Текст книги "Как нельзя лучше? Отечество ушедшего века в уколовращениях жизни"

Навроде садко

О Садко дядька всегда и неизменно говорил с оттенком восторга, как о соратнике по цеху остряков. Они не были хотя бы только приятелями, да и особого стремления почудить Садко не свойственно, зато у него легко получалось рифмовать.

– Что за радость жить в заботах и воров бояться! Продал дом, купил ворота, стал я запираться, – тянул он, бывало, медленным речитативом, поглядывая в костяшки домино. Потом это повторялось другими и в темпе частушки или вообще какого-нибудь популярного мотива. Сегодня они за картами и перекидываются в подкидного. Песенка из кинофильма «Свадьба с приданым», проникая сквозь окно, накладывается на хлесткие хлопки тузами и валетами:

 
Хвастать, милая, не стану,
Знаю сам, что говорю.
С неба звездочку достану
И на память подарю.
 

– Выхожу это я вчерась в обновке.

– Ну да, небось новые заплатки?

– Пошухари мне еще тут.

– Новые портянки. Ты их на шее вместо шарфа – и к фотографу.

– Хвастать, дорогой, не стану, напрямик тебе скажу: с неба звездочку достану и под глазом посажу. Сапоги новые, хромовые.

– Ну, все девки в округе твои, – покорно поддержал сраженный остроумием и даже опрокинутый навзничь пересмешник. – Именно все и даже с верхом.

Однако остальных меткая рифмованная реплика тоже проняла, и именно поэтому их уже не интересовало, что такое произошло вчера при выходе в новых хромовых сапогах. Продолжить повернувшийся в веселую сторону диалог куда заманчивее.

– Девки, говоришь, сверху, – прозвучал теперь уже другой голос. – Любопытно было бы посмотреть.

– Еще лучше подсмотреть, – хохотнул еще один. – Ты вот, кажется, забыл, как был у нас, – начал он издалека.

– Как это забыл, – немедленно отозвался тот, не подозревая, куда он клонит, – на той неделе был, как штык.

– И наступил во дворе на кучу, да еще и такую старую, смрад до небес. Вся округа бросилась окна закрывать. Воробьи так с высоты дохлые и попадали. И как ты только сам-то выдержал!

– Та-а-к.

– Ну да, ты там у нас теперь знаменитость. Собаки-то уж точно помнят и непременно встретят.

– Дальше, – вперившись неподвижным взглядом и медленно упираясь руками в коленки, велит тот.

– Дальше-то? Ну дай припомню. Погоди-ка, – поводя плутоватыми глазами поверх головы собеседника, бормочет он невинным тоном. – Ах, да! Бросился ты вытираться – старые заплатанные штаны валялись тут же, – и оказалось, они с веревки упали, в ходу еще, значит, были, да еще и только что постиранные. Ну тут тетка тебе, недотепе, из окна и давай объяснять в визгливых тонах, что тряпка, а что вещь, какая еще два поколения послужить может. Щедро она тебе и «остолопа», и «пакостника» на весь двор и на всю округу. Народ так и прильнул к окнам, как к киноэкрану, – спокойно фантазирует конферансье, уверенный, что симпатии всей компании склоняются к нему. А тут еще и пацан ее с рогаткой, и ведь, надо же, не промахнулся – и синяк прямо под глаз, и шмякнулся ты с маху, сделав заодно кучу и полнее, и свежее. Бедолага. Во всех домах от хохота стекла задребезжали.

Готовая прыснуть аудитория старается сдерживаться, проявляя деликатность к побежденной стороне. В ответ вперившийся взгляд становится еще сосредоточеннее, поджатые губы выдают непреклонную решительность, кулак медленно подносится прямо под нос и многообещающе покачивается.

– Имей в виду: я ведь ужа-с-но добрый! Поучаю, не скуплюсь.

Однако слегка подогретая юмором атмосфера прежде всего распаляет словоохотливого балагура еще дальше.

– Хватит нас ужо пужать, мы ужо пужатые, – отчеканивает он слово за словом, вперяя далеко выше собственного носа насмешливый взгляд. Лихо закрученная фраза ввергает довольную публику в смешки и улыбки. – Ну ладно тебе. Уж и помечтать-то нельзя. Помечтать о том, как ты, наш любезный друг, обделался в полный дрызг.

– Хватит вам пикироваться. А то вы, чего доброго, еще и до кулаков дойдете. Так что, говоришь, стало с твоими новыми сапогами?

– С новыми сапогами-то? Состарились.

В этот момент сотворения произведения над плечом ее создателя повисла довольная усмешка дядьки. Они переглянулись. «Да, были люди в наше время!» – отчетливо читалось на довольном лице предка. Оставалось только, ничего не говоря, согласно кивнуть головой.

* * *

Вчера он столкнулся с ними, когда те шли, молчаливо сосредоточенные, после двухсерийного французского кинофильма «Плата за страх». Вечер, теплый и тихий, не располагал к разговору. Их настроение передалось и ему. При всем при том не обмолвится ни словом, повстречавшись на улице, тоже ведь нельзя.

– Слышали, в милицию два вагона свистков привезли, разгружать некому. Может, пойдете?

– А посвистеть дадут?

– Не-е, свистеть нет, их оружие чужим нельзя, таскать только.

– А я-то думал, ты на этой свистульке, как на свирели.

– Так и было. Я у них на особом доверии. Это ты неосторожные связи заводишь. О тебе так специальный разговор и был.

– Да я, вроде, чист не хуже комсомольского секретаря горкома.

– Это ты скрываешь, что у тебя целых два приятеля напротив тюрьмы жили.

– А-а, так напротив тюрьмы нельзя. Буду знать.

– Напротив нее как раз можно, но они теперь напротив своего дома пребывают. Смотри, как бы и сам туда не угодил. Такому неразборчивому в знакомствах преступно было бы доверять гвардейские минометы и милицейские свистки. Так что сходи и зарекомендуйся на разгрузочных работах, пока не поздно. Я, пожалуй, перестану с таким знаться, а то не ровен час и самого в приличное общество пускать перестанут.

– Ты знаешь, что такое анус? – началась ответная подначка после продолжительной паузы. И затем последовал ответ самому себе: – Ты сидишь на этом. А что такое пенис? – И опять сам: – Мужской детородный. А что такое вульва? – И дождавшись, когда у того мелькнет на лице ухмылка догадки, закончил: – Печень. – Оба дернулись в усмешке.

– Ну как вам кино, – оборвал он их беззаботное препирательство, – и больше всего господин Смерло́в, который называет себя то румыном, то литовцем, то русским в зависимости от того, что пишут в газетах? Самый подлый из всех. Забрался втихаря под грузовик, да и спустил тайком тормозную жидкость.

– А ты откуда знаешь, уже побывал в кино, что ли?

– Не-е, наш учитель французского в школе где-то раздобыл книгу и по ней учил иногда на уроках. Главный герой немец Штурмер сошел с парохода в нищей южноамериканской стране. В кармане ни гроша, но когда предложили поработать надсмотрщиком за полуголыми грузчиками и погонять их кнутом, сначала недоуменно взялся за кнут, повертел, потом брезгливо отшвырнул его подальше. Идет вон и удивляется: «Неужели он в самом деле думает, что я буду стоять на этом солнцепеке надсмотрщиком?»

– Ты что-то не то рассказываешь. Там два француза – Марио и Джо – везут в машине жидкую взрывчатку.

– А русский?

– Русских там нет и штурмера тоже. Немец там Ганс Сме́рлов.

– Да совсем не так все было! Книга хоть и французская, только никаких французов там не было.

– В кино так. Амортизаторы немец точно тайком опустошил, потому что его все презирают и с ним не считаются.

Сегодня на заводе объявлена учебная воздушная тревога. Всем приказали на один час удалиться из производственных корпусов в бомбоубежище. Цех вывалил за заводские ворота и тут же на нагретые солнцем бревна вдоль забора. Он предпочел протащиться к последней кладке бревен, подчиняясь, скорее всего, отшельническому инстинкту быть на удалении от всех. За ним потянулась и вся их постоянная компания, и все тут же разлеглись на горячих толстых лесинах, источающих терпкий запах смолы.

Ему все никак не удавалось отделаться от недоумения. В кино он после вчерашнего разговора сходил и убедился: в написанной еще до войны книге все изображалось иначе. Ныне французский фильм переставил местами оценки. Тут русский господин Смерлов превратился в немца Ганса Смерлова. Немецкий военнослужащий со средних веков почитается образцовым. В каких только концах света их не встретишь. В американской войне за независимость участником оказался и русский, но по имени Веттер фон Розенталь. С воинственностью естественным образом срастается и представление о целом наборе неотъемлемых атрибутов – неприхотливость, отвага, благородство. Офицер, этот воспитатель мужества и героизма, – первый интеллигент и рыцарь хоть во времена камзолов и шляп с пером, хоть во времена фраков и цилиндров. Сам собой всплыл забытый разговор, вернее, чей-то монолог: «Что вот все говорят: немцы да немцы. Любую лавочку создавай, у меня в войну шуряк в Белоруссии свою маслобойку держал. Люди страдали да гибли, а он деньги делал. И, главное, никаких очередей и карточек. Есть чем платить – покупай, а коль голодранец – вали». И вдруг до него дошло, что это не вспомнившийся разговор, это сейчас рядом звучащая беседа.

– Пришел к нему как-то дед, внук у него в простудной горячке, меду ему с молоком, – окончательно отрываемый этими словами от размышлений о фильме, он начал вникать в неспешные разговоры погруженной в ожидание компании. – Да с дорогой душой. У него всегда и себе, и людям.

– Понятное дело, – с готовностью поддакнул кто-то рядом с тем.

– У вас вон, говорит, овчинник, я вам за него стакан меду, да еще и пару буханок сверху. Там такая шуба, настоящая барчатка! Пуговиц нет, на груди и талии стягивается почти незаметными крючками, прикрытыми под крохотными клапанами, а ниже раздается вширь. Ты, говорит, мне, я тебе, а как же иначе?

– Ну да, – безразлично откликнулся другой. – Он потом на ней три тыщи взял. Три!

– Да, хороший барыш.

– Вот что значит и другого выручил, и себе. Почему, спрошу я тебя, у него всегда есть и все всегда к нему идут?

Потому что хозяин, о своей выгоде никогда не забывает. Все бы так жили, никто никакого горя не знал бы.

– Угу, – угрюмо поддакнул другой. – Если у тебя руки на месте, свое хозяйство у тебя будет. Нынешние завели моду в бараках жить да на каком-нибудь заводе зарплату получать – своя отдельная комната для семьи, и забот после работы никаких. Ни огорода, ни хозяйства, а хлеб ты ему каждый день подай. – Удивленный взгляд в общем-то равнодушного к теме собеседника ясно указал, что собеседник вышел из равновесия. – Ты на меня не смотри. Я в собственном дому живу, и мне с моим хозяйством магазин при случае и не понадобится. Что мне своя комната в бараке? Да и без зарплаты тоже проживу, коль надо будет.

На покрытом редкими облаками небе показался след реактивного самолета. Едва видимая блестящая иголка тянула за собой, подобно алмазу на стекле, дымчато-белый след по голубому полю позади облаков.

– А ведь там в самолете сейчас кто-то сидит и рулит. Небось смотрит по сторонам, нас видит, думает: швырну окурок, а он на нас и зашибет.

– Увидит он тебя, как же.

– А по-твоему он без бинокля летать пошел? Да ему такие на бинокольном заводе сварганят.

– Самолеты на самолетном заводе делают.

– А не петришь ты ничего.

– Ты помаши ему ручкой. Видишь, он из окошка поглядывает.

– Да он, если хочешь знать, даже и слышит нас. Вон громкоговоритель – Левитан в Москве говорит, а тебе на твоем огороде слышно. Ему-то там еще лучше делают. Сейчас не старое время, всякой техники понаделали, и дальше еще больше будет.

И тут всеобщее внимание привлекла телега, управляемой каким-то старым хрычом, который однако занимал довольно фасонистую позу, свесив ноги на сторону, так что они почти касались переднего колеса. Его бабка сидела так же боком, так же свесив ноги, но только на противоположную сторону. Спорщики тоже прекратили свои препирательства, да и остальные, привлеченные скрипом и громыханием на ухабах, воззрились на повозку.

– Ты что же это, дед, во время воздушной тревоги разгуливаешь? Вон смотри – самолет. Сейчас уже бомбить станет. Или тебе атомную бомбу захотелось? Живо в бомбоубежище!

От неожиданности оба ездока вздрогнули и тут же соскочили с телеги, растерянно посматривая то друг на друга, то на публику.

– А лошадь-то куда же? – беспомощно воззрился дед на компанию. – Дружный хохот моментом восстановил душевное равновесие перепугавшихся было ездоков.

– Вон у писателя Платонова в «Чевенгуре» переход к НЭПу, – вернулся к оставленной теме, видимо, все еще не остывший спорщик. – Люди заходят в магазины только посмотреть на забытые за годы войны сверкающие витрины. Старушенция аж со слезами: сынок, вот у меня ордер. Не нужен нам ордер, отвечают ей, так отпустим. Та аж трясется вся, глядя на перезаполненный прилавок. А ведь те ордеры для ее же спасения и придуманы. Только плохо соображают такие спасители. Ты ей подай снедь, чтоб всегда любая в любой день перед ней в магазине лежала, были б деньги. Прижмет – последнее в заклад отнесет. А коль относить нечего, так того ты и стоишь. Пусть вымирают, и чем скорее, тем лучше.

– Ну это ты вроде бы как не того, – лениво начал расставаться с безразличием другой.

– Не того!? Ты нищих вспомни, что в поездах промышляют.

– Ну это-то да. По вагонам на костылях с протянутой рукой, а потом в той же толпе по перрону уже с костылями на плече. А-а, что там говорить, на чекушку всякий при случае подаст. Со старины так повелось.

– Ты на него пивом не дыши! Зря он не болтает и всегда лучше всех придумывает, – послышалась с соседних бревен перепалка, переехавшая с самолетов на укачивание. – Говорю тебе, что вырос с ним вместе и не с чужих слов знаю, как его любая телега в тошноту вгоняла, не говоря про карусель и качели. Доктор один, когда ему рассказали, тоже не поверил. Выдумки и басни про тренировки против укачивания, говорит, бабкам знахаркам рассказывайте. Морской болезнью страдают, дескать, всю жизнь, коль у кого организм такой.

– Стоп, спорщики, – вмешался посторонний задорный голос, – переходите уже на кулаки.

– Только я-то сам видел и знаю, чего это ему стоило; вот он и взялся кружиться по утрам, когда до армии дошло.

– Стоп, говорю, – еще раз прозвучали те же урезонивающие нотки.

– Упорство у него, – продолжает спорщик, остывая от запальчивости, – прямо какое-то неукротимое, да оно и понятно – помучайся-ка так. Таков вот и итог к концу армейской службы. Я и не сразу заметил, что он другим стал, потому что постепенно нутро меняется. Мы с ним не на флоте, погранзастава у нас, но снабжение по морю. И было как-то наш композитный катерок в такой ураган угодил, что только держись. Все вы не верите, да и я тоже глаза вытаращил – катерок причаливает, а ему, смотрю, хоть бы хны, и обмундировка на нем, как всегда, ладно сидит. Тут только я и вспомнил, что он в последнее время стал даже проситься, потому что привык к морю, как будто никогда и не было у него морской болезни. Да и про парашют последний разговор помнишь? Шест пустотелый внутри, деревянная труба, получается. Внутри тоже шест – клапан. Когда падаешь с парашютом, держи трубу вертикально, и клапан свисает метра на полтора, так что земли сначала касается он и вдавливается в трубу. Но воздух-то пружинит. А если еще и дырки на трубе, как на свирели, клапан проскальзывает вверх, перекрывает их одну за другой, и торможение усиливается, потому что воздух выдавливается к последнему моменту уже только через одну дырку. На парашюте спускаются со скоростью, как с полутораметровой высоты спрыгнул, а с шестом и с десятиметровой можно. Та же подушка. И что, будешь говорить, что чепуха? Да и другое, обувка с выдвижными шипами для зимы. Передернул рычажок на ранте – и ступай хоть по льду. Вспомни, как ты зимой в сапогах по сколизи; не лучше, чем по канату.

Разговор спорщиков про парашют перешел в мирную тихую беседу, и мысли как-то сами собой снова вернулись к журчавшей до этого перепалке про барыш, и он тоже стал мало-помалу проявлять интерес к теме обездоленных.

– Нищий с нищим повстречался: «Здравствуй, здравствуй, Иван Кузьмич. Ну-к займи мне пару тысяч, не хватает на «Москвич»», – протянул он распевным речитативом известную тогда всем шутку.

– Я так понимаю, что тебя же не заставляют, – продолжал настаивать все более крепнувший в своем мнении второй спорщик, хотя и кивнул согласно головой по поводу Ивана Кузмича. – Хочешь, давай, не хочешь, не давай.

– Наверно, люди думают, – встрял и он, присоединяясь к последнему мнению, – что вдруг у кого-то и в самом деле, вот и протягивают.

– Ну да, одни по наглости, а другие все же по несчастью. Всякое же бывает. От сумы да тюрьмы не зарекайся.

– А-а, добренькие вы, как я посмотрю, к дармоедам. Тоже, небось, комсомолец в вас не умирает.

– Да что вы там базарите без толку, хозяин-то хозяину рознь, – встрепенулся первоначальный собеседник. – Иной от своих трудов прижимистый, а иной и от жадности. Тоже ведь публика оторви да брось. У нас в войну был случай с таким хозяйственным – животики надорвете, – проникаясь интересом и даже вдохновением, продолжил он. – Соли у нас как-то долго не было, аж стосковались все, сидя на травянистой каше. И тут, на тебе, трофейный санитарный поезд разбомбленный. Насчет спирта там искать уже было нечего, сразу все обшарили от дна до покрышки. А этот полез: жалко, дескать, добро как-никак; у него и патроны один к одному, чуть щербинка – уже не возьмет. И наткнулся среди коробок на какой-то солоноватый порошок – слабительное, как потом оказалось. Обрадовался, хоть и не знает, к чему он, но ведь не отрава же. На карман его, да еще и не дает никому: искать, так никого, а трескать – все сразу. Один у него на полпачки махры выменял хорошую пайку. Хлеба с «солью» умяли, потом кашу уплетали за обе щеки и крякали, – глядя на заинтересовавшиеся лица компании, продолжал в повеселевших интонациях рассказчик.

– А она оказалась немецкой миной замедленного действия, – хохотнул чей-то голос.

– Да замедление-то было недолгим. Сначала их сытое довольство сменилось легким беспокойством, и оба заерзали, потом ими стала овладевать тревога – вскочили, посматривают друг на друга и ногами перебирают. И полчаса не прошло – давай оба свистать не по-соловьиному. Хорошо, рядом фрицев не оказалось, а то обязательно ответили бы из своих шестиствольных минометов.

Господская жилка

– Ты, Буля, спуску ей не давай. Распустится, и что тогда? Эти труженики, они наглые, бесцеремонные, лезут со своими правами, претензиями. Подай им да допусти. Это у нас с тобой благородный принцип «лихой наскок лучше молитвы добрых людей». Пошел да взял. Потому мы с тобой люди чести. А эти что? Оно понятно, где-то как-то и они в общем-то тоже нужны. Всякие там поесть, попить, которыми они только и живут, – произносится или, вернее, мямлится туго набитым ртом. – Ну так ведь мы же с тобой и признаем кое-какую полезность этих так называемых тружеников, их относительную ценность, – с трудом справляясь с пережевыванием, упорно талдычит он. – Даже и базару нет. Но разве нам с тобой нужно трудящееся большинство? Плодит их Земля с великим переизбытком. Куда, значит, ни ткнись, изволь иметь дело с ними. Каково это? – Кот слышит басистый рокот, не усматривая в нем никакого повода для тревоги или одобрения.

– Хотя, Буля, ежели в большинстве твоя рожа наглая, между нами говоря, окажется. Хорошего в общем-то тоже мало. Сам посуди, куда ни сунься, там ты с твоей рожей ленивой и глупой, да еще и наглой? И останемся мы с тобой с одними только высокими потребностями. Ну ничего себе придумал. Ты сам смекни-ка. Нет уж, из двух зол выбирают меньшее. Низменные потребности, конечно, зло, но меньшее же. Ты сам мозгами пораскинь. В общем, главное, друг Буля, спуску ей не давай, пущай эта труженица свое место знает!

Диктор телевидения увлеченно передает статью большого ученого в «КП». В московском метро обнаружено Господская жилка огромное скопление крыс, некоторые из которых превосходят размером поросенка, и уж во всяком случае кошка для них не опасность. Скорее наоборот. Мнение самых авторитетных ученых единодушно: здесь мы имеем убедительное свидетельство тому, что испытание рыночных реформ на крысах проходит успешно. Положительный итог испытаний на животных не может не радовать. Правда, страна наша по-прежнему вымирает, и, как полагают эксперты, вымирание пока еще не прекратилось и не прекратится в обозримой перспективе. Но вдохновляющий чисто научный результат налицо, его практическое внедрение – дело следующего поколения или поколений.

Следующей темой стало подробное рассуждение насчет того, что, как выяснила отечественная гуманитарная наука, советская площадная ругань никуда не годится по цивилизованным меркам. У нас, когда обкладывают беспощадной бранью, то по невежеству посылают на Него. Между тем правильно, как теперь выяснило наше прогрессирующее языкознание, посылать Его на вас. Почитайте английских и американских писателей. Пора нам, наконец, покончить с безграмотной советской нецензурщиной!

* * *

– Ты знаешь, что эта чахоточная интеллигенция выдумала в хрущевские времена. Нищенство запретить даже цыганам. Вместо этого при наличии ребенка в семье меньше пятидесяти рублей на человека в месяц ни у кого не могло быть; случись инвалидность или еще что, служба соцобеспечения доплачивала. Родила, допустим, какая-нибудь библиотекарша при шестидесятирублевом жаловании двойню – изволь давать ей, чтоб на троих сто пятьдесят приходилось. Отныне та же голытьба могла не просить, а требовать. Существовать они все равно, видите ли, так или иначе будут, но только обойдется без унижений, аморализма и антисанитарии.

– Ныне, слышно, при переходе к рынку старухи, дескать, повымирали, на которых война больше всего легла. А как они, спрашивается, тогда выжили, не те же ли талоны да карточки их тогда спасли? Кто хотел жить, тот и без них выживал. А эти у них на шее. Только теперь лафа для нахлебников кончилась.

– Слушай сюда – анекдот. Ползут два кирпича по крыше, подбираются к краю. Одни из них жалобным голосом: «Может, не надо, а?» «Да брось ты, – отвечает ему другой, – лишь бы человек хороший попался».

– Недурственно. Оно ведь чем меньше хороших людей, тем больше настоящих зубастых.

– Если в тебе господская жилка, то ты всегда и всюду устроен, в какие бы темные и мрачные узилища тебя ни вовлекла судьба и среди каких бы отпетых ты ни оказался. Возьми «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Места лишения свободы, заключенные. Казалось бы, а только берет бригадир заключенных килограмм сала и идет в администрацию зоны договариваться, чтобы завтра на самые тяжкие работы не его бригаду отправили. Пусть кто подурнее идет. Подурнее – это всякие там порядочные, интеллигентные да правильные, сами из-за своих принципов не живут и другим не дают, сволочня, короче. Устраивайте себе такую жизнь, коль нравится, к другим только не суйтесь.

– Ты, конечно же, в церковь ходишь.

– Да уж само собой. Бываю. Как не быть? Но только, знаешь, удручает меня отсутствие разнообразия в потустороннем царстве. Мне поэтому больше по душе старинные верования. Я на том свете направлюсь в древнее царство Харона и никакое другое. Ты спросишь: почему Харона? Очень просто, там, чтобы через реку забвения – Стиксом она называется – переехать, заплатить надо. Плата за вход, а где плата, там, согласись, и избранная публика. А то еще угодишь в какой-нибудь бесплатный коммунистический рай. Выпивка – одно безалкогольное пиво, женщины – недотроги, ты ей любезности – она тебе постную улыбку со страстной молитвой; тут и по резиновой кукле затоскуешь. Да и вообще, если подумать, до чего же лучше было у древних. Захотел на небеса – приставил лесенку, как Иаков, да и наведался в божественные чертоги. А у греков были еще четырехрукие и четырехногие андрогины. Так те затеяли пробраться на небеса и устроить в логове богов хорошую потасовку. Вот это, я понимаю, разудалая житуха! Чего синяков бояться, коль все вечные. Только это я и называю вечным блаженством. Это тебе не то что навеки в раю засушенный, навроде бабочки под стеклом.

* * *

– Скажи, а вот когда Дюймовочка про жену-стерву подумала, так в самом деле произошло или она все это себе только вообразила?

– А я почем знаю?

– То есть, – остолбенела та. – Писатель ведь ты.

– Ну и что. Ты, кажется, думаешь, будто писатель лучше других знает, что правда, а что выдумка. Откуда бы? Коль писать о том, чего не знаешь, шарлатанство, то тогда все писатели, если хочешь знать, самые первые шарлатаны и есть. – И Пересвету сразу же пришли на ум две писательницы с псевдонимами Трясогузка и Гузнотряска.

Одна – известная писательница, создательница детективных романов «Легкие грешки безумия» и «Плиз».

Она склоняется к тексту очередного своего произведения, старательно выводит слово за словом в своем творении, свесив язык от усердия. Гоголевский мелкий писарь Акакий Акакиевич имел буквы-фавориты, добираясь до которых, радовался. У писательницы, придуманное Юпитером имя которой напоминает о ее душетрясении за судьбы цивилизации, ранг повыше, и потому у нее вместо особо радующих букв – идеологические приоритеты.

Очень нужно и никак не избежать вписать фабрики смерти, одна из которых после войны переехала в страну президента Трумэна, перетащившего к себе из-под Харбина японский «Отряд 731». Шариковая ручка писательницы дрогнула, дойдя до этого места. Ей явились козлиная бородка клинышком и сардоническая ухмылка дядюшки Сэма и обозначились столь четко, будто тот сам начальнически влез в ее воображение. «А что мне с ними церемониться. Там в школьные годы, – вспомнила она слова из собственного детективного романа, – руки ниже талии не опускались. Не то что теперь, когда иные из школьниц получают аттестат, уже два раза зашитые. Да я ради свободы и в холуях и даже в образцовых холуях у дяди Сэма с удовольствием похожу». Стоило только ей все это подумать, и ее руки, не дожидаясь, когда всевышнею волею буквы новеллы в этом месте сами собой перестроятся, тут же потянулись сделать изложение иным. Примечательнохвостая непевчая пташка уверенной рукой и нимало не трясясь гузном связала испытание в послевоенные годы бактериологического оружия на заключенных, студентах и прочих не с именем Трумэна, а с именами избавителей от этих небывалых злодеяний.

Она может себе позволить неприязненное отношение к любому другому, пусть даже и близкому ей по духу. У нее поэтому двойственное отношение к писательнице Гузнотряске, автору произведения – что-то о том, как голодно без какого-то там таинственного Него. Ее благостная физиономия еще дальше усиливала отталкивающее впечатление. Но сделанная ею вчера громогласно реплика «Я современный литератор, ума много не надо» восхитила ее своей лаконичностью и емкостью.

У этой Золушка – из современных – приходит к безоблачному счастью с миллиардером через полдюжины трупов и только милее улыбаться стала. При этом киллер выглядит таким же обязательным персонажем благоустроенного быта, как и, например, санитар.

Мужская наклонность к полигамии осуждается самым беспощадным образом. Возникает впечатление, что уж ее-то принц-миллиардер, пока нет единственной на всю жизнь, предпочтет спать либо с открытой форточкой, либо на манер монахов былых времен с проволочной петлей. Когда-то религиозные фанатики, дабы победить неотвязные плотские вожделения, устраивались спать в петлю, натянутую между двух гвоздей. Нравственная чистота, так что изволь. Но про прирожденные признаки женского целомудрия та же Золушка, наоборот, говорит только с насмешками, осуждением и неприязнью, как про какой-нибудь глумливый недосмотр матери-природы. Получается удобная для употребления смесь из свобод и запретов. Нравственная чистота – противоположному полу, и все плотские удовольствия времен сексуальных вольностей – своему. Тот, без которого ей голодно, есть, оказывается, его препохабнейшее величество, называть которое можно не иначе как осквернив уста. Мечтания вульгарных натур во все времена – незатейливый компот из известных похотливых грез.

Этой, между прочим, в свою очередь, тоже не нравится та, особенно как она трясется при заливистом смехе всей, так сказать, самой внушительной частью своей натуры. Хотя обе они – зеркальное отображение одного и того же. Учить богу молиться – дело, как известно с далеких времен, ответственное, а в нашем Отечестве так даже рискованное. Ну а с этими увесистозадыми и вдвойне. Научи их богу молиться, они и пустятся со всем пылом красоваться на непотребный манер в божьем храме.

Совсем другое дело – создатель произведения «Чапаев – густота». Литератор из числа мыслящих, ищущих и сомневающихся. Этого научить богу молиться можно. Это точно. Правда, расшибить себе лоб тоже может, но алтарь-то не растрескается, не из крепколобых потому что. Но вот берется он своим творением раскрыть глаза современникам на прошлое. Алексей Толстой, оказывается, наберется, бывало, водки с кокаином и давай наброски романа о Петре Великом тренькать. Ничего удивительного, в нобелевские лауреаты несомненному литературному лидеру (на голову выше всех остальных) не суждено было попасть, ибо раболепием перед всесильным Западом не наделен. Так чего с ним церемониться? С некоторых пор стало обязательным приводить какие-нибудь скабрезности при упоминании автора сказки про Буратино – безусловный шедевр мирового уровня в данном жанре – и лучшего романа о царе-реформаторе. В то же время странным образом простолюдин Чапаев, от которого не духами и коньяком, а самогоном и луком, попал в разряд почитаемых у расы господ. Загадочная история, если вспомнить, что у породистой аристократии свои всегда распознаются по благоуханию, то есть совсем как у ихних охотничьих кобелей и сук. Видать, хорошо схлопотали по носу он и его собратья. Нюх-то и испортился. Впрочем, может, и, наоборот, исправился?

Погиб герой гражданской войны среди поднабравшихся однополчан. Полк набран из ткачей, эти не буржуи, охранников не имеют, среди них киллеров подсылать – дело излишнее. Еще бы там поддерживался порядок! Агитбригады, а в Отечественную еще и самые настоящие концерты на фронте, ибо, видите ли, даже и простолюдины, мол, воспламеняются на подвиги в ответ на разрушение своих городов и вообще испытывают производимое врагом унижение, восприимчивы к агитации средствами искусства и потому подвигаются такими средствами на военные опасности получше, чем кнутами и пряниками. И уж предел легкомыслия – в каждой части газеты, люди, дескать, хранят заметки о себе всю жизнь и передают их потомкам. Нашли стимулы.

Неведома этим умникам роль морковки перед носом. Примитивы и недоумки!

Записываются в произведение и похождения самого автора. Ему удается произвести исключительно благоприятное впечатление на японца поэтическим экспромтом: «К чему стихи, когда на небе звезды!» Восхищенный гость из известной всему миру страны благосклонно принял процедуру с наполнением пластикового стакана, храбро взял вряд ли действительно одноразовый сосуд и даже демонстративно вздернул руку, изображая ритуал возлияния. Но тут Юпитер сменил свою благостную рожу дяди Сэма на бронзовый облик решительно нахмуренного самурая. Вслед за этим листы рукописи сами собой встрепенулись, зашевелились, встали дыбом, как волосы на голове, возмущенно шелестя. Сверхъестественным вмешательством буквы и слова замельтешили по листам, и ход событий в этом месте подкорректировался. Следующим шагом поэтому изрядно измятый одноразовый стакан иностранный почитатель поэзии спокойно заносит за спину напарника и выплескивает, пока тот, запрокинув голову, удавьими глотками вбирает в себя жгучую жидкость. Затем потомок воинственных и неприхотливых самураев с отвращением на лице сминает стакан и направляет его в карман напарника, как в мусорную корзину, не сразу расставаясь с брезгливой миной, которую его напарник благоразумно относит к действию горячительного напитка.