Текст книги "Вольная русская литература"

В этом своем «литературоведческом романе» Белинков, как точно отметил К. Чуковский, сочетает «строгую научность с блестящим артистизмом». Судьба замечательного писателя Юрия Олеши, не сумевшего сохранить свою личность в условиях тоталитарной диктатуры, служит Белинкову материалом, на котором он с поразительным проникновением в психологию творчества и поистине философской глубиной обобщения развертывает картину мучительной жизни советского интеллигента. В этой книге ирония Белинкова достигает подлинного великолепия, это именно ирония, не гротеск, не гипербола, не сарказм, а тонкая ирония, дающаяся едва заметным поворотом фразы, интонацией и еще чем-то таким, что неопределимо словами, но что живо ощущается, как результат некоего удивительного и необъяснимого искусства. В 1968 году Белинкову удалось бежать за границу и даже вывезти свои неопубликованные рукописи (оставленное им перед отъездом из Москвы письмо Союзу советских писателей уже цитировалось нами ранее). На Западе Белинков задумывает издавать журнал «Новый колокол» (по примеру герценовского), но надорванное непосильными испытаниями сердце отказывает, и Белинков умирает еще до выхода первого номера. Надо надеяться, что оставшиеся рукописи писателя будут наконец опубликованы на Западе.

VIII. Правдоискания

Основная причина, породившая самиздат, – это, конечно, невозможность сказать правду в официальной печати, стремление коснуться запретных тем, рассказать о выстраданном опыте, высказать собственные умозаключения, не совпадающие с официальной и общеобязательной точкой зрения. И среди всех запретных тем самая волнующая и самая притягательная – это, конечно, тема массового террора, лагерная тема. Раскрытие этой темы у всех связано с именем Александра Солженицына, несомненно, выразившего ее с наибольшей силой и наибольшей глубиной проникновения, но до Солженицына и одновременно с ним на эту тему писали книги и другие самиздатовские авторы, в основном, конечно, мемуары, но некоторые – также и художественные произведения, достойные упоминания.

В официальной литературе лагерная тема мелькнула ненадолго и поднята она была боязливо, робко, неискренне. Собственно, появилось лишь одно-единственное произведение, ставившее эту тему открыто и честно – повесть «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, напечатанная по личному разрешению самого Хрущева, занятого в тот момент борьбой со своими противниками на верхах и проводившего эту борьбу за власть под лозунгом антисталинизма.

Все же другие авторы, затрагивавшие эту тему, обязательно должны были указывать, что лагеря и террор были следствием ошибок одного лишь Сталина и что в то время, как Сталин ошибался, весь народ и партия (среди лагерей и застенков МГБ) продолжали неуклонно строить коммунизм, охваченные энтузиазмом и верой в непогрешимость марксизма-ленинизма. Этот абсурдный тезис никак не подтверждался, а напротив, опровергался любым более или менее правдивым рассказом о действительных событиях, и поэтому вдаваться в подробности было нежелательно.

Даже верноподданнический и конъюнктурный автобиографический роман «Смерч» Галины Серебряковой, проведшей много лет в лагерях и заявившей затем о своей преданности партии и о недрогнувшей вере в правоту марксизма-ленинизма, запрещено было печатать, и он стал распространяться самиздатом. Любое упоминание о лагерях сразу же наводило на нежелательные размышления и неизбежно влекло за собой целый ряд опасных вопросов: как могло случиться, что в «стране победившего социализма», где впервые была осуществлена не «буржуазная лжедемократия», а подлинная народная демократия, где были уничтожены эксплуататоры и частная собственность, где власть перешла в руки народа, – в концлагерях оказались миллионы ни в чем не повинных людей, а в следственных тюрьмах применялись средневековые пытки? Постановка этих вопросов подрывала основы всей советской системы как таковой, и поэтому лагерная тема очень быстро оказалась запретной. Писателям было сказано, что «ошибки» Сталина уже преодолены, что вопрос этот уже исчерпан и возвращаться к нему больше незачем.

В начале 60-х годов стали распространяться в самиздате «Колымские рассказы» (три толстых машинописных тома) Варлама Шаламова[123]123
  Рассказы В. Шаламова, к сожалению, до сих пор не опубликованы на Западе полностью, лишь некоторые из них напечатаны в разных журналах: Грани. № 76, 77; Новый журнал. № 85, 89, 96, юо, 102, 103, 104, 106, 110, 112, 113, 115, 116, 117, 118; Вестник РСХД № 89; Посев. 1967. № 1 и др.


[Закрыть], поэта и писателя, проведшего в лагерях двадцать лет. Это была, можно сказать, энциклопедия лагерной жизни. В романах Солженицына главное внимание сосредоточено на внутренней жизни заключенных, лагерная тема берется более в ее моральном и философском аспекте, у Шаламова же русский читатель нашел подробный отчет о буднях лагерей, документальное бытописание лагерной жизни, обстоятельный рассказ о том, как жили, страдали и умирали люди в советских концлагерях.

Здесь читатель впервые зримо увидел изможденных, одетых в рваное тряпье, грязных, вшивых советских заключенных с кровоточащими цинготными беззубыми деснами, с шелушащейся от пеллагры кожей, с черными отмороженными щеками, копающихся в мусорных кучах в поисках каких-нибудь съедобных отбросов, постоянно избиваемых конвоирами, бригадирами, старостами, нарядчиками, дневальными и больше всего, конечно, блатарями. Здесь читатель увидел, что такое грязь и теснота лагерной больницы, куда, однако, мечтают попасть все заключенные, чтоб освободиться от непосильного сводящего в могилу каторжного труда. Здесь лежат люди, которые отрубили себе пальцы на руках, чтоб попасть в больницу, или оторвали себе взрывом ногу («вставив капсуль прямо в валенок и подожгя бикфордов шнур у собственного колена»), одноруких заставляли «топтать дорогу» в глубоком рыхлом снегу на лесозаготовках полный рабочий день, и тогда заключенные стали калечить себе ноги. Здесь больные по ночам отматывают свои повязки и подсыпают грязь с пола, расцарапывают, растравляют свои раны, чтоб подольше задержаться в больнице, здесь лежат люди, изуродованные надзирателями и конвоирами, с раздробленными носами, со сломанными ребрами, с проломленными черепами.

В рассказах Шаламова читатель увидел, что такое жестокость и самоуправство лагерной администрации: заключенного, ступившего на один шаг за зону оцепления в лесу, чтоб сорвать ягоду, немедленно пристреливают, даже не дав предупредительного выстрела, как положено по уставу; арестанта, опоздавшего на развод, привязывают за ноги к конским волокушкам и волокут по земле, по камням на место работы; за ничтожную провинность (или просто по капризу начальства) заключенного сажают в ледяной карцер, вырубленный в скале, в вечной мерзлоте («достаточно было там переночевать – и умереть, простыть до смерти… много заключенных, побывавших в этом карцере только одну ночь, навсегда простились со здоровьем»). Заключенных расстреливают целыми бригадами за невыполнение нормы, выполнить которую не под силу здоровому сытому молодому человеку; расстреливают «за оскорбление конвоя», то есть за то, что выругался, когда конвойный избивал, «за нападение на конвой», то есть за любой неосторожный размашистый жест вблизи конвоя и т. д.

Здесь, в рассказах Шаламова, русский читатель увидел, что такое каторжный труд советских лагерей – по двенадцать-шестнадцать часов в день без выходных на пятидесятиградусном морозе под окриками конвоя, под палкой бригадира. Шаламов сравнивает этот труд с каторжными работами в царское время. Декабристам в Нерчинске (по «Запискам Марии Волконской») давали урок – три пуда руды на человека. Норма советского заключенного – 800 пудов. К этому еще надо добавить, что на царской каторге на бараках не висели лозунги со словами вождя о том, что «в нашей стране труд стал делом чести, славы, доблести и геройства», на царской каторге политических заключенных, пытавшихся свергнуть самодержавие, не называли «выродками» и «мерзавцами», их не морили голодом, их не заставляли ходить после работы на политзанятия для «перевоспитания», а членов их семей не отправляли в ссылку и не репрессировали.

Шаламов повествует скупо, сдержанно, точным ярким языком; рассказываемые им эпизоды живо встают перед глазами. Мы видим жуткие и почти фантастические сцены: перед строем заключенных, ночью при свете фонарей на снегу, офицер зачитывает список приговоренных к расстрелу, оркестр играет бравурный туш; в бухту Нагаева приходит пароход «Ким» с тремя тысячами обмороженных заключенных – в пути заключенные подняли бунт, и начальство залило все трюмы водой при сорокаградусном морозе. Войска окружили мол и выгрузка началась. Мертвых бросали на берегу, еще живых развозили по больницам. Даже заведующий хирургическим отделением Кубанцев, недавно прибывший из армии, с фронта, где он повидал немало ужасов, был потрясен зрелищем этих людей.

Мы живо представляем себе барак на пересыльном пункте, набитый так тесно, что можно спать стоя, видим лагерную баню – описание ее по своей яркости не уступает знаменитому описанию бани в «Записках из мертвого дома» Достоевского. Запечатляется в памяти поразительная картина лагерной братской могилы, на склоне горы – склон осыпался и могила отверзлась. Мертвецы ползли по склону, тысячи окоченевших в вечной мерзлоте трупов, мертвецов, не гниющих в каменной холодной могиле. «Все было нетленно: скрюченные пальцы рук, гноящиеся пальцы ног – культи после обморожений, расчесанная в кровь сухая кожа и горящие голодным блеском глаза… Нетленные мертвецы, голые скелеты, обтянутые кожей, грязной, расчесанной, искусанной вшами кожей… Гора оголена и превращена в гигантскую сцену спектакля, лагерной мистерии… Вечная мерзлота хранит и открывает тайны. Каждый из наших близких, погибших на Колыме, каждый из расстрелянных, забитых, обескровленных голодом может быть еще опознан, хоть через десятки лет. Трупы ждут в камне, в вечной мерзлоте».

При чтении рассказов Шаламова проходят перед глазами сотни людей: юноши и старики, прославленные ученые и неграмотные крестьяне, рабочие, в свое время делавшие революцию, и украинские или литовские националисты, боровшиеся с оружием в руках против распространения этой революции на их земли, солдаты и офицеры, попавшие в плен во время войны и затем прямо из немецких лагерей переправленные в советские; проститутки и интеллигентные изящные женщины, арестованные вместе с мужьями как члены семьи «врага народа» – многоликая, пестрая толпа несчастных, попавших под колеса железной машины – государства.

Они проходят страшной вереницей, как грешники дантова ада, оставляя чувство ужаса и сострадания. Но некоторые лица выделяются из толпы, запоминаются: как Федя Щапов, получивший десять лет за то, что заколол одну овцу (убой скота был запрещен законом); как студент Савельев, осужденный за антисоветскую агитацию и создание антисоветской организации (организация состояла из двух лиц, его самого и его невесты, а агитацией были письма жениха и невесты друг к другу); как Дмитриев, арестованный за то, что он был членом религиозной секты «Бог знает» и, конечно, как майор Пугачев и его друзья-фронтовики, разоружившие конвой, ушедшие в тайгу и погибшие там в бою с окружившими их отрядами, погибшие свободными людьми, предпочевшими смерть рабству.

Некоторые рассказы Шаламова великолепны по своему художественному выполнению, по сюжетной архитектуре, как, например, прекрасный рассказ «Тифозный карантин»: история о том, как больной и истощенный заключенный, попавший в тифозный карантин и затерявшийся среди тысячи других заключенных, не откликается во время перекличек на свое имя, чтобы задержаться здесь, в карантине, как можно дольше, выздороветь, окрепнуть. Ему удается задержаться дольше всех, но под конец его вместе с кучкой таких же, как он, «саботажников» отправляют в летней одежде на Крайний Север навстречу надвигающейся зиме. Эта трагическая история о тщетной борьбе маленького человека с неумолимой судьбой, о негаснущей среди мрака отчаяния надежде, – пожалуй, одно из самых волнующих произведений самиздата.

О побегах заключенных из лагерей и о жестоких расправах конвоя над пойманными беглецами рассказывает Варлам Шаламов в своем большом очерке «Зеленый прокурор».

Одновременно с «Колымскими рассказами» в самиздате распространялись шаламовские «Очерки блатного мира», в которых он разоблачает миф о блатных как о благородных разбойниках, этаких робингудах, живущих по своему особому кодексу чести. Шаламов показывает, что законы блатного мира жестоки, аморальны и бесчеловечны, что этот преступный мир, достигший огромных масштабов в 30-40-е годы, – страшная язва общества. Блатные не только распоряжались и хозяйничали в лагерях, но их духом оказалось заражено всё советское общество. Когда около десяти процентов всего взрослого населения оказалось в концлагерях, когда практически не было в стране такой семьи, которая так или иначе не соприкоснулась бы с миром лагерей, эта зараза отравляла всё общество, всё советское общество оказалось «заблатненным». «Я знаю много интеллигентов, да и не только интеллигентов, которые именно блатные границы сделали тайными границами своего поведения на воле. В сражении этих людей с лагерем одержал победу лагерь… Примеров растления много. Моральная граница, рубеж очень важны для заключенного. Это – главный вопрос его жизни: остался он человеком или нет».

Хотя наиболее известные и опасные блатари были уничтожены в лагерях в 40-50-х годах, преступный мир всё еще велик в советском обществе, язва эта продолжает подтачивать здоровье общества; по подсчетам академика Сахарова, сегодня в Советском Союзе в концлагерях находится около двух миллионов заключенных, по подсчетам других исследователей – около четырех миллионов.

Наблюдая людей в чудовищных, нечеловеческих условиях, Шаламов приходит к пессимистическим выводам: возвыситься душой в страданиях, сохранить человеческое достоинство в страшных испытаниях (подобно героям Солженицына) способны, по мнению Шаламова, лишь редкие единицы, исключительные люди. Невыносимые лагерные условия растлевают душу человека и превращают его в дикое животное, говорит Шаламов. На последней грани ужаса, на пределе страдания в человеке умирает всё человеческое. «Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Те “трудные” условия жизни, которые, как говорят нам сказки художественной литературы, являются обязательным условием возникновения дружбы, просто недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили, родили дружбу людей – значит, это нужда – не крайняя и беда – не большая. Горе – недостаточно остро и глубоко, если можно разделить его с друзьями». «Когда переходится последняя граница, за которой уже ничего человеческого нет в человеке, остается только недоверие, злоба и ложь». «Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдержали». «Лагерный опыт – целиком отрицательный до единой минуты. Человек становится только хуже, и не может быть иначе. В лагере есть много такого, чего не должен видеть человек. Но видеть дно жизни – это не самое страшное. Самое страшное – это когда самое дно жизни человек начинает (навсегда) чувствовать в своей собственной душе, когда его моральные мерки заимствуются из лагерного опыта». Опускаясь на это дно, человек доносит на соседа и обрекает его на смерть за миску супа или даже за окурок, опускаясь на это дно, человек равнодушно смотрит, как избивают бессильных стариков или как сифилитик насилует женщину».

Исполняя свой долг свидетеля, Шаламов делает это с беспокойным сознанием: «То, что я видел – человеку не надо видеть и даже не надо знать».

Такой же мрачный взгляд на лагеря – в талантливом самиздатовском романе «Пятая печать», циркулировавшем под псевдонимом Татаринцев. Картина лагеря – апокалипсическая (отсюда название): ужасы и страдания превращают людей в отвратительное стадо жестоких, бессовестных, эгоистичных животных. Причем автор не акцентирует внимания на эксцессах и чрезмерных ужасах, напротив, он рисует монотонную, беспросветную, безнадежную атмосферу серых лагерных будней. Жена одного из заключенных, приехавшая на свидание с мужем, никак не могла представить себе реально по рассказам мужа, что же такое лагерь. Однажды она подошла к колючей проволоке, окружавшей лагерь, и увидела, как из барака вышел на крыльцо заключенный в одних кальсонах и среди бела дня, ни на кого не обращая внимания, стал спокойно мочиться прямо с крыльца. И тогда женщина вдруг поняла, почувствовала, что такое лагерь.

Главные герои романа – молодые студенты, арестованные за вольные разговоры. Они приходят в тюрьму со множеством иллюзий, с юношеской верой в человека, с верой в правоту марксизма. Следующие затем лагерные годы это путь постепенного разочарования, утраты иллюзий, возмужания характера и созревания ума. Наблюдая людей вокруг себя, размышляя, слушая рассказы о жизни самых разных людей, начиная от тех, кто был арестован еще в 20-е годы при Ленине, и кончая теми, кто пришел в лагерь уже после смерти Сталина (поток «поздравителей», людей, получивших пять лет за поздравления со смертью Сталина), они постепенно начинают узнавать действительную жизнь страны, в них созревает убеждение, что корень всех бед – в самых изначальных, основополагающих посылках марксизма, стремящегося насильственным путем переделать мир и дышащего непримиримостью к любым противникам. Они приходят к выводу, что лагеря – это лишь логическое завершение всей советской системы; вся страна представляется им огромным концлагерем, огороженным неприступными границами; у тех, кто сидит в лагере, просто на один ряд колючей проволоки больше. «Воля – это большая зона оцепления».

Некоторые части романа, пожалуй, перенасыщены интеллектуальными диалогами, что придает им некую сухость и безжизненность, присущую, впрочем, в какой-то мере всем интеллектуальным романам.

Великолепна заключительная часть романа – «Бунт». Это потрясающий рассказ о восстании в лагере и о жестокой расправе над восставшими заключенными (их загоняют на хрупкий лед озера, лед под их тяжестью проламывается, и все они идут ко дну).

Интересен также анонимный очерк «Операция баня» – о борьбе заключенных женщин-«религиозниц» с лагерной администрацией: начальство после бани решило переодеть женщин в арестантскую одежду, женщины вернулись в барак голыми в сорокаградусный мороз, но не уступили.

Глубоко и интересно поставлена лагерная проблема в романе Василия Гроссмана «Все течет…»[124]124
  Гроссман В. Все течет… Франкфурт-на-Майне: Посев, 1970.


[Закрыть]. К сожалению, до нас не дошел подлинный текст романа, КГБ произвел обыск в доме Гроссмана, рукописи романа «Все течет» и второй части романа «За правое дело» были конфискованы. Писатель не перенес этого удара и вскоре умер. После обыска и конфискации Гроссман попытался по памяти восстановить текст романа, работе над которым он отдал много лет, но ему это, по-видимому, не совсем удалось. В варианте романа, которым мы располагаем, чувствуется какая-то незавершенность и несовершенство, это несовершенство есть в рыхлости композиции – отдельные сюжетные линии романа никак не связаны друг с другом, некоторые главы кажутся просто случайными вставками; не найдено органического включения в роман философски-исторического эссе о русской революции, о Ленине и о сталинизме (размышления главного героя), и, пожалуй, хорошо, что писатель не стал втискивать это в текст романа, а дал в конце отдельно, как поступил в свое время (после неудачных проб) и Лев Толстой с историософскими главами «Войны и мира».

Основная сюжетная канва чрезвычайно проста: после двадцати девяти лет лагерей в Москву возвращается Иван Григорьевич. Еще молодым человеком, многообещавшим талантливым студентом, он был арестован за то, что спорил с преподавателем диалектического материализма в университете и выступал против диктатуры. Теперь, проведя всю жизнь в лагере и состарившись там, он едет к двоюродному брату, Николаю Андреевичу. Но встреча оказывается тягостной для обоих – слишком разной была их жизнь, и непохожий жизненный опыт сделал их разными людьми.

Встреча с братом бередит совесть Николая Андреевича, благополучно пережившего все чистки и аресты и даже сделавшего карьеру в биологической науке в то время, как наиболее талантливые ученые, осужденные как «вейсманисты», «менделисты», «низкопоклонники и космополиты», исчезли с горизонта. Вместо радости он при встрече с братом Иваном испытывает чувство неловкости и отчужденности. Иван Григорьевич едет в Ленинград, где он в молодости учился в университете, и на улице встречает своего университетского товарища Пинегина, он-то и предал Ивана в свое время. Пинегин думает, что Иван ничего не знает о предательстве, благодушно предлагает ему помощь, но Иван Григорьевич «без упрека, с живым печальным любопытством посмотрел в глаза Пинегину, и Пинегину на секунду показалось: и ордена, и дачу, и власть, и силу, и красавицу-жену, и удачных сыновей, изучающих ядро атома, – всё, всё можно отдать, лишь бы не чувствовать на себе этого взгляда».

Следуют интересные размышления о доносах, о стукачестве, представляется воображаемый судебный процесс над стукачами с участием защитника и обвинителя. И всё это, конечно, гораздо глубже и серьезнее, нежели у Даниэля (о чем уже говорилось ранее). «Знаете ли вы, что силовые поля, созданные нашим государством, тяжелая, в триллионы тонн, масса его, сверхужас и сверхпокорность, которые оно вызывает в человеческой пушинке, таковы, что делают бессмысленными любые обвинения, направленные против слабого, незащищенного человека? – говорит защитник. – Знаете ли вы, что самое гадкое в стукачах и доносчиках? Вы думаете – то плохое, что есть в них? Нет! Самое страшное – то хорошее, что есть в них, самое печальное то, что они полны достоинств, добродетелей. Они любящие, ласковые сыновья, отцы, мужья. Они любят науку, великую русскую литературу, прекрасную музыку, смело и умно некоторые из них судят о самых сложных явлениях современной философии, искусства… Вот это и страшно: много, много хорошего в них, в их человеческой сути. Кого же судить? Природу человека! Все виновны… Но почему так больно, так стыдно за наше человеческое непотребство?» Хотя автор не идентифицирует себя с защитником, всё же в романе не раскрыта проблема личной ответственности, и природа человеческой свободы и совести человеческой, как нам кажется, представляется упрощенно.

Иван Григорьевич едет на юг, селится в небольшом городке и устраивается работать слесарем в инвалидную артель, занимающуюся производством замков и пайкой посуды. Он сближается с Анной Сергеевной, хозяйкой, у которой он снимает комнату. Сближение этих двух немолодых уже и много выстрадавших людей, с нежностью и состраданием относящихся друг к другу, к сожалению, не выписано с той тщательностью, какой оно заслуживало бы, а, можно сказать, лишь бегло намечено (вероятно, в силу тех причин, о которых говорилось выше).

В городке, где поселился Иван Григорьевич, царит коррупция, взяточничество, казнокрадство. Рабочие, получающие зарплату, на которую невозможно прокормить семью, вынуждены по ночам дома заниматься нелегально кустарным ремеслом и торговать своей продукцией на черном рынке, за что их преследуют. Всё это наводит Ивана Григорьевича на мысль, что свобода – это не только свобода слова, печати и совести, как он думал в молодости, та свобода, за которую он боролся и пострадал. «Свобода – она вся жизнь, всех людей, она вот: имеешь право сеять, что хочешь, шить ботинки, пальто, печь хлеб, который посеял, хочешь, продавай его и не продавай; и слесарь, и сталевар, и художник живи и работай, как хочешь, а не как велят тебе».

Со страниц романа не сходит всё время лагерная тема – упоминания о лагерных порядках, воспоминания. Замечателен рассказ о судьбе Маши Любимовой, отправленной в концлагерь «за недонесение на мужа». Тяжелая, непосильная для женщины работа, голод, насильничанье надзирателя и, наконец, «освобождение» (Машу выносят из лагеря в гробу, мертвой, после того, как она, утратив всякую надежду, потеряла способность сопротивляться) – всё это описано с такой болью, с такой пронзительной жалостью, что кажущееся поначалу назойливым авторское присутствие, наконец, становится понятным, простительным и убеждает, как искренний, рвущийся из груди крик ужаса и сострадания.

Самое сильное место романа – рассказ Анны Сергеевны о страшном голоде 1930 года, вызванном насильственной коллективизацией. Это потрясающее и пока что единственное в русской литературе описание последствий «раскулачивания». После того как «кулаки», то есть наиболее трудолюбивые и знающие мужики, были уничтожены или сосланы (сверху спускался план – цифра на район, определявшая количество «кулаков», подлежащих ликвидации), рассказывает Анна Сергеевна, урожай резко пал, а государство требовало поставок хлеба, отобрали даже семенной фонд, в деревне начался голод. Люди ели мышей, крыс, гадюк, воробьев, муравьев, земляных червей, подошвы, траву, корни. Появились случаи людоедства, обезумевшие люди варили мертвых, убивали и съедали собственных детей. «Я одну женщину видела, в райцентр ее привезли под конвоем – лицо человечье, а глаза волчьи». Вокруг городов поставили заставы, чтоб голодные крестьяне не могли пробраться в города. Но кое-кому удавалось пробраться, по улицам ползали на четвереньках голодающие и умирали на тротуаре. Болели и умирали дети. «Головы, как ядра тяжелые, шеи тонкие, как у аистов. <…> А лицо у детей старенькое, замученное, словно младенцы семьдесят лет на свете уже прожили, а к весне уже не лица стали: то птичья головка с клювиком, то лягушачья мордочка – губы тонкие, широкие, третий, как пескарик – рот открыт. Не человеческие лица. А глаза, Господи! Товарищ Сталин, Боже мой, видел ли ты эти глаза?» А советская пропаганда продолжала рассказывать Западу о счастливой жизни в советской стране, говорила, что крестьянские дети едят куриный суп и рисовые котлеты. «Убивают, значит, натихоря миллионы людей и весь свет обманывают! Куриный суп, пишут! Котлеты! А тут червей всех съели», – негодует Анна Сергеевна.

Обдумывая бессонными ночами страшный опыт своей страдальческой жизни, Иван Григорьевич формулирует некоторые общие выводы, эта заключительная историософская часть романа представляет большой интерес, особенно если на нее взглянуть в исторической перспективе.

Когда Гроссман писал свой роман (1955–1963 гг.), большая часть советской интеллигенции еще пыталась осмыслить сталинизм как самостоятельное явление, как особый период, связанный с личностью Сталина, отрывая его от предшествовавшего ленинского периода. Интеллигенция осуждала Сталина, но еще пыталась спасти Ленина. Именно против этого и выступает Гроссман: последние главы романа посвящены развенчанию Ленина.

Гроссман без обиняков объявляет Ленина диктатором, душителем свободы, задушившим всю некоммунистическую прессу, «ликвидировавшим все революционные партии, кроме одной, казавшейся ему самой революционной, ликвидировавшим Учредительное собрание, представительствовавшее от всех классов и партии послереволюционной России». Дело здесь, разумеется, не в характере Ленина, ненависть и нетерпимость были свойственны в той или иной мере всем революционерам. Но это были не их личные черты, не черты их характера, а черты, глубоко коренящиеся в самой природе революционного насилия, черты, присущие, если можно так сказать, самой психологии революции. «Сердца этих людей, заливших землю большой кровью, так много и страстно ненавидевших, были детски беззлобны, это были сердца фанатиков, быть может, безумцев. Они ненавидели ради любви». Но диалектика ненависти-любви, свободы-нетерпимости привела к тому, что то, что казалось главным – цель, идеальное общество – оказалось вдруг поглощенным второстепенным – насильственными средствами, бесчеловечной нетерпимостью на пути следования к идеалу.

«Государство, казавшееся средством, оказалось целью. Люди, создавшие это государство, думали, что оно средство осуществления их идеалов. А оказалось, что их мечты, идеалы были средством великого грозного государства. Государство из слуги обратилось в угрюмого самодержца». И великие сталинские стройки коммунизма, на которых легли костьми миллионы заключенных, оказались нужными не людям, не народу, а страшному молоху-государству. И здесь, повторяя (быть может, невольно) известный тезис Ключевского о том, что прогресс – понятие вовсе не однозначное, что прогресс государственный, промышленный рост, рост мощи государства может сопровождаться регрессом, ухудшением условий человеческого существования, упадком свободы («государство пухло, народ хирел»), и утверждая, что «нации и государства могут развиваться во имя силы и вопреки свободе», что прогресс, развитие может сопровождаться «не ростом свободы, а ростом рабства», Гроссман подходит к главному вопросу: был ли массовый террор необходимым и закономерным следствием советской системы, созданной Лениным, или же он был «бессмысленным проявлением бесконтрольной и безграничной власти, которой обладал жестокий человек».

Гроссман отвечает: массовый террор, пролитая кровь были необходимы диктатуре, новому государству, насильственная противоестественная тоталитарная система могла удержаться только с помощью постоянного подавления недовольства населения, с помощью массового террора и погашения любого проявления свободы. «Без этой крови государство бы не выжило. Ведь эту кровь пролила несвобода, чтобы преодолеть свободу…»

Хотя сегодня большая часть русской интеллигенции уже не испытывает ни малейшей симпатии к Ленину и нашла уже гораздо больше аргументов против него, нежели Гроссман, и аргументы эти более обстоятельно обоснованы и документированы, за Гроссманом остается заслуга застрельщика, вырвавшегося вперед и увлекшего за собой многих.

Весьма спорным представляется умозаключение Гроссмана о том, что такой итог есть следствие именно русской революции и русского характера, «русской души», о которой Гроссман говорит, что она – «тысячелетняя раба», что ее особенности «рождены несвободой». («Пора понять отгадчикам России, что одно лишь тысячелетнее рабство создало мистику русской души».) Наблюдения над всеми революциями, от Великой французской до недавней кубинской, показывают, что Гроссман здесь не прав, а такие общепризнанные черты русской души, как удаль, бесшабашность, широта, разгульность никак нельзя вывести из рабства (убедительные аргументы против концепции Гроссмана можно найти в статье Аркадия Столыпина[125]125
  Столыпин А. Ошибочная историческая концепция Вас. Гроссмана // Грани. 1971. № 80.


[Закрыть], указывающего на то, что трюизмы о тысячелетнем рабстве русского народа основываются на незнании или игнорировании элементарных фактов русской истории).