Текст книги "Как нельзя лучше? Отечество ушедшего века в уколовращениях жизни"

* * *

– Ну что с ней, никчемной такой, делать? Одна, Буля, отрада – премилая, такую барышню на руках носить – себе же чистый кайф.

Съянов

Мизгирь рассказывал о себе всегда с удовольствием и подробно. Пребывая в армии, больше всего возненавидел старшину. Предательство, дескать, начинается с оторванной пуговицы. Служи сам, коль тебе такое занятие в охотку, но чего ты, спрашивается, другим жить не даешь? Я ему что немчура какой-нибудь – болтается у меня там пуговица или нет? Мне зря время терять жалко, оно у меня не казенное. И подворотничок никто у него больше трех дней без стирки не проносит. Ущучит. Народ приноровился специально каждый день у него на глазах стирать, когда понадобится в доверие втереться.

Если что и нравилось ему в его армейском «повелителе», так только поблажки, перепадавшие по временам все же от опытного вояки. Бывало, при продвижении где-нибудь под Турку или Кохтла-Ярве на однодневной остановке все равно всех заставляют на ночь окопы вырыть. А этот приказать-то приказывал, но не проверял, если знал, что позиция завтра сменится. Утром быстренько снялись да ушли. Будто и не заметил, что никто за лопату и не брался. Другие как только остановились, так и копают. А у нас – ничего, распространялся Мизгирь, коль доходило до разговоров о службе в военное время. По временам, правда, устраивал раздолбон всему строю, пояснял рассказчик. Да и то для порядку только. Назовет одних только комсоргов, да еще какую-нибудь шелупень из активистов. Жалеете, мол, их, а вдруг немец прорвется или из окружения выходить станет. Дойдет до перестрелки, укокошат кого-нибудь. Все правильно, да и говорить надо, но только по правилам пусть немчура живет. Это тут тебе и небритый на людях Съянов не покажется, и оторванная пуговица – та же расстегнутая ширинка.

* * *

– К вам можно? – вваливаясь без стука и направляясь к скамейке, бодро проговаривает еще один собеседник.

– А ты вшивый?

– А вот и не вшивый.

– Тогда вали отсюда, здесь все вшивые, – подается голос на самом углу стола, сдвигаясь по скамье, чтобы дать место рядом.

– Нужны нам эти чистюли, – добавляет другой от угла по диагонали. – Чай, говорите, у вас. Дайте выпить, а то так есть охота, что переночевать не с кем.

– Ну это-то мы в два счета. Тебе тогда как раз к нам и надо. Присоединяйся. С открытой форточкой спим ныне. Дама и безотказная, и проймет всякого, небось, растирался снегом по утрам. Ну а уж насчет остального не обессудь. Со своим приходи.

– Погоди-ка, погоди-ка, да на нем сегодня новые штанишки, – подается голос с угла напротив, – да еще и ремень офицерский.

– А, да. Вот смотрите, – встал он во весь рост, давая себя осмотреть. – Дед эти штаны в сундуке держал и по праздникам гостям показывал, отец только на свадьбу надел, так что только вторая надевка.

– Ты нам дедом мозги не запудривай. Рассказывай, где стырил.

Он пришел сегодня необыкновенно нарядным только потому, что наглаженные брюки и ботинки вместо сапог при легкой светло-голубой куртке неожиданно внесли в его облик налет лоска и изящества; знакомая всем куртка при сапогах, скорее, портила вид. Первые восторги компании, как водится, быстро переросли в подтрунивание, подхваченное и им самим тоже.

– Говорите, сознаваться надо.

– Выкладывай поживее и начистоту.

– Ну что ж, это я был в гостях и нечаянно переоделся, – взялся разглагольствовать новоиспеченный щеголь, осматриваемый публикой. – Хозяйка, понимаете, тоже в брюках и уж такая гостеприимная, прямо-таки мечта. И тут звонок в дверь, – повествует тот с самым несокрушимо серьезным видом. – Шастают же всякие!

– У хозяйки, говоришь, и тут конкуренты. Во-во, эти такие.

– Подскочили мы, да стороны и перепутали. Вот и скрылся через балкон в обновке.

– Ну да, не отломилось у шикарной женщины, так хоть шикарные штаны. Да к ним еще и бюстгальтер? Тоже обнова как-никак.

– Я тебе что, тряпочник, что ли? Впопыхах только, верну потом. Прихожу на работу, чувствую, что-то у меня не так – воззрились на меня все, будто я им только что забористый анекдот доставил. Осматриваю себя, будто у меня ширинка расстегнута, а те ржать. Хорошо хоть женщин ни одной не оказалось.

– И куда ты его напялил, на уши, что ли?

– Куда напялил? На лопатки впопыхах пристроил, – брякнул он, склонив немного голову к плечу в прикидке, завершилось уже приключение или еще продолжается.

– Перепутал, говоришь. У меня похуже было. Шел с удочками, и увязался за мной приятель, и при этом идет и подначивает. Давай, говорит, вот над этой лужей посидим – и клюет так же хорошо, как в Яузе и Москве-реке, и ходить не надо. Ну, думаю, дойдет дело до чекушки – получишь ты у меня, погода к тому же промозглая. Да сам же стаканы́ и перепутал. Гляжу: заглотил он стакан и морщится при этом натурально, как будто вовсе и не воду в себя влил. Я так и похолодел и медленно соображаю: это мне теперь чистую воду хлебать, да еще и прикидываться. Он же до обморока исхохочется и еще и всю округу веселить на неделю хватит.

– Да тут, я думаю, и караси в реке от смеха кверху брюхом повсплывали. Ну зато ты тогда рыбу размером с кашалота поймал.

– Не рыбу, а котелок рыбин, и за один раз.

– А это как еще?

– Представь себе. Карасик клюнул, только успел я подсечь, его щука заглотила, а там и саму щуку сом в свою пасть. Так всех троих и вытащил.

– У рыбаков бывает. В следующий раз непременно дождись до кашалота.

– Ну что, доставай, что ли, свою трофейную, – и на чиркнувшую зажигалку потянулись сначала одна и вторая папироска, потом и третья и четвертая. – Вы вот кто в Румынии под Бухарестом, кто в Финляндии, а наш полк прямиком на Польшу и потом Германию шагал. Соорудим, бывало, землянку в три наката, политрук осмотрит все и скажет: «Здесь не только воевать, здесь и чай пить можно, стенгазету выпускать». – Не любил тот этих политруков и потому не удержался, встрял:

– Ну тогда и шнапсу тоже. Или про шнапс политрук не упоминал?

– Да у нас, ты знаешь, такие ухари, которые передок в место для загулов превращали, как-то быстро и прямиком на том свете оказывались. На шальную голову всегда найдется шальная пуля.

– Ну, ты мне-то дурость не приписывай. Стану я пьяные приключения себе искать, где смерть гуляет. Зубов тридцать два, и то терять жалко. А голова так и совсем всего одна.

– У нас ротой старшина командовал, Илья Съянов. Знаменитый теперь, в книгах и то пишут, – продолжил он еще дальше начатый ими до него разговор. – К рейхстагу-то наш батальон вышел. Так он сам двоих расстрелял при штурме.

– Что, так уж и штурм?

– По бумагам так шло. Когда наш комбат, капитан Неустроев, стал составлять решение командира на бой, приказ и прочее, то определил так, потому что неизвестно, что там за оборона, и потребовал сильного огневого прикрытия. Бросить ведро для корректировки, как обычно делали на городских улицах, чтобы на грохот все их стволы сработали, ничего не давало – расстояние большое, никто из немцев даже не заметил бы его. Разведка боем перебежками уступом вперед, будь у фрицев мощная пулеметная защита, привела бы к поголовной гибели всех – площадь там ровная, прятаться негде. Так и так риск смертельный. Ну тут уж начальство не поскупилось. Даже два залпа «катюши» выделили. Где и какой командир роты мог мечтать о такой огневой поддержке? Это и сам старшина говорил потом.

– Так а этих-то двоих что, выслуживался, в офицеры рвался?

– Не-ет, в офицеры ему предлагали, и он даже поначалу согласился, да к 45-му на фронт уже кое-какие тыловые порядки стали проникать. Для получения погон младшего лейтенанта надо было отправиться на четырехмесячные курсы. Ну он и на попятную. В тылу, известное дело, питание вдвое хуже, а муштры вчетверо больше, да еще и на курсах какая-нибудь мудреная канитель. Он не из таковских, чтоб перестрелок бояться. И этим двоим он и раньше кулак под нос подносил: будете за спины прятаться, схлопочете.

– И не нашлось никого, кто ему самому при удобном случае влепил бы?

– Он вообще-то свой был, не болтал бы ты зря.

– Ну да, ты сейчас скажешь, что если, дескать, цепь в каком-то месте расстроилась, то тогда, мол, для пулеметчика с фланга тут образовалась толпа, и он лупанет сюда обязательно.

– Скажу, да еще как, – пожал плечами оставшийся при своем мнении спорщик. – У Суворова линия выравнивалась только по оказавшимся впереди; еще один-два шага вперед, говорил, разрешаю, назад же ни шагу.

– Это если ты на стадионе цепью двинулся и вражеский пулеметчик на трибуне засел. Много тебе таких полян попадалось в атаки бегать? Видал я этих любителей выдумывать порядки! – вскричал было возмущенный противник муштры и тут же осекся. – Во-во, там перед рейхстагом площадь побольше и поровней стадиона будет. Да и вообще, если в армии такое не пресекать, то оно разрастаться будет. Головой ведь рискуют.

– Любите вы, скажу я вам, из людей героев делать. Ну так и проявляли бы такую заботу только о себе да комсоргах.

– Комсорг Петр Пятницкий там как раз был и бежал на рейхстаг с батальонным знаменем впереди всех. Знамя, сам знаешь, перед строем вручают. Первые пули ему и достались. Ответные выстрелы при таком сопроводительном огневом налете начались, только когда они уже перед крыльцом были. Знамени сменщик упасть не дал, подхватил его и влетел с ним внутрь.

– А почему ты сказал: они?

– Сам я в другой роте. Нам с третьего этажа хорошо все было видно. Мне потом поручили полковое знамя туда отнести. Я его на верхнем этаже через окошко выставил. А потом пришли еще двое со знаменем фронта и установили его на самый купол.

Спасибо за покупку!

На ее стандартный вопрос «Есть будешь?» тут же следует такой же стандартный ответ, что есть, конечно, мол, не хочу, но ты ж там наготовила как на Маланьину свадьбу.

Сам при этом решительно придвигается вместе со стулом к столу.

– Давай, что ж делать. Мы с Булей люди покладистые.

Нам с ним сегодня только первое, второе и третье – вот мы и сыты. Разве что еще салат какой или десерт. А больше-то уж точно ничего. – И дальше начинается обычная беседа с котом под сноровистую работу ложкой. – Она у нас с тобой, Буля, трудящееся большинство. Вся в доме работа на ней, стезя у нее такая. А мы с тобой, гы, привилегированное меньшинство, так сказать, эксплуататоры трудового народа. У ней, Буля, все помыслы дальше дома не заходят, гы.

Все ее интересы тут, никаких других она не ведает. Так ты уж тогда хотя бы делай свое убогое и примитивное дело как следует-то. А у нее что? Иной раз нам с тобой надо кофе подать. В засаду. А ее не докличешься. На работе вешается.

Завершение тоже всегда стандартное. От нее поступает вопрос:

– Ну что, хватит с тебя, будем считать, насытился?

От него следует немедленный ответ:

– Да я и есть-то не хотел. Так, побаловаться только.

В экране телевизора Владимир Высоцкий с гитарой подает голос откуда-то из советского далека.

 
Я не люблю манежи и арены,
На них мильон меняют по рублю.
Пусть впереди большие перемены,
Я это никогда не полюблю!
 

* * *

– «Я счас взорвусь, как триста тонн тротила, во мне заряд нетворческого зла», – распевным речитативом повторяет один из собеседников за пиршественным столом строки из песенного творения того же выдающегося деятеля искусства советских лет Высоцкого. – Нуда, понимаю, тебе бы сейчас слабительного, то есть, наоборот, закрепительного. А то ведь и в самом деле раздуешься и лопнешь как клещ.

– Ты мне в сторону не сворачивай. Ты лучше прямо скажи: умный должен жить лучше всех или нет?

– Уже когда было сказано: когда ты мыслишь, ты существуешь, сиречь влачишь свое жалкое существование, как какая-нибудь каракатица. А вот ежели ты будешь, не раздумывая, хватать, тогда ты будешь жить. Существовать будут те, кто подурнее.

– Подурнее – это всякие порядочные?

– Угу. Называй как хочешь. Только тут все наоборот: кто живет, а не существует, тот и с умом. Усвой, запомни и не забудь поднести за наставление.

– Ну вот и я тоже дочери: там теперь платить, говорю, надо. Так давай и заплатим. Я с удовольствием заплачу. С дипломом ты в любую контору влезешь, это ж благодать.

– На дипломе «Спасибо за покупку!» надо бы прописать золотыми буквами.

– И вот она рассказывает об одном профессоре. Ученость и важность, говорит, из него так и прут. А уж иностранный язык у него какой-то мудреный – один только небольшой словарик с собой носит, при случае откроет, заглянет. Больше ему не нужно. Мы, говорит, на него расширенными глазами взираем и взятки пачками собираем. Потом словарик еще дальше сократился, и подношения пришлось, соответственно, увеличить. Ученость, она стоит хороших бабок! Дошло и до того, что словарь стал совсем малюсеньким, а там и вообще только два слова записал и заглядывает по временам. Мы на каждом экзамене просто разоряться стали, суем ему, как в бездонную бочку. Тут-то, однако, неожиданно и выяснилось, что на самом деле он одни только эти два слова и знает. Оказывается, кто язык хорошо выучил, тому маленький словарь не пособие, потому что он его уже помнит. Так знающие люди объясняют. А если и обращается за помощью, то только к большим словарям, где подробности. И чем лучше ты язык знаешь, тем все более увесистый словарь тебе может при случае понадобиться.

– Ну и мошенник.

– Мошенник – негде пробы ставить, и деньги уже не вернешь.

– Ну а, с другой стороны, в дипломе-то не видать.

– Да это-то верно, лишь бы ксива была. Да и потом, если подумать, то, может, оно и лучше у такого проходимца поучиться. Тоже ведь специалист, и еще какой, получше всяких иных умников! Сам загребает и других научит.

* * *

– Такая барышня у нас с тобой, друг мой Булька, загляденье! – галантно проговорил Пересвет, обращаясь к непременному соратнику по писательскому цеху. – Она, Буля, конечно, думает, будто я неотесанный болван и не знаю правила приличия. Вот так, я знаю, с женщиной нельзя, и, кажется, вот так тоже нельзя. Надо только потверже усвоить, чтобы не обмишулиться. Для верности повторим-ка еще раз-другой. Да, пожалуй, еще и еще, чтобы уже не сбиваться.

Был бы наряд

Забыла она сегодня начисто о цветастых бабочках и мотыльках в зеленом разнотравье. Затея с тканью кремового цвета доставила-таки успех, и не только ей одной. Простые и точные линии, хорошо подчеркнутые узкими полосками ярко-желтой отделки по манжетам и краям кармашков, придали платью вид легкого строгого наряда. При ее темно-каштановом цвете изящно уложенных на голове кос она выглядела на танцплощадке принцессой, выбравшейся к простолюдинам.

Первый же выход принес весомый улов. Не просохшая после обильного дождя улица вынуждала искать проторенную дорожку, но шагала она довольно бодро, ощущая прилив настроения. На противоположной стороне двое мужчин в гимнастерках, галифе и хорошо начищенных сапогах переносили разные упаковки и мешки с каким-то военным снаряжением с грузовика, остановившегося возле обширной лужи.

Один из них, с удовольствием задержавшись взглядом на изящной красавице, инстинктивно рванул мешок с повышенной молодцеватостью, и именно это привело к великому конфузу. Мешок оказался необычайно легким, взлетел чуть не выше головы, и потерявший равновесие старшина поплыл ногами по скользкой жиже, не удержался и шмякнулся прямо рядом с лужей за спиной, балансируя ногами и руками после размашистого приземления, чтобы не опрокинуться в нее навзничь. Ему бы в этот момент опереться рукой прямо в мутную мокрель по локоть. Привычка к опрятности оказалась, однако, сильнее и перевесила. Печальный исход тем самым ужесточился еще дальше. Бедолага съехал по той же мерзкой жиже, на которой не мог удержаться подошвами, прямо в лужу спиной и, запрокинувшись, тут же погрузился в нее с головой. Одни ноги в начищенных сапогах торчат. Потом, наоборот, голова вскинулась, сапоги погрузились. Выкупаться от пяток до ушей в луже глубиной не больше стирального корыта надо умудриться. И ведь, надо же, получилось. Смеяться, однако, было некому. Оба, старшина в позе мокрой курицы и его сослуживец, стояли растерянные.

И тогда она неожиданно для себя предложила, остановившись на противоположной стороне злосчастного водоема:

– А вы пройдите к нам в общежитие. Комендант вам обязательно поможет. У нас центральное отопление и есть душ. Пойдемте, пойдемте, я вас провожу и попрошу за вас. Комендант – старик добрый.

Колебание было совсем недолгим. Тронутый за локоть приятелем со словами «Ну а что?» пострадавший двинулся вслед за ним, неохотно передвигая отяжелевшими от жижи ногами.

Комендант, лысеющий мужчина лет сорока пяти с длинным шрамом от касательного ранения повыше уха, видимо, оказался свидетелем происшествия благодаря окну, выходившему в эту сторону, и показался на крыльце, участливо посматривая хотя и смеющимися глазами на приближающихся.

– Спасибо вам, – полуобернувшись проговорил старшина, заметив впереди готовность посочувствовать ему.

– Не за что, – был ее ответ.

– Ой, девочки, красьте губки. Кого-то уже ведет, – раздался у окна на третьем этаже женский возглас. Но сразу осекся.

Восхождение к настоящему, не пригрезившемуся, а действительному жизненному успеху началось немного после, когда она возвращалась, переполненная впечатлениями от своего наряда. Он – уже наглаженный, в хорошо начищенных сапогах. «И когда это он успел, наверно, спешит. К кому, интересно?» – мгновенно пронеслось у нее в голове. Широченные галифе свисали над голенищами, каждая складочка на перехваченной ремнем гимнастерке удивительно ладно вписывалась в портрет военного, и выглядел он холеным, как немецкий офицер. Трудно было не остановиться взглядом на таком. Движения его были непринужденными, и, скорее всего, он не догадывался о своем превосходстве над другими мужчинами, как это чаще всего бывает у людей простого склада ума, наделенных от природы хорошим вкусом.

– Здравствуйте, – широко заулыбался он ей навстречу. – Вы мне так помогли, не знаю даже, как сказать. – И, с удовольствием осматривая себя, как бы пригласил и ее удостовериться, что он уже отнюдь не мокрая курица. Она почувствовала в его голосе напряжение, и у ней самой все внутри подобралось.

– Да что вы, такие пустяки. А вы из какой части?

– На краю города стоим, связисты. Всю войну в пехоте, а недавно перевели. Первыми расстреливают. Коль дела не идут, всегда связь виновата, – небрежно проговорил он. – А вы, значит, в этом общежитии?

– Да, у нас здесь получше других.

– Да уж это точно. А в гости, интересно, к вам сюда ходят?

– Милости просим. У нас много красивых девушек. Первые этажи мужские, дальше женские.

– Мне не надо много, мне бы одну такую принцессу, как вы.

Потом он поинтересовался, как ее зовут, и тут же отметил, что у нее красивое имя, то же сказала она и ему. Все это было дежурной стандартной вежливостью, которая помогала заполнить беседу и не могла снять напряжение двух только что узнавших о существовании друг друга молодых людей. И тут ему на помощь пришла в голову шутка, с которой его закадычный приятель обращался к незнакомым девушкам в трамвае или автобусе. Он внимательно посмотрел на красавицу, подбоченился и бодро произнес:

– Девушка, я работу ищу, вашей мамаше зять не нужен?

Она почувствовала его скованность, и это сразу же погасило в ней ее собственное смятение. Приободренная, она говорила теперь просто и уверенно:

– Моя мамаша строгих правил, – заулыбалась она. – Вы хорошо одеты и очень вежливы. Только вдруг вы вовсе не работу, а приключения ищете. Такие мужчины тоже бывают.

– Бывают. Но разве в кино сходить нельзя?

– А какое?

– Сегодня в кинотеатре «Кубанские казаки», говорят, там такие распевные мелодии и песни.

– Наши тоже уже видели и тоже говорили про песни, – с удовольствием поддержала она, благоразумно умалчивая, что была в кино именно она и говорила о нем другим тоже она.

– А давайте прямо сейчас. Я собирался сегодня сходить посмотреть и знаю: начало меньше чем через пятнадцать минут. Вот смотрите, – и циферблат трофейных часов на руке вывернулся из-под манжеты гимнастерки – обозримый для обоих. – Составьте мне компанию.

– Давайте, – спокойно приняла приглашение она.

Мороженое у лоточницы славно помогло заполнить время до начала сеанса. Весь фильм он то и дело отвлекался от мыслей о ней и не знал, что ее-то уже виденный фильм как раз не отвлекает. Разве что мелодии. Он посматривал на ее девичий кулачок на подлокотнике, и ему очень хотелось обхватить его, но он не решался. Но после фильма с песнями и любовными историями все как-то само собой настроилось на лад. Сначала он с ужасом подумал, что совершенно не знает, что он сейчас будет ей говорить. Однако уже в следующую минуту неожиданно для себя запросто обратился к ней на «ты».

– Ну и как тебе?

– Мне всегда нравится, когда к концу все пары разбираются между собой.

– Давай прогуляемся до парка, а потом я тебя провожу до дома. Вести себя буду умеренно и пристойно, как в армии учат.

– Со мной все ведут себя пристойно. А то скажу: рака, – в тон ему прозвучало в ответ.

– Чего-чего?

– Рака тебя возьми! – И быстро продолжила, одарив собеседника повеселевшим взглядом своих выразительных глаз. – Не знали? Вот будете знать. Библейское это, стало быть, от древних. Беседу у нас проводили как-то, про эту книгу рассказывали. Кто, мол, скажет другому: «Рака», – тот подлежит суду синедриона. Так что идите теперь ищите этот самый синедрион, чтобы узнать, обругала я или, наоборот, похвалила.

– Как же похвалила, если суд, – уверенно отозвался тот.

– Ага, суд. Тут не так просто. Может, это для них только оскорбление. Может, это означает, что ты не еврей вовсе, а только примазываешься, что твоя мать с русским старшиной путалась, – оба заухмылялись. – Да так это, скорее всего, и есть. Свой гонор тоже ведь, небось, имеется, – подытожила она, щурясь в усмешке. И оба рассмеялись.

– Ну что, пошли, что ли, – тронув ее за рукав, непринужденно предложил он.

– Конечно. – И ее рука ловко обвилась вокруг его руки ладошкой прямо на часы.

Они зашагали. Неловкость куда-то удалилась и исчезла. Похоже, что совместному проживанию в одних только мечтах наметился конец. Жизнь не так прекрасна, как сказки, однако радует гораздо больше их. Еще неделя, потом другая, проблески надежды обрастали подлинными деталями, и юные грезы стали постепенно забываться.