стенах за свои права политических заключенных, права, завоеванные эсерами в царских тюрьмах и теперь отнятые большевиками, о героических массовых голодовках эсеров, об их сплоченности, солидарности и об их медленной гибели в этой неравной борьбе Олицкая рассказывает обстоятельно, любовно, с сознанием своего долга – долга последнего свидетеля. «Почему все они должны были погибнуть, а я одна выжила, не умеющая даже толком рассказать о них?» (т. 2, стр. 64) – восклицает она с болью и горечью.

Некоторые интересные детали лагерной жизни можно узнать также из мемуаров К. Вадот «В женском рабочем лагере» и особенно – из талантливых «Воспоминаний» Ольги Адамовой, многие годы проведшей в разных концлагерях, с горечью рассказывающей об этом опыте, о своем полном разочаровании в коммунизме как идеологии и общественной системе и предвосхищающей некоторые обобщающие выводы А. Солженицына о том, что концлагеря и массовый террор – это закономерный плод большевизма.

О порядках и условиях жизни в колониях для малолетних преступников рассказывает в своей книге «Детство в тюрьме» ПетрЯкир. Вторая часть мемуаров Якира, к сожалению, была конфискована во время обыска у него в квартире и не успела попасть в самиздат.

Петр Якир, сын командарма Ионы Якира, расстрелянного в 1937 году, был арестован, когда ему было всего 14 лет, как сын «врага народа». Вместе с Якиром в тюрьме оказались не только многие другие дети репрессированных родителей, но и некоторые мальчики, заключенные за собственные «политические преступления», как, например, тринадцатилетний калмычонок, «который на первых выборах в Верховный Совет в декабре 1937 года выстрелил из рогатки в портрет Сталина. Его обвиняли по статье 58-8 (террористические намерения)»[144]144
  Якир П. Детство в тюрьме. Лондон: Macmillan, 1972. С. 47.


[Закрыть]. Основную же массу малолетних заключенных представляли, конечно, беспризорные, воры, хулиганы, и они-то формировали в течение долгих лет вкусы, нормы поведения и морали у Якира и других ни в чем не повинных юношей.

О жизни в ссылке людей, высланных в Сибирь из оккупированных Советским Союзом перед Второй мировой войной территорий (Латвии, Бессарабии, Западной Белоруссии), рассказывает Елена Ишутина в книге «Нарым»[145]145
  Ишутина Е. Нарым, дневник ссыльной. Нью-Йорк, изд. «Нового журнала», 1965.


[Закрыть].

Это дневник, который Ишутина вела в течение многих лет для себя самой, чтоб потом когда-нибудь всё перечесть и вспомнить, без мысли о том, что кто-то другой будет читать эти записи, без всякого расчета на это. Отсюда – подкупающая простота, скромность и искренность этих лаконичных записей. День за днем Ишутина фиксирует все мельчайшие детали жизни в ссылке: тяжелая работа, теснота, грязь, голод, бесправие.

Очень большим успехом пользовались широко ходящие в самиздате экстравагантные мемуары Владимира Гусарова «Мой папа убил Михоэлса». Здесь сарказм и даже некоторый комизм перемешиваются с глубокой скорбью и горечью, абсурд описываемой действительности подчеркивается гротескностью выражения.

В. Гусаров – сын высокопоставленного сталинского партийного чиновника, занимавшего важный пост в Минске, где по приказанию Сталина был убит известный еврейский актер и режиссер Соломон Михоэлс. Очень выразительно обрисовывает Гусаров атмосферу, царившую в кругах партийной верхушки – лицемерие, ложь, рабское преклонение перед обожествленным вождем. Поиски правды приводят Гусарова в Лубянскую тюрьму. Отец добивается того, что Гусарова отправляют не в лагерь, а в Казанскую спецпсихбольницу, он старается представить это как заботу о сыне, на самом же деле стремится избежать скандала и спасти свою карьеру. Однако у отца не хватает бесстыдства совсем отречься от сына, он ездит к нему на свидания, в нем борются противоречивые чувства, и в результате карьера его все-таки пострадала – его понизили в должности. Психологический рисунок этих взаимоотношений вольномыслящего сына и родителя-ортодокса весьма любопытен, как любопытны и описания встреч с разными людьми в тюрьме и в психбольнице.

Гусаров – автор многих самиздатовских эссе полумемуарного-полупублицистического характера. Особой популярностью пользовался его очерк «И примкнувший к ним Шепилов» (эта фраза – газетный штамп периода кампании против «антипартийной группы», разгромленной Хрущевым). Гусарову удалось познакомиться с Шепиловым, когда тот находился в ссылке, и затем сохранить эту связь в Москве. Он дает много любопытных наблюдений, описывая этого впавшего в немилость партийного сановника и жизнь правящей элиты.

Следует отметить здесь также книгу Димитрия Панина «Записки Сологдина»[146]146
  ПанинД. Записки Сологдина. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1973.


[Закрыть]. Эти мемуары, хотя и написаны Паниным уже после того, как он выехал на Запад в 1972 году, однако книга вызвала большой интерес в России и распространяется там самиздатом (как и обстоятельнейшие лагерные мемуары А. Шифрина «Четвертое измерение»[147]147
  Шифрин А. Четвертое измерение. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1973.


[Закрыть], написанные им после выезда из СССР в 1970 году, а также роман А. Варди «Подконвойный мир»[148]148
  Варди А. Подконвойный мир. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1971.


[Закрыть], тоже написанный после выезда за границу). Интерес объясняется главным образом тем, что Панин – это прототип одного из главных персонажей романа Солженицына «В круге первом» (Сологдина), – он рассказывает о тех самых людях, которые описаны Солженицыным, и о самом Солженицыне, рассказывает и о том лагере, который изобразил Солженицын в повести «Один день Ивана Денисовича».

Однако книга Панина интересна и другим: в ней с большой откровенностью и четкостью выражены взгляды, широко распространенные сегодня в России, – резко отрицательное отношение к большевистской революции, яростное неприятие советской системы, ненависть к правящей элите. Те, кто с легкостью рассуждает о возможностях и путях демократизации в Советском Союзе и кто видит основное препятствие на пути демократизации лишь в косности советских руководителей, прочтя эту книгу, быть может, поймут, что препятствие самое серьезное, как ни странно, не на верхах, а в низах. Демократия – это компромисс, мирное сосуществование антагонистических групп, но когда антагонизм этот, когда взаимная ненависть достигает такой степени накала, что страна живет как бы в состоянии «холодной» гражданской войны, очень трудно говорить о демократии.

«Мы были бы согласны даже на первоначальную форму капитализма девятнадцатого века. Все-таки рабства тогда не было, труд был добровольным, с капиталистами можно было бороться, парламент и филантропы помогали. “Язвы капитализма” не шли ни в какое сравнение с открывшейся перед нашим взором системой “победившего социализма”, которая породила голодную жизнь, принудительный труд, людоедство в деревне, погром духовной культуры, свирепые нравы, тотальный террор, сыск, доносы…» (стр. 24). «Огромная, в основном христианская, страна превратилась в питомник выращивания новой породы людей, сформированной в обстановке тотального террора и массового безбожия. Принципиально новая нелюдь начала карежить и разрушать всё человеческое и духовное, топить жизнь в зверствах. Выкристаллизовалось новое общество, управляемое питекантропами» (стр. 25).

Опыт людей, прошедших через сталинские лагеря, подвергается теперь анализу, осмыслению во многочисленных самиздатовских эссе исторического, социологического и философского характера. Итог и вершину всей этой сложной работы представляет собой несомненно грандиозный труд Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛаг». (А его книга «Бодался теленок с дубом» – блестящий образец литературных мемуаров.)

Имеется уже большая мемуарная литература и о нынешних, послесталинских концлагерях и тюрьмах. Самая известная из этих книг – наделавшие много шума «Мои показания»[149]149
  Марченко А. Мои показания. Париж: La Press libre, 1969; Франкфурт-на-Майне: Посев, 1969. На ит. яз. книга вышла в 1970 г. с измененным названием: “I confortevoli lager del compagno Breznev (la mia testimonianza)” – «Комфортабельные лагеря товарища Брежнева (мои показания)». – Прим. ред.


[Закрыть] молодого рабочего Анатолия Марченко. В 1958 году после драки и поножовщины в рабочем общежитии, где жил Марченко, он был арестован, хотя в драке не участвовал и был схвачен по ошибке вместе с другими, осужден и отправлен в концлагерь. Ему не было тогда и двадцати лет. Эта несправедливость разбудила сознание Марченко и ускорила его политическое созревание. Он бежит из лагеря и пытается перейти иранскую границу, но его снова арестовывают, обвиняют в «измене родине» и отправляют в мордовские лагеря, на этот раз как политического заключенного.

После новой неудачной попытки бежать из лагеря Марченко отправляют в страшную Владимирскую тюрьму, он заболевает менингитом, его не лечат, он чудом выживает, но навсегда теряет слух. В ноябре 1966 года Марченко выходит из лагеря с загубленным здоровьем: глухота, страшные головные боли, кровоточащий кишечник. Ему приходится работать грузчиком, хотя тяжелый физический труд запрещен врачами, но другого выхода нет – иной работы ему не дают. Выйдя из лагеря, Марченко пишет книгу «Мои показания», она начинает распространяться самиздатом и попадает за границу. Разоблачения Марченко были столь страшны и опасны властям, что его снова арестовывают и отправляют в лагерь на один год, а по истечении года приговаривают дополнительно еще к двум годам лагерей строгого режима. В 1971 году Марченко выходит из лагеря, но его не оставляют в покое, ему запрещают жить в крупных городах, он находится под милицейским надзором, ему запрещено выходить из дому после восьми часов вечера, запрещено посещать общественные места. В феврале 1975 года Марченко снова арестовывают и приговаривают к ссылке якобы за нарушение «режима надзора», на самом же деле – за заявление об отказе от советского гражданства.

Книга Марченко – самое детальное и наиболее документированное описание условии жизни заключенных в нынешних советских тюрьмах и лагерях. «Сегодняшние советские лагеря для политзаключенных так же ужасны, как сталинские. Кое в чем лучше. А кое в чем хуже, – пишет Марченко (стр. 7). – Когда я сидел во Владимирской тюрьме, меня не раз охватывало отчаяние. Голод, болезнь, а главное, бессилие, невозможность бороться со злом доводили до того, что я готов был кинуться на своих тюремщиков с единственной целью, чтобы погибнуть. Или другим способом покончить с собой… Меня одно останавливало, одно давало мне силы жить в этом кошмаре: надежда, что я выйду и расскажу всем о том, что сам видел и пережил. Я дал себе слово ради этой цели вынести и вытерпеть всё. Я обещал это своим товарищам, которые еще на годы остались за решеткой, за колючей проволокой» (стр. 5).