Текст книги "Как нельзя лучше? Отечество ушедшего века в уколовращениях жизни"

Не прима, а все же

Ей легко было воображать себя в гуще театральной жизни – афиши с аршинными буквами, толпы поклонников, море цветов и, конечно, шумные восторги. Все потому, что ее выступления в самодеятельности при ее природной пластике и приятном сопрано всегда выделяли ее. Клубный затейник их швейной фабрики бывал необыкновенно настойчив, хотя она в общем-то и сама была рада выйти на сцену, когда обстоятельства не мешали.

Они две сестры-близняшки и держатся сплоченно. Та изобрела платье, в котором выглядит на удивление привлекательно. В том же платье и их общая подруга, которой нельзя ни в чем отказывать, вечером в парке чувствовала себя прямо-таки царицей бала и даже заработала комплимент. А потом и у самой изобретательницы праздник души гораздо ярче, настоящий триумф.

* * *

День был плотно пасмурный, небо серое, и где-то вдали чернели грозовые тучи. Должно быть, дождь лил там со всей небесной щедростью.

– Девушка, а вы на крышу, – услышала она, барахтающаяся в трамвайной тесноте, почти над ухом непрошеный совет от мужчины в поношенном плаще.

– Нескладно, – был ему короткий ответ.

– Зато высоко и прохладно, – немедленно парировал тот рифмованной репликой из лексикона приятеля. Она невольно усмехнулась. Тот тоже почувствовал молчаливую поддержку толпы, слегка повел плечом и ловко направил ее, подхватив под прижатый к талии локоть, в небольшое разряжение в углу. Сам тоже оказался позади как бы стенкой, отделившей девушку от всех. Она не могла не почувствовать мимолетную благодарность ему, вообще-то заставлявшему оценивать его с настороженностью.

Катастрофический исход его дьявольской затеи с вытрезвителем начался вообще-то раньше разговора в курилке про телефонное хулиганство дядьки. Его каверзное для самого режиссера и сценариста направление ответвилось в этот момент здесь, когда ему показалось, что это ее он видел в общежитии и почувствовал в ней несносную гордячку. Подкатывать к ней он стал в первую очередь ради желания пошухарить. Однако подобранная в тон рубаха почему-то заставила ее предположить участие женского глаза в его одежде.

– А вы где, простите, работаете?

– В театре, – спокойно произносит она, собираясь вести себя как на сцене, ибо в таком нарядном обличье просто грех было бы говорить что-то другое.

– Да кто ж в театре работает!? В театре смотреть надо.

– Ну это зрители смотрят, а мы артисты, мы на сцене играем.

– Играете? В карты, что ли?

– Нет, не в карты.

– И платят?

– Да мы про это не думаем.

– Возьмите меня в артисты, буду вам пьяного изображать. Нальете мне черпачок – я вам так натурально представлю, что публика даже милицию вызовет.

«Забавно с тобой, однако уличное знакомство – извините», – заметила она сама себе. Потом для него проговорила:

– Вы очень приятный молодой человек, но меня ждут. – Нажим на последнем слове оказался достаточно тактичным и в то же время отчетливым. Он слегка развернулся, как калитку отворил, и она легко выскользнула к двери.

И тут, когда она уже оказалась в толпе, устремляющейся навстречу ей к трамвайной двери, из громкоговорителя прозвучало сообщение о запросе, направленном в потусторонний мир. Все вокруг так и застыли в немом изумлении. Однако Юпитер в следующее мгновение забыл продолжить. Все тем более забыли, будто в каком-нибудь кино промелькнули несколько случайно вклеившихся посторонних кадров, и затем так же неожиданно все вернулось в норму. Здесь тоже все снова как ни в чем не бывало взялись толкаться и втискиваться.

«Мать ей коромыслом по горбу, чтоб не заводила разговоры с мужчинами». Это у ней при выходе из трамвая всплыли слова старой тети о былых строгих порядках и происшествии с ее сестрой, то есть другой тетей. Та, набирая воду из колодца, подсказала проходившему мимо и спросившему у нее солдату, как пройти в нужный переулок. И получила дома тяжеловесное и доходчивое внушение за легкомыслие. Незнакомый мужчина, хоть и оказался солдатом, блуждающим в незнакомых краях, но все равно мужчина.

Изволь соответствовать

– Там в здании школы поселены те, кому картофельное поле пропалывать. Все они будущие инженеры, учителя, писатели.

– Ученый народ, что ли?

– Да уж куда ученей. Студенты. Разговоры там, братцы, – голова набок свернется. Под танки и то проще.

– Мне немало дано – пара сотен в четыре недели. Я пропил их давно и душа еле держится в теле.

– Пара сотенных – это что, зарплата у них такая?

– Выходит, зарплата.

– Не густо, однако, пара сотен.

– Ну так зато потом ты рядовой, они командиры.

– А-а, нынешних командиров, как сидоровых коз, только и шерстят.

– Так живи и учись, торжествуй, возносясь на вершины. Ищешь мудрость всю жизнь. Век окончишь дубина дубиной.

– Слушайте, братцы, новый анекдот. Нанимается секретарша на работу, директор ей растолковывает: с утра созовешь всех на пятиминутку, подашь чаю, потом разберешь корреспонденцию, потом начнутся всякие текущие поручения. С одиннадцати – сексуальный час. Та все усвоила и на следующий день с утра все, как разъясняли, – и чай, и звонки, и корреспонденция. Стукает одиннадцать. Входит, дверь на ключ, направляется к дивану, блузку расстегивает. Директор оторвался от бумаг, смотрит с недоумением, и, наконец, до него дошло: «Это ты, дочка, меня не так поняла, – говорит он ей. – Сексуальный час – это я сейчас поеду в горком, там меня самого, как сивую кобылу, и в хвост и в гриву чихвостить станут». Изволь соответствовать

* * *

– А то я никогда про многозначность выражений не слышал.

– Теоретически тебе она, конечно, известна, но только «суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет».

– И что же я такое увижу, окунувшись по рекомендации великого Гете в жизнь?

– Возьми вон на почтах плакатное обращение «За связь без брака!» Стоит только вспомнить, что там женские коллективы, и у воззвания откроется очень фривольный смысл.

– Ну это ты уже загнул. Прикажешь на всякую пошловатую натуру язык настраивать.

– Так а для чего же мы вырабатываем культуру речи, как не для этого. Так ты договоришься и до того, что язык дан, чтоб скрывать свои мысли. Кто-то, не помню, изрек однажды.

– Этот кто-то – Талейран, самый пронырливый дипломат Наполеона.

– Да что вы там разорались друг на друга? Начали с того, что у полководца Суворова ошибки в писаниях и на русском, и на немецком, и на французском, а теперь в какую-то философию вас занесло.

– Слушай сюда. Оборотом «как нельзя лучше» обычно указывают на наивысшее улучшение, но если вставить запятую после «нельзя», получится прямо противоположный смысл – «запретный плод сладок». Одной только запятой божеский, так сказать, смысл станет сатанинским.

– Да ты не понимаешь. Я вовсе и не отрицаю, конечно, что знаки препинания влияют на смысл. Но правила их расстановки появлялись постепенно. В известном ломоносовском «Открылась бездна звезд полна. Звездам числа нет, бездне дна» после «бездна» должна быть запятая, которой, однако, там нет. Не станешь же ты ставить в вину автору этих строк такое упущение, ведь правила, да и учебники, тогда только начали вырабатываться.

– А вы знаете, неукротимые оппоненты, как появилось известное американское «окей»?

– При чем здесь иностранное одобрительное восклицание?

– Да не скажи. Тоже ведь из канцелярской практики возникло. Их президенту Джефферсону – он из числа каких-то там первых – пара букв «ОК» служила одобрительной резолюцией, потому что означала «олл коррект» – «все правильно». Но в английском-то языке «all correct» пишется с других букв, и тот, получается, выводил свой одобрительный штамп по принципу «как слышится, так и пишется». В их необыкновенно простом языке расхождение между написанием и произношением побольше, чем в любом другом.

– Эй вы, галдежники, служивого разбудите, он у нас заслуженный.

– У-у, чего еще там?

– Рявкни на них по-военному, расходились.

– Между прочим, я могу вам к теме один очень даже любопытный анекдотец присовокупить. Наткнулся на него у современного Пушкину писателя Михаила Загоскина в романе об отечественной войне 1812 года «Рославлев». Какой-то губернатор разослал градоначальникам распоряжение, чтобы сообщили ему: сколько квадратных саженей служебной площади имеется у них. Так один из городничих встал в тупик по поводу квадратных саженей. Как же это сажень вдруг станет квадратной, ею ведь длины меряют? И вся его канцелярия тоже в великом недоумении. Среди них был один, проучившийся какое-то время в семинарии, да как раз оказался командированным на расследование. И сочинили они всей канцелярией «обтекаемый» ответ: квадратных саженей в городке нет, обещали из соседнего городка прислать одну для образца.

– Что, в самом деле так?

– Выдумать такое, сам посуди. Загляни сам, увидишь.

– А губернатор что?

– А что он мог? Так же выпучил глаза и опустил руки.

– Это как у моего дружка получилось. Он математик и отчудил однажды с комендантом общежития. Тот всех на разгрузку угля, а этот решил под захворавшего закосить: брал интеграл да перенапрягся, отойти не могу. Тот только название такое слышал, сразу проникся уважением и участием: они что, дескать, тяжелыми бывают? Вся толпа за спиной ухмылки прячет, а этот наяривает, не моргнувши глазом: куда, мол, уж тяжелее. Один на ногу-то и грохнулся. Подскочил чуть не до потолка, вон лампочка все еще качается. Да еще и хромание изобразил. Но тут у него перехлест получился. Переборщил. Тот не только до постели проводил «хворого», пошел потом еще и скорую помощь вызвал.

– Ну и ну. И что скорая?

– Что-что. Излечила. Одного от хитрости, другого от доверчивости. В деканате потом от хохота чуть чернильницы не расплескались. Сам декан, когда ему рассказали, забыв про солидность, то и дело дергался в усмешке.

– И к чему же мы пришли?

– К тому, что образованность там означала не то, что теперь, и с нашими мерками вы искажаете прошлое.

– Да скажите вы этому защитнику грамматических ошибок, что ясность и однозначность языка не зависят от времени. Они зависят от правил, меняемых во времени. Даже библейское «Истинно говорю тебе: нынче же будешь со мною в раю» поменяет смысл, если поставить двоеточие не перед «нынче», как сейчас, а после. От одной только этой перемены вместо утверждения о существовании рая и ада нынче и всегда получится, что нынче и всегда имеются только слова Иисуса о будущих рае и аде.

– Да вы опять не понимаете. Вы ведь сами против себя и говорите. Ну смотри: если в древности не использовали знаков препинания, то, значит, мы не знаем и не можем знать, что в конце концов сказал казненный подвижник этими словами преступнику, распятому на соседнем кресте.

– Ну это-то, пожалуй, правильно.

– Так а это-то к чему ведет? Как бы ты ни ставил теперь двоеточие, ты, согласись, даешь собственную интерпретацию и, может быть, будешь за это полыхать в вечном огне.

– Да прям так сурово?

– А ты как думал? Вожжа, она затем, чтоб направлять да стегать.

– А ленинским определением материи можно замолить грех?

– Вот только им одним и спасешься.

– Так я так и не понял, к чему мы взялись за библейские сюжеты. Разговор начался с грамматических ошибок в письмах и служебных записках Суворова.

– Да-да, с этого. С того, что у него иногда даже знак вопроса посреди предложения стоит. Но я при этом говорю и настаиваю: его подготовка по родному языку была идеальной. Он состоял в обществе любителей русской словесности, возникшем при Елизавете, и даже написал пару каких-то безделок и выступил с ними. Он вообще все науки изучал со страстью, будь это история или математика, фортификация или география. И если ему понадобилось изучать самостоятельно иностранные языки, так начальство именно его и посылало за границу в командировки, даже когда будущий генералиссимус еще не был произведен в офицеры.

– Ты, получается, хочешь сказать, что ясности и однозначности там не было и не могло быть.

– Да из его рассуждений получается даже и побольше. Ведь придется говорить, что и языка-то самого не существовало в смысле ученого языка или языка, пригодного для научного обихода.

– Давайте я попробую суммировать, раз уж начал эту перепалку. Там знание языка в первую очередь требовалось для того, чтобы среди аристократической публики как-нибудь, упаси тебя небо, не ляпнуть, протягивая табакерку: вот я вам сейчас задам или позвольте я двину вам как следует. Сообрази-ка, к чему это приведет, коль случится на каком-нибудь балу, рауте да приеме. Неминуемый конец света лично для тебя гарантирован будет вернее захода солнца. Грамматические же ошибки даже и в дипломатических документах могли не замечаться и не мешать ходу дел, если не возникало путаницы.

– Уж не хочешь ли ты сказать: аристократия требовала приличий, и больше ничем сильные мира того не интересовались?

– Конечно, а разве не так? Там столько всяких церемоний и ритуалов по любому пустяку – целая наука.

– А ведь в самом деле. Под практикой, вспомните, тогда понимали одни только нравственные поступки. Хозяйственная жизнь, торговля и промыслы – занятие черни.

– Вот-вот. И я о том же. Не договорятся дипломаты – экая незадача – пушки внесут ясность. «Нельзя, чтоб солдаты забывали свою профессию, – изрек как-то Наполеон, – им же, дескать, хуже».

– Да эти правила приличий и поныне, заметим в скобках, коверкают судьбы. Знает кто-нибудь произведение «Богиня» американской писательницы Маргарет Пембертон? Слышали, может? В этом ее любовном романе действие с игрой страстей разворачивается среди артистов, среди великих артистов! И какой спрос за нравственность. Беспощадный! Попробуй только завести внебрачного ребенка. Не посмотрят, что знаменитость, моментом к ногтю. «Те, кто пресмыкался перед ней, теперь подвергнут ее публичному осмеянию и изгонят из общества. Гнев ревнителей приличий будет неумолим, словно ярость Господня, и все члены женских клубов придут в праведное негодование».

– Что-нибудь старинное?

– Наоборот, самая последняя современность, Голливуд наших дней.

– Да, и что там?

– Вот где распущенность пресекают! Монастырь. Но, к чести для западной культуры, за внебрачные связи не с одних только женщин спрос. «И ему, если правда всплывет наружу, больше никогда не найти работы в Голливуде. Это значит, что она потеряет Видала. Навеки. И все оставшиеся годы проведет в одиночестве». Всякие комитеты поддержания нравов со света сживут. А что вы хотите? Искусство во все времена бок о бок с пороком, потому что составной частью развлечений было. Даже еще в середине девятнадцатого века профессия актера позорной почиталась. Отец Чарли Чаплина обязывался после спектакля пить с публикой, потому что основной доход от буфета, а не от зрительного зала. В результате смерть от алкоголизма. А уж про актерок и говорить нечего. Стоит ей произвести впечатление, и тут же наглые притязания какого-нибудь банкира, да еще и вся труппа намекать станет, что немилость богатея для всех опасна, потому что ему провалить премьеру – только своими прихлебателями зал заполнить. У Бальзака в «Утраченных иллюзиях» почитай. Так что в искусстве чем беспощаднее спрос, тем и чище!

– Что-то уж больно лихо.

– Ничего не лихо. Ты просто думать не хочешь. Или не можешь.

– Ты знаешь, у Прудона есть замечание: тот, кто не воспроизводит свои мысли, вымирает. А вот когда ты начинаешь воспроизводить, другие вокруг тебя вымирать начинают. Учитывай, – произнес он скорее равнодушно, чем осуждающе.

– Ты такой умный, такой умный, – последовал ответ в запальчивом тоне. – Хорошо только, что дураков нет таких умников слушать.

– Ты у нас гораздо умнее, тебе обязательно надо почитать русских нобелевских лауреатов от литературы. Знаешь зачем? Поглупеешь немного. А то у тебя горе от ума (для окружающих). Их, понимаешь, выделяют на Западе за холуйство. Очень не нравится там, что у нас теперь официальный статус одной из четырех великих держав и неофициальный – сверхдержава.

– Братцы, а что у него там, у этого Бунина?

– Да кто его знает. Я в курсовой затрагивал, заглядывал, куда доступно.

– И что?

– Ну только кое-какая сила слова чувствуется.

– Да это-то само собой. Кто ж станет отрицать, что враг может быть талантлив. Но помимо оголтелого антисоветизма привлек он скорее всего еще и мрачным колоритом. Уж так затаскал один и тот же литературный прием. Идет американский пароход, на его верхних палубах бурлит жизнь, а глубоко внизу – гроб, в нем миллионер, который до этого был деятельным участником беззаботного бурления, а теперь ему ничегошеньки не нужно. Испарился, как прошлогодний снег. Был и нет и вообще никогда не было. Или умер крестьянин такой-то. Поспорил с приятелями, что выпьет четверть самогона за час, а те с часами подмухлевали, тот и перенапрягся до смерти. И потом началось про то, как он жил. Проезжал я через деревню и зашел в поместье, владелец которого недавно умер. Встретились два старых знакомых, бывших когда-то соперниками около одной дамы, которая теперь в мире ином. Одна дама в светском разговоре неожиданно заявила: «Если я умру, меня не похороните, а сожгите». Сказала, не думая, и через три дня окочурилась. – Рассказчик аж угрюмо хмыкнул. – И уж совсем перл – рассказ «Легкое дыхание». Повесилась гимназистка. У нее было неосторожное любовное приключение, и хотя тот предложил ей замужество, полезла в петлю. И потом про то, как она жила, искала секреты красоты женщин Востока. Это, оказывается, легкое дыхание. Открывается, когда она уже зарыта в землю, и соответствующие слова ее воспроизводятся. Некрофил, ему и женщины только в гробу интересны.

– Ну не скажите, – раздается протестующий возглас, – танатос, хоть и изнанка жизни, но куда ж ты от нее уйдешь?

– Чего-чего? Как ты сказал, танатос? Ты уж лучше тогда давай отечественную нецензурщину. Тут у нас отставания вроде бы нет. Или коль так уж нужно щегольнуть, тогда помимо всем известных «карамба», «абракадабра» и прочих уважаемых средств словесной обороны или нападения можешь еще знаменитое «Но пасаран!» припомнить.

– Танатос – тема смерти. Ведь такая тема, согласись, всех касается.

– Так это про покойников, что ли? Нет уж, чем про твоего нобелевского лауреата Бунина, лучше тогда давай отечественную нецензурщину. Тут одни только мужчины. Преемником Толстого по популярности стал Горький, да и Куприна запросто русским Золя величать можно. Идеология – тоже тема в литературе не из последних. Ведь в их учебниках ты мчишься на санях от стаи волков и бросаешь детей по одному им в пасть. Некрофил – литературный вожак – тут самый подходящий штрих к твоему портрету.

– Эй, служивый, расскажи лучше, как сам от всяких моральных велений пострадал. Ты ведь чуть медаль не получил.

– Я не служивый, я фронтовик.

– Далековато от передовой тебе воевать пришлось, однако.

– Боевой самолет, да будет тебе известно, всегда на передовой.

– Так ты, значит, у нас летчик?

– Поднимай повыше – заправщик. Самолет без горючего и боепитания бесполезнее ведьминой метлы.

– Так и медаль за это?

– Не-е. Комсомольская работа. А что ты смотришь? С вас комсомол не слазит, а там-то еще больше. Стенгазету я вел. Думаешь, мало пыхтеть пришлось? Это ведь помимо боевой и политической. Как раз бои за Кенигсберг завершились, начальство стало готовить наградные листы. Ну и меня собирались представить к медали «За Победу».

– И почему не собрались? Сходил в самоволку и набрался?

– Сам ты набрался. Пошухарили мы с моим летчиком. Тот, когда возвращался с задания, оставлял каждый раз одну пятикилограммовую бомбочку и при подлете в озеро ее – бух. А у меня уже лодка с веслами наготове. Пособираю самую крупную рыбу. Остальная потом все равно оживет. По дворам пройдусь, самогонки наменяю, да еще и на уху останется.

– Авиационный рыбопромысел. Лафа!

– Лафа и еще и какая. Только тут она и кончилась. Проведало начальство. Пожурило, и в наградной лист вставлять было уже вроде как нельзя.

– Ну да, советский орденоносец должен быть образцом в быту и на службе.

– Вот потому я и сам подумал: оно и лучше. А то ведь наградят, а потом с шеи не слезут. Сами ведь горят на работе. Вон генералиссимус на плакате перед тобой: «Я читаю 500 страниц в день». Однако удивительно верно вы сегодня докопались: награда иной раз наказанием оборачивается, бог и сатана иной раз только одной лишь запятой отделены: как нельзя лучше и как нельзя, лучше. Самодовольство одной ничтожной запятушкой в бунтарство превращается.

Телевизионные страсти

– Что значило бы, Буля, ее никчемное существование без нас с тобой? Все холодильник набивает. А чо его набивать? Почему-то мы заглянем туда, там всегда все есть. А ей его без конца нашпиговывать надо, не устает. Все потому, что хозяйка, положено ей так. А мы? Мы с тобой, Буля, бойцы, бойцы невидимого фронта. Стезя наша такая. Другие этого фронта никогда не видели, и мы с тобой еще меньше. В безвестности подвиги творим.

Телевидение. Перед церковной церемонией в Кремле стало известно, что у премьера сильно поврежден лоб; накануне участия в обрядах референты совместно с архиереями взялись учить его богу молиться. Отчетливо видно: может, чего другого нашему главе Кабинета министров и недостает, а уж старания ему не занимать стать. А сам президент так и еще больше. Тут не лоб, а изрядно побитый каменный пол под образами. Кто из нас, далеко не безгрешных, рассуждает один из газетчиков в своей статье, кинет камень только за то, что лидер страны не смог выползти из самолета даже на четырех во время визита в Ирландию? Ныне не то время, чтоб вытрезвитель. Ныне в церковь со свечкой – и чист. С видимым нами у лидеров буквально неистовым влечением к моральному очищению Россия обязательно возродится. Но святейший синод все же признал полезным коврики под образами подстилать, раз церковные полы не всякий лоб могут выдержать.

* * *

– Я взяток не даю! – брякнул он, самодовольно ухмыляясь. – Разве что борзыми щенками. Иное дело получать: только с мелочевкой и не подходи. Ибо сказано: деньги – Телевизионные страсти это зло, и я стараюсь, чтобы они как можно меньше доставались ближнему. Мне кажется, моего высоконравственного жертвенного служения как ближним, так и дальним, хватило бы на то, чтоб загрести, хе-хе, все мировое зло, какое только именуют деньгами.

– Да уж ухватистый, чего-чего, а этого у тебя не отнимешь.

– Это у него, видать, армейская выучка. Воздушно-десантные войска, небось?

– А что, был боец. Неприхотливый и закаленный, вытирал руки о штаны и спал, не разуваясь, спартанец, янычар.

– И теперь такой же?

– Не-е.

– Это тебя семейная жизнь испортила. Всякие там комнатные цветочки да занавески в тон и прочие женские штучки, а там и до домашних тапок недалеко. И теперь неукротимый боец без туалетной бумаги в окопы ни ногой.

– Понапрашивайся мне еще тут, – оборвал скорее довольный «боец». – Служба моя прошла в сплошных подвигах, – демонстративно пялясь в потолок, начал излагать он с увлечением, – пускал под откос поезда, накрывал пулеметы грудью.

– Ты еще в засаде скрывался и под танки бросался.

– Он что у вас, такой бесстрашный, танки сами вспять да галопом и вскачь?

– Куда уж бесстрашней. Под теми танками паутиной заросло. Такая мерзость, не всякий клещ сунется. Старшине и в голову не могло прийти, что его там искать надо. А что до пулемета, так его и матом накрыть. Вместе с какой-то подержанной рухлядью из загранки бизнесмены приволокли.

– Не-е, не совсем. Обложил его как-то по-русски, а он возьми да и заработай ни с того ни с сего, гад такой!

– Все правильно, у нас, коль ругательства, то на него посылают. А во всем цивилизованном мире принято его на вас направлять. Не знаете, что ли? С иностранной техникой по-иностранному говорить надо.

– Анекдотец, гм, извольте. Приходит женщина в милицию, жалуется: изнасиловали ее всемером. Так что, спрашивают, всех семерых искать? Нужны мне эти хилые дохлятики, мне бы второго или пятого.

– Гы. Ну да, уж коль забрался, так и поелозь, не падай с нее.

– Иному насильнику, гы, она же сама забраться помоги.

– Так ты, слышал я, нагрел ту паршивую команду.

– Да что там нагрел. С трех голодранцев сдери хоть все, что в их карманах, – тройным голодранцем останешься.

– Ну это ты скромничаешь. Им досталось станки на утиль продавать, и там меди – золотое дно. Мы все это точно знаем, можешь не темнить.

– У вас, я смотрю, прямо-таки настоящий промышленный шпионаж. В любую коммерческую тайну влезете.

– А как же, первоклассный. Промышленность с того и начинается. Все остальное можешь не иметь, а промышленный шпионаж сотвори.

– Угу. Можно им начинать и им же и заканчивать.

– Ты при случае пойди к астрологам и прорицателям и вообще обращайся к ним почаще. Вон их ныне и в телеке, и в прессе. А в любом детективном романе и злодеи, и сыщики прямо по самым преисподним шастают, а какие-то пауки вместо паутины плетут знамения да по всему белому свету их разносят, и видят они все за триста лет вперед.

– Все это, может, и верно, только я никак не могу отделаться от мысли, что такие астрологические прогнозы всякий сброд тоже ведь смотрит и на ус, надо думать, мотает. Убийства преумножились, смертность от наркомании в сорок раз выросла. Так кому облегчают дела прорицатели, когда говорят: рекомендуется, подойдет, благоприятствует? И каким писателям дают заработок? Нечистый нечистому глаз не выклюет.

– А ты и не лезь в чистюли, тем более что собственное дело ты заводишь в период первоначального накопления капитала. Тут без лиходейства состояния никогда и не сколачивались. Об этом теперь прямо говорят и пишут. Так что отбрось сомнения и действуй.

– Давайте я вам обоим последние потусторонние известия поведаю, наверняка ведь не знаете. Веками считалось: чуб, чтобы легче попасть в рай, – ангелу есть за что ухватить душу. Запорожские казаки, к примеру, завели такую манеру, переняв ее от персов. Но теперь, однако, астрологи и прорицатели открыли: чтобы легче попасть в рай, остриженное на макушке место – тонзурой на Западе называют, потому что за чуб хватает черт, когда хочет в преисподнюю затащить. Ангелы, они за пустое место тащат: душа-то, сам сообрази, бесплотная.

– Так это что же получается, те, кто с чубом целились в рай угодить, на самом деле заработали вечные муки, и наоборот?

– Не-е, ты не путай так называемую науку с астрологией и прорицаниями. Это ученые открывают истину и потом сами в ней больше всех и путаются. Прорицатели же истину создают. Вот в тот момент, когда прорицание появилось, тогда же и стало правильным. А до этого было правильным то.

– Как это!?

– Представь себе. Адское пламя – это всего лишь полыхать краской от стыда. И ничего более. Райское блаженство с его неизбывной скукой правильнее всего называть нирваной – полное угасание всех желаний, то есть что-то вроде мумии. Разница между этими двумя небесными инстанциями только в названии; поменяй его, и вся недолга. Так-то.

– Ничего себе. Так а тогда что с теми, у кого ни чуба, ни тонзуры?

– А этим опять-таки еще лучше, потому что ими ни черти, ни ангелы не интересуются. Куда хошь, туда и иди. Теперь тем, кто в земной жизни пресытился, лучше в рай, а те, кто провел жизнь в скудости и стеснении, предпочитают туда, где черти неустанно развращают. Уж больно здорово у них это получается. В райских эмпиреях, слышно, никого почти нет, одни только успевшие в жизни напаскудить до собственной тошноты греховодники. Зато в аду столпотворение – не продохнуть, большинство-то людей все же порядочные. Там, когда ругаются, всех к богу в рай посылают.

– Слушай, а что, ты говорил, бывший твой подельник в загранке отчебучил?

– А было. Он связал свою судьбу с поставками с блошиного рынка и неплохо разжился год назад, прошвырнувшись по столице Германии в день, когда на улицу выставляются предназначенные для свалки неликвиды. Его конкурент – палец в рот не клади, даже девиз имел: «У хорошего навигатора ветер всегда попутный». Но на этот раз навигация завела его прямиком в рыжую и очень глубокую. Подвела его под конфуз случайная ошибка в информации о сроке. В последнем слове буква «о» роковым образом заменилась на «а». В результате предостерегающая фраза от агента «Вы там, смотрите, не лоханитесь с этой затеей, тут все дело в сроке» была понята с ошибкой на сто восемьдесят градусов. Замени в «сроке» «о» на «а». Умеет же вседержитель каверзы выдумывать! Вся обширная территория вокруг Трептов-парка с памятником воину-освободителю одному досталась.

– Одна буква? Ничего себе.

– Так это еще не все, главное потом было. Подсчитавши прибыль, любимец Юпитера отправился за границу, дабы сделать закупки для замышляемой им грандиозной фирмы «Грэйблай энд сеноу групп». И тут ему повезло еще больше благодаря приятелю, который написал в своей визитной карточке, что одноразовой посудой русских лавочников не пользуется. Те сначала не поняли и даже усмотрели связь с телевидением в его «Рашентелега сити интернешнл» (связав его телегу с телевизионной GA – популярнейшая в тот момент «джентельмен агентс»). Но потом разобрались, что к чему, – чертыхнулись. К тому же по тщательном изучении загадочное сеноу оказалось просто-напросто сеном, а грэйблай – граблями. Приличествующая случаю ответная каверза мыслилась тут сама собой. Стали после всего этого им обоим подавать в посуде для кошек и собак. Те, со своей стороны, обрадовались, когда обратили внимание на упрощение сервировки на столе, приняв это за какой-то экзотический шик. Проще сказать, усмотрели незадачливые ребята здесь только особое внимание. «Умеют же они шутить!» – с умилением стал уже потом рассказывать наш бизнесмен после того, как им перед отъездом сказали о сути внесенной в их быт перемены. «Не то что у нас», – согласно поддакивает напарник. Очень довольны, что объектом внимания Европы удостоились стать.

* * *

Волшебный хранитель истины и надзиратель за ходом повествования, изящный и чернокрылый, появился на этот раз, произведя крыльями некоторый беспорядок в бумагах на столе.

– Чего тебе еще? И так ведь все ясно.

Но попытка возражать была отвергнута с порога. Не умеряя укоризны в своих бусинках-глазах, его волшебное чернокрылое величество спокойно трижды долбанул в какую-то точку на портрете, и моментально на месте компьютера образовался проем с расплывчатыми контурами, в нем появились чернильница и гусиное перо, которое тут же взялось выводить на бумаге печатными буквами в стиле лазерного принтера. Пересвету оставалось только следить за чередой слов и предложений.

Как ему, этому бизнесмену, не умиляться, умиление вошло в него с детства, когда ему однажды довелось заполучить настоящую американскую жевательную резинку, почти не бывшую в употреблении. И обошлась недешево – новенькая рогатка с резиной от баллона «Уралзис». Но не жалко было, зато все вокруг жуют смолу, и только у него невидаль. Что касается брезгливости окружающих, то это их проблемы.