Текст книги "Белая проза"

УТРО АНТОНА ЛЬВОВИЧА

Часть первая

…Быть может… Что?..Сижу… Светит лампа. Нервный свет – слепящий – вокруг полумрак…

Градусы в голове и груди. Тоска… Жду… Кого?..Её… – ту, которая не моя. Которая не со мной.

Которая не для меня… – не в моих мечтах… Она – не та. У неё другие ноги. У неё другое прошлое. Другое настоящее… Я мечтал, я мечтаю о другой… – неизвестной… За стеной неврозы сеют голоса, режут уши, колют сердце… За окном: чернота и фары, мат и пьяные, счастливые и убогие – ложь… И ложь здесь… Мне грустно… Я жду… Кого?..Её?..

Был друг. Пили (может, потому и грустно). Говорили… говорили… молчали… – грустно… Мы ждем. Кого? Её… её… её…

Он говорит, что завтра наступит завтра… А сейчас?.. Пусто… Он говорит, что говорит потому, что молчит. Когда-нибудь он замолчит, – но это будут его слова…

Я говорю, – но я молчу… потому, что – жду. Кого? Её. Которая не моя. Но почему я жду? Почему грустно? Почему так режут мозги те резкие голоса за стеной… Машины, люди, фонари… машины, люди, слова… люди, мысли, чувства… мысли, чувства – ложь… чувства – ложь – пустота… пустота, пустота, грусть… Грусть о ком? О себе? Я жду себя… Нет – её. Её – не мою. Нет – себя – не своего. Нет – всех – не моих. Нет – всё – моё… Грустно…

Мы встретились. Я был спокоен и молчалив. Она восторженна. Говорила, что любит меня. – Почему ты молчишь? Почему ты грустный? – Я спокоен…

Мне нравилось ходить на базар за продуктами. «Маленькие радости семейной жизни»…

Мы встречались взглядом… Её нет… Может, думает обо мне. Вспоминает… Грустно помнить.

Лучше забыть. Лучше не ждать – не тосковать… Я пью. Мне грустно. Я жду себя – её – неизвестного себя – незнакомую – её…

Спать. Нужно спать. Завтра будет завтра. Может расстояние дней выпьет мою тоску. Я вновь стану прежним – без неё… О, зачем я жду: ведь она – не моя; моя – мечта… Грустно…

Черно за окном…

Приятель ушел…

Я буду думать, и спать…

Хватит грустить…

Нужно забыть.

Так и жизнь забывается…

Есть надежда, что она оставит меня для будущего…

Спать… Курить… и спать.

Лучше не пить… Как бы не ждать… Как бы не курить… Лучше спать.

Как-то она сказала мне, что полная луна её заводит. Она становится «просто ужасная».

Теперь, когда я смотрю на полную луну, и представляю её, взвинченную, бешеную от желания быть со мной и от невозможности этого. (Но конечно же, она забыла обо мне. Да и сколько будет полных лун…

..Морщинки, морщинки… стоп… разбегаются… разбегаются… куда …стоп… лоб… вроде – лоб – плоскость недвижимая, но… бегут… убегают… веки… глаза… блики, блики… стоп – глаза – цвет – зелено-карие… убегают… смотрят – в кого – в меня… морщинки, морщинки… – чуть – лоб – плоскость недвижимая… за ней… за неё… веки… глаза… зелено-карие… бегут… бегут… убегают… – а мысли?.. – куда – в зелено-карее… – а слова… говорил… говорил… может, о любви… но что есть любовь?..слова… бегут… к уголкам губ… смыкаются… слова за стеной… шумы на улице – машины… говорили до… пили до… бегут слова за морщины… за морщиночки… карие… зелено-карие… хочется – не её… – хочется не себя… придуманный – надуманный – собой (кем?)…

Под запахи и дымы, меж гудящих ветвей, уползает во мрак фигурка темно-черная… под запахи вздохов, под вздохи крыльев, под мысли о где-то, под где-то о каждом… бегут… бегут… куда?..

А где-то, быть может, лоснятся ресницы от пота и стона, от жалоб и криков, от тут и сегодня, и шороха всхлипов… бегут, убегая… в морщины ресниц их.

А там, за окном, и даже за стенкой, живут в умиранье мечты о безвечном. Им шороха надо, им дико-кричащим. А здесь умирает безмолвно-просящий.

Уеду на заводь. Пусть утки клюются. Пусть песнь пропоет мне бездыханный лебедь.

Уеду в о что-то. Пусть в душу плюются. Пусть… даже не знаю… Иные дополнят.

И там – в наводненье, где слиты морщины с песком и унывностью гулко-томящей, идет в ожиданье фигурка в двуцветье – где серо-зеленый, где каро-скользящий.

Пишу тебе, Лыбядь, со вздохом, и немо. Пишу в ожиданье… а где его голос?..

Где лебеди пьют лишь своё отраженье.

В безмолвном движенье… в безмолвном движенье.

Это была нескончаемая ночь. Антон Львович маялся во сне. Он видел зверей и мертвецов. Он видел свое искривленное лицо в зеркале. Но вдруг пришла мать. И он стал ей, просящей (изнывающей) у него – о нём. Был отец. Бел. Его он крестил. И отец исчез, вспышкой света. Вновь был он, но словно оба. Был тот, кто сейчас. И тот, кто был прежде. Вокруг бродили во тьме звери, и птицы бросались ему на голову.

Была нескончаемая ночь, в которую проснулся Антон Львович от просыпания в Ничто. Но когда прогудели беззвучные дроги, когда ощупью кто-то прошел по изголовью, когда проснулся он – Львович, пришло и осознанье – Антон он.

Антон Львович проснулся. Оранжевое небо и голубые стекла – оранжево-голубое небо. Изморозь. «Мороз – за окном», – подумал он. «Да, сегодня, уже… что мне делать?.. Нет – вру – кто я?.. Надо бы найти. Нет звуков за стеной. Нет тех, кто меня определил бы. Где чувства мои? Кто здесь „я“? И где – „здесь“ – пока нет звуков и отзвуков тленья?» Антон отрезвучил… потом потянулся… почувствовал ноги, и ноющий корпус. Он двигал руками, в попытках найти ся.

То было то утро, где встретил Антон Львович себя в изголовье совей кровати.

Иль это был не сон его? иль сон не его, но видел: Летели всадники белые на свет оранжевый, светились мотылями белыми, угасали за гранью. И волосом черным лохматилось и вилось, и в танце неслось сухими ветками. Меж них в паутине плелась, заплеталась, вилась и шагала фигурка черная. А может, двуцветная. А вокруг голубилось в сиреневом, оранжевыми облаками, и серым с отливом фиолетовым – жемчужное светящее марево. Иль не было этого: был, – нет – была – да: тумба-стол, а на ней возгордилась горчица, подсушенный хлеб, сковородка, там пара сосисок, бутылка с под водки, початая – тайно стояла. И ноги его: упирались колени в углы – надоело – он выпрямил. Были другие мотивы:

Играли на дудках: играли и пели – то из магнитофона звучанья лилися. Но было и тело: В нем почки болели, набухали, и дыбились нудной тоскою, щемящею болью о жизни утраченной.

Так снилось ему.

Но ведь хочет читатель проснуться: В его изголовьях. Открыть на подушке глаза. Не лукавя, промолвить – И… доброе утро… себе… и другим… и так далее…

То сон был его. Он видел лицо свое в зеркале искаженное. Хотел восстановить: черты сгармонировать – нет. Но все ж… Мяукает кошка. Слышны в отдаленьи, – вдруг, – женские крики.

То был его сон: и всадники белые на свет изумрудный, нет – то ли оранжевый – в спехе летели – теми мотылями белыми – тлели. И там: за гранью, размытою гранью… – исчезали…

За ними шли звери. То был его сон.

Он проснулся, не веря в то, что было… – что было утеряно… всё – сон был – не сон – он проснулся.

И было лишь слово – одно. Он ждал его и молился, сбиваясь в немоление, но повторяя.

А свет за окном озолотил уже кудри деревьев. Уже разлил желтизну на груди домов, на крыши их, с талыми, но белыми всё еще снегами. А ведь январь на исходе. Уж завтра февраль. А там и март с дыханием, и теплостью, с рождением, и неверностью… ведь жизнь продолжается.

Так утром проснулся Антон Львович (и надо же было придумать и дать – Львович. Ну какой же лев из него. Не согласен. А что поделаешь.)

И вновь он смотрел на морщины и лоб и мешки, словно кули водой наполнены, – под глазами видел он – от водки, что пил уж год десятый – в неделю по раза четыре. А проплеши со лба вверх скользили. И дряблость кожи… – Вот утро наступило. И кто я? И кто его знает?

А быть может, приедет то забытое слово, знакомое имя – что может изменить текучих дней линию – сломает зигзагом – изломит, даст название, закроет отражение. Разбудит. – Но разве знакомое раскроет глаза, разве откроет душу? Разве разбудит знакомое?!..

И карты уж врали, ложились, лоснились глянцем, из коего вдруг выступал, проявлялся бубновым валетом соперник. Любовь его с нею лежала, и деньги. Собой отделял он его увлеченье, надежду его, да и червей девятку. Её же девятка бралась перевернутой, рядом – скандалом – пиковая дама смотрела. И были пустые пиковые хлопоты – унылый, молчащий валет, пики – семь – снова пьянка, в дороге бубновый король – разделял он её от него (так что не было взяться от куда надежде. А ведь ради неё шел вчера по ларькам он, искал и высматривал карты гаданья; и думал узреть в них свое разрешенье, ответ – утверждение жданий. А тут тебе на…). Еще раз кидал он: «на час», «через час». «вечерочком», «на всю ночку» – да: была она и с его интересом, с печалью пустой по любви перевернутой, но рядом король со своею любовью, его с ней свиданье, шампанское, деньги… что дальше?..

Затем, в зеркало видел лицо он своё, смотрел в глаза, смотревшие прямо в него, уходил, путался в паутинах морщин, выскакивал из них на рытвины щек (словно поле в воронках), проползал по их желтому цвету, с оттенками красных похмельных подтеков, продирался в терновнике небритости, вдруг в высь взметнулся – увидел две плеши светящие, рядом седины, ухабины лба; вернулся, пытался всмотреться в текучести глаз, в безликие блики и мути пустые, и в них не нашел ничего он; себе лишь соврал: не будет надежды на лучшие жизни, и большее – лучшее – может, уж прожито, но нет в нем резных вензелей на деревьях, восторгов любви, воплотившихся радостей; что ждет впереди? – может, Ужас…

Но фон за лицом наблюдал он, тонул, утопал… и сам становился фоном… стирая и мысли и чувства о глубины бесцветные, в глубинах беззвучных – вне внимания – невидимых – несуществующих…

А за окном чернота в перезвучьях светилищах, в огнях фонарей – ей так жгуче поется. Я вижу витрины, дымки, оранжево-серое – то небо нависло над чревом рождающим: беги машинные, беги кричащие; вижу фигурку одинокую в сетях веток, путано скользящую. И кто же он есть Антон полуЛьвович.

И всё та о ней, да о нем мне те звуки вещали. Но мысли мои им невольно пищали о Небе Бескрайнем. О том, что не названо. Что было лишь крайним – ушедшим в смятение Вод, в накопление, где плавал, тонул, и кричал (немо) я, – или Львович.

Но где же те песни, беззвучно звучащие, щемяще орущие? Но где же те лики, безмолвно смотрящие, над пропастью глаз, нас так немо зовущие? Пусть будут те птицы, те лебеди в проруби, те гуси, шипящие грубо, бессмысленно. Где глубь, гладь, лазурь, поднебесная. Где звуки свирели, таящей забытое? Где аисты пьют вблизь небес изголовья. И я, где? пою, так неслышно, и немо, как тиши, разлитые в серых тонах акварели, меж звезд водопадов, где слЫшны лишь трели, беззвучное слов шепелявье. Но птицы – бегут, и летят, и слывут… Где забытое чаянье? Где звуки свирели? Где крики птиц белых? Где аистов крик длинноногих?

Остался лишь бумаги лист, да белые блики глазниц, да проседь, да лысины, морщин убегание вдоль – в даль, немо зовущую, бегущую в крики птиц, в аистов белое, в берил небес…

…Так, хватит! Уж день прожил Антон Львович:

Проснулся, смотрелся он в зеркало, с приятелем пил, ждал он её, и верил, надеялся, карты купил, и гадал. И день прожил в невнятных чаяниях, невнятных отчаяниях – в неизвестном – словно спал, словно во сне…

*

Предисловие ко второй части.

Теперь нам необходимо кое-что сообщить читателю. А именно:

На днях к Антону Львовичу (нет, тьфу, действительно нужно сменить отчество, и имя, впрочем) должна приехать «она». Та – отношение с которой начались с невнимания, даже неприятия, прошли период ненависти, после короткой вспышки нервной, больной угрызениями любви, протекли годами прохладной теплоты, и вот беглая встреча пробудила глубокую привязанность души, в которой еще тлел жар. Антон Львович был согласен, чтобы подруга юных дней осталась разделить угасание их зрелости. И тихо утешался тем, что отношения между ними уже не были страстными, потому, как думал он, нет основания для воспаленной ревности или пламенных скандалов. Конечно, еще не гналась со двора привычка юности – желание пылкой любви, но на неё уже косились, уже знала она, что временна, что вскоре, поджав хвост, пойдет она за калитку.

Так же нужно указать, что Антон Львович одинокий и несчастный. Несчастный потому, что одинокий. А одинокий потому, что несчастный. Когда-то он пытался бороться с горестью в душе игривой шуткой, бравадной потехой (его даже признавали за рубаху-парня, балагура). Но со временем выдохлись последние усилия веселья. Антон Львович ни с кем не встречался (очень редко с одним молчаливым другом детства). Сам с собой не разговаривал. Поэтому ручейком, а затем по капле иссякло желание, привычка, потребность в общении. Он заперся в своем пустом одиночестве. Как вдруг!.. – явление «её», а с ней и отчаянной проблемы – о чем говорить?!!..

Читатель спросит: «Где же работает, и на что живет Антон Львович?» Отвечу – Не знаю. Сам я не хочу приписывать ему какую-либо работу, наследство или удачу в лотерее – достаточно, что дал идиотское отчество. Он же нигде работать не хочет, заниматься чем-то ему претит; можно сказать, что Антон Львович спит (без снов), погруженный в глубину своей тишины, и не желает ничего слышать и пробуждаться. «Да, – но приезд?» Вот в этом то и заноза. Посмотрим, как всё произойдет. Но пока я не знаю: хочет, собрался ли Львович проснуться, заговорить, услышать, или сам не представляет что будет. Посмотрим. О деньгах надо бы действительно подумать. Но пока, у должной приехать, надеюсь, имеются хоть какие-нибудь скромные средства. Пожелаем её всего хорошего.

Часть вторая.

Маска омолаживающая, Peau per Kehzo ма…Per…Bal… большая и маленькая пуговицы, ключи, деревянная заколка, сумка, кофта на стуле; с книжной полки водопадом зелень стеблей и листьев на стол; за окном серой ватой небо, голубоватые дымов струйки, крыши в талых снегах, веники веток, за – стены в балконах и дырах окон, слышны машин шумы.

Она на диване, свернулась котенком – девочка-женщина, взрослый-ребенок, спит; припухлые губы, словно обижены, рука под щекой, черная гладь волос на белой подушке.

Он доедает овсянку, смотрит в окно, загадал желание… птица слева на право – не исполнится. Тихо.

Взял книгу. Очередная попытка начать читать «Обретенное время». А в душе мелькают вроде-желания, несказанные в мимолетности. И «мир подтверждает» их, звуком сигнала, птица – справа на лево. Щимит неясность.

Прошло утро. Уже четверть второго.

Вчера:

Вчера был решающий день. Вчера она устраивалась на работу. Если бы не взяли, то уехала б.

Он проводил её до двери офиса; мелькнул поворот спины, лица, улыбки, волосы. Он успел послать пожелания вдогонку взгляду, исчезающему в пропадании черной щели створок, скрывающих ино-мир.

Бродил по улицам в лужах, в скисающем снеге. Надежды и страхи, отчаяние и опустошенность куролесили. Так блудил и он, утопая сапогами в топях, талых жижах, скользя по скользкому водному насту; опасаясь падающих с небес сосулек, падающих, с грохотом ударяющих, разбивающихся хрустальными самородками. Глаза ворами шныряли по номерам машин…13…13…11…13… (в нумерологии Антона Львовича: 11 – дорога (её отъезд) 13 – несчастье), пытались обмануть себя ленной прогулкой по изгибам архитектурным, или бегали журналистом от одного лица к другому, с одной фигуры к другой; но вёртко бросались вновь к номерам: 13…13…13…, и захлестывала шипящая волна отчаяния, опустошенности, надежды и страха.

Он молил в церкви, глядя на тающие в темною глубине лики, сбивался, стараясь вспомнить зрительно уход её спины, лица, улыбки, волосы, взгляд, и вновь в исчезновение её летела просьба, мольба, догоняла исчезновение в безднах черных, но рвалась ниткой фраза; успевал схватить он оба конца, улетающих, исчезающих, пытался связать, удержать зубами, склеить слюной, напитанной желанием и отсутствием желания; так в церкви (что встретилась на перекрестке) молчал он, в мыслях просящий, душой извивающийся.

Они договорились: она приедет домой и они, поужинав, пойдут на концерт, к семи часам. Он приехал в четыре. В пять он приготовил ужин… её не было…6, 7, 8, 9. В девять он поужинал. До: Намеревался взять чекушку: успокоить нервы. Пытался читать – внимание ищет её, думает о ней: где?! (На концерте?..гуляет с подругой?..не тревожится о нем?) Чинил зажигалку – дрожат руки. Колет сердце. Но ужин и слушание мантр успокоили. Он пришел – вернулся – к выводу, что дурак, потому что волнуется за то, чего не имеет, чем не может владеть, удерживает иллюзию, которую сам создал, которая в реальности (если реальность не та же иллюзия) не существует; дурак потому, что надеется удержать, овладеть (верит, что уже владеет, и боится потому потерять), надеется стать кем-то в потоке вечно меняющихся фантомов.

10, 11.

Она вошла, когда он ложился спать. Молчание. – Взяли. Нет, она не была на концерте. Она ждала почти шесть часов приема. Да – затем с подругой прошлись. Устала. – Молодец. Поздравляю. Я рад за тебя.

Сегодня снял проеденную коронку. Под ней, сгнивший до корня зуб. Завтра нужно рвать.

Она на работе.

Вырвал зуб.

Вчера была весь день на работе. Совершенно отвык. Словно не было её вовсе.

Когда души сходятся – хорошо (родная), если не видеть толстые ноги: некрасивое отвращает.

Карты твердят всё то же.

– Он самый лучший. – Да? В таком случае, нечего было сюда приезжать. Езжай к нему, и живи себе там на здоровье. – В тебе говорит собственная важность. Как же: я – и не самый лучший. – Может быть. Но дело в том, что я начал было к тебе привязываться. А теперь, спасибо за урок: что ни происходит (или не происходит) – всё к лучшему и вовремя. Теперь я буду просто сторонним. Нет – я конечно помогу тебе всем, чем смогу, – но ни о какой любви, так сказать, и речи быть не может. А я уж начал было влюбляться. Представляю, как бы я потом страдал, когда бы ты ушла.. Да. Спасибо. Надеюсь, что всё к лучшему. – Как вы все его не любите. Вы только себя видите. – Только не надо плакать. Мне эти Ваши слёзы. ни к чему. Я посторонний наблюдатель. Вот идите к «лучшему», он Вам их утрет. Только я не понимаю, почему Вы от него сбежали? Впрочем, никогда не поздно вернуться. Ладно. Хватит.

– Зачем ты надела эти малиновые колготы. Я же просил: не нужно их надевать. – Мне в них удобно. И вообще, почему они тебе не нравятся? – Потому, что у тебя ноги в них толстые и короткие, как у престарелой женщины. – Ах так, тебе не нравятся мои ноги! Ну знаешь, я могу и уехать… – При чем здесь «уехать». Я просто хочу, чтоб все видели тебя стройной и красивой. А эти малиновые… – Во-первых, они не малиновые. А во-вторых, если я тебе не нравлюсь какая есть… Ведь я тебе не высказываю о твоих недостатках. – Это о каких же? – Об отсутствии подбородка, зубы железные, плешь, та и…

Вечером (она уехала к родителям. на выходные) Антон Львович пошел на бесплатный концерт виолончели.

Тишина зала, – пустота пространств. Возникает звук – ровный, глубокий, – заполняет пустоту тишины, рождает жизнь, являет мудрым чувством философию пейзажей, преображает пространства, творя миры, сути… вздохи плачущей женщины… вновь… вновь… Антон Львович удивился. Ему почудилось, что за его спиной кто-то плачет. «Наверное, скрежет пальца по струне… Но вряд ли такой мастер, так непозволительно… микрофоны?..» Он стал следить за пальцами: совпадает ли плачевный вздох с передвиженьем по ладам. Нет! На паузе между короткими пьесами (И. С. Бах), вздох повторился. Антон Львович понял, что некто сзади плачет. Он обернулся и мельком обвел взглядом сторону, откуда доносился звук. Ничего. Но музыка продолжалась, и – продолжались вздохи (он так и не мог определить: плач это, шмыгание носом или покашливание). Они разбивали мелодию на отрезки, дробили её, и Антон Львович уже не мог собрать воедино осколки звучаний в Гармонию Космоса. Каждая попытка прерывалась очередным всхлипом. «Черт подери! Если больная, то нужно дома сидеть. Я понимаю – любовь к музыке. Но из-за неё теперь другие не могут ничего послушать. Думать надо и о других. Чертие что!» Весь налитый раздражением. он ожидал окончания цикла. Душу рвала досада, что из-за какой-то идиотки-меломанши, он упустил, потерял, не пережил столь чудесное, мудрое, просветленное. Как только взорвались аплодисменты, Антон Львович рванул с места, оббегая глазами зал, в поисках свободного кресла. Оно оказалось.

Следующим был Григ (виолончель, фоно): ноющие, тянущие, воющие, брызгами слёз, писками, скрипами, криками, затем беги, беги с отдышками, некое подражание инфантильности, вновь кошачьи визги, вновь слёзные конвульсии… «Ненавижу эти эстетические истерики. Можно что-нибудь спокойное? Кто считает это гениальным? Сплошные дёрги, нервы – бред собачий!» Рядом сидел уже знакомый идиот (он ходил, казалось, на все концерты), и как всегда, отбивая рукой такт, крутил головой, осматривая присутствующих требовательным взглядом, иногда впиваясь в жертву минуты на три. Антон Львович закрыл глаза, чтоб не видеть своего соседа, и вошел в круговерть плаксивых и истеричных мелодий, покашливаний, пошаркиваний, поскрипываний, сопящих дыханий, шепотов, лай собаки на улице, сигналы машин, гудёж за спиной, стук такта рядом, и вновь писки и беги и всхлипы и крики…

Затем, был антракт. Антон Львович решил уйти. Он был зол. Он не переносил грохот, который ему ушатами лили в уши последние минут двадцать, а может, и будут еще. Наш герой частенько бывал в консерватории (бесплатные выступления бывших выпускников): его обманывали громкие имена композиторов. Но обычно он еле досиживал до конца. Всякий раз очередной гений безудержно дубасил громами по его голове и душе. Бывало, что Антон Львович утешался на мгновение красивой, нежной мелодией, спокойным величием. Но это длилось мгновение, пропадающее в океане бушующих музыкальных психизмов. Всегда на концерте и после него, он давал себе слово – больше сюда ни ногой, – и вновь и вновь знакомое «гениальное» имя обманывало его. Во втором отделении должны были исполняться: некий итальянец и поляк (судя по фамилии). Последний задействовал целый оркестр виолончелей. «Это может быть интересно», – подумал Антон Львович, и решил остаться.

Антракт закончился. Прозвучал третий звонок. Все расселись. Вышли два исполнителя (фоно, виолончель), сели и… При первых же рыках, грыках и грохах, Антон Львович, извиняясь перед женщинами, в бешенстве вылетел из зала. Вслед неслись неврозы, шизофрении, эпилепсии… «Что будет на оркестре?!!!..»

– Расскажи, расскажи еще что-нибудь, пожалуйста. – Однажды Гермес признался Посейдону, или Посейдон сказал Гермесу, что не против переспать с Афродитой. В общем, Гермес заложил тогда Гефесту о том, что его жена трахается с Аресом. Ну, Гефест выковал тонкую, невидимую сеть, и повесил её над кроватью. И когда Арес с Афродитой легли, сеть упала и накрыла их. Не помню, что было потом. Вроде, Гефест никак её не наказал. – Еще, еще расскажи… еще… Мне так хорошо, когда ты рассказываешь. Ах-ах… – Да, бедный хромоногий Гефест. – Почему? – Как почему. Его, так сказать супруга, сношается с кем ни попадя, а он от неё ни одного ребенка не имеет. Может даже ни разу её не пользовал. Не помню, как от других, но от Гермеса у неё был ребенок – Гермафродит. Родился в озере, в Египте. – А…а…ах… ах… еще… еще… – Была там нимфа одна, которая в него влюбилась. А он, такой товарищ, – равнодушный. Ну и упросила богов, чтобы превратили её в воду того озера, где он купался. Чтоб, хоть таким образом, соединялась бы с ним, обнимая его своим телом – водой. – А…а…да… да… да… еще… еще… а…а-а-ах… ах… ух… х…х… фух… фух… ух… ух… у-у-у… ух… х…х… – Что, хорошо, зайцам. Да? – Да… хорошо… – Ну и славненько. Толстопопые зайцы с большой мокрой писькой, любящие морковку. Зайцы любят морковку? Да? – Да… – Вот и хорошо… Слушай, я подумал, может возьмем фарш, и ты сделаешь котлеты. А? – Давай. Только мне печенку. – Это почему тебе печенку? – Мне нужно гемоглобин восстанавливать. – Тогда и мне надо гемоглобин восстанавливать… Ну что, зайцы, нужно вставать, готовить завтрак и так далее. – Угу… – Ну так, слезай. – Сейчас… Я еще хочу. – Ну, знаете ли… Слезай, слезай…

Утром ты встаешь вместе с ней, и пока она занимается туалетом, готовишь ей завтрак. Затем, провожаешь к метро и возвращаешься. Уже по дороге домой ты успеваешь её забыть.

Дома: зарядка, душ, чтение, яичница, чай с бутербродом. В город. До вечера в смене дел ты совсем не вспоминаешь о ней, будто её не было с тобой, нет сейчас в этом городе, не будет рядом вечером, ночью. Но ты чувствуешь, что уже нет в душе щемящего одиночества, уныния пустой жизни, нервной затаенной дрожи за будущее. Да, нет в тебе и восторга любви, нет еще неостывшего тепла ласок, нет радостного ожидания встречи, предчувствия долгого счастья вместе. Ты словно вне времени и вне пространства. В твоей груди покоится тишина, разливая мерный жар по всему телу. В тебе не звучат мысли (или ты не замечаешь их). Твой взгляд не стремится в глубь витрин, в глубину лиц, в высоту зданий, в высоту неба. Ты словно в сонных чарах без сновидений. Ты сам видение для других. Некто, покупающий лимон, едущий в метро, говорящий о делах. «Ты любишь меня?» – спрашивает она. «Люблю», – отвечаешь спокойно ты, предлагая ей желанное. – «Очень, очень?» – Ты отводишь взгляд. Тебе приятно решать с ней общие проблемы, обсуждать покупки. Тебе приятно представлять себя семьянином, мужем этой женщины – твоей жены. Но выходит она, – и нет её. Всё было представлением, может лишь твоей фантазией. Может будет еще. Но дремотная теплота покоя, наполнившего тебя, напоминает об отсутствии былого одиночества, пустоты, страха. Она ушла. Но вернется. Может, для того, чтобы уйти навсегда, или навсегда остаться.

– Ты любишь меня? – Нет. – Ни капельки? – Ну, каплю. Может, две. – Не можешь сказать, что любишь. – Врать? – Ну и что. – Не хочу… У меня к тебе родное чувство. Мне с тобой спокойно и хорошо. Мне еще ни с кем так не было. Разве этого мало? А ты – любишь меня? – Я ни кого не люблю. – Ну вот и вся твоя любовь. Резко вспыхивает и быстро гаснет. Зависит от слов и настроений… Мое чувство, как было к тебе, так и осталось. Оно не зависит от ситуаций. Оно глубокое… Любишь меня? – Нет. – Ты сама во всем виновата. Ты не даешь себя полюбить. Лишь только к тебе проникнешься, привяжешься душой, ты, раз – очередной каприз. Где крепче сшито, там больнее рвется. А я не хочу боли. Поэтому я не хочу к тебе привыкать. Ты даже не замечаешь, что каждый день я слышу от тебя о твоем бывшем. Ты сама во всем виновата..

Закрыты шторы. Там – за окном золотит солнце улицы, дома, людей. Голубое разлилось до бескрайности небо. Здесь тень. Она у родителей.. Где-то думает, может, обо мне (как она говорит). Я пью водку с другом.

Месяц шепелявый облаком блестит. Никто нас не обманет, кроме нас…

Говорили. Говорили. Я: Жизнь любит жить. Всё – Жизнь – Любовь. Он ушел. Я – один.

Где она? Не со мной. Нет её? Нет – она где-то. Не со мной. Но помню. Знаю. Чувствую. Значит есть она и во мне. Значит я – не один. Может, и весь мир во мне?..

Мысли, как рыбы, плывут гонимые течением. В воде. В водах. В прозрачности. Идут на нерест. Где они родились? Где родили? Кто она? Во мне? Но кто я? Есть лишь мысль, в которой представление обо мне представляет её. Кто она? – представление представления. Мысль о мысли, рожденная – рождающая – мысль мысли… Моё представление обо мне представляет её. Её представление о себе представляет меня. Наши представления разные. Но, когда мы встречаемся, то забываем об этой иллюзорности, и принимаем всё как настоящее, как правду. Какие мы без представлений? Никакие?..

Антон Львович всё пытался заснуть. И в полудреме всё казалось ему умозрительным: он, она – зримые мысли мыслей о мыслях… Но уже Темнота залила всё черным. Уже не видно ничего…

Подходит весна. Вокруг очарованость.

Пробуждение и очарование.

Ярко светит солнце.

Просыпаются, зеленеют деревья.

Бегают собачки по серому асфальту.

Свистят птички.

В воздухе возбужденность и ожидание расцвета.

Его бесит до дрожи её приказной тон: « Чтоб больше его здесь не было! Хватит этих пьянок!» Её – его «хамство»: « Тебя никто не просил сюда приезжать. Я тебя не звал. Ты сама поселилась. Мне к черту не нужно, чтобы кто-то вмешивался в мою жизнь…» Его доводят её обиды на двое суток: пустой взгляд, молчание. Он хочет избавиться от присутствия её обиды, стянуть её, налипшую на него – делает вид, что ему все равно; шутит, иронизирует – пытается отстраниться от обиженного себя, обиженной её – хочет своей клоунадой вывести её из оцепенения, снять давящий на обоих груз пустоты. Но когда она оттаивает, просит прощение, целует, ласкается – ему становится тошно от собственной обиды, хлынувшей к горлу.

– Хочешь пирожное? – Нет. – Точно не хочешь? – Ты же знаешь, что я их не ем… Дай укусить. – Ты же сказала, что не будешь. – А тебе жалко? Как я не переношу твою жадность! – При чем здесь жадность. Просто, ты сказала, что не будешь. Может, пойти купить? – Не надо. – На, бери. – Не хочу. – О, господи. Слушай, на, бери… Прекрасно. Съела почти все, и весь крем… – Когда ты наконец прекратишь быть жадным. Это просто невыносимо. – Да при чем здесь жадность. Я тебя спросил, – будешь? Ты ответила, – нет. Я тебя еще раз спросил. Нет. Я рассчитывал всё его съесть. Потому и покупал не два, не полтора. Можно было вернуться и купить еще. Но ты опять сказала, что не будешь. А теперь, когда я хотел съесть всё пирожное, я получаю огрызок без крема. – Как я тебя ненавижу. – Ну, и куда ты пошла… Ну и вали. Мне не хватало еще твоих капризов. Баба с возу – коню легче. К черту всё!..

Как-то нам стало грустно. Вернее, пусто. Грустно мне было до того. Она была весела, пыталась меня растормошить. Ей была неприятна моя отстраненность. В конце концов, мне пришлось улечься с ней, ведь мы не были вместе уже несколько дней. Мне не хотелось, но я решил доставить ей удовольствие, и отвести от своего уныния. У меня получилось, может даже лучше, чем обычно. Но после мы смотрели друг другу в глаза (я пытался нежно улыбаться), и оба чувствовали опустошенность. – Что такое? – спросил я. – Мне грустно. – Это потому, что любовь прошла. – Ты меня уже не любишь? – Да нет. Но просто раньше, мне казалось странным твое присутствие, или как это выразить. Я смотрел на тебя со стороны, что ли. Не знаю как сказать. В общем…, а сейчас оно ушло. – Нет чуда? – Не знаю. Просто, стало как-то обычно – привычно – мы вместе, ты рядом. – Так ты не любишь меня? Да? – Не знаю… Когда иссякает одно чувство, то прежде, чем родится другое, возникает пустота. Но за ней будет иное – новое. Может, мы будем просто, как муж и жена – семья. – Так значит, ты меня не любишь…

На выходные она уезжала к родителям. Он брал чекушку, слушал «Rock Botton», и чувствовал, что так же одинок, как и до её появления. И вся эта «семейная жизнь» казалось игрой, попыткой обрести что-то действительное, вместо неопределенных чаяний, наитий и мороков, которыми он жил, будучи один. Да, чаяния и мороки исчезли. Исчезло самокопание и замурованость в собственном вакууме. Пришел покой, за ним обыденность. Милые радости, глупые ссоры, в которые он залипал вне своего желания, становясь идиотом. Всё это вдруг оказалось неосознанным обманом, иллюзией, сном из сновидений, в отличие от сна без сновидений, в котором он жил до этого. Он вновь был одинок. Но уже без наитий, неопределенных надежд, без милых и глупых ролей. Никакой. Но и это чувство казалось ему столь же сонным.