Текст книги "Как нельзя лучше? Отечество ушедшего века в уколовращениях жизни"

Отныне не стесняйся в выражениях

Лапки сами собой понесли навстречу хорошо знакомому чужеродному запаху. Но по пути руки подхватили его под все четыре ноги. Кот увивается, оказавшись на коленях, упорно уворачивает голову от норовящей погладить ладошки, устремляется к запаху.

– И куда это мы тянемся, охотник ты наш полосатенький? Ну что ты там еще унюхал, караульщик? – слышится всегда успокаивающий кота мелодичный перезвон, когда тот уже стоит в углу перед дыркой, и одна лапка так и осталась на весу. Надо теперь ждать. Шорох под доской, и запах оттуда. Шорох, однако, скоро прекратился, исчез. Лапка так и держится на весу, но и запах тоже стал слабеть. Еще немного, и он совсем растаял, улетучился, не осталось ничего чужеродного. Кот осмотрелся. Куда это он хотел? Ах да, вот. Вспрыгнул на колени и тут же начал устраиваться повольготнее.

– Ну что, навел порядок? Теперь и покемарить? Ложись, ложись, поговорим с тобой. Ты же знаешь, какой ты у меня прямо-таки распрекрасный котик.

– Ты, Буля, с этими тружениками держи ухо востро. Конечно, кухарничать да посудой грюкать – тут у нее не отнимешь. Чистоту и опрятность любит. Про уют в доме не забывает. Но ведь на этом, Буля, все ее достоинства и кончаются. Да вот разве что еще на работу шастать, а потом по магазинам с сумками таскаться. Но. Разве может она, как мы с тобой, бесстрашно настигать, поражать, истреблять? Ты мышей ловишь, я клопов давлю. Служба, нескончаемая боевая страда, я бы сказал, суровые военные будни. И лег-Отныне не стесняйся в выражениях ко ли, спрошу я тебя, добычу вести, когда в ее доме даже тараканы не живут. Получается, одни только мы с тобой и выдерживаем. И все равно мы на посту неустанно, почти даже неусыпно.

Телевизор повествует о все еще сохраняющихся отголосках мрачных времен, когда резиновые куклы не были даже еще и дефицитом. Вообще не знали такого понятия у нас.

Журналист Невзоров в передаче «600 секунд» в телеграфном стиле сообщает с экрана о трагикомической попытке употребить вместо резиновой куклы овчарку без ее на то соизволения. Попросту сказать, изнасиловать ее. Да хоть бы еще намордник предусмотрел. Овчарка, она ведь дама не только с норовом. У не еще и зубы. Долго не раздумывала тварь бесчувственная, моментом клацнула, как еще только совсем не отхватила. Взвыл бедолага и давай скорую высвистывать. Примчалась она на помощь быстро. Врачи и то насилу сдерживались, изображая сочувствие, как долг велит, но шофера так трясло от подавляемого смеха, что с трудом за баранку взялся. Зато в больнице, как только потерпевший там оказался, от хохота стены затряслись. Иностранные журналисты потом с ног валились, чтобы заполучить заявление страдальца в суд, в котором тот просил восстановить его честь и достоинство.

* * *

– Ты, дорогая, напрашиваешься, чтоб я тебе трепку задала, – задам! Узнаешь у меня, как ведут себя порядочные дамы.

– Женщины делятся на дам и не дам, а я просто женщина, – пропела в ответ подвергнутая угрозе. Комната оживилась усмешками и насмешками.

– Вот это да! – Задать бы самим этим самым «дам». Да еще и хорошей хворостиной. И потом еще и к столбу на обозрение, как в старину делали.

– Да что вы так раскудахтались? – нашлось, как водится, и желание быть против всех. – Замуж надо выходить, скажу я вам, как одна моя знакомая вышла. Она своего парня сильно-сильно любила, а замуж пошла за другого. Теперь этот по командировкам, а она со своим.

– Ну ты даешь!

– Да что там даешь. Они-то сами лучше?

– Ну так потому они и жеребцы да кобели. Ты ведь и об этом не забывай. Или и самой в сучки, извини меня, захотелось?

– Нет, в эти самые мне как-то не хочется.

– А вот на днях, знаете, мой притащился с приятелями посидеть на троих и, когда поднабрались, давай разглагольствовать. Один про ресторанные похождения разоткровенничался. Зайдешь, говорит, осматриваешься и в каком-нибудь углу, смотришь, сидит какая-нибудь коряга. Потом примешь одну, примешь другую – она все лучше и лучше. Ну а уж когда домой ведешь, тут она и совсем такая королева. А утром, говорит, смотришь на нее: «Какая же ты все-таки коряга!» Да так еще произнес: «Кор-ряга». – Другие на этом месте так и заухмылялись, мол, знакомые дела. Позиция «против всех» от неожиданности смутилась, почувствовала, что кровь прихлынула к лицу, и от одного только этого, от того, что со стороны выглядит в эту минуту чуть ли не такой же легкомысленной, густо залилась краской.

– А что это ты вдруг такой пунцовой стала? – расхохоталась другая.

– Да вовсе не от того, – рявкнула эта, – что ты подумала! – И брезгливо передернула плечами.

– Анекдот, пока не забыла. Подваливает парень к девчонке: «Вот ты все молчишь и молчишь, сказала бы что-нибудь». И не унимается: «Ну ответила бы хоть что-то, а то как царевна Несмеяна». Та ни слова, а этот опять: «Такая хорошенькая и не говоришь. Сказала бы хоть, что ты все молчишь». Та ему просто: «Хочу и молчу!» Тот аж засветился: «Хочешь? И молчишь!»

– Ну да, ему тут же мерещится. Им как ни скажи, все в свою сторону повернут. Жеребцы они и есть жеребцы.

– Давайте я вам лучше анекдот про школу. Молодая учительница проводит урок ботаники, нарисовала на доске яблоко в разрезе. «Что это такое, дети?» Вовочка тут же поднял руку и: «Жопа». Та в слезы и бегом в учительскую. Директор школы шагает, вваливается: «Ну что, раз учительница молодая, так вы и распускаться!» Повернулся к доске: «Вон кто-то уже и жопу нарисовал».

– Вы с вашими разговорами водились бы с извозчиками да лошадьми.

– Она что, из тех старомодных жеманниц, что при случае и сказануть не могут?

– Да уж такая фифочка, смотреть тошно.

– Пусть посмотрит новый фильм «Ширли-мырли» или, еще лучше, заглянет в роман английской писательницы Джо Брэнд «Точки над «i»», чтобы знать, как надо в наше время разговаривать. Там не мисс и не миссис, а на русский манер госпожа и фамилия Вагина. «Госпожа Вагина – она была эдаким листиком салата в сэндвиче с дерьмом». Но это только ее сценический псевдоним, а «настоящее имя – Элисон Хьюз». Дальше выясняется, что весь ее юмор, которым она зарабатывает в забегаловках, крутится вокруг ее библейского места между ног. Стало быть, на самом деле называть надо эту работающую под русскую юмористку госпожа Ваги́на.

– Хотите еще анекдот? Собрались как-то разные мужики и давай своих женщин сравнивать. Моя, немец говорит, стройная такая, ладная, совсем как овчарка. Моя, американец говорит, шикарная красавица, уж так хороша, ну прямо как колли. У француза она милая и привлекательная вся из себя, с болоночкой сравнить. Ну а наш, когда его черед, – не знаю, говорит, какой она там породы, но вот что сучка она, каких поискать, это уж точно.

– Ага, сучка, а сами только и зарятся. Вышла вчера кофточку новую попробовать, и брошка у меня есть – так хорошо с прозрачно-зелеными пуговицами на рукавах и кармашках, да еще лакированные туфельки. В сквере, гляжу, пялится один, оторваться не может, только что слюну не пускает. А я шагаю себе, мне по барабану.

– За чем же дело стало? Зови его на одну стирку, я потом своего погладить приведу. Помнишь моего соседа, того, что в кино к тебе как-то подваливал, ты его отшила? Смотрит с тех пор на меня каждый раз, оторваться не может и обсматривает всю от пяток до ушей.

– Понятно.

– И как только мы с моим тюфяком разошлись, этот тут как тут: я у твоих ног.

– И ты, конечно, пала.

– Щас. Так с разбегу и бросилась. Нужны мне такие волокиты. Уж лучше к своему вахлаку вернуться. Да и вообще я без своего собственного мужика жить не буду.

– «Мужчина – повелитель женщин», принесите мне такую книгу! Это так мужик в книжном магазине. Извините, отвечают ему, фантастика в другом отделе.

– Отменно хорош анекдот!

– Сама ты анекдот. Реальность, и самая что ни есть настоящая!

– Слышали, одна американская миллионерша – возраст девяносто, и девушка.

– Да-да, девяносто, подумать только.

– А ведь таких раньше много было.

– Да, много, и все их уважали. Нынешние времена, что тут скажешь.

– Да даже и куртизанки былых времен прав не имели, а правили. Иным целые роскошные дворцы возводили.

– Ну теперь-то ни герцогов, ни королей, не принцев. Без законного брака женщина ныне теряет много прав.

– Теряет, но это если по-старинному детей заводить. А они нужны? Можно и так жить вместе.

– А как же семья?

– Ну так и живи семьей – муж да ты.

– Без детей, что ли?!

– Ты мне еще скажи: почетна девственность, но не родить негоже, и целомудрие с бесплодной нивой схоже. Нищету плодить. Или тебе непременно яйценоской несушкой надо быть?

– Ну уж ты скажешь. Без детей. А резиновой куклой для развлечения, по-твоему, лучше? – Та резко встрепенулась, недовольно блеснула злыми глазами, но смолчала, поджав губы. Продолжать перепалку не захотели ни та, ни другая. Обе остались при своем.

* * *

«Пустопорожняя галиматья, может, не браться за нее? – начал прикидывать Пересвет. – Галиматья-то галиматья, но ведь, – одернул он тут же позывы лени, – и о гонораре подумать надо». Он еще немного посомневался, повздыхал. «А, чего там, краткость сестра таланта и теща гонорара. Вот кабы наоборот». И, окончательно убедив себя, придвинул к себе клавиатуру.

Он знал, что она стоит рядом с ним, отхлебывает кофе и с любопытством смотрит на экран его компьютера.

– Ну и удумал же ты на этот раз чушь! – раздалось удивленное и насмешливое восклицание прямо за спиной. Он не удивился.

– О чем ты? – Хотя прекрасно знал, о чем речь.

– Я говорю об обращении правителей тех атеистических лет к астрологам и прорицателям, каковое ты вставляешь. Одна и та же пропаганда убеждает в школе, книгах и кино, что загробный мир – выдумка, и она же будет кричать через громкоговорители, что обращается к астрологам. Это уж слишком.

– Разве?

– Представь себе. На одном и том же поле не играют сразу в футбол и баскетбол.

– Пожалуй. – И тут же с готовностью и решительно расправился с сочиненным отрывком, так, однако, чтобы расправа немного уменьшила чушь, но не уменьшила гонорар.

В нашей новелле, как уже отмечалось, нет места легкомыслию, поэтому дальше нет ни слова о том, как Пересвет демонстрировал супруге галантность не только языком, но и руками. Нет и не было, и все тут!

Презри нечистого

Дождь барабанит по стеклу, вода в лужах пузырится, отяжелевшая влажная зеленая трава склоняется к земле и даже стелется там, где на нее наседает сноровистый ветер, вырываясь по временам из-за угла сарая. Выехавшая на помощь селу бригада сегодня валяется по нарам, сделанным в зернохранилище. Ворота раскрыты настежь, перед глазами у всех мокрый двор. Дымя цигарками и папиросами, перебрасываются замечаниями, кому что придет в голову.

– Мы с моей как-то поругались из-за окурка. Я его притушил и оставил прямо на столе, а она только-только прибралась, зыркнула глазами, губы поджала, а меня тоже чего-то заело. Поцапались, поогрызались, и дошло до того, что она в меня тем окурком запустила. И тот окурок улетел – не улетел, а прямо-таки упорхнул, испарился и растворился, будто, скажи, его нечистая сила подхватила. Погавкались-погавкались, да и давай смотреть, куда окурок-то подевался. А его и не видать. Оглядываемся и осматриваемся. И под столом, и под кроватью, и под шкафом, и на шкафу. Ну впору подумать, будто он прямиком в преисподнюю через какую-то дырку в пространстве улетел. Я уж и в плафон над столом слазил заглянуть. Думаю, не туда ли он как-нибудь отскочил?

– Ну уж ты расскажешь.

– Ага, ты бы еще из-а окурка к соседям заглянул и на крышу слазил. Говоришь, будто ценность какая.

– Ну ценность не ценность, а придут гости и за чаем: не знаем, но, может, это вы нарочно в сахарницу суете. Где-то ж он лежит. И на глазах. Отыскался он уже потом, когда она за стирку взялась. Я его, оказывается, в рукав тельняшки завернул. Он мне на руку упал, и пока перепирались, я рукав закатывал и его туда и замотал.

– У меня случай с настоящей нечистой силой был. Повадился у нас один хмырь по кладбищу шастать навроде призрака. Белую простыню на себя натянет и давай всякими подвываниями всю деревню пугать. Воет и воет чуть не каждый вечер. Ну а мы подпили как-то…

– А-а, брось. Что оно такое чистое и что оно такое нечистое? С иной чистой силой свяжись и похуже нечистого станешь.

– Чу, что это? Левитан никак. «…Радиостанции Советского Союза, – доносится с улицы звучный мерный речитатив знаменитого диктора. – Слушайте чрезвычайное сообщение. Товарищ Сталин решил обратиться через прорицателей к пребывающим на том свете расстрелянным врагам народа, чтобы они не помнили зла и оказали услуги Отечеству в критический период».

– Во дает! Сам себе пятьдесят восьмую статью зарабатывает.

– Ага, захотел сам оказывать Отечеству услуги в критический период. Завтра же там будет.

– Ну да, оттуда будем слышать от загробного «советского Информбюро».

Но тут у Юпитера блажь прошла, он решительно перечеркнул только что сочиненный абзац, и прозвучавшие слова и вызванные ими мысли моментально перестроились и влились в прежний ход событий, бывшее стало небывшим, никогда не возникавшим. Выходка диктора стерлась из их сознания, будто ее и не было. Участники разговора, настроившиеся на разудалые реплики, вернулись как ни в чем не бывало к прерванной теме.

– Хотите я вам про нечистую силу у Дон Жуана порасскажу?

– А он что, и со шкилетами тоже?

– Ну а что, солдат всегда солдат, – и полуобернувшись к гвоздю на стене, служившему вешалкой, знаток рифмованных повествований извлек из внутреннего кармана плаща книгу Байрона «Дон Жуан». – Вот смотрите, не вру, ей-богу. В замке у одного вельможи аристократия на лето собралась, и оказалось, что туда же и призрак стал наведываться. Шастает ночами по коридорам, то там его увидят, то тут. Дошло и до того, что одной непроглядно темной ночью и к нему «явилось на пороге черной тенью монаха роковое при-виденье». Сперва тот, понятное дело, задрожал, но потом за шпагу. А там оказалось, что шкилет вообще-то с глазами и дышит, да еще и похож скорее на ведьму, чем на лешего.

 
Тут уж и совсем другое обхождение надобно.
Прелестный дух испуганно дышал,
Потупившись лукаво и смущенно;
Его лица почти не защищал
Унылый, мрачный траур капюшона.
Он медленно на плечи опадал…
Кого ж узрел герой мой удивленный
В игриво-нежном образе мечты?
Графини Фиц-Фалк милые черты!
 

– Ну, этим, известное дело, не пахать. У них все приключения начинаются с пьянки и кончаются постелью.

– Угу, все, что есть самое нечистое, то они сами как раз и есть.

– Давайте я вам лучше анекдот про бога поведаю. Умер большевик и предстал перед небесной канцелярией. Куда ж его? Грехов особых вроде бы нет. Крутил, бывало, хвосты святошам, так ведь от скверны очищал. Те ведь тоже не из безобидных, из злоупотреблений не вылазили. Но все-таки в ад. Безбожник как-никак. Но через неделю черт с протестом: забери ты этого окаянного, он у меня профсоюз организовал. Потерпел, значит, недолго нечистый, да и отделался от обузы, сплавил безбожника к богу в рай, как свинью подложил. И ждет если не пальбы, то революционных песнопений.

Однако тишина. Подождал неделю, да и пошел полюбопытствовать. «Ну что, бог, как дела?» – спрашивает. «Во-первых, – отвечает, – не бог, а товарищ бог. А во-вторых, бога нет».

Мой паспорт благополучно оставался в моем кителе

– Мне Полину. – И когда оттуда ответили, что такой там нет, и после вопроса о номере сказали, что с номером все правильно, но это их номер, дядька не отказал себе в удовольствии нахально спросить: – А вы ничего не напутали? Я вообще-то звоню в вытрезвитель. Вы там уже совсем пришли в себя? – И не дожидаясь, пока монотонное пиканье станет ответом: – Я, конечно, прошу прощения, что так получилось. Не буду вас беспокоить, пока вы там окончательно не протрезвеете. А то даже из трубки так разит, что впору соленый огурец доставать. До свидания.

Ему, вернувшемуся вместе с другими с сельхозработ, не терпелось что-нибудь отчебучить после по-настоящему тяжелой полевой работы. И неожиданно его мимолетная забава получила затем продолжение. В курилке цеха презанятно поведали о телефонном звонке от какого-то балбеса, позвонившего в бухгалтерию, куда рассказчик зашел к теще. Мне, говорят, вытрезвиловку надо. Кому-то, видать, похмелиться было не на что. Занадобилась дураку казенная «служба спасения». После нескольких реплик выяснилось, что отдаленный телефонный дурак дымит рядом с ним самокруткой из самосада, только что прикурив от его сигареты «Памир».

– Во, теперь ты ему ответный звонок оттуда.

– Лучше, братцы, от мастера цеха, что послание оттуда пришло.

– Не, от какой-нибудь его крали, мол, не подскажет ли, где она сегодня проснулась без него. – Мизгирь не принял участия в общем гыгыкании, отстраненно задумался, забыв про дымящийся между пальцами «Беломорканал», пару Мой паспорт благополучно оставался в моем кителе раз чему-то про себя усмехнулся. Наконец довольно щелкнул пальцами и вовсю затянулся, прищурив один глаз.

– Ты что это засветился, будто со своим плунжером разобрался, – полюбопытствовал Садко.

– Пусть с твоим плунжером разбирается тот, кто их делает. Я над такими хреновинами думать не стану. Я как-то все больше о своей персоне думать привык, да еще, пожалуй, о женщинах. И тебе советую.

Гвидон знал того и другого. Мизгирь зашел как-то к Садко, потому что тот был обладателем знаменитой в те годы книги про шпионов «Кукла госпожи Барк». Авторов обычно никто никогда не называл. У всякой интересной книги было название, занимательное содержание, толщина и цвет обложки и никаких авторов. Может, потому что помнить, что есть автор, – помнить, что презанятнейшая история есть всего лишь выдумка.

– Пойди возьми сам. Я ее на кровати рядом с подушкой положил. Увидишь. Восьмая от входа моя кровать. – И, бросив указание, сам он остался на месте, чтобы с азартом наблюдать за «козлятниками», беспрерывно стучавшими костяшками домино.

– Ну ты даешь. Книга прямо на кровати.

– А, у меня не стащат. Пусть только попробуют, – самоуверенно отозвался тот.

Сам Мизгирь предоставлял, однако, в такое же временное пользование свое сокровище – «Тайник на Эльбе», про тайны войны и хитроумные вражеские происки. Поэтому пришлось давать дополнительные пояснения, чтобы чужая книга оказалась где-нибудь упрятанной от беглого взгляда.

– Тумбочка у меня нижняя, кровать восьмая, но только по правому ряду. Смотри не спутай.

– А у вас что, левый женский, что ли?

Компания была немалая, и присутствовавший тут же дядька охотно поддержал треп:

– Ну коль ты у нас теткострадалец, то тогда тебе как раз напротив его кровать понадобится. Там у нас широкоплечий штангист первого разряда и неисправимый гомик. Излечит.

– Так вот почему ты не теткострадалец, – с такой же готовностью отозвался тот. – Я, знаешь, как-то привык думать, что лечить надобно тех, кто по теткам не страдает.

Однако выжать из компании даже крошечную толику ухмылок не получилось, и треп прекратился. Мизгирь нашел в тумбочке место для своей книги, захлопнул дверцу и затем взял с кровати основательно потертый том и, повернувшись, чтобы уходить, увидел на кровати напротив тщедушную и хилую фигурку смышленого и юркого паренька из соседнего цеха. Тот был всегда благодатной темой для подтрунивания и насмешек.

– Так ты у нас, оказывается, штангист.

– Чиво-чиво?

– Штангой, говорят, балуешься, спортсмен.

Тот сосредоточено помолчал, не поднимая глаз, и потом выжал из себя:

– Ну да, было. Поднял над головой. Один раз. Не знал, что она тяжелая. А потом уж выяснилось, мне ее сроду и с места не сдвинуть. Я больше так не буду. – Этот так и не понял, были ли в самом деле насмешки по поводу каких-либо безуспешных попыток парня или тот все выдумал на ходу.

* * *

Садко слушал Мизгиря, осклабляясь в ухмылке.

– Ты будешь в стороне, все на мне останется. Ты только поможешь затащить его в забегаловку и за стол посадить, дальше я уж сам. Его и с полстакана хорошо развозит. Ну покосятся какое-то время, да за смехунчиками как-нибудь там и забудут. Заклеймят нашего умника в стенгазете да на собрании. Наш советский человек честен, принципиален, требователен к себе и товарищам, нетерпим к недостаткам, – продекламировал он чеканным темпом громкоговорителя под одобрительные кивки и ухмылки собеседника. – Как мог я не только жить рядом с ним, но даже и дышать одним воздухом с таким аморалистом, – вдохновенно оттараторил он еще один штамп, заставив того несколько раз усмехнуться. – Главное, на кой хрен нам такой выдвиженец? Сам не устает норму перевыполнять, да еще и наизобретал кучу. А теперь еще и нас заставлять начнет, – закончил он свои тирады уже не про собрание, а про кандидата на выдвижение.

Несмышленыш в бытовых делах, Гвидон хмелел быстро. А если еще в пиво водки из чекушки подливать… И когда его стали обряжать на выход в его парадный китель без погон, бормотание его было уже маловразумительным. Мизгирь же старался изобразить из себя хорошо поднабравшегося гуляку. Проходя по неасфальтированной улице вдоль разномастных заборов и оград с кудахтаньем и мычанием за ними, он поотстал, постоял перед обширной лужей, будто в пьяном раздумье, потом еще и зашел, не пожалев наведенного на сапогах блеска. Но тут судьба-злодейка ввела в сюжет женщину. В его жизни женщины могли сыграть одну только роковую роль, и в первую очередь потому, что ни для чего другого они ему были и не нужны. Видать, природа для того и предусмотрела своего рода «обратную отдачу», чтобы не так легко было одни только удовольствия получать. Может, и не такая уж и красавица, но зато аппетитная, будто только что набравшая полный цвет клубника.

– Да, девочка в порядке, – промычал и Гвидон, изучая уже помутневшими глазами указанную ему кивком головы девушку возле афишной тумбы.

– Слушай, дай-ка мне твой китель, а то в моем плащишке только на огороде воробьев пугать. Я с ней уже как-то заговаривал в трамвае, – загорелся он слишком уж здоровым влечением. Переодевание совершилось за углом в один момент. Вот только когда после вливания в Гвидона еще одного стакана он остался на лавочке, а приосанившийся кавалер, теранув сапоги вытащенной из-за голенища тряпицей, одернул на углу китель и вернулся к тумбе, девчонка уже удалялась с кавалером в военной форме под руку. Спешно приобретенный молодцеватый вид и приготовления к «сватовству на вечер» погибли втуне. Несостоявшийся Дон Жуан зачем-то протащился за парочкой квартал и остановился. Парочка о чем-то оживленно вела беседу, и один раз даже девушка обернулась и показала спутнику глазами куда-то мимо преследователя и после этого снова взяла парня под руку. И, странное дело, брошенный ею в сторону несостоявшегося ухажера взгляд прошел сквозь него, как сквозь пустое место. Она не делала вид, будто не знает его, она – провалиться сквозь землю! – его в самом деле никогда не видела.

Синемундирный служитель порядка усмотрел одинокого пьяницу на лавочке и сначала только присматривался. Но никто не проявлял о нем никакой заботы, и тогда служитель позаботился сам, чтобы бедолаге не валяться на улице.

* * *

Повышенный интерес к своей особе он почувствовал сразу, как только вошел с аккуратно переброшенным через руку кителем в комнату, но самонадеянно отнес это к тому, что предстояло преодолеть беззаботной болтовней и смехунчиками. Однако его ждало испытание посерьезнее. И на нижнем, и на верхнем ярусах все еще оставались в кроватях многие обитатели общаги. Кто додремывал, кто так валялся. Гвидон оказался на месте совсем одетый, развалившись во всю кровать.

– Ну как у тебя там? – И быстро пристроил китель на гвоздь повыше изголовья, затем так же быстро облачился в свой плащ.

– Лучше скажи, как тебе китель? – небрежно спросил остриженный «под нуль» Гвидон, не испытывая ровным счетом никакого отчуждения.

– Да вовсю. Растаяла, как Снегурочка на костре.

– Ты же вроде на ногах не стоял.

– А то ты анекдот не знаешь: на углу стояли трое – он, она и у него. Тут самому можно даже и вповалку. – Мужчина никогда не скажет о женщине, коль добился от нее полного доверия на всю катушку. Это инстинкт. Но и при отказе тоже начинает действовать инстинкт, заставляя умалчивать о неудаче. Хорошо зная, что никто ему не поверит, он тем не менее повел себя так, будто вправе считать вчерашнюю подружку своей полной собственностью и делать смачные намеки.

– А у меня, знаешь, чистая постель и душ перед сном. Душ, правда, в вытрезвителях холодный, да еще и утром разбудили рано, не посмотрели, что выходной. – И все это беззаботным тоном, вперив взгляд в сетку кровати над головой. – На прощание пожали руку, сказали, чтоб бывал у них почаще.

– А завтра еще и «благодарность» на службу придет от них, – с излишней, пожалуй, готовностью продолжил тот. Он все еще не догадывался, что беззаботное поведение оставленного им вчера вдрызг пьяным сотоварища не случайно. – Но ты не дрейфь. Мы тебя, конечно, заклеймим, скажем, что ты опозорил нас всех, уронил честь коллектива, что нам нельзя терпеть таких и в конце возьмем на поруки. А завершим всю канитель в той же пивной.

– Все так, правильно излагаешь. Но только отдуваться тебе придется, я ведь в твоем плаще был. Мой паспорт в кителе остался, а китель на тебе. – Тут только Мизгирь заметил, что все вокруг отводят от него свои готовые прыснуть физиономии. – Так что, если девочка, что в порядке, умудрилась заглянуть в паспорт, она теперь обо мне справки наводить станет. А уж все остальное тебе. – Мизгирь встрепенулся, сорвал фуражку со своей всегда начисто выбритой «под генерала» головы, потрогал макушку, засуетился, машинально извлек свой паспорт, зачем-то раскрыл его, и застыл с окаменевшим лицом.

Подельник по интриге Садко встретил приятеля, извиваясь всем корпусом в беззвучном хохоте.

– Я тебе сейчас под глаз засвечу! – злобно рявкнул на него Мизгирь.

– Ну чо ты. Никто же не знает, что нарочно. И не узнает. Мы ж с тобой одной веревкой повязаны. – Он озабоченно помолчал еще немного. – Не раскисай, не будь дундуком, друг любезный, – подбодрил он со вздохом. – Поделом, не рой яму другому.

* * *

– Тебе что, повышения разряда больше не нужно? – грозно начал выговаривать мастер, когда тот оказался в его тесном, заваленном всякой технической мишурой кабинетике. Работник системы, превратившей правящую прослойку в эксплуатируемую часть населения, вынуждал любого начальника изучать каждого из своих подчиненных, ибо их и уволить-то трудно, понижение зарплаты и вообще не практиковалось. У мастера было время приглядеться к в общем-то благополучному работнику, и он знал, что к этому надо подъезжать только с какими-то простыми и осязательными потребностями. Такому было бы до слез обидно даже, случись – свалится на его собственную всегда заботливо оберегаемую голову атомная бомба и не разорвется. Окочурится он от обиды, что только ему одному досталось, а не от удара.

– Пьянеешь от литра – пей пол-литра, – жестко чеканил он, – пьянеешь от пол-литра – пей сто грамм. Пьянеешь от ста грамм – пей конские сс… – и осекся, покосившись на пожилую инструментальщицу. Та, впрочем, отвернувшись к стенке, скорее пропустила мимо ушей грубый окрик.

Тут только охваченный стыдом и бессильной злобой, раскрасневшийся во всю свою чисто выбритую лысину Мизгирь впервые понял, что для них такая возня, вызывавшая одни только насмешливые пересуды, в общем-то, серьезная работа, за которую спрашивают. Оказалось, что такая вроде бы пустопорожняя канитель – дело совсем не пустяковое. У одних ухмылки далеко не безобидные, женщины, особенно пожилые, смотрят с откровенной неприязнью.

Да и вообще коллективная игра в воспитательное мероприятие для исправления забулдыги, забывшего за выпивкой о пределах допустимого, в конечном счете даже нравилась как деятельным участникам, так и статистам. Во всяком случае, стыд и беспомощность Мизгирь испытывал самые неподдельные. Робкая попытка промямлить насчет того, что он и пьяным-то не был, тут же была пресечена:

– А то мы не видели, как вы чуть в лужу не угодили. Скажите спасибо, что теперь не одни только кабаки заводят. Не будь вытрезвиловки, протрезвляться бы вам в той луже. – Мужчины больше отмалчивались, да и располагались преимущественно на втором плане. Гвидон, вчерашний собутыльник обвиняемого, стараясь сдержать лукавую ухмылку и остаться серьезным, поговорил за всех про честь и позор, про недопустимость подобного поведения и поруки, заверил всех, что «подсудимый» будет отныне под столь надежным и благотворным влиянием, что впредь кто угодно может оказаться в вытрезвителе, только не осуждаемый. И при этом не подозревал, насколько достоверную истину изрекает.

Жена, как всегда строгая и неукротимая, встретила его на крыльце приветливо и, ни о чем не спрашивая, когда он с отрешенным видом проследовал сквозь калитку с табличкой насчет собаки-хозяйки, пропустила вперед и вошла в дом следом. Когда он устало прислонился к притолоке, она решилась спросить:

– Твой приятель сказал что-нибудь?

– Куда там, промолчал в сторонке. Да и какой он приятель, так только. Про несознательное поведение и поруки выдвиженец распространялся.

– Вот все они одного поля ягода. Все учат да воспитывают. Принципиальные. Чтоб им хорошо икалось! Думай ты о себе, чего тебе другие?

– Где это все? – бесцветным тоном пробурчал он.

– Выгнала я их к соседям. Те новые пластинки из Москвы привезли, крутят теперь патефон днями напролет для всей округи. Дома малышня одна только бесится.

Они помолчали. Но в конце концов что уж, подумалось им обоим, такого, забудут. Его руки протянулись к женщине и замерли, как и он сам. Она опустила глаза себе на блузку, вернее, на его пальцы, притихла, остановив взгляд поверх его плеча. С удовольствием ощущая себя истоком женственной силы, от которой он теперь и притих. Эта сила, обволакивающая подобно невидимому туману, легко перетекает, проникает и наполняет, становясь постепенно, но неодолимо силой мужественной, напористой. Ввергнутый в смятение мужчина оживляется, готовый если не действовать, то хотя бы наполняться намерениями. Да оно и понятно, слабость – это тоже какая-то сторона жизнедеятельности и тоже какая-то сила. Перемену она уловила моментально.

– Ты что, с ума сошел? Дети ведь. Идут вон уже наши, возвращаются, смотри, – решительно произносит она и резким движением рук книзу отстранила его. Дверь без стука открылась, и вся квартира от печки и кухонного стола и до кроватей у противоположной стены наполнилась оживленными разговорами о только что прослушанных песнях с воспроизведением мотивчиков и рифмованных строчек.