Текст книги "На этом свете"

Наутро Лена углублённо посмотрела на него. Может быть, пронесло? И вправду, вид у Богдана стал не такой дурашливый, поумнее.

– Садись, Богдан, выпьем, позавтракаем чем Бог послал, – сказала она.

– Не буду, – ответил он.

– Ты что, смеёшься?

– Я смеюсь, только когда убиваю.

Это уже был ответ в духе «нормального» Богдана.

– Дело продвигается, – пробормотала Лена.

Но потом Богдан ошарашил её полной нелепостью своих жестов. Жесты были мрачные и указывали на стену.

– Что там? – спросила она.

– Ничего, – ответил Богдан.

И он неожиданно открыл рот – причём очень широко. Лена поняла, что, наверное, всё кончено, что Богдан уже не вернётся в прежнее состояние.

И действительно, он продолжал оставаться в своём полоумии ещё день, два, три, неделю… Иногда только в его глазах вспыхивало нечто от прежнего Богдана, огненного убийцы, безразличного и к своим, и к чужим страданиям, безразличного ко всей Вселенной. Таким она любила его больше всего, потому и прощала его теперешнее полоумие и терпела его. А он мычал всё чаще и чаще и уже не угрожал Лене. Это ей не нравилось, иногда ей хотелось собственной крови, и она усмехалась во тьме. Но особенно её захватила страсть узнать: «Что случилось? Почему?»

И вдруг внезапная разгадка осенила её. Она вспомнила почти аналогичный случай внезапного слабоумия, которое охватило интеллигентнейшего человека, профессора, и охватило, видимо, навсегда. Этот случай разъяснил ей тогда её приятель, крупный оккультист-практик. Он сказал, что у «интеллигентнейшего» была украдена половина головы, точнее, разума, украдена демоном, так как этот человек, видимо, внезапно лишился естественной защиты от вторжения в сознание подобных сил, защиты, которой обладает каждое воплощённое существо. Такое бывает, но редко, и практик объяснил Лене эти симптомы, подчеркнув в особенности внезапность наступившего слабоумия, не подготовленного никакими естественными причинами.

Все эти симптомы были сейчас налицо. Впервые Лена чуть-чуть ужаснулась.

«Бедный, бедный, – думала она, – как же он так сплоховал?!»

Во сне она видела проекцию этого демона-похитителя – чёрную и непостижимую; демона, который торжествовал и наслаждался своей добычей. Иногда она разговаривала с ним во сне, но, когда просыпалась, ничего не помнила из этого разговора.

На время Лена даже перестала вскрикивать при виде своего отражения где-нибудь на улице, в витрине…

Богдан же, хотя и ополоумел, стал крайне мрачным. Лена ухаживала за ним, как за дитём, сходящим в ад. Богдан усмехался и, как всегда, уходил на добычу и, когда возвращался, приносил какие-то стекляшки и, грозно сверкая глазами, уверял Лену, что он кого-то там ограбил или убил. И высыпал ночью на табурет перед ней эти стекляшки, освещая их свечой, и тупо бормотал, что теперь им надолго хватит, на много-много дней беззаботной жизни. «Я сегодня убил десять человек», – радостно заявил он однажды, возвратясь и бесшабашно улыбаясь.

Лена утешала его, гладя по головке, а сама видела в нём будущее растерзанное нечеловеческое существо, проходящее сквозь тысячелетия почти непрерывных страданий и тьмы. И потому любила его. Какое-то ожесточение овладело ею. Впереди она видела только века беспросветного мрака, в который была погружена Вселенная, и такое видение завораживало её.

– И ни капли радости, капли наслаждения, – зачарованно бормотала она, лёжа на своём подобии кровати. И остановившимся взглядом пыталась разглядеть и понять тьму. Её бередила мысль о том, что бытие, предназначенное для счастья, может быть вдруг обречено.

– Бу-бу-бу, – бормотал Богдан, отправляясь на свою охоту. Про свои убийства он, естественно, всё выдумывал.

Но его слабоумие навевало на Лену только трагические ощущения. И действительно, даже в этом Богдан не был смешон.

Однажды Лена ушла бродить по городу. Как призрак, ходила среди людей, желая им счастья. И люди отвечали ей понимающими взглядами, ибо каждый знал, что такое смерть. На милостыню она купила хлеб и маленькую баночку мёда. И побрела к своему адепту.

Когда она пролезла в подвал – ахнула: перед ней лежал мёртвый Богдан. Он был убит. Кровь сочилась из виска. Что произошло – об этом бессмысленно было даже думать.

Лена осталась на ночь с трупом, плакала около него.

На следующий день она взяла свой острый припрятанный нож и отрезала им голову Богдана, тело же оттащила далеко в сторону – и сбросила в тёмную подземную канаву, на дне которой ползали мелкие гады и бессмысленные черви.

Голову она поставила у своего ложа и могла долго, часами смотреть на неё. Всё человеческое, как ей казалось, ушло из этого мира.

Иногда она подходила и целовала голову. И эта голова стала для неё памятью об аде и символом обречённой любви.

Вой
Playboy 8, 2000

– Опять воет! – сама полувоюще закричала Катя Мелова на кухне коммунальной квартиры, которую должны были скоро расселять. – Опять воет, подлец! Он же не один здесь живёт!

– Нас много! – заголосили остальные, собравшиеся на кухне.

Дело происходило в заброшенном московском районе в середине девяностых годов. На вид Кате было всего лет тридцать.

– Веди нас, веди, Катя! – орал посреди жильцов Никита Мраков, пожилой мужик, обросший, как леший, и с выпученно-оголтелыми глазами. – Веди нас к нему!

– Покою нет, покою! – взвизгнул старик Акимыч, брызгая слюной. – Покою!

– Ведь ещё десять дней не прошло, как там в углу Петя Тараканов повесился, – запричитала старшая сестра Кати Наталья. – Нинка до сих пор прийти в себя не может, не моется даже, а этот сам по себе и воет.

«Нинка» была вдовой тридцатилетнего Пети Тараканова, повесившегося в кухне у плиты, почти над супом, который оставила подогревать Наталья.

Вой же раздавался из комнатушки, соседней с кухней.

– В милицию надо, в милицию, – шипела старушка Нежнова.

А старичок Акимыч вставил:

– Это, – говорит, – смешно, но как Петька Тараканов повесился, все тараканы у нас в квартире сбежали. Чисто стало…

– Ты что, очумел, что ли! – прервала его Наталья. – Думай, что думаешь, а ещё старичок…

– Он всегда со своей мистикой лезет, – добавила её сестра Катя.

– А что, я правду говорю, – осклабился Акимыч.

Опять раздался вой, но не такой истошный.

– Морду ему надо бить, – определился Никита Мраков.

– Вечности на вас нету, – ошеломлённо вставила вдруг двадцатилетняя Таня. – Его нельзя трогать.

Все вдруг затихли от таких слов. И вой из комнаты тоже прекратился.

– Так всегда, – заворчала Наталья. – Только хотим этому паразиту всё высказать, что-нибудь да случается и настроение падает. Это ж надо такое сказать. Ты что, Таня?.. А у нас с сестрой, между прочим, комнаты с этим типом соседние и суп с пылью от самоубийцы Тараканова нам с Катькой тоже пришлось есть, такие сейчас времена, – в её голосе появились слёзы. – Все мы такие здесь несчастные.

– Тебе суп с пылью от покойника пришлось хлебать, а не подумала о том, каково ему-то, повесившемуся, – вставил назойливый Акимыч. – Всё только о себе думаешь.

– А ты о ком? Что же нам, о чертях, что ли, думать? – рассердилась Наталья.

– Ладно, пойдёмте, соседушки, ко мне водку пить, – углублённо сказал Женя Куликов, самый весёлый из них. – Пока нас всех не расселили и пока жены нету дома.

Почти все отозвались на этот призыв. Таня, правда, исчезла, а Никита Мраков пошёл к себе, угрюмо постучав кулаком в дверь вывшего, но остальные впорхнули в гостеприимные две комнаты Жени Куликова, хорошо, кстати, обставленные. Мигом на столе оказались водка, закуска и самовар.

Через полчасика из-за этой двери уже раздавалось разудалое, лихое пение. Особенно отличились сёстры. Правда, пели они в основном про безумие. Слышался звон бокалов, какой-то отвлечённый, даже, если можно так выразиться, абстрактный мат, поцелуи, хохот – и песни рекою, и веселие без конца и без краю.

– В таком веселии и забыться легко, – твердила Катя. – Я уже не знаю, где я.

Пение и пьяный шум тем временем смешивались с тем же утробным воем из-за злополучной двери. Но он уже никому не мешал.

А за этой дверью по-барски раскидисто сидел в кресле он, Игорь Захаров, красивый человек лет тридцати, и выл.

Выл он периодически и иногда долго – но не от горя, а оттого, что ему очень везло в жизни. Во всяком случае, так считали соседи, хотя сами они не совсем понимали, в чём же ему конкретно везло. Выл Игорь Захаров порой громко, утробно, вдруг почти ревел, как медведь, настолько счастье, видимо, распирало его и доходило до самых глубин существа. Соседи видели, что Захаров не знал горя и в целом был нормален, а если воют не от горя, то значит, от противоположного сильного чувства, от счастья, значит, хотя никто не знал, в чём оно у Игоря заключалось. «Наверное, денег огрёб кучу», – думали некоторые.

– Видим, что не от ужаса воет, не от тоски, а именно от удачи, – говорили соседи.

Это их и взбесило больше всего.

– Чево таким счастливым-то быть? – петушилась старушка Нежнова. – Какое же счастье такое ему привалило?

– Чуть-чуть придурошным всегда везёт, – отпарировал тогда Акимыч. – Поди, бабу мягкую на стороне нашёл, оттого и воет.

Но запретить вой было сложно, потому что Захаров по ночам редко выл, сон у него был здоровый, а днём он в своей комнате – хозяин, это понимали все, у других, бывало, телевизор летом из окон так воет – погромче Игоря, а протестовать нельзя.

И соседи угрюмо соглашались.

Но больше всего вой Захарова донимал Никиту Мракова – ведь и он сам был не без странностей. Ко времени, когда Игорь стал выть, в душе Мракова уже накопилось достаточно чёрных внутренних сновидений. Всех их не перечесть – такое их было множество, но стоит всё-таки узнать, что душегубства у него и в мыслях никогда не было, но зато были нехорошие поступки, буйные покаяния, битьё стёкол, ночные кошмары, убийства тараканов, питие собственной крови, одичание и многое другое, не менее буйно-мрачное. Из всей этой цепи выделялась одна полная необычайность – та, что Никита Мраков луну, спутника нашего ночного, не выносил и даже не раз грозил ей из окна. Трудно сказать, в чём тут была неестественная причина, но специалисты поговаривали, что Мраков-де не любит луну, потому что считает, что там собираются души умерших, а душ умерших Мраков терпеть не мог. В этом была, конечно, его неправда.

Так или иначе, но такой человек вряд ли мог примириться с воем Захарова.

И когда в комнатах Жени Куликова прекратилась пьянка и все разбрелись по своим углам, Никита Мраков проснулся в своей постели. Как назло, в окне далёким блином светилась луна. При её виде – таком отрешённом – Мраков слегка озверел. Убить луну не было никакой возможности, но на всякий случай Никита взял в руки топор. И стал в ночной рубашке, белый весь, ходить по кругу в своей комнате, иногда бросая зверино-подозрительный взгляд на луну.

Наконец его измотало это хождение. Внезапно угрюмая мысль вошла в мозг, Никита приоткрыл дверь и вошёл с топором в коммунальный коридор.

Взглянул в дальнее окошечко в нём: луны не было. Тогда Никита подошёл к двери Игоря Захарова и стал перед нею на колени, прислушиваясь, что, мол, там происходит внутри.

Воя, однако, не было. Но вой Игоря стоял в уме Мракова: такого он забыть не мог и где-то хотел отомстить.

Так прошло минут десять. Внутри комнаты Захарова была по-прежнему тишина. Тогда Мраков тихонько запел сам, что-то дальне-тоскливое, про речку. За дверью послышался шорох – Игорь проснулся. Он осторожно подошёл к двери и, не боясь, открыл её, остолбенев: перед ним на коленях в ночной рубашке и с топором в руке стоял Никита Мраков.

– Ты что, Никита? – ошеломлённо спросил Игорь.

Никита молчал.

– Извиниться, что ли, пришёл за свою ярость? – пробормотал Захаров. – Но почему с топором?

Никита встал на ноги.

– Пусти к себе, Игорь, – мрачно сказал он.

– Ну что ж, проходи, коль душа не в порядке, – был ответ.

Мраков тихо вошёл в комнату, увидел в окне луну, выругался и сел за стол.

Игорь хотел было полезть в шкаф за бутылкой, но Мраков предупредил:

– Не до веселия сейчас.

Игорь подсел к столу. Мраков сразу приступил к делу, положив на стол рядом с собой топор:

– Я тебе прямо скажу, Игорь, мы все понимаем, что ты воешь не от горя, а от счастья, от какой-то удачи, потому что горя в тебе, сколько ни гляди, нет… Так вот ответь: верно мы думаем или нет?

– Верно всё это, Никит, – тихо ответил Захаров.

Мраков так же тихо взял в руки топор.

– А теперь ответь, вот этого мы совсем не понимаем, от какого счастья ты воешь, Игорёк, а?.. Что ты, бабу невероятную тайком нашёл или чемодан с баксами… Ответь.

– Да нет, какое, – Захаров даже сморщился. – Что ж по такому поводу выть-то?.. Мало ли у кого баба хорошая или баксов полно – так ведь никто не воет из-за того. Пустяки всё это.

Мраков пристально на него посмотрел:

– Может, ты какое физическое открытие сделал? На весь мир?

– Ни-ни, даже желания не было.

– Может, в секту вступил?

– Ещё что, – возразил Игорь.

– Может, ты замочил кого, Захаров? – сдавленно выдохнул Мраков. – Ну хотя бы из тех, кого сильно не любишь…

– Ну, ты скажешь, Мраков, – отмахнулся Игорь. – Да я муху и ту жалею…

Мраков вздохнул:

– Так ответь.

– Не вместишь ты этого, Никит.

– Я не вмещу? – Мраков рассвирепел и опустился с топором на колени перед Захаровым. – Игорь, да я ведь побить тебя хотел, ей-богу, но не потому, что ты всем мешаешь своим воем.

– А почему? – тупо спросил Захаров.

– А потому, что, во-первых, я счастье ненавижу, а во-вторых – ты не говоришь никому, от чего ты счастлив… А это всё меня мучает.

Игорь отключённо посмотрел в глаза Мракову.

– Значит, ты мученик, Никита, вот ты кто…

– Пускай, – горько ответил Мраков.

– Ну тогда из уважения к твоему мучению я скажу. Вою я от счастия быть, от счастия, что я есть и, наверное, всё время буду. От самого себя я вою, от счастия своего бытия, что я существую… Сижу на стуле, гляжу в свою душу, в то, что внутри, и вою от дикого счастия, которое меня распирает от того, что я есть…

Мраков обомлел и даже раскрыл рот.

– Вот оно что? – ахнул он. – А я-то думал…

– Ну, теперь ты меня побьёшь? – тихо спросил Захаров.

– Да ты что, Игорь?! – выкрикнул Мраков. – Гляди!

И он со всей силы бросил топор в сторону, тот полетел и в куски разбил зеркало: у Игоря стоял в углу зеркальный шкаф. Осколки посыпались на грязный пол.

Захаров никак не среагировал, точно ему шкаф был безразличен.

– Об одном только прошу, Игорь, – и Мраков поклонился ему в ноги. – Научи!

– Чему же тебя научить, Никитич? – Захаров нежно погладил лохматую голову Мракова. – Выть от счастья, что я есть или что ты есть?

– Конечно, от того, что я есть, – страстно выговорил Мраков. – Но это трудно сделать.

– Почему?

– Ты сам знаешь. Тоскую я много.

– О чём же ты тоскуешь. Никита?

И Захаров опять погладил Мракова по головке.

– По луне, к примеру. Что я не могу её пришибить.

– Это очень серьёзно, Никита, если так, – посерел Игорь. – А ещё что?

– От дыры в душе своей. Тёмной дыры.

– Это ещё серьёзней, Мраков.

И Захаров погладил Никиту по скуле.

– Но я свою тоску люблю, Игорь, – заметил Никита.

– А вот это втройне серьёзней, Мраков.

– Выходит, три главные причины?

– Три главные, если ты мне ещё чего-то недоговорил…

Мраков заплакал. Захаров обнял его за тоскливую шарообразную голову и поцеловал в лоб.

– Я буду обучать тебя, Никита, – прошептал он. – Каждой ночью теперь приходи ко мне. Я обучу тебя счастью от того, что ты есть…

– Спасибо, Игорь, – пробормотал Мраков и исподлобья взглянул на луну.

Они поцеловались три раза. Мраков встал на ноги, и они расстались на этом.

С этого времени началось обучение Мракова счастию собственного бытия. Слух об этом сразу распространился по коммунальной квартире, и все как-то сразу затихли, узнав, что воет Игорь не от удачи и всяких пустяков, а от себя самого, от счастия, что он есть. Это моментально и в лучшую сторону изменило к нему отношение соседей.

– Что он, жлоб какой-нибудь поганый, чтоб быть счастливым от денег и тому подобных эдаких успехов, – говорил на кухне Акимыч. – Если он от своего нутра счастлив, значит, он наш человек.

– Не просто от нутра, а от духа, от сознания внутри, – поправила его золотоволосая Таня.

– Ну, ты у нас вообще эдакая… Хорошая, – неопределённо возразил Акимыч. – Ишь, куда повела…

– Мы с сестрой завсегда несчастные были, – чуть-чуть заплаканно высказалась Наталья. – А всё равно где-то счастливые. Потому что есть во всех нас что-то такое…

– Пусть Никита скорей обучится у Игоря, как получать счастие от самого себя, от того, что ты есть, – вставила её сестра Катя.

Старушка Нежнова так и юркнула к себе в комнатушку от таких разговоров, а Жени Куликова на кухне не было.

Воцарилось молчание.

А потом старушонка высунулась, приоткрыв слегка свою дверь:

– И пущай скорее обучает! – тоненько прозвенела она. – А то вон Петя-то Тараканов повесился над плитой в кухне, а если б научили – то и сейчас бы он жил и пиво пил. Как бы не опоздать с этим-то обучением!

Никита Мраков, который сидел во время этого разговору посередине кухни на столе, покачал головой и задумчиво буркнул:

– Нет. Петю Тараканова уже ничто не могло спасти. У него ум другой был.

Акимыч так и подпрыгнул:

– А я и говорил! Раз после его смерти тараканы разбежались – значит, он особый человек был!

Никита добавил:

– Я хотел с ним дружить, но он меня боялся и всё время говорил: «Больно мрачен ты, Никитушка!»

И с этого дня началось обучение Никиты. Происходило оно ночью, и особенно успешны были безлунные. В первые ночи Игорь, прильнув к уху Никиты, что-то долго-долго ему шептал. А потом пошло, но не совсем как по маслу.

Главную суть Никита вроде бы ухватил и однажды передал это самому себе вслух в таких словах:

– Значит, внутри нас есть такая жизнь, которая сама по себе, она есть тайное благо, не умирает она никогда, всё сгниёт, а она – нет… И ежели её ухватить и понять, то будешь выть, если…

И тогда, наконец, Никита насторожился и спросил Игоря:

– А почему же ты рекомендуешь выть, Захаров?

– Чтобы не сойти с ума от счастия изнутри, вот почему, – тихо и проникновенно ответил ему Игорь. – И ты, Никита, тоже со временем выть будешь… Иначе ненароком свихнёшься, узнав, какое в тебе есть бытие.

И на седьмую ночь Мраков, кое-что осознав, завыл.

Все спали, дело было глубокой ночью. Два необъяснимых и сверхчеловеческих воя раздавались из одинокой комнаты Захарова. Была она на втором этаже, и на уличных псов этот вой мистического счастья навёл сверхъестественный ужас, и они разбежались куда попало. Но люди вокруг не просыпались. Выли они так, Захаров и Мраков, около часа. Но в вой Никиты иногда входили искусственные нотки.

И Игорь заметил потом:

– Я чувствую, что сомневаешься ты, Никита, что счастие и блаженство твоё – внутри тебя и ни от чего не зависят. По вою твоему это ощущаю…

– Не в етом дело, – наклонил голову Никита. – Не в сомнении заноза, Игорь. Мрак я люблю, вот что… А в счастии мрака нет…

– Это очень серьёзно, – ответил Игорь. – Но мрак мы подавим.

– Зачем? – удивился Никита.

– Чтоб ты полностью на веки вечные счастлив был.

– Зачем?

Но Захаров снова повторял ему учение о созерцании внутреннего бытия и осознании его. Через месяц Мраков оставил свою недоброжелательность к луне и не обращал на неё внимания.

– А тёмную дыру в душе твоей мы зашьём, – таинственно улыбался ему по ночам Игорь. – И никто оттуда не появится, и никто туда не провалится… Ладушки?!

– Ладушки! – смиренно отвечал уже изменившийся в чём-то Мраков.

И вой их двойной становился всё чище и просветлённей.

Но даже и тогда импульс мрака вдруг охватывал Никиту, даже посреди обучения.

– Я тебе и объяснить это не могу, Игорь, – сказал однажды ему Никита, покаявшись. – Самое крутое во мне: это когда я пить собственную кровь хочу.

– Ужас! – как-то светло ответил Игорь.

– Это бывает так. Запрусь, бывало, я у себя в комнате, – продолжил Мраков. – Вылью из себя полстакана крови как бы себе на опохмел. И выпью, не откажусь.

– А дальше что?

– А дальше дело не просто в крови, Игорь, – угрюмо ответил Мраков. – Сознаю я вдруг, что это не только кровь моя вылилась, а какой-то провал в душе обнажился, и из провала этого тени жуткие в душу мою входят.

– Какие?

– Тени совсем мне ещё непонятного и неизвестного. И поглотят они меня, боюсь. Но ведь я люблю их в то же время, Игорь. По-особому люблю, по-страшному. И как только эта страшная любовь мной овладевает, они опять уходят – в чёрную дыру души моей бесконечной… В животе – кровь, в душе – бездна, провал… Вот так-то, Игорь. Не ожидал эдакого от меня?

И Мраков замолчал. Захаров обнял его и сказал:

– Велик ты, Никита, велик!.. Пусть только об этом никто не знает… Пусть принимают тебя за… А работать будем дальше.

Так открылся ему Мраков.

Соседи уже стали беспокоиться: как, мол, идёт учение и не пора ли Никите им эти тайны о внутреннем бытии передать… Но Мраков пока всё отклонял и отклонял.

– Рано ещё, детки, – говорил он.

…Но с тех пор обучение Мракова стало подвигаться успешней. Его угрюмое лицо просияло тайным блаженством. Но бездну в душе его Игорь закрыть не мог…

И ночью во время глубинного сновидения чей-то голос возник, и раздалось:

– Оставь, оставь провал этот в его душе навсегда. Пусть будет и то, и это. И неописуемое Бессмертие, и провал в Неизвестное. Так надо. И закрыть этот провал невозможно.

Захаров, ошеломлённый, проснулся и встал.

…Немного спустя Никита Мраков обрёл то Вечное Счастье, которое искал, но Провал остался, как и поведал Голос.

– Так надо, Никита, – сказал ему Захаров. – Не бойся жить в двух разных измерениях.

Через два дня Мраков вышел на кухню и объявил соседям, что его обучение закончилось. И что он может теперь загадочно обучить других, кто захочет, бессмертной внутренней Жизни, тайному Благу и Счастью, которое не зависит от удач или неудач и ни от чего внешнего, что случается в земной жизни, потому что даже сама Смерть здесь не помеха.

Все чуть с ума не сошли от радости. Акимыч, Катя и Наталья пустились в невиданный пляс. Старушка Нежнова плакала, превращая свой плач в любовь к людям. Только Таня на всё это спокойно улыбалась: она и без Захарова, сама по себе, знала о тайном благе.