Текст книги "Вольная русская литература"

Принимаясь за написание этой разоблачающей книги, Марченко понимал, что его ждет, но желание рассказать правду так сильно в нем, что он готов снова предстать перед своими тюремщиками. У него готов ответ для них: «Я сделал всё, что было в моих силах. И вот я опять у вас» (стр. 8).

Марченко обладает большой наблюдательностью и способностью рельефно, зримо передать свои наблюдения. Читая книгу Марченко, читатель видит, что такое вагонзак, где в одно купе втискивают пятнадцать человек и дают им есть лишь кусок соленой селедки без воды; что такое тюремная камера во Владимирке, где на двенадцати квадратных метрах содержатся пять заключенных – в полумраке (день и ночь при тусклой электрической лампочке), в холоде (чайник с кипятком на полу застывал через пятнадцать минут), в голоде (их пища – черная гнилая капуста, тухлая килька, мороженая картошка, но и это всё в мизерных количествах). В лагере, где условия несколько лучше, чем в тюрьме, собака, охраняющая заключенных, получает мяса в девять раз больше, чем его содержит дневная норма заключенного. Некоторые, не выдержав лагерного режима, идут на колючую проволоку, чтобы их пристрелил часовой.

Марченко обладает немалым литературным дарованием, он умеет очень точно и выразительно воспроизвести диалог. Характеристика персонажей дается у него через прямую речь, при чтении его диалогов перед глазами встают, как живые, надзиратели, заключенные, лагерные начальники.

Те, кто побывал в сталинских лагерях, узнают из книги Марченко кое-что новое для себя, кое-что такое, чего не было в прежних лагерях. Например, о получившей теперь распространение в лагерях странной и жуткой форме протеста: заключенные делают себе наколки на лбу, на щеках – «Раб КПСС», «Раб СССР» или «Ленин – палач», «Коммунисты – палачи». Заключенных с наколками отправляют в больницу и вырезают кусок кожи без анестезии (чтоб больнее было).

Вслед за мемуарами Марченко стали появляться свидетельства других заключенных, вышедших из лагеря или еще находящихся там, но сумевших тайно передать свои записи на волю. Среди этих книг, проникших сквозь решетки и колючую проволоку, самую большую сенсацию вызвали «Дневники»[150]150
  Кузнецов Э. Дневник. Париж: Les Editeurs reunis, 1973.


[Закрыть]приговоренного к расстрелу Эдуарда Кузнецова. Сам факт написания и передачи на свободу этих дневников кажется невероятным: рядом с Кузнецовым в камере сидел специально подсаженный к нему осведомитель («наседка»), и писать можно было, лишь когда тот уходил на прогулку (Кузнецов отказывался от прогулок и свежего воздуха, чтобы остаться одному и писать), поминутно в «глазок» камеры заглядывал надзиратель. Записи Кузнецов хранил в остроумно придуманном тайнике. Потом за передачу этих дневников на Запад были арестованы и осуждены поэт В. Хаустов и литературный критик Г. Суперфин (март-май 1974 года).

Э. Кузнецов вместе с десятью друзьями был арестован 15 июня 1970 года в аэропорту «Смольное» в Ленинграде по доносу провокатора, сообщившего о намерениях Э. Кузнецова и его друзей угнать самолет и бежать за границу (среди них был один летчик). Кузнецов был приговорен к расстрелу, но затем после многочисленных протестов, под давлением мировой общественности, Верховный Суд РСФСР заменил расстрел пятнадцатью годами концлагерей.

«Дневники» Э. Кузнецова не только захватывающий документ, рассказывающий о жизни в «камере смертников» приговоренного к расстрелу заключенного, но это и произведение большой художественной силы, исповедь очень умного, глубокого человека, с предельной искренностью обнажающего свой внутренний мир на грани гибели, перед лицом смерти. «Для меня дневник – это форма сознательного противостояния невозможному быту» (стр. 166). Прямота и мужество этого человека покоряют всякого, кто читает его записи, и придают каждому написанному слову особую силу и убедительность.

Кузнецов и его друзья знали, что их попытка бежать за границу окончится неудачей, они замечали слежку за собой, видели безнадежность своего предприятия и всё же пошли на этот самоубийственный шаг, чтобы привлечь внимание общественности к проблеме свободы выезда из страны. Их жертва не была напрасной, после этого скандального судебного процесса (этого, по выражению Кузнецова, «пинка в мозолистую совесть кремлевских демагогов, публично отрицающих сам факт существования эмиграционной проблемы» – стр. 189) советские власти допустили, наконец, массовую эмиграцию евреев из Советского Союза. Право на эмиграцию Кузнецов считает самым важным для тех, кто, как он, не приемлет советского строя и не верит в возможность его улучшения (стр. 58). Именно сознание невозможности выехать из страны натолкнуло Кузнецова впервые на размышления о природе существующей в СССР общественной системы: «…однажды, еще школьником, доподлинно узнав, что весь мир для меня закрыт, начал я внимательно приглядываться к лозунгам, ища их изнанку» (стр. 188).

Большой психологический и фактологический интерес представляют записи Кузнецова о методах следствия, о подготовке процесса и всей закулисной стороне дела; портреты прокуроров и следователей – таких, как, например, капитан Савельев, готовящий Кузнецова «в покойники» и заявивший ему, что «по отношению к нашим врагам ничто не может быть достаточно жестоким» (стр. 56). Любопытен вывод Кузнецова из этих наблюдений: «ЧК теперь далеко не та, что раньше. Я уж не говорю о 30-40-х годах, когда следователи с воодушевлением забивали людей до смерти – ради построения коммунизма. Но даже и десять лет назад [в 1961 году Кузнецов был арестован по делу подпольного журнала «Феникс-61» и приговорен к семи годам лагерей усиленного режима. – Ю. МД не было нынешнего цинизма – цинизма недавних самозабвенных служителей кровавого культа, а ныне всего лишь чиновников в храме, покинутом их божеством. В кабинете следователя теперь уже не услышишь о высоком счастье быть советским гражданином, о светлом будущем человечества, для которого можно и должно многое претерпеть и т. п. (какова тут доля искренности – вопрос другой); ныне в следовательском кабинете тебя обрабатывают, как на кухне коммунальной квартиры: “Плетью обуха не перешибешь”, “Зачем высоко летать? – живи себе потихоньку…” и т. д. В датском королевстве попахивает гнильцой» (стр. 202). «Режим, знающий не только свою силу, но и правоту, не карает истерически жестоко» (стр. 66).

Как и Шаламов, Кузнецов отрицательно относится к лагерному опыту: «Лагерь – это предельно низменная среда, это сознательное конструирование таких условий, чтобы человек, вновь и вновь загоняемый в угол, усомнился в нужности служения своим истинам и уверовал в то, что есть лишь правда биологии – приспособление» (стр. 166). Он тоже не верит в то, что «постижение глубинных истин и очищение даются преимущественно через страдание» (стр. 73).

Удалось передать из лагеря на свободу свои записи также поэту Александру Петрову-Агатову. В его книге «Арестантские встречи»[151]151
  Петров-Агатов А. Арестантские встречи // Грани. 1972. № 83, 84.


[Закрыть] можно найти интересные рассказы о людях, находящихся сегодня в советских концлагерях. Петров-Агатов – автор очень популярной песни военных лет «Темная ночь». После войны он был арестован и пробыл в лагерях двадцать лет (с 1947 по 1967 год), но уже в 1968 г. Петров-Агатов был арестован снова и приговорен к семи годам лагерей за стихи о бериевском произволе.

Очень живо и умно написаны очерки известного церковного и общественного деятеля, религиозного писателя Анатолия Левитина-Краснова — «Мое возвращение»[152]152
  Краснов А. Мое возвращение // Грани. 1971. № 79. С. 52.


[Закрыть]. Эти очерки написаны им сразу же по выходе из тюрьмы в августе 1970 года, вскоре после этого Левитин был снова арестован (уже в четвертый раз, первый арест в 1934 году) и отправлен в концлагерь.

Особенно интересны наблюдения Левитина-Краснова над простыми русскими людьми в тюрьме, уголовными, а не политическими заключенными. «Какой вывод напрашивается сам собой даже при самом беглом знакомстве с русскими людьми в тюрьме? Прежде всего, вывод следующий: русский человек до смешного не переменился со времен Достоевского и Л. Толстого. “Записки из мертвого дома” и страницы из “Воскресения”, посвященные тюрьме, вспоминаются каждую минуту. Это всё тот же русский человек, безграмотный и невежественный, но в голове у него – светлый ум, быстрая сметка, острая наблюдательность, живой интерес ко всему новому, честному, героическому» (стр. 52). «Великоросс удивительно отличается от украинца, прибалта, кавказца (это я наблюдал на тысяче примеров) своей щедростью, великодушием, широтой. Украинец, получив передачу, положит сало под подушку… Прибалт будет резать сало тоненькими кусочками, точно рассчитав, сколько времени оно может лежать и не испортится; кавказец поделится со своими близкими друзьями. Русский сразу, сходу раздает всю посылку, щедро одарив каждого (в том числе и того, кому вчера морду бил и кто ему морду бил). Русскому совершенно чужда мелочность, осмотрительность, расчетливость. Русскому точно так же чужда злопамятность: я видел, будучи в лагере и в тюрьме, очень много русских парней, бьющих друг другу физиономии, осыпающих друг друга самой отборной бранью, но я не видел двух русских парней, которые бы дулись друг на друга более одного дня… И по-прежнему живет в народе русская удаль, и рука об руку с ней шагает русская бесшабашность. В этом отношении поразительна живучесть в наши дни такого явления, как бродяжничество. Для меня было неожиданно наличие такого огромного количества бродяг (в тюрьме их называют “скирдятники” – от слова “скирда”)» (стр. 56).

Среди прочих самиздатовских мемуаров и очерков о сегодняшних тюрьмах и лагерях следует отметить еще такие, как книга Юрия Белова «Репортаж из мрака» (за попытку переправить ее за границу Белов получил новые пять лет лагерей особого режима), как анонимный очерк «Город Владимир» о Владимирской тюрьме, как «Репортаж из заповедника имени Берия» и «Первый день в тюрьме» украинского публициста Валентина Мороза, как записки Ив. Русланова «Жизнь в тюрьме» и как очерки «По обитаемым островам Архипелага» Анатолия Радыгина, морского офицера, отбывавшего десять лет (1962–1972 гг.) в тюрьмах и лагерях за попытку бежать за границу.

О сибирской ссылке очень интересную книгу написал Андрей Амальрик. Его «Нежеланное путешествие в Сибирь»[153]153
  Амальрик А. Нежеланное путешествие в Сибирь. Нью-Йорк, 1970.


[Закрыть] рассказывает о системе принудительного труда в Советском Союзе. В мае 1965 года Амальрик был арестован и осужден, согласно закону о «тунеядцах», на два с половиной года ссылки с обязательным привлечением к физическому труду, так как будучи студентом исторического факультета Московского университета, он написал работу «Норманны и Киевская Русь», в которой высказывал неортодоксальные взгляды на историю возникновения Русского государства, был исключен из университета и не мог нигде устроиться на постоянную работу. Суд не принял во внимание ни тот факт, что Амальрик брал работу на дом по договорам (переводы, корректура), ни то, что он должен был постоянно ухаживать за тяжелобольным отцом. В пересыльной тюрьме Амальрик знакомится с другими «тунеядцами»: с крестьянином-печником, с сапожником – работая по вольному найму они, разумеется, тоже не имели справки с постоянного места работы; знакомится с «повторными тунеядцами», то есть с людьми, попавшими в заколдованный круг советской юрисдикции: возвращаясь из ссылки домой, они не могли устроиться на работу, так как у них не было прописки, а прописку им не давали, так как у них не было работы.

Амальрика отправляют в Сибирь в глухую деревню Гурьевка, где он работает в колхозе: роет ямы для столбов, пасет скот, вывозит навоз из коровника на тачке и т. п., получая на трудодень литр молока и одно яйцо, либо, по желанию, деньгами тридцать копеек («я почти целую неделю работал по десять часов в сутки, чтобы купить килограмм масла» – стр. 156). Столько же получали и все другие крестьяне-колхозники, с той лишь разницей, что у каждого из них было свое маленькое личное «подсобное» хозяйство, которое в основном и кормило их. «Они не голодают, но зато обречены как бы на непрерывное служение собственной скотине. Едва они освобождаются от работы в колхозе, как тут же надо доить корову, кормить поросенка, окучивать картошку для того же поросенка и так далее» (стр. 166).

Эта книга, – пожалуй, самое детальное, самое впечатляющее и яркое повествование о нынешней советской деревне. Амальрик рассказывает о тоскливой, беспросветной, тяжелой жизни советских крестьян, подневольных, бесправных (не имеющих до сих пор ни паспортов, ни возможности уйти из деревни). Он внимательно анализирует принудительный, а потому непроизводительный труд крестьян на государство. «Я буду доволен, – пишет Амальрик, – если моя книга, пусть в самой незначительной степени, будет содействовать пересмотру взгляда, что насилием можно достичь каких-то положительных результатов» (стр. 3).

Эти его наблюдения над жизнью простого народа во многом способствовали созреванию взглядов, высказанных им затем в книге «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», о которой уже была речь выше.

Возвращаясь из ссылки или из концлагеря в родные места, человек, однажды осужденный, остается клейменным на всю жизнь, власти чинят ему всяческие препятствия: ему не позволяют устроиться на работу, его не прописывают и т. д.

Обо всем этом рассказал в своих воспоминаниях «В поисках крыши» Владимир Осипов. Интересен также его очерк «Площадь Маяковского, статья 70-ая»[154]154
  Осипов В. В поисках крыши // Посев. 1971. № 1; Осипов В. Площадь Маяковского // Грани. 1971. № 80.


[Закрыть], в котором Осипов рассказывает о возникновении кружков молодых поэтов в конце 50-х годов в Москве, о чтении своих стихов этими поэтами на площади Маяковского, об издании подпольных литературных журналов и об аресте наиболее активных молодых оппозиционеров (среди них – и самого Осипова) и суде над ними. Отбыв срок в лагере, Осипов начал издавать новый подпольный журнал «Вече» и снова был арестован.

Довольно много появилось уже свидетельств о советских психиатрических больницах, куда помещают инакомыслящих. Рассказы людей, побывавших в этих больницах, наводят ужас: глумления врачей и санитаров, избиения, принудительное применение сильнодействующих лекарственных препаратов, разрушающих психику и превращающих здоровых людей в полусумасшедших, невыносимая атмосфера сумасшедшего дома, где здоровые люди вынуждены жить среди буйных маньяков, невменяемых, слабоумных, полное бесправие (гораздо большее, нежели заключенных в концлагерях) и произвол администрации. Наиболее известные из этих рассказов и свидетельств: книга Г. Шиманова «Записки из Красного дома», книга братьев Жореса и Роя Медведевых «Кто сумасшедший?», записки генерала Петра Григоренко, «Бесплатная медицинская помощь», поэтессы Наталии Горбаневской и ее воспоминания в документальной книге «Полдень» (белой книге о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади против вторжения советских войск в Чехословакию), книга В. Севрука «В силу самого факта», очерк «Преступление и наказание» М. Нарицы, «Мое заключение и “лечение” в советской психиатрической больнице» В. Файнберга, «Не могу молчать!» П. Патрушева, дневник В. Гершуни, очерк художника Ю. Иванова «После 16 лет лагерей – психбольница», «Репортаж из сумасшедшего дома» Ю. Мальцева[155]155
  См. ниже переиздание этого мемуарного очерка. – Прим. ред.


[Закрыть], очерк Ю. Иофе «Семь раз Казань»[156]156
  См., например: Шиманов Г. Записки из Красного дома. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1971; Медведевы Ж. и Р. Кто сумасшедший? Лондон, 1972; Горбаневская Н. Полдень. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1970; Грани. 1974. № 92/93; Посев, 1969. № 6; 1971. № 8.


[Закрыть].

О репрессиях совершенно иного характера, быть может, менее жестоких, но не менее абсурдных, рассказывает литератор Ю. Айхенвальд в своей «мемориальной записи» – «Как нас увольняли». Ю. Айхенвальд рассказывает, как его и его жену В. Герлин уволили из школы, где они преподавали литературу, за то, что они поставили свои подписи под коллективным письмом в защиту арестованных литераторов Гинзбурга и Галанскова (1968 г.). Их уволили, так как они «не заслуживали доверия по своим идейным и политическим взглядам»: «Человек, который колеблется или сомневается, не может быть проводником нашей идеологии, не может быть воспитателем, не может работать в нашей школе», – заявила на профсоюзном собрании директор школы[157]157
  Айхенвальд Ю. По грани острой. Мюнхен: Эхо, 1972. С. 42.


[Закрыть].

Рассказ об этом собрании и о заседании объединенного месткома Москворецкого района представляет собой уникальный документ, с необыкновенной точностью воспроизводящий атмосферу нетерпимости, подозрительности и лжи, царящую в советских воспитательных заведениях. Когда копии этого документа стали циркулировать в Москве, они были буквально нарасхват. Некоторые места читались вслух в товарищеских компаниях и встречались дружным хохотом – настолько нелепы, почти анекдотически абсурдны слова и поступки начальственных особ и некоторых рядовых «преданных партии» учителей. «Раньше никто в школе не знал и не говорил ни об Андрее Белом, ни о Саше Черном, ни об Ахматовой, ни о Гумилеве. А теперь? Откуда они услышали про них?.. Меня очень насторожил случай на диспуте, когда девятиклассник спросил, почему нельзя считать геройством смерть Гумилева», – говорит один из них. А другой подхватывает: «В самом их (Айхенвальда и Герлин) педагогическом процессе кроется преступность… Самостоятельность! Мысль! Дух у них не тот, вот что. Самостоятельного мышления на уроках захотелось! Прежде правильно надо мыслить, а потом можете и самостоятельно» (стр. 75).

И как результат такого воспитания – очень выразительная финальная сценка в школе на уроке: «Десятиклассник пишет на листке: история с Айхенвальдом меня многому научила. – Соседка пишет: чему? – Тебя ничему, если ты думаешь, что я тебе отвечу! – И тут же комкает лист и прячет себе в карман» (стр. 89).

Определенными литературными достоинствами отличается и другой очерк Айхенвальда – «Ангел, Сталин и третий лишний», в котором он рассказывает о своем детстве: арест отца за «бухаринский уклон», когда мальчику шел пятый год, потом в девять лет – арест матери, жизнь с бабушкой, массовые аресты вокруг (почти каждый день кто-нибудь из детей приходил в школу с заплаканными глазами), травмированное детское сознание, ранняя горечь и раннее созревание.

Об аналогичном опыте детства (опыте, пережитом в России миллионами детей) повествует в своем «Рассказе о родителях» Жорес Медведев[158]158
  Медведев Ж. Рассказ о родителях // Новый журнал. 1973. № 112.


[Закрыть].

Те, кто хочет знать, как возник и как работает самиздат, с интересом прочтут книгу Р. Пименова, талантливого молодого ученого, доктора математических наук, – «Один политический процесс». Пименов рассказывает о возникновении молодежных оппозиционных кружков после смерти Сталина, о брожении среди мыслящей молодежи. В августе 1957 года Пименов и его друзья были судимы за «антисоветскую пропаганду»; о подготовке этого процесса и о самом суде Пименов подробно рассказывает в своих воспоминаниях. Впоследствии Пименов стал одним из самых активных распространителей самиздата, за что и был снова арестован (1970 г.).

Религиозное возрождение, наблюдающееся сегодня в России, массовое обращение интеллигентной молодежи к христианству (как реакция на скомпрометировавшую себя материалистическую и атеистическую официальную доктрину) породило большую подпольную религиозную литературу, так называемый религиозный самиздат. В октябре 1974 года семеро молодых людей были арестованы за печатание Евангелия в подпольной типографии на хуторе Лигукалис в Литве (до ареста им удалось отпечатать 30 ооо экземпляров Евангелия).

Среди этой самиздатовской религиозной литературы есть и интересные книги мемуарного характера – автобиографические рассказы о том, как воспитанные в атеистическом духе в стране всеобщего и обязательного атеизма люди приходят к вере.

Наиболее широкую известность получили «Весенние мысли и воспоминания» Вадима Шаврова. Сын старого большевика, активного участника Октябрьской революции, крупного военного деятеля, генерал-лейтенанта, «воинствующего безбожника, с отвращением относившегося ко всему, что хотя в самой отдаленной степени напоминало “поповщину”, старавшегося привить детям материализм и атеизм», В. Шавров ведет в молодости разгульный образ жизни, пьянствует, развратничает, дебоширит. После войны, в которой он участвовал будучи еще совсем молодым человеком, Шавров учится в привилегированном высшем учебном заведении, готовящем дипломатов, – Московском институте международных отношений. Перед ним раскрывались возможности блестящей карьеры. «Но уже тогда меня не удовлетворяла полностью материалистическая философия, – пишет Шавров. – Я не мог сформулировать точно, почему именно она меня не удовлетворяет… Однако всякий раз, когда я углублялся в ее изучение – я чувствовал где-то в глубине сердца: “Не то! Нет, нет! Совсем не то!” Я инстинктивно чувствовал бессилие этой мертвенной схоластической философии, которая не может ответить на самые заветные вопросы человеческой души: в чем смысл жизни? почему человеку свойственно стремление к правде, добру, красоте?» Окончательное обращение свершилось после ареста, в концлагере.

Шавров говорит, однако, что не поиски утешения привели его к религии, а «сама жизнь»: «Там, в заключении, среди бесчисленного количества самых разнообразных людей, соединенных в причудливый калейдоскоп, находясь в самой гуще жизни, я твердо понял, что единственная сила, которая может преобразовать, обновить, одухотворить даже эту массу людей, есть любовь – Божественная любовь, принесенная на землю Иисусом Христом. И я без колебания и сомнения принял Его

Евангелие в свое сердце и сразу почувствовал такое неизъяснимое счастье и радость, которых до того не знал… Я всё больше убеждался, что вера в Бога является главным источником радости, жизненной энергии и духовного благородства».

Здесь же следует упомянуть и чрезвычайно ценную для исследования истории русской церкви в советское время книгу воспоминаний Левитина-Краснова «Закат обновленчества»[159]159
  Краснов А. Закат обновленчества // Грани. 1972. № 86; 1973. № 87/88.


[Закрыть]о русской обновленческой Церкви, о ее разгроме, о таких церковных деятелях, как митрополит Н.Ф. Платонов и первоиерарх обновленческой церкви Александр Введенский, учитель, наставник и друг Левитина-Краснова.

О нравах и атмосфере, царящих в советских артистических кругах, рассказывает в своей книге «Генеральная репетиция» известный поэт и драматург, автор популярных «подпольных» песен Александр Галич[160]160
  Галич А. Генеральная репетиция. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1974-


[Закрыть].

Интересно сравнить эту книгу с «Записками музыканта» скрипача М. Гольдштейна[161]161
  Гольдштейн М. Записки музыканта. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1970.


[Закрыть], в которой также с большой прямотой и смелостью говорится о противоестественных условиях существования советских деятелей искусств, находящихся под постоянным контролем партийных бюрократов, о расцветающей в советском искусстве «халтуре».

Большую сенсацию и большие споры в России вызвала книга дочери Сталина Светланы Аллилуевой «Двадцать писем к другу»[162]162
  Аллилуева С. Двадцать писем к другу. Лондон: Hutchinson & Со, 1967.


[Закрыть], правда, широкую известность книга получила лишь после того, как она была издана на Западе и стала тайно проникать в Россию, до этого же ее читали в Москве лишь близкие друзья Аллилуевой. Интерес к книге Аллилуевой был вызван не любопытством к интимной жизни тирана, а очень больным для всех русских интеллигентов сегодня вопросом: какова роль личности в истории – действительно ли история движется согласно законам, как говорят марксисты, и личность, даже обладающая государственной властью, не может что-либо изменить существенным образом?

История России последних пятидесяти лет, насильственные изменения, совершенные людьми, целиком преобразившие лицо страны и жизнь народа, приводят многих к выводу, что именно людская воля – основной двигатель истории. А если так, то огромное значение приобретают личные черты и моральный облик человека, стоящего у власти. Взгляд этот очень хорошо выражен в эссе «Нравственный облик исторической личности» Григория Померанца[163]163
  Померанц Г. Неопубликованное. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1972.


[Закрыть], популярного автора «подпольных» философских и социологических эссе, очень широко ходящих в самиздате. Такой, казалось бы, пустяк, с точки зрения законов истории и исторической необходимости, как нравственность, оказывается вдруг, как говорит Померанц «той бабочкой Бредбери, на которую второпях наступили», обстоятельством, определяющим весь ход процесса.

С. Аллилуева, быть может, – единственный человек на свете, который с любовью может говорить о Сталине, как об «одинокой душе, этом одиноком старом, больном, всеми отринутом и одиноком на своем Олимпе человеке» («Двадцать писем к другу», стр. 9), старается вспомнить, об отце всё хорошее, что только может: он прост с прислугой, аскетически непритязателен, не любит шумных проявлений поклонения. Она старается переложить часть вины на Берия, «лукавого царедворца, опутавшего отца». Но даже сквозь этот исполненный печали и сострадания рассказ проступают вдруг отталкивающие и страшные черты тирана: «…пятерых из своих восьми внуков он так и не удосужился ни разу повидать» (стр. 8). «Доведенный до отчаяния отношением отца» Яша (сын Сталина от первой жены) пытался застрелиться, но неудачно. «Отец нашел в этом повод для насмешек: „Ха, не попал!“ – любил он поиздеваться» (стр. 97). Нетерпимость Сталина проявляется даже в отношениях с самыми близкими людьми, «если он уже переводил в своей душе человека в разряд “врагов”, то невозможно было заводить с ним разговор об этом человеке» (стр. 54^_55) И как окончательный приговор звучат слова старушки-матери Сталина, не пожелавшей переехать жить к нему в царские хоромы в Кремле, матери, пославшей его некогда в духовную семинарию: «А жаль, что ты так и не стал священником…» (стр. 145).

Обращение самой Светланы Аллилуевой к религии после того, как она по совету отца окончила исторический факультет, где из нее не получилось «образованного марксиста», как ему хотелось, а «получилось что-то совсем наоборот, именно благодаря изучению истории общества» (стр. 173), – это уже удар отцу не только как человеку, но и как вождю и идеологу первого в мире социалистического государства.

Поражают воображение некоторые картинки из жизни правящей верхушки. Отгороженные крепостной кремлевской стеной от города правители по вечерам отправлялись в кинозал, устроенный в помещении бывшего Зимнего сада: «…я шествовала впереди длинной процессии в другой конец безлюдного Кремля, а позади ползли гуськом тяжелые бронированные машины и шагала бесчисленная охрана» (стр. 137). Правда, гораздо больше таких красочных сцен можно найти во второй книге Аллилуевой «Только один год»[164]164
  Аллилуева С. Только один год. New York: Harper & Row, 1969.


[Закрыть]. Чего стоит, например, одно лишь описание обедов правительства в квартире Сталина: «Обычно в конце обеда вмешивалась охрана, каждый “прикрепленный” уволакивал своего упившегося “охраняемого”. Разгулявшиеся вожди забавлялись грубыми шутками… на стул неожиданно подкладывали помидор и громко ржали, когда человек на него садился. Сыпали ложкой соль в бокал с вином…» Страшно становится при мысли, что эти люди распоряжались жизнью двухсотмиллионного народа. И невольно приходит на ум мысль о некоем «естественном отборе», благодаря которому при этой общественной системе поднимались наверх люди определенной категории.

Книгой, которая останется как памятник литературы нашего времени, являются, несомненно, мемуары Надежды Мандельштам[165]165
  Мандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк: изд. им. Чехова, 1970; Она же. Вторая книга. Париж: YMCA-PRESS, 1972.


[Закрыть], жены одного из величайших поэтов XX века – Осипа Мандельштама. Мемуары эти дают богатейший материал для изучения жизни и творчества поэта, раскрывают многие загадки его весьма сложной поэтики, рассказывают много нового об Ахматовой, Гумилеве, Пастернаке, Хлебникове, Бабеле и других представителях русской культуры. Но не только в этом их значение. Этот монументальный труд – два толстых тома – плод размышлений очень умного, глубокого, много выстрадавшего и много думавшего человека. Н. Мандельштам, рассказывая о своих конкретных наблюдениях и давая картинки жизни советской интеллигенции в разные годы, незаметно подводит нас к глубоким выводам философского и социологического характера. Анализ советской системы и мысли об эволюции советского общества в послереволюционные годы не являются у нее мозговой, путем логических выкладок сконструированной системой, а предстают как органичное, из глубины жизни идущее убеждение.

Вопреки упорно распространяемому советской печатью мифу о 20-х годах, идеализируемых и представляемых как «золотое время», как период расцвета всех творческих сил и торжества свободы, период, который лишь в 30-е годы вдруг неожиданно сменился мрачной диктатурой, Н. Мандельштам утверждает, что именно 20-е годы были периодом «капитуляции», когда были преданы вечные ценности и восторжествовала новая бесчеловечная идеология. Именно в 20-е годы «были сделаны все заготовки для нашего будущего: казуистическая диалектика, развенчание ценностей, воля к единомыслию и подчинению» («Воспоминания», стр. 176); «именно люди 20-х годов разрушили ценности и нашли формулы, без которых не обойтись и сейчас: молодое государство, невиданный опыт, лес рубят – щепки летят. Каждая казнь оправдывалась тем, что строят мир, где больше не будет насилия, и все жертвы хороши ради неслыханного “нового”» (стр. 175).

«Это был период массовой капитуляции… Для огромного числа неофитов никаких ценностей, истин и законов больше не существовало, кроме тех, которые нужны были сейчас и назывались для удобства классовыми. Христианская мораль с легкостью отождествлялась с буржуазной, а вместе с ней древняя заповедь “не убий”. Искусство, а тем более литература, только и делали, что выполняли заказ своего класса – из этого прямой вывод: писателю следует с полным сознанием и пониманием дела перейти к новому заказчику. Из обихода исчезло множество слов – честь, совесть и тому подобное» (стр. 173). «Проповедь исторического детерминизма лишила нас воли и свободного суждения» (стр. 47). Идолам «прогресса» и «исторической необходимости» такие люди, как Осип Мандельштам, противопоставляли идею истории «как пути испытания, действенной проверки добра и зла» (стр. 268). «Историю нельзя начать, – говорил О. Мандельштам. – Единства не создать, не выдумать, ему не научиться. Где нет его, там, в лучшем случае, “прогресс”, а не история, механическое движение часовой стрелки, а не священная связь и смена событий… Такое движение равнозначно неподвижности» (стр. 265–266). Сохраняя верность своим убеждениям среди массового капи-тулянства, Мандельштам сознавал свою обреченность. Гибель его была неизбежна и закономерна. «Смерть художника не конец, а последний творческий акт», – писал О. Мандельштам (стр. 182). И он выбрал себе смерть с «гурьбой и гуртом», участь миллионов простых русских людей, павших жертвами нового насильственного режима.

Именно в 20-е годы, пишет Н. Мандельштам, началось разрушение естественных, общественных связей, приведшее к параличу общества, к всеобщей апатии, страху и покорности. «В середине 20-х годов люди вдруг начали избегать общения друг с другом… наступило онемение, появились первые симптомы летаргии» (стр. 48). Кладбищенское однообразие, мертвящая монолитность стали характеристикой советского общества. «Мы живем, под собою не чуя страны», сказал О. Мандельштам в стихе, за который он поплатился жизнью и который сегодня знает каждый культурный человек в России. Уверенность марксистских вождей в том, что они обладают «научной» и абсолютной истиной, позволяющей им «предвидеть будущее и менять по своему усмотрению течение истории» (стр. 171–172), уверенность в своей непогрешимости, нетерпимость по отношению ко всем несогласным или сомневающимся логически привели к созданию того тоталитарного строя, который существует в Советском Союзе и по сей день. И хотя сегодня репрессии не носят столь массового характера, как прежде, хотя «аппарат уничтожения, обновленный и смазанный, сейчас бездействует, но он может быть пущен в ход в любой момент, – говорит Н. Мандельштам, – ибо изменилась лишь тактика, но никак не принципы».