Текст книги "Быть русским в России"

Когда же наконец кремлёвские звёзды договорятся с кремлёвскими орлами? Ведь премиальный антисоветизм имеет отнюдь не эстетическую природу. Вы не задумывались, почему до середины 1930-х годов прошлого века искусство молодой Республики Советов просто кипело от ненависти к старому режиму, к имперскому прошлому, а потом вдруг как-то смягчилось: перестали сбрасывать с парохода современности классиков, увидели в минувших столетиях много положительного.

Если не вдаваться в мелочи, всё достаточно просто. Поначалу люди, взявшие в Октябре власть, видели будущую Россию отнюдь не суверенным государством, а частью грядущей Земшарной республики. На полном серьёзе. А что? Мы же просились в НАТО. СССР был задуман как открытая конфедерация, куда войдут по мере победы социалистических революций Англия, Франция, Италия, Испания, далее по глобусу. Особые надежды возлагались на передовую Германию, призванную помочь отсталому русскому пролетариату провести модернизацию. Даже планировали заменить кириллицу на латиницу – для взаимопонимания. В этом контексте всё, связанное с имперским прошлым, надо было срочно демонизировать, окарикатурить, чтобы никто, особенно молодёжь, не скучал по Рюриковичам и Романовым.

Однако Мировая революция не задалась, случился «коммунэкзит». СССР остался один на один со своими экономическими, а главное, геополитическими проблемами, которые нельзя «взять и отменить», как нельзя срыть на щебёнку Эльбрус. В этом историческом одиночестве стране снова понадобился опыт прежнего суверенного существования, опыт империи, а без восстановления связи времён, хотя бы частичной реабилитации прошлого – воспользоваться этим опытом невозможно. Если Суворов – изверг, подавивший освободительное восстание Пугачёва, то кто же пойдёт в суворовские училища? А вот именем Тухачевского называть военные школы как-то неловко: прошляпил, бонопартишка, Варшаву! Вот и подобрело советское искусство к проклятому прошлому, георгиевская лента осенила орден «Славы», в Красной армии появились «генералы» и «солдаты», хотя ещё пару лет назад так называли только белогвардейцев. Впрочем, один редактор во время войны, прочитав фатьяновские строчки: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», посоветовал автору заменить «солдат» на «ребят» во избежание ненужных классовых ассоциаций. Но инерция – не тенденция.

В точно такой же ситуации мы оказались и после крушения советской власти. Вспомните одержимое стремление младореформаторов без заминок влиться в цивилизованный мир, вспомните «сорок тысяч» американских консультантов Чубайса, которых Путин почему-то назвал «цэрэушниками», вспомните уверенность в том, что передовая Америка научит нас жить и работать, что МВФ превратит деревянные рубли в настоящую валюту, что одностороннее разоружение – залог вечного мира… Сколько при этом денег и ресурсов утекло за рубеж, помалкивают, зато, чуть что, кричат про экспонаты Эрмитажа, сплавленные ради покупки оборудования для гигантов пятилеток. Мне тоже жаль проданные шедевры, но от этого была хоть какая-то польза. А вот какая польза от негоций Коха и комиссии «Гор – Черномырдин»? Главное – кому польза?

Чем же всё кончилось? Тем, что НАТО обложило нашу страну по всем правилам медвежьей охоты. Нас подвергли унизительным санкциям, сделали олимпийскими «лишенцами». За что? За то, что мы вернули в родную гавань Крым, не только восстановив геополитическую справедливость, но и спасая население полуострова, ведь от майдана до Майданека – всего шаг. В итоге мы снова остались один на один со своей геополитической судьбой, но не с двумя, как при Александре Миротворце, а с четырьмя союзниками: к армии и флоту прибавились авиация с ракетными войсками. Про пятого союзника, ядерное оружие, промолчу. Это наш вечный засадный полк.

На том сходство двух исторических ситуаций заканчивается. По логике вещей сегодня нужно пересматривать негативное отношение к советскому периоду, восстанавливать связь времён. Вроде бы первые лица государства давно отказались от антисоветской риторики, постепенно возвращая то разумное, что было в советской цивилизации. Конечно, «Наши» – это ещё не комсомол, но хотя бы наверху поняли, что молодёжь не придорожная трава. Однако влиятельная часть медийной и творческой интеллигенции упорно воспроизводит в информационном и культурном пространстве диссидентский антисоветизм, который уже четверть века назад отдавал импортным нафталином. Судите сами: то гранитным истуканом Сталина, как таранам, бьют в Кремлёвскую стену, то хотят вынести из Мавзолея Ленина, то рыдают над жертвами ГУЛАГА, в несколько раз сладострастно преувеличивая реальное число репрессированных. Как-то своему телевизионному оппоненту, согласившись с его скорбью, я предложил публиковать рядом со списками жертв, чем усердно занимается «Мемориал», имена следователей, судей и доносчиков, обрёкших невинных на заточение или гибель. Почему бы нет? Дела большинства пострадавших сохранились, снимай с архивных полок и восстанавливай историческую справедливость. И что же вы думаете? Слёзы у плакальщика сразу высохли, и он посмотрел на меня такими взглядом, что я как-то сразу увидел его в роли дознавателя НКВД, выбивающего из меня признание в порочных связях с контрразведкой Мадагаскара.

К чему я это пишу? А к тому, что неуморимый антисоветизм в искусстве и СМИ «задержался» не сам собой, не по инерции. Он тихо поощряется и подпитывается. Зачем? Затем, что сложение имперского и советского исторического опыта резко усиливает Россию, а это многим не нравится. Советофобия поддерживается теми силами в политической, чиновной элите, в бизнес-сообществе, которые путём уступок и унизительных компромиссов жаждут вернуть нас в позу младшего краснокожего брата при Большом бледнолицем американском вожде. Почему? А потому что их личные интересы лежат вне России, и какая дрянь будет набита в трубку мира, которую нас заставят выкурить «партнёры», не важно: зелёные лужайки перед будущими заграничными имениями им дороже полей и весей нашего Отечества. Иначе за каким лешим российскому банкиру вкладывать три миллиарда в здравоохранение США? Не будь этой влиятельной силы (хотел сказать «пятой колонны», но воздержусь), вряд ли наши некоторые певцы, актёры, писатели, секретари Союза журналистов РФ говорили бы, что Крым надо вернуть законным владельцам и покаяться на Болотной площади. По их мнению, тот же Калининград так и остался по сути Кёнигсбергом, не прирос к пышному телу России-матушки. Но попробуйте у них же спросить, надо ли возвращать Голанские высоты или Техас, и вы наткнётесь на взгляд всё того же дознавателя НКВД.

Однако вернёмся к классовой любви. Её всеми силами пытаются привить той части населения, которая в социализме оставила больше, чем приобрела при капитализме, ведь дефицит денег – не лучше дефицита советской торговой сети. Если у Евгения Дода (а ведь он такой не один) только премия под триста миллионов рублей, значит, кому-то на нормальную зарплату денежных знаков вообще не хватит. Да, рынка без классовой розни не бывает. Но чаще почему-то говорят о нелюбви бедных к богатым, забывая, что чувство это взаимное. А вот кто кого не любит больше – это ещё вопрос.

В каком-то телеспоре, кажется, на «Суде истории», речь зашла о событиях октября 1993-го, и режиссёр Павел Лунгин, выходец из семьи знатных советских киношников, обладатель французского, кажется, паспорта, автор полнометражного рекламного ролика «Олигарх», вспомнил, какие ужас и отвращение он испытал, встретив тогда на улицах Москвы орды красно-коричневых. Так пресса именовала людей, выступавших против разрушения экономики и погрома страны под видом реформ и нового политического курса. С тем, что возмущение было справедливым, а действия властей, включая расстрел парламента, даже за давностью лет не имеют оправдания, теперь никто не спорит: ну, погорячились от чистого сердца, зато власть и страну сохранили. Нет бы им «погорячиться» в августе 1991-го, но тогда их интересовала лишь власть, а не целостность страны. Судя по словам режиссёра, осадок, а именно – отвращение к справедливо возмутившемуся народу – у него остался. Лунгину даже в голову не пришло, что он тоже мог вызывать отвращение у красно-коричневых если не своим видом, то уж точно – фильмами. Увы, классового диалога у нас не получается. Основное население продолжает говорить по-русски, а нувориши и их креативные клиенты давно перешли на трансатлантическое эсперанто.

Итак, подытожу: если булыжник – оружие пролетариата, то антисоветизм – оружие компрадорской буржуазии. Сказано, соглашусь, немного в лоб, как-то по-агитпроповски. Но ничего не поделаешь: на голой правде рюшек нет.

7. Блудные дети

Называется это антагонизм. И как бы нувориши ни убеждали себя и других, мол, просто бог первичного накопления поцеловал их в темечко, никто не верит. Все отлично понимают: нельзя за символическую сумму, занятую у казны же, или за наволочку грязных ваучеров купить комплекс, который страна строила две пятилетки, а потом его обанкротить, выгнав рабочих и открыв рынок западным фирмам. Мы что, не помним стрельбу 90-х и кладбищенские кварталы, где лежат не успевшие или не захотевшие выхватить свой кольт?! Ладно, если бы почти задарма получив себе общую собственность, они её приумножали, наращивали, поднимали страну, можно было бы и придавить жабу справедливости. Так ведь нет, наоборот, транжирят, рушат, свинячат, сплавляют за границу, изображая там северных махараджей, а потом чуть что, как дети к няньке, бегут за помощью к власти: «Спасите – кризис! Мой банк вот-вот лопнет!» А вы думали, капитализм – это рождественская подушка, под которой всегда подарки? У Диккенса банкроты вешались, а наши бегут в Кремль, и президент принимает их, как рембрандтовский отец блудных детей. Взрослыми они становятся, только когда возят гуртами в Куршевель девок и за наши деньги дворцы в Ницце скупают. Да ещё при этом считают нас быдлом. Почему? Мне понятно: тех, кто смиряется с несправедливостью, всегда сначала презирают, а потом очень удивляются, если те вдруг забузят. Так было в Первую русскую революцию, когда только в Московской губернии сожгли чуть не половину помещичьих усадеб. Выводов тогда не сделали. Понятное дело: инородцы смутили мирных селян. В Первой конной, наверное, тоже одни инородцы воевали. Бабель, например… Увы, классовое чванство до добра не доводит. Наша история учит этому, учит, даже не указкой – оглоблей, а всё не впрок.

Недавний скандал на Дальнем Востоке с невыплатами работникам рыбного комбината показал: «капчванство», рвачество, цинизм хозяев жизни неистребимы. Они могут жертвовать на храмы, синагоги, мечети, соблюдать посты, даже если очень провинились, стадион городу подарить, но при этом морить и гнобить тех, кто на них вкалывает. Как бы много у них всего ни было, им всегда кажется, что у них мало, а как бы мало у нас ни было, им всегда кажется, что у нас много. Увы, классовый эгоизм сидит в человеке на биологическом уровне. В ту дальневосточную историю вмешался Путин. А если бы не вмешался? Законы тяготения нельзя заменить натянутой верёвкой, даже очень прочной. Вот такой ё-мобиль…

8. Откуда дровишки

Почему-то считается, что происхождение капитала не имеет никакого значения. Имеет! У меня в одной пьесе есть фраза, которую неизменно зрители награждают аплодисментами: «Украсть не стыдно, а спросить, откуда столько денег, неприлично! Почему?» Я бы к каждому дорогому лимузину на лобовое стекло прилепил плакат: «А ты объяснил обществу происхождение своих богатств?» Объяснит, компенсирует, покается, докажет, что, пользуясь нашей с вами частью народной собственности, он принёс обществу пользу, пусть едет дальше. Наивно? Даже смешно? Возможно. «Не укради!» – тоже вроде сказано без затей, однако иногда работает. Западные миллиардеры давно стараются не раздражать рядовых налогоплательщиков наручными часами, стоящими дороже кремлёвских курантов. Классовый мир хрупок.

В нашей народной традиции большие деньги всегда воспринимались как тяжкая ноша, крест и ответственность. Не случайно была так развита благотворительность. Накопленное долгими и тяжкими трудами дарили родному городу, отдавали монастырям, богадельням… Кому жертвуют нынешние нувориши? Я не знаю. Впрочем, про одну щедрость помню: купленные яйца Фаберже были показаны соотечественникам. Не подарены, как это сделал Третьяков, а лишь предъявлены. Помню, у «младореформаторов» часто проскакивала мысль: мол, не важно, как заработаны начальные деньги, пусть даже криминально (а иначе их и добыть-то нельзя), зато во втором или третьем поколении миру явятся цивилизованные предприниматели. Со временем стало очевидно: как заработаны деньги – это не пустяк, не «виньетка ложной сути», это очень важно! Прогнозы, мол, через поколение внуки диких капиталистов станут новыми Морозовыми и Мамонтовыми, не оправдываются. Увы! В семье трамвайного щипача фасон одежды оценивают только с точки зрения доступности карманов.

Но главная беда в том, что несправедливость, злоупотребления и аморализм 1990-х, включая прямое предательство государственных интересов, – всё это так и осталось неосуждённым, хотя бы морально. Меня часто спрашивают: «Тебе-то легче будет, если ославят (даже не осудят) всю эту ваучерную гоп-стоп-компанию?» – «Да, легче, и не только мне!» Прошлое зло, так и не названное своим именем, нам мешает жить сегодня. Простите за мрачное сравнение, но это, как упырь, не пригвождённый по легкомыслию осиновым колом: продолжает бродить вокруг нас, кусая здоровых, нормальных, бесконечно воспроизводя себе подобных. Когда новобранцам бизнеса и госслужбы говорят ныне, что теперь мы живём и работаем по-честному, без офшоров, откатов, взяток, они ухмыляются: «Эге, сами-то хапнули так, что защёчные мешки до земли висят, отделались отеческим «ай-ай-ай, понастроили вилл, а нас, значит, за лохов держите!» От такой ухмылки совсем недалеко до момента, когда молодого перспективного губернатора со светящимися пальчиками ведут на нары.

То же самое в нашей политической жизни. События 1993 и 1996 годов в общественном сознании остались молчаливым признанием того, что победителей не судят, даже если они ради укрепления демократии разбомбили собственный парламент, переизбрали в президенты, взвинтив никакой рейтинг, вечного отпускника с ядерным чемоданчиком. Помните про «крепкое рукопожатие» Ельцина? Так вот, оно до сих пор нам «каменной десницей» сдавливает глотку. Едва приятель-либерал начинает мне жаловаться на авторитаризм власти, я его спрашиваю: «Ты же радовался, когда расстреливали Белый дом? Терпи. Согрешить легко – лечиться потом долго…»

Кто в итоге выиграл? Только те, кто боялся ответственности за содеянное и сворованное. Казалось бы, теперь, через двадцать лет, когда иных уж нет, а те долечиваются, ошибку можно, нужно признать и осудить совершённое, чтобы в нашей политической жизни такого больше не было. А вот и нет, нас исподволь с помощью лукавых СМИ убеждают: ничего не поделаешь, так история распорядилась. История распорядилась сжечь миллионы евреев в печах. И что теперь – забыть да простить? Но мне снова показывают в «ящике» Чубайса, со слов которого можно подумать, что в коробке из-под ксерокса он нёс России светлое будущее. Лучше бы не донёс! Тактическое враньё в политике возможно и даже порой неизбежно, но стратегическое враньё – это путь в пропасть.

Тогда, в 1990-е под палёную водку и разговоры о свободе в нашу жизнь почти мгновенно вернулись хорошо известные по классике нравы капитализма. А вы думали, мировая литература из вредности бичевала буржуазную мораль? Нет, она-то знала, о чём говорит. Однако теперь никуда не денешься, мы живём в мире взбесившихся денежных знаков. Можно, конечно, ещё раз попытаться построить социализм, рыночный, да ещё с человеческим лицом, однако, судя по благодушной физиономии бессменного Геннадия Зюганова, дело это в ближайшие годы бесперспективное. Остаётся лишь облагораживать козью морду капитализма с его рогами и копытами. Диких сограждан, даже очень богатых, надо одомашнивать, «патриотизировать», чтобы не смели паразитировать, воспитывать, даже дрессировать с помощью общественного мнения и закона, который у нас в отношении небедных граждан пока мягок, как фаллос ветерана труда.

Есть, впрочем, и третий путь – революция. Сначала справедливость на руинах, затем долгое восстановление поголовья середняков, мещанские канарейки, занавески, герани… И наконец, внуки победивших революционеров становятся буржуа.

«Как не так! – сказал Архип, с злобной улыбкой взирая на пожар…»

«Свободная пресса», 2016

Булгаков против электротеатра

К 125-летию писателя и 50-летию публикации «Мастера и Маргариты»

1. Булгаковский бум

После выхода «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва» на просторах СССР – от Бреста до Сахалина – грянул булгаковский бум. Все читали, обсуждали, разгадывали диковинную новинку, которая в монотонном потоке советской литературы выглядела как тропическая рыба в переделкинском пруду. Я был в ту пору любознательным старшеклассником, но роман долго не давался мне в руки. Дефицит! Первой прочитала, конечно, Москва – творческая, номенклатурная, торговая. А я, отстояв многочасовую очередь, сначала увидел иллюстрации к «Мастеру» на посмертной выставке гениальной девочки Нади Рушевой, и лишь потом моя незабвенная учительница литературы Ирина Анатольевна Осокина буквально на день-два выпросила у кого-то для меня потрёпанные номера журнала «Москва». Это было непросто: даже педагоги-словесники записывались, чтобы прочесть знаменитый роман.

Тогда, в отрочестве, самое сильное впечатление на меня произвели сатирические эпизоды и мистическая линия Воланда с компанией. Через много лет именно страницы, посвящённые нравам Массолита, вдохновляли меня при написании романа-эпиграммы «Козлёнок в молоке». Я и эпиграф-то взял из булгаковского письма к Сталину. Но о нём ниже. Кстати, именно тогда читатели начали смотреть на суетных и корыстных писателей глазами оскорблённого насмешника Булгакова. 1990-е годы только подтвердили его правоту. Помню, в конце 1980-х я зашёл в кабинет к очень крупному начальнику и отрекомендовался: «Поляков, секретарь Союза писателей…» – «А-а, из Массолита… Ну садитесь…»

Тем временем вся страна влюбилась в кота Бегемота. И перебегавших дорогу чёрных кошек рассматривали (я в том числе) прежде всего с точки зрения сходства с персонажем знаменитого романа. Зато любовная линия меня почти не задела: я не понимал, как это замужняя женщина может пойти с первым встречным, пусть даже и Мастером, только потому, что этому незнакомцу не понравились её «отвратительные, тревожные жёлтые цветы». Да и Мастер, который не помнил имени своей предыдущей жены, вызывал недоумение. Я в ту пору ещё не понимал законов высокой условности. Впрочем, дьякон Кураев утверждает, что былую супругу, служившую вместе с Мастером в музее, арестовали, и забывчивость героя имеет репрессивное происхождение. Возможно, хотя и маловероятно.

Зато мне было жаль мужа Маргариты, молодого, трудолюбивого и порядочного человека, талантливого изобретателя. Скучного? Так не надо было выходить замуж за скучного. Кто неволил-то? Социализм освободил женщину от продажности буржуазного брака. Впрочем, то обстоятельство, что Маргарита по окончании романа о Пилате, заскучала и снова стала уходить на «прогулки», наводит на некоторые размышления. При этом мне очень нравилась Гелла. Я с острым юным эротизмом видел перед собой завязки её ажурного фартучка, потерявшиеся в ложбинке меж ягодиц. А философско-религиозных глав я просто не понял по возрасту и недостатку образования. Ходили смутные разговоры, мол, самые острые места, язвящие «совдепию», в журнальной версии подчистили, однако когда со временем я прочитал полную версию, то понял: советская редактура вела себя вполне деликатно. Потом, став редактором «Московского литератора», я убедился: цензоры (уполномоченные Главлита) были людьми весьма начитанными, широко мыслящими, но дисциплинированными.

Вскоре знакомая девочка из торгово-распределительной семьи пригласила меня на «Таганку», где шла инсценировка «Мастера и Маргариты» в постановке Любимова. Попасть на спектакль было так же невозможно, как сегодня – на концерт Челентано, доставленного спецбортом для разового выступления в рублёвском имении какого-нибудь бугра из «Роснано». Вешалки, с которых начинается театр, поразили меня тесным обилием дефицитных дублёнок и шуб. Гардеробщица с недоумением приняла моё потрёпанное пальтецо на рыбьем меху. Девочка, обутая в долгополую и к тому же вышитую дублёнку, застеснялась.

Хорошо помню актрису Шацкую, она летала над сценой на канате, изумляя строгую публику чуть приобнажённой грудью. Воланд в исполнении Смехова был похож скорее на басовитого директора комиссионки, уставшего от нудных покупателей. Он и распродажу французского тряпья устраивал в этом духе, мол, подавитесь. Когда же в зал швырнули оторванную тряпичную голову болтливого конферансье, зрители ахнули, а моя спутница испуганно прильнула ко мне. Впрочем, ничего у нас не вышло. Видимо, я не прошёл, как теперь выражаются, «дресс-контроль».

В моей личной библиотеке роман «Мастер и Маргарита» появился в 1979 году. Это был изумрудный том «Избранного», выпущенный «Худлитом» и продававшийся в «Берёзке» за валюту и чеки Внешторга. Забавный факт, если вспомнить, с каким сарказмом Булгаковым написана знаменитая сцена в торгсине. Я заплатил приятелю-спекулянту за книгу 60 рублей. Чтобы масштаб цен стал понятен, скажу: в ту пору моя зарплата корреспондента «Московского литератора» составляла 120 рублей. Возьмите нынешний средний месячный доход россиянина, разделите пополам, и вы поймёте, на какие жертвы шёл советский библиофил, чтобы иметь на полке заветный том.

2. Странное возвращение

Пожалуй, появление «Мастера и Маргариты» было одним из самых серьёзных ударов по официальной версии советской литературы с её иерархией, уходившей корнями в идейно-художественную борьбу 1920–1930-х и 1950–1960-х годов. А литературная борьба, нравится это кому-то или нет, в свою очередь отражала политическую судьбу страны, тяжкую и суровую, как и всякая послереволюционная история. И если до революции писатели хотели быть политиками, то после революции они вынужденно стали политиками, чтобы выжить или пожить. В мои школьные годы в учебниках Демьян Бедный ещё слыл классиком, а Николая Заболоцкого, например, как бы не существовало. Когда в фильме «Доживём до понедельника» учитель-интеллектуал (его играл Вячеслав Тихонов, загримированный как-то не по-русски) запел, аккомпанируя себе на рояле, стихи Заболоцкого про иволгу, знающие люди восприняли это как тонкий вызов официальной литературной иерархии. Тогда же вошло в моду в спорах о фронтовой поэзии, упоминая Самойлова, опускать Твардовского. О Свиридове начали поговаривать: «Хоровик. Что с него возьмёшь?» Следующим этапом стало оспаривание авторства Шолохова, чтобы, так сказать, «ударить по штабам».

В тогдашнем классическом советском наследии имелось немало имён, чьё творчество было явлено массовому читателю лишь частично: Бунин без «Окаянных дней», Всеволод Иванов без романов «Кремль» и «У», Пастернак без «Доктора Живаго», Пильняк без «Повести непогашенной луны», Платонов без «Котлована» и «Чевенгура» (часть романа под названием «Происхождение мастера» была напечатана при Брежневе), Ахматова без «Реквиема», Гроссман без второй части эпопеи «За правое дело!», Булгаков без «Мастера и Маргариты», «Театрального романа», «Собачьего сердца»… Все эти вещи даже не упомянуты в первом томе «Краткой литературной энциклопедии» 1962 года.

К слову, словарная статья о великом писателе, крошечная, без фотографии, не превышает размером стоящий рядом текст о мемуаристе-толстовце Валентине Булгакове. Для сравнения: в том же томе статья о супостате Михаила Афанасьевича – драматурге Биль-Белоцерковском втрое больше да ещё снабжена портретом мэтра и снимком из спектакля «Шторм». Каково? Однако надо признать: в профессиональном сообществе при определении значения автора «по гамбургскому счёту» (выражение Виктора Шкловского, гнобившего мастера вместе со всеми) эти «потаённые» тексты негласно учитывались, хотя в литературоведческих трудах почти не фигурировали, за исключением, пожалуй, мемуаров.

В 1972 году я поступил на факультет русского языка и литературы Московского областного пединститута имени Крупской и хорошо помню: в курсе советской литературы Булгакову отводилось буквально несколько слов, в основном речь шла о пьесе «Дни Турбиных». А ведь и «Мастер и Маргарита», и «Белая гвардия», и «Записки юного врача», и «Театральный роман» были к тому времени опубликованы и возлюблены читателями. Советская филология не спешила раздвигать ряды классиков, чтобы втиснуть туда же и Булгакова. В ней ещё большое влияние имели распорядители прошлой эпохи, застрельщики жёстких чисток и проработок, впрочем, остепенившиеся, ставшие академиками и мэтрами, как Шкловский или Кирпотин… Кстати, вот как великий теоретик Шкловский оценивал Булгакова в 1926 году в связи с выходом «Роковых яиц»: «Я не хочу доказывать, что Михаил Булгаков – плагиатор. Нет, он – способный малый, похищающий «Пишу богов» для малых дел. Успех Михаила Булгакова – успех вовремя приведённой цитаты». Каково?

Да уж, бурная читательская любовь, не санкционированная званиями, премиями и наградами, всегда вызывала у литературных комиссаров в пыльных шлемах подозрение. А Михаила Афанасьевича читатель полюбил сразу и навсегда. Наш заведующий кафедрой советской литературы тучный Фёдор Харитонович Власов, добрый дедушка и исследователь творчества Леонида Леонова, на вопрос пытливой студентки о значении Булгакова поморщился и отмахнулся: мол, не фигура, не мыслитель – в отличие от автора «Русского леса». Впрочем, это ещё полбеды: поэта Евтушенко он считал почему-то женщиной и звал Евгенией Евтушенко. Скорее всего, то было старческое озорство человека, когда-то определявшего силовые линии идейно-творческих полей и сосланного теперь в заштатный пединститут.

По моим наблюдениям, Булгаков входил в наше общественное сознание как-то странно, дискретно, что ли, какими-то фрагментами, которые долго не складывались в грандиозное целое. По крайней мере так казалось мне, а ведь я был не только студентом-филологом, но и начинающим литератором, допущенным к изустным секретам советской литературы. Например, глотая «Мастера и Маргариту», я и сам не сразу сообразил, что это тот же самый Булгаков, который написал биографию Мольера в ЖЗЛ, – её я прочёл ранее. Книга поразила меня, школьника, какой-то лихостью, не характерной для этой мемориальной серии, пропитанной пиететом, удивила свободой обращения с жизнью мирового классика, словно автор вёл речь о своей литературной ровне. Да, только Михаил Афанасьевич мог вместо пролога поместить разговор с повитухой, которая держит на руках недоношенного младенца – будущего автора «Тартюфа».

А вот ещё одно наблюдение. Из 60 миллионов советских зрителей, посмотревших в 1973 году комедию Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», немногие заметили, от души хохоча, что это экранизация булгаковской пьесы «Иван Васильевич», шедшей, кстати, в Театре киноактёра. Во всяком случае, когда я обратил на это внимание своих друзей, они искренне удивились, хотя к первоисточнику отсылали крупные, во весь экран, титры. Между прочим, и в русской части 200-томной весьма обстоятельной Библиотеки всемирной литературы, выпускавшейся с конца 1960-х до середины 1970-х, тома Булгакова не оказалось. Помните? А ведь входившие в редколлегию Николай Тихонов и Константин Фе-дин наверняка знали цену автору «Мастера и Маргариты». Впрочем, ревность к таланту литературного сверстника способна исказить историю словесности до неузнаваемости.

Почему же возвращение Михаила Булгакова не было столь безусловным и одномоментным, как, допустим, Бабеля или Цветаевой? Думаю, тут важны несколько моментов. Первый. Булгакова никогда не запрещали совсем, и возвращался он не как жертва политической борьбы, а просто как большой писатель, не уместившийся в своём прокрустовом времени. Напомню, в отличие от многих архисоветских авторов он умер в своей постели, а не на нарах или у расстрельной стенки. В СССР попутчикам жилось безопаснее, чем соратникам, ушедшим в уклон или оппозицию. Судьбы Бабеля, Нарбута, Кольцова, Киршона или Пильняка – тому пример. Зато потом, в оттепель, жертвы политической борьбы шумно реабилитировались уцелевшими единомышленниками и одноплеменниками, которые в 1960–1980-е годы доигрывали конспирологические партии, начатые в 1920–1930-е.

3. Русский писатель

Второй момент. Булгаков обладал чисто русским взглядом на мир и, соответственно, – национальным художественным даром. Такой, знаете ли, бывает, например, у Шевченко или Шолом-Алейхема. Но реализовывать свой дар писатель был вынужден в литературно-театральном пространстве, где господствовали лютый интернационализм и лукавая русофобия, прикрытые «земшарными» блузами и френчами. Мастер дожил-таки до частичной реабилитации русской традиции, даже подал заявку для участия в конкурсе на новый, патриотический учебник истории, призванный заменить классовый кошмар школы Покровского. (Если учебник был написан и сохранился в архивах, хорошо бы найти, издать!) И, думаю, дело тут не только в крупной премии, обещанной правительством и сопоставимой с лотерейным выигрышем Мастера, но и в желании поквитаться за унижения своего народа в предшествовавший период, когда Бухарин всех русских объявлял «нацией Обломовых». Достаточно вспомнить возмущённую запись в дневнике после посещения редакции журнала «Безбожник»:

«Сегодня специально ходил в редакцию «Безбожника». Был с М. С., и он очаровал меня с первых шагов.

– Что, вам стёкла не бьют? – спросил он у первой же барышни, сидящей за столом.

– То есть как это? (растерянно). – Нет, не бьют (зловеще).

– Жаль.

Хотел поцеловать его в его еврейский нос…

Тираж, оказывается, 70 000, и весь расходится.

В редакции сидит неимоверная сволочь…

– Как в синагоге, – сказал М., выходя со мной…

Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясён… Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника. Нетрудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены».

Однако к концу 1930-х, когда «националистический нэп» (выражение тех времён) набрал силу, писатель был уже безнадёжно болен. Да и последний его роман не вписывался по всем своим параметрам в ту прощённую и разрешённую часть русской культуры, которую поощрял новый национал-большевистский курс. Русскую традицию реабилитировали лишь настолько, насколько она могла быть полезна многонациональной советской империи. А когда русская самость слишком поднялась после войны, её прихлопнули жутким «ленинградским делом», по кровавости не сопоставимым с гонениями на космополитов, тоже весьма суровыми.