Текст книги "Вольная русская литература"

Отсюда же – и странное отношение к смерти и к мертвым. Если помнить о философии Федорова, то не таким уж диким и странным кажется намерение Захара Павловича («Чевенгур») через каждые десять лет откапывать сына из могилы, «чтобы видеть его и чувствовать себя вместе с ним». Культ отцов, любовь к мертвым, чувство своей вины перед ними и своего долга, с одной стороны, и отсутствие страха смерти у платоновских героев, встречающих смерть спокойно, равнодушно, вяло и часто даже охотно, с другой стороны, – имеют своим источником одну и ту же предпосылку: если смерть неизбежна, то жизнь бессмысленна и не нужна, умереть немного раньше или немного позже – не имеет никакого значения, если же смерть можно побороть, то это должно быть всеобщим завоеванием живых и мертвых, мертвые представляются как несчастные, обиженные и даже страдающие.

Смерть можно принять лишь как временное расставание с братьями по человечеству, иначе она невыносима. «Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время» («Сокровенный человек»). Иногда любовь к мертвым, чувство виновности перед ними берут верх над любовью к жизни, тем более что выхода из порочного круга – рождение-смерть – пока не предвидится, и тогда человек добровольно уходит к мертвым, чтоб разделить их участь, как уходит на дно озера вслед за своим отцом Дванов в конце романа «Чевенгур».

Но не все герои Платонова таковы, многие из них одержимы желанием немедленно переделать мир и всю жизнь свою самозабвенно посвящают борьбе за такую перестройку, как, например, Копёнкин, странствующий рыцарь революции, разъезжающий на своем коне по прозвищу Пролетарская Сила с зашитым в шапке портретом своей дамы – Розы Люксембург – и сокрушающий всюду остатки контрреволюции.

Здесь мы подходим к основной теме творчества Платонова – теме революции. Революция для Платонова – начало новой жизни, новой эры, он понимает ее не только в социально-политическом смысле, а широко, космически, в духе Федорова, как начало общего дела человечества по улучшению мира.

Несправедливость старого общества связана у Платонова с несправедливостью слепой, бездушной природы и смерти. «Чагатаев знал, что всякая эксплуатация человека начинается с искажения, с приспособления его души к смерти». Революция понимается как завершение и конец истории. Чепурный, ударным порядком учредивший в городе Чевенгуре коммунизм, заявляет: «Теперь, братец ты мой, путей нету – люди доехали в коммунизм жизни… история уже кончилась, а ты и не заметил». Дальше остается лишь решить задачу воскрешения мертвых: «Он [Пухов] находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропадало и осуществилась кровная справедливость. Когда умерла его жена… Пухова сразу прижгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял, куда и на какой конец света идут все революции и всякое людское беспокойство» («Сокровенный человек»). Затем – преображение природы («лопух тоже хочет коммунизма»). Нередко Платонов говорит о революции в терминах христианства: «сочельник коммунизма», «искупление в коммунизме», «коммунизм – светопреставление». И наконец – как последнее свершение – подчинение всей вселенной, ее обживание. «Эти люди, – говорил Дванов про бандитов [анархистов], – хотят потушить зарю, но заря не свеча, а великое небо, где на далеких тайных звездах скрыто благородное и могучее будущее потомков человечества. Ибо несомненно – после завоевания земного шара – наступит час судьбы всей вселенной, настанет момент страшного суда человека над ней».

В такой грандиозной революции неизбежные насилия и жестокости понимаются как вполне закономерные, необходимые и естественные явления. «Трава растет, тоже разрушает почву: революция – насильная штука и сила природы», – говорит Дванов. С удивительным спокойствием и бессердечным равнодушием отец говорит вернувшемуся с гражданской войны сыну: «Ну как там буржуи и кадеты?.. Всех их побили иль еще маленько осталось?.. Все-таки ведь целый класс умертвили, это большая работа была» («Река Потудань»). Как скучной, утомительной работой, занят убийством врагов социализма и Копёнкин, он убивает спокойно, равнодушно, без злобы и ненависти, «он убивал с тем будничным тщательным усердием, с каким баба полет просо».

Отдельный человек ценен лишь как сознательный член людского братства, и для достижения этого братства можно и нужно убивать тех, кто мешает наступлению этого светлого будущего, не щадя при этом и своей собственной жизни, не дорожа ею. «Бояться гибнуть – это буржуазный дух, это индивидуальная роскошь» («Впрок»). Поэтому-то и вдаваться в описания конкретного человека, присматриваться к мелким подробностям его облика и душевного склада – слишком ничтожное занятие для Платонова. В этом он верный сын своего времени, своей революции и своего класса, если угодно, ибо подобное отношение к отдельной человеческой личности характерно не столько для умонастроения той эпохи, но и для простого народа вообще как такового.

Но такое широкое понимание революции, разумеется, не было созвучно делам и идеям деятелей социалистического государства. Платонову большевики могли бы ответить примерно так, как отвечают они, «злостно улыбаясь», его герою Пухову, рассуждающему о научном воскрешении мертвых: «У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней». И тут возникает самый спорный вопрос: является ли расхождение Платонова с советской властью лишь недоразумением или же оно вызвано, действительно, разочарованием Платонова в революции и отходом от нее?

После появления в 1929 году в журнале «Октябрь» рассказа «Усомнившийся Макар» Платонова подвергают яростной критике, а после публикации в «Красной нови» крестьянской хроники «Впрок» в 1931 году Платонову почти совсем запрещают печататься. Его самые крупные и самые значительные произведения – повесть «Котлован» (1930 г.) и роман «Чевенгур» (1929 г.) оказываются неприемлемыми для советской печати и находятся под запретом в Советском Союзе до сегодняшнего дня. Советская цензура усматривает в них сатиру на коммунизм, но так ли это на самом деле?

Платонов, действительно, проявил себя как писатель, наделенный огромным сатирическим талантом и редким остроумием. Его повесть «Город Градов» – блестящая сатира на новый правящий класс, на советскую бюрократию, на тех, кто наделен «административным инстинктом» и призван руководить несознательными массами. Почти во всех других его произведениях встречаются гротескно-сатирические эпизоды, комические ситуации и персонажи. Ирония Платонова – это не остроумное порхание по поверхности Ильфа и Петрова и не едкая насмешливость Зощенко, его сатира достигает поистине щедринского размаха и глубины. Но разочаровался ли Платонов в революции или же он критикует лишь уродства людей, незаслуженно присвоивших себе роль носителей революции, и недостатки, быть может, неизбежные, при внедрении революции в жизнь? На этот вопрос нет прямого ответа. Произведения Платонова полифоничны, сложны, в них нет персонажей, которые были бы платоновским alter ego. Он позволяет им спорить, действовать в соответствии со своими убеждениями, волноваться, убивать друг друга, но сам, невидимый, остается в стороне.

Платонов рисует жуткую картину насильственной коллективизации: голод, насилия над крестьянами, абсурдность и бессмысленность этого насилия. Терроризированные, отчаявшиеся крестьяне живут в постоянном страхе и ненависти к новой насильственной власти. Удивителен образ запуганного, отчаявшегося мужика («Котлован»), который не только жил в страхе, но даже и «не быть боялся», чтоб смерть его не истолковали как враждебный контрреволюционный акт. Поистине щедринскими красками обрисован «Организационный Двор» в колхозе («Котлован»), этот концлагерь в миниатюре, которых в те годы было уже достаточно на русской земле: «Одни находились на Дворе за то, что впали в мелкое настроение сомнения, другие – что плакали во время бодрости и целовали колья на своем дворе, отходящие в обобществление, третьи – за что-нибудь прочее, и наконец один был старичок, явившийся на Организационный Двор самотеком, – это был сторож с кафельного завода: он шел куда-то сквозь, а его здесь приостановили, потому что у него имелось выражение чуждости на лице».

Но в конце повести, после того как приходит новая директива из центра о нежелательности перегибов и «переусердины» в проведении коллективизации (намек на знаменитую статью Сталина «Головокружение от успехов»), Чиклин убивает активиста, проводившего коллективизацию, и таким образом, справедливость торжествует хотя бы в условно-абстрактной форме.

С едким сарказмом изображаются общественные перетряски не только в деревне, но и в городе: принудительный труд, бессмысленные репрессии против «непролетарских элементов», алчность новых выскочек, рвущихся к власти, их нетерпимость и узколобая уверенность в своей правоте и непогрешимости. Растет сомнение в возможности насильственного, диктаторского устроения новой счастливой жизни, согласно заранее установленной «научной» теории. «Чепурный видел слишком много разнообразных людей, чтобы они могли следовать одному закону… наука только развивается, а чем кончится – неизвестно».

Председатель колхоза («Впрок») в колхозный устав наряду с посевной и уборочной кампанией записывает также и «едоцкую кампанию»: «Он угрюмо предвидел, что дальше жизнь пойдет еще хуже. По его выходило, что скоро людей придется административно кормить из ложек, будить по утрам и уговаривать прожить очередную обыденку». А в коммуне «Дружба бедняка» («Чевенгур») все уже так привыкли голосовать поднятием рук «одновременно и вертикально», что пришлось выделить одну девку для постоянного голосования против «для усложнения общей жизни».

И вот кажется, что это уже своим собственным голосом заговорил Платонов: «Все грехи общежития растут от вмешательства в него юных разумом мужей». «Явится еще кто-нибудь – расчешет в культяпной голове глупую выдумку и почнет дальше народ замертво класть! А это всё, чтоб одной правде все поверили». Не усомнился ли он, действительно, в правоте революции? Но вот они, самые симпатичные его герои – Копёнкин, Дванов, Чепурный, Пашинцев. Одержимые страстной жаждой новой жизни, недовольные медленным ходом истории и бюрократическим окаменением революции, они учреждают в уездном городе Чевенгуре коммунизм. Платонов смеется над их нелепыми преобразованиями и в то же время сочувствует им. Сочувствует бедному Пашинцеву, изгнанному из своего «революционного заповедника», где он хотел законсервировать революцию, сочувствует ему, когда он со слезами говорит: «Ты помнишь восемнадцатый и девятнадцатый год?.. Теперь уж ничего не будет… Всему конец: закон пошел, разница между людьми явилась – как будто какой черт на весах вешал человека… Возьми меня – разве ты сроду узнаешь, что тут дышит? – Пашинцев ударил себя по низкому черепу… – да тут, брат, всем пространствам место найдется. Также и у каждого. А надо мной властвовать хотят! Как ты всё это в целости поймешь? Говори – обман или нет? – Обман, – с простой душой согласился Копёнкин». (Ведь федоровское «общее дело» возможно, лишь когда оно действительно общее, то есть каждого, а не предписываемое и не направляемое извне.)

И конечно же, симпатичен председатель ревкома Чепурный, который «объезжая площадь уезда, убедился в личном уме каждого гражданина и упразднил административную помощь населению… Живой человек обучен своей судьбе еще в животе матери и не требует надзора». Он самоустранился. Исполком был распущен, так как «все уже было исполнено». Для того, чтобы учредить в Чевенгуре коммунизм, на городской площади собирают всю мелкую буржуазию и расстреливают ее, так как при живых еще «буржуях» коммунизм невозможен. Жуткая сцена расстрела полна двусмысленности. Исполнители и жертвы чуть ли не сотрудничают меж собой. В сцене этой не чувствуется ни осуждения, ни оправдания, Платонов отстраненно, отрешенно живописует ее, как стихийное явление, и непонятно, принимает ли он всё это как неизбежность классовой борьбы или отвергает как противоестественную бесчеловечность. Каждый волен прочесть ее и понять по-своему.

Чевенгурский самовольный коммунизм уничтожается карательным отрядом. Копёнкин, Пашинцев и другие гибнут в сражении, а Дванов отправляется в свои родные места и кончает с собой в том самом озере, в котором когда-то утопился его отец. Так заканчивается чевенгурская утопия, и конец ее с печалью описан Платоновым. Но сожалеет ли он о том, что чевенгурцы избрали такой нелепый утопичный путь, что они были так нетерпеливы и, не считаясь с обстоятельствами, спешили поскорее к коммунистическому раю, или же сама мечта о счастливой, бесконфликтной, безмятежной, безбедной жизни кажется ему утопией? Потому ли покончил с собой Дванов, что их попытка немедленно устроить новую жизнь не удалась, и, не желая больше ждать, предоставив другим исполнить эту задачу, он удалился к своему «мучающемуся» в смерти отцу? Или же его отчаяние гораздо глубже, универсальнее, безнадежнее? Воды озера сомкнулись над его головой и молча хранят тайну.

Влияние Платонова велико. Например, «Любимов» Синявского несомненно написан под влиянием «Чевенгура», и не без сознательной ассоциации с платоновским «Котлованом», возможно, сказано о позорном конце тихомировских преобразований в городе Любимове: «Мужик с угрюмым спокойствием, откровенно, у всех на виду, мочился в котлован с незаполненным бетонным фундаментом»[117]117
  Фантастический мир Абрама Терца. Лондон: Международное литературное содружество, 1967. С. 386.


[Закрыть].

Влияние Платонова – в духе, в подходе к жизненному материалу, в котором Платонов учит вскрывать глубинные пласты, но, конечно, и в языке. Сильное влияние Платонова ощущается в языке интересного самиздатовского прозаика Владимира Марамзина – то же стремление к лаконичной выразительности за счет грамматических неправильностей и необычного словоупотребления – а также в языке таких оригинальных молодых писателей, как Н. Боков и В. Губин. После Платонова нельзя уже писать как прежде, Платонов – это завоевание русской литературы, ее новый этап. Сегодняшний писатель поставлен в трудное положение, он не смеет уже опуститься ниже достигнутого однажды уровня.

VII. Сатира

Всякая тирания порождала всегда сатиру – как ответ мыслящих и не утративших внутреннего достоинства людей на насилие. В страшные годы сталинской диктатуры сатира приобрела единственную возможную в то время форму – форму передававшегося из уст в уста анекдота. Среди мрака и одичания лишь эти короткие остроумные анекдоты, как вспыхивающие искорки, свидетельствовали о том, что не всё еще умерло и кто-то живой есть там, в темноте.

Хорошо сказано об анекдотах у Синявского: «Лишь анекдот в недавние времена сохранял ту исключительную, спонтанную жизнестойкость, которая присуща искусству и знаменует что-то большее, чем свобода слова. Сколько на анекдот ни дави (за него в свое время давали и по пяти, и по десяти лет – “за язык”!), он от этих репрессий только набирается силы, причем – не силы злобы, но – юмора и просветления. Анекдоты в течение тридцатилетней ночи и до сих пор сияют, как звезды, в ночной черноте. Да еще доносилась с окраин России блатная песня. Два жанра русского фольклора пережили расцвет в двадцатом столетии – в самых безысходных условиях – и исполнили в некотором роде (когда ничего еще и не грезилось) миссию Самиздата, предполагающего ведь не один только факт публикации на пишущей машинке, но – и это важнее – идею преемственности, традиции, развития, когда один человек что-то скажет, напишет, а второй это сказанное подхватит и продолжит. Будущее русской литературы, если этому будущему суждено быть, вскормлено на анекдотах, подобно тому как Пушкин воспитался на нянюшкиных сказках. Анекдот в чистом виде демонстрирует чудо искусства, которому только на пользу дикость и ярость диктаторов…»[118]118
  Терц А. (А. Синявский). Литературный процесс в России // Континент. 1974. № 1. С. 165–166.


[Закрыть].

И сегодня, в пору расцвета самиздата, анекдот продолжает свое неукротимое существование, только темы изменились. Раньше рассказывали анекдоты о Сталине, о колхозах, об

арестах и расстрелах (был даже анекдот об анекдоте: в тюремную камеру входит новичок. «За что посадили?» – спрашивают его заключенные. «За анекдот» – «Да ну! За какой? Расскажи!» Новичок рассказывает, и ему оформляют новое дело и дают дополнительный срок), сегодня же рассказывают анекдоты о Хрущеве, о Брежневе, о «растущем благосостоянии», о коммунизме, о марксизме и особенно много анекдотов о Ленине, целый цикл, так называемая «Лениниана», постоянно пополняемая.

Не могу удержаться от того, чтоб не пересказать здесь несколько.

На землю возвращается Карл Маркс и приходит на Московское телевидение с просьбой разрешить ему выступить. Ему отказывают: «у нас и так каждый день много передач о Марксе». Маркс настаивает, просит позволения сказать хоть несколько слов. Наконец ему уступают, но разрешают произнести лишь одну-единственную фразу. Маркс подходит к микрофону и говорит: «Пролетарии всех стран, простите меня!»

В магазин заходит старушка. Над пустыми полками лозунг: «Коммунизм – это изобилие!» Старушка вздыхает и говорит: «Ну ничего, голодуху пережили и изобилие тоже как-нибудь переживем».

Никсон и Брежнев совершают прогулку на вертолете в окрестностях Москвы. Брежнев кокетливо замечает: «Конечно, мы вас еще не догнали, но кое-чего все-таки достигли». Никсон (глядя на бараки и сараи с телевизионными антеннами на крышах): «Нет, господин Брежнев, вы не только догнали нас, но даже перегнали – у нас в свинюшниках еще телевизоры не установлены».

В родильный дом приходит комиссия, чтоб определить качество продукции. Все еврейские младенцы получают высшую оценку – отличное качество. Русские матери возмущены. Им отвечают: ведь еврейские младенцы идут на экспорт.

Брежнев говорит Косыгину: требуют, чтоб мы открыли границы, но боюсь, если мы позволим свободно выезжать, то в стране нас останется только двое. Косыгин спрашивает: «А второй кто?»

Если б собрать все анекдоты, то получилось бы много объемистых томов, и в томах этих нашли бы свое яркое отражение все сколько-нибудь значительные события и явления советской жизни, это была бы самая точная история советского государства. Николай Олин собрал некоторые, к сожалению далеко не лучшие, анекдоты в книжке «Говорит Радио Ереван» (Мюнхен: Логос, 1970).

Некоторые самиздатовские авторы обрабатывают это фольклорное творчество, пишут по мотивам анекдотов короткие рассказы. Таковы, например, два рассказа Н. Карагужина, помещенные в подпольном журнале «Феникс-66» – рассказ «Сталинская улыбка» о том, как Сталин велел арестовать жену своего личного секретаря Поскребышева и дал ему новую, и рассказ «Сталинское обаяние» о том, как молодая балерина на одном из приемов в Кремле была очарована Сталиным.

Подобных историй рассказывается множество, все они выдаются за достоверные, но степень их достоверности проверить, разумеется, невозможно. Впрочем, если почитать юбилейный сборник статей и воспоминаний о Сталине, выпущенный в 1940 году в честь его шестидесятилетия, особенно рассказ того самого Поскребышева или рассказ композитора А. Александрова, которые выглядят буквально как анекдоты (неспроста эта книга сегодня представляет собой исключительный раритет), то все эти истории выглядят вполне возможными и правдоподобными.

Близок к анекдоту жанр сатирической пародии. Большим успехом в России пользовалась, например, остроумная пародия известного литературного критика Зиновия Паперного «Чего же он кочет?» на роман сталиниста и ортодокса Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?» (1969 г.). Пародия эта стала поистине самиздатовским бестселлером и автор ее, Паперный, был исключен из партии. Кочетов в своем скандальном романе изобразил советскую оппозиционную интеллигенцию как сброд отщепенцев, предателей и мерзавцев, и даже итальянский коммунист Витторио Страда (в романе – Спада), долгое время живший в Москве, представлен как изменивший подлинному марксизму-ленинизму ренегат.

Паперный, остроумно пародируя казенный стиль Кочетова, зло высмеивает убожество и лживость этой книги, «более роялистской, чем сам король». Вторая остроумная пародия на эту книгу Кочетова – «Чего же ты хохочешь?» – приписывается С.С. Смирнову, она ходила в самиздате за подписью Смирнова, но скорее всего это всё же мистификация.

Не меньшим успехом пользовались и пародии-памфлеты Владимира Гусарова, особенно его памфлет «В защиту Фаддея Венедиктовича Булгарина», в котором пародируется аргументация и образ мышления советских ортодоксов и охранителей государственных интересов.

Сюда же следует отнести и памфлет Сугробова «Крепостная зависимость» о новом законе, по которому советским правительством берется огромный денежный выкуп с лиц, желающих эмигрировать из СССР.

Тонкой, умной иронии исполнена повесть Е. Кориной «Структуралисты», рассказывающая об убогой и удручающе бесплодной жизни советской академической интеллигенции. Мелочные интриги, смешные споры и склоки вокруг пустяковой статьи, борьба структуралистов и антиструктуралистов, которой заполнена вся жизнь этих «ученых мужей», – всё это оказывается пустым и ненужным, так как вопрос о том, печатать работу или не печатать, решают всё равно не они, а высшая партийная инстанция, которой подчинена вся жизнь и вся работа научной интеллигенции. В повести этой скорее не сатира, а мягкая ирония.

Напротив, с жестким сарказмом написана сатирическая пьеса «Мутное пятно». Автор этой пьесы, как сказано в предисловии, – старая большевичка Нинель Евлампиевна Скуфейчик, отдавшая всю жизнь делу строительства коммунизма в нашей стране. В преклонном возрасте, пенсионеркой, она решила совершить путешествие на Амур и во время этого путешествия исчезла. Воды Амура выбросили на китайскую территорию портфель с ее размокшими бумагами, среди них была и рукопись предлагаемой читателю «драмы с хорами и апофеозом». Остальные рукописи находятся в стадии расшифровки. Действующие лица пьесы: Климент (Клим) Онуфриевич, заслуженный писатель на заслуженном отдыхе; Петр Павлович, крупный советский инженер, отдыхающий без отрыва от производства; Джакомо Зверелли, американец итальянского происхождения; Леня Решетников, доктор физико-математических наук (на сцене не появляется); говорящая канарейка и хор из двадцати четырех мужчин в штатском. У абсолютно засекреченного физика Лени Решетникова Клим Онуфриевич и Петр Павлович хотят выкрасть (каждый со своими корыстными целями) чертежи некоего «плазмонового движителя», имеющего «государственное значение». Физик Леня настолько засекречен и так охраняется 24-мя кагебешниками в штатском, что не только увидеть его на сцене нельзя, но даже когда в темноте меж ним и женой Клима Онуфриевича происходит любовное свидание, едва Леня хочет сказать что-то, как кагебешники-хористы включают глушилки, и вой сирен покрывает голос Лени, ибо даже голос его засекречен и услышан быть не должен. В конце кагебешники арестовывают всех действующих лиц и всех приговаривают к расстрелу (говорящую канарейку, в частности, – за сионизм, скотоложество и за то, что «слишком много знает»). Джакомо же Зверелли оказывается не шпионом, а агентом КГБ и провокатором. Пьеса написана очень живо, динамично и полна откровенной издевки над нравами полицейского государства и над самой тайной полицией.

Большим успехом пользовалось сатирическое произведение – «Николай Николаевич. Мини-роман». Автор его известен в кругу московских литераторов, но по понятным причинам здесь его лучше не называть; в самиздате произведение циркулировало как анонимное[119]119
  Автор – Юз Алешковский (наст, имя Иосиф Ефимович Алешковский; 1929–2022); в 1979 г. эмигрировал в США. – Прим. ред.


[Закрыть]. Это роман-исповедь, от первого лица. В длинном монологе герой его, Николай Николаевич, повествует о своей жизни, обращаясь к некоему воображаемому собутыльнику. Язык героя весьма красочен, сдобрен крепким русским матом, автор продемонстрировал подлинное знание жаргона, на котором говорят сегодня русские «работяги». Николай Николаевич рассказывает о том, как в годы борьбы с «антимарксистской лженаукой» генетикой он работал донором в институте генетики, поставляя для медицинских опытов свою сперму. Разгром генетиков, наукообразная демагогия, политическая борьба поданы в таком необычном ракурсе: политика низводится до уровня порнографии, смешивается с непристойностью, похабщиной, осмеивается с таким сарказмом и таким остроумием, что нужно быть совершенно невосприимчивым к искусству человеком, чтобы за шокирующей скабрезностью не почувствовать смелого и оригинального приема. И это отличает «Минироман» от других подпольных произведении порно-сатирического жанра (как, например, «Приключения Октябрины»), которые оказываются уже вне литературы.

Несомненно, большим комедийным талантом обладает также и автор другой анонимной сатиры – «Смута новейшего времени, или Удивительные похождения Вани Чмотанова»[120]120
  Автор – Н. К. Боков. – Прим. ред.


[Закрыть]. Герой повествования, Ваня Чмотанов, удивительно похожий на Ленина, почти двойник, учился в хлебопекарном техникуме и работал на хлебозаводе. Желая поправить свое бедственное материальное положение, Ваня ежедневно выносил под платьем с завода дрожжи и продавал их. «Теплый запах дрожжей окружал Ваню, но отравленные самогоном вахтеры (они варили его “на конус” тут же, в своей будке, переделав электропечь “Чудесницу”) не слышали духа выносимого продукта. Однажды “Чудесница” сломалась. Вахтеры стояли трезвые и злые, и наивному обогащению Вани пришел конец»[121]121
  Смута новейшего времени, или Удивительные похождения Вани Чмотанова. Париж: La Press libre, 1970. С. 4.


[Закрыть]. Ваню судят и отправляют в лагерь. Там он «проходит свои университеты» и, выйдя из лагеря, становится профессиональным вором. Однажды, щупая карманы провинциалов, стоящих в очереди к мавзолею Ленина, Ваня нечаянно и сам вместе с очередью заходит в мавзолей. Внезапно его осеняет блестящая идея – выкрасть голову Ленина и продать ее за границу. На следующий день, вооружившись среди прочего хирургической пилкой, Ваня прячется в мавзолее и ночью совершает кражу. Но, к его великому изумлению, пилка ему не понадобилась: голова сама отвалилась при первом же прикосновении от набитого толченой пробкой мешка-туловища; череп Ленина, слегка загримированный, со вставными деревянными глазами и гофрированными картонными ушами, оказывается непригодным для продажи. Между тем в Кремле начинается переполох, всю ночь заседает правительство, срочно вызывают актера Роберта Кривокорытова, не раз исполнявшего роль Ленина, и поручают ему временно лечь в мавзолее вместо Ленина, пока того будут реставрировать. Ему придется воссоздать на этот раз неживой образ «вечно живого». Кривокорытов, не удержавшись, чихает, лежа в саркофаге. В толпе разносится весть о том, что Ленин воскрес. Весть эта быстро облетает Москву и другие города, население надеется, что воскресший Ленин наведет порядок, прогонит бюрократов, повысит зарплату, улучшит снабжение продуктами и т. д. В Кремле начинается паника. К столице подтягиваются танковые дивизии.

«Генерал Глухих сразу разгадал маневр генерала Слепцова, двинувшего танки в столицу. “Ага! Вот тебе и хунта! Врешь, не проедешь!” – подумал он, но позвонил на всякий случай Слепцову.

– Что-то ты поехал, Григорий Борисыч? – медовым голосом спросил он.

– Генсек приказал, – уклончиво ответил Слепцов.

– А мне вот почему-то не приказал! – радостно засмеялся Глухих.

– Значит, не та фигура…

– Да? Ну, будь здоров, Григорий Борисыч».

Глухих выдвинул фланги и ударил на дивизию Слепцова (стр. 17). В сражении гибнут оба генерала. Между тем, в Ване Чмотанове толпа узнает воскресшего Ленина. В городе Волоколамске, где Ваня очутился после кражи, свергают местных правителей, и править городом начинает Ваня. Однако его тоже вскоре избивают разочарованные его правлением граждане, и, наконец, выловленный милиционером Ваня попадает в Кремль на конкурс ленинских двойников. Умерщвленного Ваню укладывают в саркофаг вместо Ленина, и успокоенные граждане снова дефилируют перед мавзолеем, умиленно созерцая дорогие черты «самого простого и гениального человека».

«Смута» написана с тонким пониманием психологии толпы, гротеск всё время остается в рамках правдоподобия; нравы общества обрисованы довольно рельефно и убедительно.

Говоря о сатире, нельзя не упомянуть талантливого писателя и критика Аркадия Белинкова. В буквальном смысле сатирическим может быть названо, пожалуй, лишь одно его небольшое произведение – «Печальная и трогательная поэма о взаимоотношениях Скорпиона и Жабы, или роман о государстве и обществе, несущихся к коммунизму»[122]122
  Белинков А. Печальная и трогательная поэма о взаимоотношениях Скорпиона и Жабы, или Роман о государстве и обществе, несущихся к коммунизму ⁄⁄ Новый журнал. 1968. № 92.


[Закрыть] (сатирическая сказка, напоминающая сказки Салтыкова-Щедрина, где под видом Скорпионов выведены сегодняшние правители России, а под видом Жабы – покорный, терпеливый и трудолюбивый народ). Однако и все другие книги Белинкова (а судьба их столь же трагична, как и судьба самого Белинкова) тоже проникнуты сарказмом, высоким и страстным негодованием, тем, что Константин Леонтьев, говоря о Щедрине, удачно назвал «гениальной бранчливостью».

Судьба А. Белинкова настолько драматична и эмблематична, что на ней следует остановиться подробнее. В 1944 году двадцатидвухлетний Белинков был арестован за написание романа (признанного антисоветским) и после 22-месячного следствия, во время которого он подвергался пыткам, был приговорен к расстрелу (а роман был уничтожен). Смертный приговор заменили затем лагерем. После восьми лет лагерей, за два месяца до освобождения новый приговор: 25 лет лагерей за три книги, написанные в лагере, которые Белинков пытался передать на волю и которые, разумеется, тоже были уничтожены. Освобожденный осенью 1956 года (но не реабилитированный), Белинков начинает читать лекции в Литературном институте в Москве, и в 1960 году по недосмотру цензуры в московском издательстве «Советский писатель» выходит его книга «Юрий Тынянов».

Недосмотр вполне объясним: в книге ничего не говорится о советском обществе, а лишь об исторических романах Ю.

Тынянова и о прошлом России, которому эти романы посвящены. Но завуалированный подтекст книги Белинкова оказался настолько доходчив, что это литературоведческое исследование получило вдруг славу совершенно необычную для такого рода книг. Ободренный этим Белинков свою новую книгу – «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» – пишет уже как «литературоведческий роман». Однако этой книге не удается пройти сквозь цензурные сети, она становится достоянием самиздата. Лишь два небольших отрывка с хвалебным предисловием К. Чуковского были напечатаны в далекой провинции журналом «Байкал» в 1968 году, но сразу же последовали разгромные статьи в «Литературной газете» и дальнейшая публикация отрывков была запрещена.