Текст книги "Вольная русская литература"

В самиздате стала известной и другая книга Гроссмана. К счастью, кому-то из друзей писателя удалось спасти от изъятия один экземпляр рукописи второго и третьего тома романа Гроссмана «За правое дело» (первая часть была опубликована в 1952 году в «Новом мире» и подверглась резкой критике со стороны партийных идеологов). И таким образом, это, считавшееся погибшим, произведение вскоре станет достоянием русского читателя, вопреки всем усилиям КГБ похоронить его.

Тема террора, хотя и совсем в иной плоскости, ставится и в двух повестях Лидии Чуковской — «Софья Петровна (Опустелый дом)» и «Спуск под воду». Это книги о жизни русских женщин, оставшихся дома, продолжавших жить в советском обществе после того, как их мужья или дети пошли в концлагеря. Лидия Чуковская, дочь знаменитого писателя Корнея Чуковского, воспитанная в среде лучшей русской интеллигенции, человек высокой культуры, яркого таланта и редкого бесстрашия, сумела показать нам изнутри (как женщина) трагедию русской женщины в сталинское время. Легкая прозрачность и чистота языка, поистине женская элегантность и тонкое чувство меры, искренняя печаль придают ее книгам чарующую прелесть. Это, пожалуй, лучшие образцы «женской» литературы в России.

Повесть «Софья Петровна (Опустелый дом)» была написана в 1939–1940 годах. «Никакой надежды увидеть свою повесть в печати я, разумеется, не питала, – говорит Л. Чуковская. – Трудно было надеяться даже на то, что школьная тетрадь, куда была мною набело переписана повесть, избегнет уничтожения и сохранится. Держать ее в ящике письменного стола было рискованно. Однако и сжечь ее у меня не поднималась рука. Я смотрела на нее не столько как на повесть, сколько как на свидетельское показание, уничтожить которое было бы бесчестно»[126]126
  Чуковская Л. Опустелый дом. Париж: Пять континентов, 1965. С. 7.


[Закрыть]. Чужие люди долгие годы хранили у себя эту повесть, а в 60-х годах она стала, наконец, достоянием русского читателя – начала циркулировать в самиздате, причем циркулировать очень широко, так как она пользовалась большим успехом. Чуковская не стала ничего исправлять и оставила повесть в таком виде, в каком она была написана двадцать лет назад.

«Пусть она прозвучит сегодня как голос из прошлого, – говорит она, – как рассказ очевидца, добросовестно пытавшегося, вопреки могущественным усилиям лжи, разглядеть и запечатлеть то, что свершалось перед его глазами». Именно это и отличает повесть Чуковской от других самиздатовских произведений, говорящих о терроре 30-х годов ретроспективно, уже с позиций сегодняшнего дня, соединив знание непосредственное, уже потускневшее от времени, со знанием сегодняшним и с позднейшим опытом. Повесть же Лидии Чуковской с большой непосредственностью и живостью воспроизводит атмосферу тех лет, оптимизм и энтузиазм многих простых людей, еще веривших тогда в недалекое счастливое будущее страны, в близкие и неизбежные успехи социализма. И сама Софья Петровна, и ее сын Коля, и друг его Алик целиком поглощены работой, с радостью отдают все силы своему делу: Софья Петровна – в машбюро одного из крупных ленинградских издательств, Коля и Алик – на Уралмашзаводе, куда они поехали после окончания машиностроительного института и где стремятся ввести новую технику.

Но постепенно сгущаются тучи. Пока репрессии обрушиваются на других, Софья Петровна, Коля и Алик стараются ничего не замечать, они не могут понять причин происходящего и поэтому стараются не думать над этим. Но вот арестовывают Колю, Софья Петровна лишается работы, и хотя машинистки повсюду нужны, ее не принимают нигде. Постепенно открываются глаза даже у тех, кто непосредственно сам не пострадал. Те, кто действительно были преданы советской власти и могли бы составить ее опору (а ведь это были хотя и недалекие, но честные и чистые люди, такие, как Софья Петровна, Коля, Алик), теряют веру, замыкаются в себе, как Софья Петровна, парализованная страхом, боящаяся всех – соседей, управдома, милиционера, – или кончают с собой, как Наташа Фроленко, сослуживица Софьи Петровны, или следуют в концлагерь при малейшем проявлении недовольства, как Алик. Повесть рассказывает о крушении оптимизма. В ней нет анализа событий тех лет, но восприятие этих событий простым советским человеком дано с изумительной силой.

Вторая половина повести, где рассказывается о многочасовых, многодневных стояниях Софьи Петровны в очередях в приемной НКВД, в тюрьме, в прокуратуре среди тысяч других таких же несчастных женщин в тщетной надежде узнать хоть что-то об арестованном сыне (хотя бы – за что он арестован), о страданиях Софьи Петровны, о ее растущем отчаянии, приводящем почти к помешательству (когда она начинает уверять знакомых, что сын ее признан невиновным и отпущен на свободу, и постепенно начинает сама в это верить), эти главы исполнены высокого трагизма, который поддерживается благородной сдержанностью повествования.

В повести «Спуск под воду» – та же трагическая судьба русской женщины, потерявшей мужа в сталинских чистках 30-х годов, но только здесь события происходят уже в послевоенные годы, в гнетущей атмосфере уже сформировавшегося и окостеневшего полицейского государства, в атмосфере всеобщей покорности и молчания, лжи, страха, подозрительности и недоверия. Героиня повести, Нина Сергеевна, литератор, приезжает в подмосковный писательский Дом творчества отдохнуть и поработать в тишине, а главное, побыть немножко одной, наедине со своей скорбью, своими воспоминаниями и снами. Один сон всё время преследует ее, «Алешина смерть на допросе» – так называет она для себя этот сон о пытках, допросе и смерти мужа. Впрочем, в смерти его она не уверена, ей объявили, что муж осужден на десять лет без права переписки, с момента его ареста она не имеет от него больше никаких вестей, она ничего не знает о его судьбе, и именно эта неизвестность мучительнее всего, для нее это как бы «ужас без цвета и запаха». Поэтому, когда она узнает, что ее сосед по столику в столовой Дома творчества писатель Билибин был тоже в концлагере (он один из немногих редких людей, кому удалось в те годы выйти из лагеря), она с жадностью начинает расспрашивать его о том неведомом ей лагерном мире, и из его осторожных, скупых слов старается понять и представить себе, что пережил ее муж. Теперь, после смерти Сталина, мы знаем, что приговор «десять лет без права переписки» на самом деле означает, что человек был расстрелян. Билибин с его лагерным опытом понял уже тогда, что мог означать такой приговор, и сказал об этом Нине Сергеевне прямо, не таясь. «Итак, они его просто убили. И все мои тогдашние очереди в Ленинграде и в Москве были зря, – думает Нина Сергеевна. – И заявления. И письма. И просьбы о пересмотре дела. Всё было – поздно. Когда я еще моталась от одного окошка к другому, Алеша давно уже лежал в земле. Где они его закопали? Убив его, они продолжали лгать мне долгие годы»[127]127
  Чуковская Л. Спуск под воду. Нью-Йорк: изд. им. Чехова, 1972. С. 68.


[Закрыть].

Повесть пронизана глубоким лиризмом, который моментами достигает высот настоящей поэзии. И контрастом к этому высокому и печальному строю души героини выступает низменный и ханжеский мир советских писателей, обитателей Дома творчества, живущих в роскоши среди нищеты народа и платящих за свои привилегии «писанием трафаретной лжи».

И в этой повести тоже поражает тонкое чувство языка, стиля. (Л. Чуковская, работавшая много лет в издательствах, заслуженно считается одним из лучших редакторов художественной литературы в России).

В последние годы Лидия Чуковская часто выступает как публицист, в своих статьях и открытых письмах, распространяемых самиздатом, она с той же прямотой и смелостью, что и в своих книгах, говорит правду. В открытом письме Михаилу Шолохову она с негодованием обличает ту постыдную роль, которую взял на себя Шолохов в деле подавления свободомыслящих писателей; в статье «Не казнь, но мысль, но слово» говорит о тенденции возврата к сталинизму в послехрущевской России, в статьях «Ответственность писателя и безответственность “Литературной газеты”» и «Гнев народа» восстает против травли Александра Солженицына, против той лжи, которая нагромождается советской прессой вокруг имени Солженицина. За свои статьи Л. Чуковская в январе 1974 года была исключена из Союза писателей СССР.

Следует отметить также очень интересные «Записки об Анне Ахматовой», писавшиеся Чуковской в течение многих лет по свежим впечатлениям от общения с Ахматовой. Они не только дают бесценный материал для исследователей русской поэзии, но и живо рисуют жизнь советской интеллигенции в последние десятилетия. Часть этих записок опубликована недавно в Париже в сборнике, посвященном Анне Ахматовой[128]128
  Памяти Анны Ахматовой. Париж: YMCA-PRESS, 1974.


[Закрыть].

В совершенно неожиданном и необычном аспекте ставит тему сталинизма Александр Бек в своем романе «Новое назначение»[129]129
  Роман был сразу издан в Италии; см. Bek A. La nuova nomina. Milano: Garzanti, 1973. – Прим. ped.


[Закрыть]. Это роман о крупных сталинских сановниках. С большой убедительностью, с большим знанием дела Бек описывает работу сталинского государственного аппарата. Герой романа – председатель Государственного комитета по делам металлургии и топлива Совета Министров СССР Александр Леонтьевич Онисимов; под этим именем, видимо, выведен сталинский министр черной металлургии Тевосян, для маскировки (Бек надеялся напечатать роман в советском издательстве) имя Тевосяна дано в романе другому персонажу (за которым скрывается, возможно, Микоян); академик-металлург Бардин фигурирует в романе как академик Челышев, а писатель Фадеев – под именем Пыжова. Бек очень хорошо знает этот мир, еще в 1931 году по поручению редакции «История фабрик и заводов», возглавлявшейся М. Горьким, Бек начал писать историю Кузбасса. В течение многих лет Бек работал над этой темой, им написано много повестей, рассказов и очерков о советской металлургии. На страницах романа не раз появляются Сталин и Берия, и можно сказать, что это, пожалуй, самое реалистическое изображение Сталина во всей русской литературе. У Солженицына Сталин дан в сатирическом ключе, в других самиздатовских произведениях он – либо изверг и чудовище, либо ничтожество, облеченное властью, и только здесь, у Бека, мы видим по-настоящему живого Сталина: его поведение, его слова, позы, жесты, поступки описаны так, что возникает ощущение документальной достоверности[130]130
  Интересно сопоставить Сталина у Бека с изображением Сталина в известной анонимной новелле «Утро в мае 1947 года». Здесь тоже удивляет знание конкретных деталей быта, обстановки и сталинского окружения (некоторые из этих деталей можно встретить и в мемуарах дочери Сталина Светланы Аллилуевой). Но автору этой новеллы, несмотря на желание дать реалистический портрет Сталина, это не удалось, реальный образ все время ускользает, Сталин получается то глупее, то проще, то наивнее, то, напротив, ходульнее и велеречивее, чем на самом деле.


[Закрыть].

Онисимов показан в романе как человек, исполненный всяческих достоинств, он трудолюбив, честен, принципиален, предан своему делу, он практически всю свою жизнь отдает работе, и для личной жизни у него просто не остается времени.

В список своих дел он вынужден даже заносить такую запись для памяти: «Побыть с Андрюшей (сыном)». Он находит этому место среди своих дел лишь потому, что он человек долга, и не может игнорировать свои обязанности по воспитанию сына. Онисимов – человек незаурядной воли и необыкновенной выдержки. Когда обнаруживается, что завод «Электро-металл» не справляется с заданием правительства (выплавка особой жаростойкой стали для реактивных двигателей), он, прервав лечение своей болезни (эндартериит – онемение ног), едет на завод и часами простаивает на рабочей площадке печи, «не разрешив себе даже чувствовать боль». Онисимов – железный человек, типичный положительный герой советской литературы, каких мы видели десятки в советских книгах сталинского и послесталинского времени. Именно поэтому некоторые критики (например, В. Морт[131]131
  Русская жизнь. Сан-Франциско, 1972. 5 апр.


[Закрыть]) восприняли роман Бека как обычное «соцреалистическое» произведение и чуть ли не как апологетику Сталина.

Но такое впечатление может возникнуть лишь при беглом просматривании книги, достаточно прочитать ее внимательно, чтобы убедиться, что в книге дается, напротив, развенчание «железных людей», осуждение диктаторских методов руководства страной и жизнью людей, раскрывается неэффективность такого метода, когда дисциплина, приказы и послушание заменяют самодеятельность, инициативу и чувство ответственности.

«Железный человек» Онисимов, взявший себе за правило в отношениях с подчиненными два принципа: «держать аппарат в напряжении» и «доверился – погиб», а в отношениях со Сталиным и другими вышестоящими сановниками – беспрекословное подчинение (даже когда речь идет о явно абсурдном распоряжении, как в случае с заведомо губительным распоряжением Сталина начать строительство сталеплавильных печей по якобы новаторскому, а на самом деле неосуществимому способу инженера Лесных), этот «железный «человек, этот «солдат партии» в свои 54 года имеет «сосуды и сердце семидесятилетнего старика».

Врач, лечащий Онисимова, видит в этом результат частых «ошибок» (по терминологии академика Павлова), то есть столкновения «двух противоположных импульсов-приказов, идущих из коры головного мозга. Внутреннее побуждение приказывает вам поступить так, вы, однако, заставляете себя делать нечто противоположное. Это в обычной жизни случается с каждым, но иногда такое столкновение приобретает необычайную силу и возникает болезнь»[132]132
  Бек А. Новое назначение. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1971. С. 21.


[Закрыть]. Эта «коллизия приказа с внутренним убеждением» (стр. 113), это подавление в себе личности ведет не только к болезни, но и к страшному моральному недугу. Так создается новый человек-робот, на котором, собственно, только и держатся все тоталитарные государства (не будь таких людей, тоталитаризм не смог бы существовать). И страшно то, что тоталитаризм способен производить таких людей: даже из такого достойного и симпатичного человека, как Онисимов, система делает монстра.

Бек мастерски рисует нам атмосферу в кругах правящей элиты, читатель как бы сам вдыхает воздух кремлевских покоев, министерских кабинетов. Правдиво показана оторванность руководящих верхов с их спецдачами, машинами, спецраспределителями и спецбуфетами от жизни простых людей – замечателен эпизод, в котором рассказывается, как Онисимов и его первый заместитель Головня, оказавшиеся случайно без машины и вынужденные ехать через Москву в метро, чувствуют себя как бы марсианами, беспомощными и нелепыми, в этой незнакомой им жизни простого народа.

Однако Бек не смог (или побоялся) проанализировать до конца этот новый тип людей, созданный советской системой («избегая банальностей, автор всё же обязан здесь повторить ходячую истину, что людей такого склада в истории еще не было», – стр. 76), людей, вытравивших в себе всё человеческое и превратившихся в четко действующие механизмы, в «колесики и винтики» (любимое выражение Сталина) государственной машины. Бек осмелился на критику именно тогда, когда само советское руководство, обеспокоенное неэффективностью существующей системы, начало говорить о необходимости перемен в характере управления, и довел он свою критику только до той границы, до которой она допускалась самим советским руководством.

Отсюда и противоречия у Бека: он, например, говорит о «блестящем созвездии директоров, выдвинувшихся в начале 30-х годов и затем совсем недавно, со сталинской безжалостностью, почти сплошь истребленных», о хаосе и расстройстве работы промышленности «после того, как все директора, да и многие соратники, безвестно сгинули, скошенные арестами» (стр. 175–176), о понижении производительности труда, и в то же время говорит о «чуде первых пятилеток» (стр. 227), повторяя тем самым противоречивую, фальшивую и неправдоподобную официальную советскую версию феномена сталинизма. Тот факт, что даже в таком виде роман не был допущен к печати в Советском Союзе, показывает, насколько неискренней, вынужденной, вызванной внешними обстоятельствами была критика сталинизма со стороны руководства партии.

Трудно решить, является ли это противоречие между реалистической обрисовкой мира советской элиты и беспомощностью анализа у Бека результатом его собственной ограниченности, или же оно вызвано осторожностью, нежеланием перейти недозволенный рубеж.

Нужно сказать, что таких «промежуточных» произведений, то есть таких книг, которые, хотя и не дают до конца открытой и смелой критики советской системы, но тем не менее рассматриваются советской цензурой как опасные и недопустимые, в сегодняшней русской литературе немало. Одно время такие правдиво бытописующие, но не углубляющиеся в осмысление «фотографируемых» явлений произведения печатались в «Новом мире» (это «неореалистическое» направление выдвинуло такие имена, как В. Быков, С. Залыгин, А. Яшин, В. Семин, В. Солоухин, В. Тендряков, Ф. Абрамов, Б. Можаев, А. Гладилин и др.), однако после суда над Синявским и Даниэлем таких книг печатается всё меньше и меньше, а к моменту высылки Солженицына из Советского Союза их уже и вовсе не видно в печати.

Снова, как в худшие ждановские времена, советская литература – это сплошь одна лишь серая масса безжизненных, казенных писаний. Еще лет 8–9 назад могла бы быть напечатана в Советском Союзе такая книга, как «Прогноз на завтра» А. Гладилина, сегодня же она циркулирует лишь в самиздате. Гладилин – это один из тех писателей, которые сегодня стоят перед трудным выбором: сменить курс, начать писать откровенно конформистские произведения, в предписываемом сверху духе, или же продолжать писать как прежде (а может, и еще более откровенно, чем прежде, раз терять всё равно уже нечего), пуская свои книги в самиздат.

Средний путь оказывается уже невозможен и неприемлем ни для власти, ни для писателя: противоречия в советском обществе слишком обострились и обнажились, полюса слишком разошлись и напряжение меж ними достигло максимальной интенсивности. Если изгнание Пастернака и Солженицына из Союза советских писателей были случаями исключительными, то сегодня это стало уже обыденным явлением, всё больше и больше писателей вступают в конфликт со стоящими у власти идеологами и изгоняются из Союза писателей, и это как раз самые талантливые и честные писатели, такие, как Л. Чуковская, В. Войнович, В. Максимов, Л. Копелев, В. Корнилов, Л. Халиф, А. Галич и др. При этом надо помнить, что идя на риск исключения из Союза, писатель не только сразу же попадает в разряд политически неблагонадежных граждан, но и лишается всяких средств к существованию: печатать его перестают, ни на какую работу, связанную с идеологией (преподавание, журналистика, редактирование и т. п., а какую еще работу может делать писатель?), его не берут. И это еще не все. Лишившись работы и статуса члена Союза писателей СССР, писатель сразу подпадает под закон «о тунеядцах», может быть судим и отправлен в тюрьму как «паразит», как «человек, ведущий нетрудовой антиобщественный образ жизни».

И если многие писатели находят в себе сегодня мужество пойти навстречу всем этим испытаниям (В. Корнилов и Л. Халиф даже сами заявили о своем выходе из Союза), это свидетельствует о том, как остро ощущается сегодняшней мыслящей русской интеллигенцией необходимость говорить правду.

Почему роман А. Гладилина «Прогноз на завтра»[133]133
  Гладилин А. Прогноз на завтра. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1972.


[Закрыть] был запрещен советской цензурой? Гладилин, видимо, надеялся его напечатать, об этом свидетельствует оптимистический конец романа, все противоречия в конце разрешаются: герой книги, молодой физик Владимир Мартынов, после мучительных поисков, разочарований и падений (одно время он даже работает оркестрантом в ресторане) добивается успеха и признания

в интересующей его области долгосрочного прогнозирования погоды; любовный треугольник разрешается, как и требуется в советской литературе, победой долга над чувством – Мартынов разлучается с любовницей и остается с женой. По своему духу и степени проникновения в суть явлений (по «уровню правды», так сказать) – это типично советский роман, из тех, что печатались в свое время в «Новом мире».

Но теперь уже нельзя говорить даже такой доли правды. Нельзя говорить о том, что в советском научно-исследовательском институте ученые, скованные бюрократическими правилами, государственными планами, директивами, лишенные инициативы и возможности экспериментировать, фактически большую часть рабочего времени проводят впустую. «Какое решение вы предлагаете? Безработицу? – спрашивает директор Мартынова. «Да. Лучше официальная безработица, чем неофициальное ничегонеделание», – отвечает тот (стр. 151). И этого, конечно, никакой советский цензор пропустить не может. Халатность, безразличие, наплевательство, ставшие настоящим бичом советского общества, сначала критиковались в печати в рамках кампании за искоренение «недостатков», но теперь всем уже стало ясно, что это не «недостатки», а коренные пороки общественной системы, и говорить об этом теперь уже нельзя. Как нельзя говорить и о том, что неустроенность быта, нехватка товаров, высокие цены и низкая зарплата делают жизнь простого советского человека мучительной и ужасной.

«Человек, который после работы стоит полчаса в очереди за помидорами (и они кончаются перед ним), потом полчаса за полуфабрикатами (и они тоже исчезают перед самым его носом), потом десять минут в очереди за яблоками… и продавщица возвращает ему чек, потому что чек пробит в другой отдел (что ж делать с чеком? – Подпишите у заведующей. – Где заведующая? – Вышла! – Когда придет? – Гражданин, вы мне мешаете!), – так вот, я со всей ответственностью утверждаю, что этот человек социально опасен: он может запросто броситься на публику и начать кусаться», – рассуждает герой книги Владимир Мартынов (стр. 150–151).

И еще в другом месте:

«Когда я еще увлекался литературой, я обратил внимание, что герои советских авторов совершенно не думают о деньгах… Признаюсь честно, я всё больше и больше думаю о деньгах. По-моему, с ними происходит что-то непонятное. Раньше, до реформы, если у меня была в руках сотня, я считал себя богатым человеком. Сегодня, как пойдешь в магазин – так нет десятки. [А ведь советская пресса утверждает, что при социализме нет инфляции и быть не может. – Ю. М. ] Я получаю прилично. Сто пятьдесят в месяц. На руки – 135 рэ… То, что мы покупали раньше, покупаем и сейчас. Без роскоши и кутежей. Самое необходимое… – 11 рэ за два дня. Умножить на пятнадцать – 165 рэ в месяц только на еду» (стр. 88).

Этого признания о том, что советский ученый-физик получает зарплату, которой не хватает даже на питание маленькой семьи из трех человек – муж, жена и маленькая дочка – разумеется, тоже никакой цензор пропустить не может. И того, что все советские города-новостройки монотонны, безлики, по-казенному стандартны, уродливы и одинаковы: «Налюбовался одним городом – в другой не захочешь. Всё одинаково. Главная улица – имени Ленина. Параллельно – Коммунистическая, Советская, Красноармейская. На домах лозунги и призывы: “Да здравствует коммунизм – светлое будущее всего человечества”, “Дело Ленина победит”». И того, что иностранный турист, тщательно ограждаемый от реальной советской жизни «натренированно улыбающимся» персоналом, помещаемый в особые гостиницы, провозимый по особым маршрутам, не может узнать правды о нашей стране, – всего этого тоже цензура пропустить не могла.

Однако и здесь, в романе «Прогноз на завтра», в котором Гладилин, видимо, старался быть как можно более правдивым, ему не удалось избежать фальшивых интонаций, неискреннего заигрывания с читателем, недоверия к нему. Он никак не может попасть в верный тон и то относится к читателю как к глупому, недалекому человеку, на которого надо действовать дешевым эффектом, то начинает говорить явно не своим голосом, фальшивым, натужным, в надежде на то, что читатель этого не заметит, либо сочтет это за простительную и необходимую дань сильным мира сего, либо, наконец, пытаясь убедить в своей искренности, заменяет саму искренность усилиями доказать ее, что вызывает лишь недоверие.

В начале 1976 года Гладилину удалось добиться выезда на Запад. Здесь он опубликовал уже ряд своих не пропущенных советской цензурой рукописей, в которых гораздо меньше чувствуется зависимость от штампов советского мышления. Но удастся ли ему освободиться от них совсем, вопрос этот не так прост, как кажется, ибо мешает писателю не только страх, но и глубоко укоренившиеся в его сознании привычки, штампы мышления, привитые ему советской печатью, самоцензура, вошедшая уже в плоть и кровь всякого, кто пишет в советских условиях.

Эта самоцензура, бессознательно, на уровне подсознания проводимое затормаживание и устранение некоторых импульсов в ходе творческого процесса, деформирует личность писателя и часто разрушает в нем всякую способность писать свободно и искренне.

О самоцензуре хорошо говорил Анатолий Кузнецов после того, как он бежал на Запад[134]134
  Анатолий А. (Кузнецов). Внутренний цензор // Зарубежье. 1970. №
  2.


[Закрыть]. Сам он очень остро переживал эту проблему, и его творческая судьба – быть может, самый яркий пример того, как уродуется писательская душа идеологическим контролем и как трудно ей потом излечиться. Где граница между искренностью, полуискренностью с вынужденным умолчанием, но без лжи, и полуискренностью с маленькой необходимой ложью? Как должен насиловать себя писатель, постоянно искажая свой внутренний голос в поисках этих границ! Где та грань, что отличает дозволенную правду от недозволенной? Кузнецов, опубликовав на Западе полный первоначальный текст своего романа «Бабий Яр»[135]135
  Кузнецов А. Бабий Яр. 2-е изд. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1973.


[Закрыть] (куски, изъятые цензурой, и цензурные исправления выделены курсивом) показал, как трудно иногда понять мотивы, которыми руководствуются цензоры, и что считается у них недопустимым. Этот двухслойный текст романа дает очень интересный материал для тех, кто хотел заняться исследованием работы советской цензуры, так же как и текст большого рассказа Кузнецова «Артист миманса», тоже опубликованного им на Западе в полном первоначальном виде вместе с интересным авторским послесловием[136]136
  Он же. Артист миманса // Новый журнал. 1970. № 100.


[Закрыть].

При этом нужно помнить, что вычеркиваниям и правке подвергаются лишь вещи, уже одобренные в принципе для печати, отвечающие партийным установкам на данный момент, то есть вещи, уже прошедшие предварительно самоцензуру писателя, отлично знающего, что можно предложить для печати и чего нельзя, и первую цензуру младшего редактора.

Кузнецов считает, что самоцензура в той или иной мере присуща сегодня всем русским писателям, даже тем, кто пишет для самиздата, ибо давая читать свои произведения друзьям или даже просто складывая их в свой письменный стол, писатель постоянно думает о том, какая мера наказания грозит ему за то или иное высказывание в случае, если рукопись будет найдена при обыске, и поэтому, как правило, воздерживается от наиболее опасных суждений, производя таким образом операцию самоцензуры даже при написании произведений, не предназначенных для печати.

Бежав на Запад, Кузнецов надеялся начать писать по-новому: с полной отдачей, излечившись от страшной душевной травмы, выйдя из того ужасного состояния, в котором он пребывал последние годы: «во мне всё одеревенело, душа как бы заледенела от моего собственного внутреннего цензора, я почувствовал себя как в каменном мешке… Цензура губит не одни книги – порождая вынужденную самоцензуру и торговлю совестью, она губит души. Губит художников. Губит людей. Лично я на этой дороге сдачи и гибели дошел до грани, за которой, чувствовал, не то кончают самоубийством, не то сходят с ума»[137]137
  Анатолий А. (Кузнецов). Внутренний цензор // Зарубежье. 1970. № 2. С. 8–9.


[Закрыть].

Но оказалось, излечиться от этой травмы не так легко. Прошло уже шесть лет с тех пор, как Кузнецов бежал на Запад, а анонсированные им его новые книги до сих пор еще не вышли. Андрей Амальрик, человек совсем иного душевного склада, редкой силы воли и исключительного мужества, упрекал Кузнецова, в своем открытом письме к нему, в недооценке «внутренней свободы» и в слишком большой зависимости от внешней несвободы. Сам Амальрик пожертвовал здоровьем и едва не лишился жизни (он находился уже при смерти, без сознания, в тюремной больнице и лишь чудом выжил), но ни в чем не покривил душой и оставался свободным человеком в условиях несвободы. Однако такой героический путь, разумеется, удел лишь немногих. Немногие способны на это, а большинство мучается и страдает, как Анатолий Кузнецов.

Другую запретную и больную тему поднял в своем «романе-документе» – «Заложники» – Григорий Свирский. На примере своей собственной семьи Свирский показывает, что такое государственный антисемитизм и каково положение евреев в Советском Союзе. Роман написан в 1967 году (с эпилогом, датированным 1970-м годом), рукопись была тайно переправлена на Запад и здесь уже после выезда Свирского из СССР опубликована. Однако Свирский не захотел ничего менять, он оставил ее такой, как она была написана в Москве и какой ее читали там друзья. «Как бы мне хотелось ныне “подправить” свой “роман-документ”… – говорит он. – Увы, из песни слова не выкинешь. Как было – так было!»[138]138
  Свирский Г. Заложники. Париж: Les Editeurs reunis, 1974. С. 5–6.


[Закрыть].

Он не захотел подправлять правду, ибо именно в правде сила и смысл этого романа-документа. «Все приведенные в нем факты и фамилии – подлинны. Опираются на письменные свидетельства. Здесь нет места слухам. Пишу лишь о том, что видела и испытала моя семья»[139]139
  Там же. С. 8.


[Закрыть]. А испытала она многое. Ужас войны, препятствия, чинимые советскими властями евреям при поступлении в высшие учебные заведения, невозможность найти работу после окончания университета (знаменитый «пятый пункт» в анкетах – национальность), голод, нищета, преследования после смелой речи Свирского на собрании писателей в Москве (1968 год) – всё это описано обстоятельно, точно, детально.

Свирский подробно останавливается на травле евреев во время кампании против «космополитов» и наделе евреев-врачей, «агентов шпионской сионистской организации Джойнт», на истории своего столкновения с писателем Василием Смирновым (по иронии судьбы занимавшим пост редактора журнала под названием «Дружба народов»), которого Свирский обвинил в антисемитизме и спор с которым разбирался в Комиссии партийного контроля Московского городского комитета КПСС (1966 г.), причем Смирнова взял под свое покровительство секретарь Московского комитета партии Егорычев. Свирский говорит о новом поколении советских евреев, об озлобленной и отчаянно ненавидящей советскую систему еврейской молодежи, о «еврейском взрыве» последних лет в Советском Союзе.

Усиливающийся государственный антисемитизм, с одной стороны, и усиливающийся еврейский национализм (да и не только еврейский, а также и других малых народов Советского Союза и даже русский национализм) Свирский объясняет тем, что «социальное [то есть коммунистическая доктрина] обанкротилось – надобно хорониться в национальном». Тут Свирский повторяет выражение, ставшее сегодня ходячим, и ничего сенсационного в этом открытии нет. Вовсе не надо обладать особой прозорливостью, чтобы заметить этот явный процесс усиления национализма (всех толков) и угасания социально-политической идеологии сегодня в Советском Союзе.

В конце романа приведены документы о судебном процессе, возбужденном Международной Лигой по борьбе с антисемитизмом и расизмом против журнала «СССР», издаваемого советским посольством в Париже. Журнал был обвинен в пропаганде расовой ненависти. Свирский выступал на этом процессе свидетелем обвинения (апрель 1973 г.).