Текст книги "Княгиня Менжинская"

Глава XIV. Ultima ratio

И вот наступил день, когда между паном Толочкой и Федором состоялся прямой разговор. Он произошел в кабинете хозяина Вердомичей.

– Я люблю вашу дочь и прошу ее руки, – сразу же сказал Федор.

Лоб пана Юзефа омрачила тень тревоги. Хотя старик понимал, чем вызваны визиты молодого Коллупайло, тем не менее даже мысли не допускал, что последний может стать его зятем. Он хотел было накричать, но вдруг с ужасом понял, что не в состоянии это сделать. Он уже не чувствовал прежней неприязни к Федору. Да и горе, продолжавшее мучить его, как наконечник стрелы застрявшей в теле, уже не позволяло быть прежним. А потому, услышав признание, он сумел сдержаться. Опустившись в кресло перед камином, бедняга достал платок и вытер капли пота на лице.

– Когда-нибудь ты доконаешь меня, отец мой, – наконец промолвил он. – Уж пожалей, будь милостив! – старик надул щеки, словно обиженный мальчик. – Подумай, о чем просишь! Наши семьи враждуют с незапамятных времен! Разве не говорили тебе твой отец или твой дед, кто есть Толочки для Коллупайлов?

Федор не ответил. Впрочем, пан Юзеф и не нуждался в ответе, он продолжал:

– Разве не передалась тебе ненависть к нам с молоком матери? Разве ты не понимаешь, что наши семьи несоединимы? Не ты ли первый схватишься за саблю, когда я невольно обижу кого-то из твоих предков?

– Я не собираюсь воевать, – ответил гость. – У меня не тот характер. Конечно, я слышал о том, о чем вы говорите. Но что мне за дело до этого! Даже если у нее, у этой вражды, и были веские причины, прошлое не повернуть вспять. Я желаю жить так, как подсказывают мне небо и сердце, а не амбиции. Да, Толочки и Коллупайлы враждовали. Но когда-то ведь должен наступить конец этой вражде! Господь ниспослал нам возможность помириться, искупить прошлые грехи. Используем же эту возможность, заключим вечный мир!

Пан Толочко с недоверием покосился на гостя.

– Сдается мне, отец мой, что ты лукавишь: желаешь втереться в нашу семью, чтобы погубить меня. Развей мое подозрение, докажи, что это не так.

Федор не обиделся. За любовь надо было бороться, он понимал это, поэтому ответил:

– Мне незачем вас губить. Напротив, полюбив вашу дочь, я проникся к вам сыновьим уважением. А потому, как бы ни пытались вы задеть меня, обиды на вас я таить не стану. Кроме того, я вижу, что под маской недоверия, суровости в вас кроется человек доброго сердца.

– А вот этого не надо, пан Федор. Не люблю, когда льстят, – ответил хозяин. И пояснил: – Под личиной лести обычно прячется коварство.

– Я не льщу. Кажется, вам нечасто приходилось иметь дело с искренними людьми. Хочу убедить вас, что мир между нашими семьями возможен. Следует только захотеть его.

– Да зачем тебе этот мир? – кажется, старый забияка был того мнения, что война делает жизнь более интересной.

– А затем, что я не воин и не желаю видеть свое будущее в набегах на соседей. Все просто, пан Юзеф: там, где расцветает любовь, война немыслима.

– У моей дочери достаточно женихов, – не сдавался упрямец. – Зимой, когда мы поедем в Краков, где у нас дом, таких, как ты, будет предостаточно.

– Таких, как я, или таких, как пан Хлебович? – хладнокровно спросил Федор.

Пан Юзеф задумался. Он желал видеть свою дочь знатной и богатой. В то же время мечтал о ее счастье. Старик не мог не признать, что молодой Коллупайло, кроме того, что настойчив, еще и умен. «За таким, как он, Юленька горя знать не будет», – подумал он и пристально посмотрел на Федора, как бы желая проникнуть ему в самую душу. Затем с непререкаемой уверенностью ответил:

– О том, чтобы вы обвенчались, не может идти даже речи. Заруби это себе на носу, пан Федор. В своем ослеплении ты забыл о самом главном – о корнях. Отчего враждовали наши семьи?.. Все дело в вероисповедании! Коллупайлы искони являлись приверженцами схизмы, даже тогда, когда у них имелась возможность поменять веру. За то мы, Толочки, и ссорились с ними. Ты не можешь жениться на моей дочери, потому что исповедуешься батюшке. Мои предки считали вашу веру недостойной себя, так как за нее держалась одна чернь.

– Моя вера ничем не хуже вашей, – уверенно отозвался молодой Коллупайло. – И вы, и я – оба мы молимся Христу и Матери Божьей. Поэтому не вижу оснований к тому, чтобы нам чураться друг друга. Любая религия имеет право на существование, лишь бы служила благу.

– Спорить не собираюсь, – ответил пан Толочко. – Тем более что в данном случае меня волнует даже не нравственная сторона, а законность. Рим не даст на этот брак согласия.

Этот неожиданный поворот расстроил просителя. Федор удивленно уставился на пана Юзефа. Ради любви он готов был принять самое рискованное предложение, готов был пожертвовать своей жизнью. Но подобная ситуация вдруг увиделась ему неразрешимой. Бедняга должен был признать, что старик положил-таки его на лопатки.

– Как же так? Что же делать? – с отчаянием воскликнул он. – Подскажите, пан Юзеф. Не может быть, чтобы не нашлось какого-нибудь выхода! Неужели Господь устроил мне западню? Ведь я люблю вашу дочь! Подскажите, пан Юзеф!

Почувствовав, что наконец прижал упрямца, пан Толочко возликовал. «И на старуху бывает проруха», – подумал он и усмехнулся, затем поднялся и с видом победителя стал расхаживать по кабинету. Ему уже хотелось чем-нибудь обнадежить несчастного. Он не думал, что у Федора есть хоть какой-нибудь шанс, тем не менее по доброте души готов был утешить его.

– Есть одно средство, – вздохнув, словно сочувствуя гостю, сказал он. – Как говорится, ultima ratio [прим. Последнее средство (лат.)]. Но не знаю, сумеешь ли ты воспользоваться им.

– Какое? – с надеждой спросил молодой Коллупайло.

Желая добавить весомости своим словам, пан Юзеф с минуту молчал, потом уверенно сказал:

– Отказаться от схизмы и принять католичество. Посоветуйся со своим духовником, поговори с родителем, расспроси ксендзов, – старик был явно доволен тем, что задал гостю неразрешимую задачу. Теперь он был уверен, что Федор отступится от его дочери. – Надеюсь, тебе понятно, что, пока ты не перейдешь в нашу веру, затевать разговор о сватовстве бесполезно. Больше того: думаю, отец мой, что тебе лучше вовсе не бывать у нас. Ты понимаешь, о чем я? Ты умный человек, пан Федор, я признаю это, а потому очень надеюсь, что ты оставишь мою дочь в покое. Пойми, панна Юлия не про тебя! Большая стена между вами! Ты должен отыскать невесту из своего круга. Каждому – свое. Надо быть реалистом, пан Федор. Есть препятствия, одолеть которые не дано.

Гость заметно расстроился. «Ultima ratio», – повторил он про себя, как заклинание, и вздрогнул, будто услышал голос палача, вежливо предложившего ему положить голову на плаху. Пан Юзеф продолжал что-то обстоятельно говорить, но Федор уже не слушал. Он чувствовал себя утомленным и разбитым.

Возвращаясь в тот день домой, пан Федор продолжал думать о разговоре с хозяином Вердомичей. Предложение поменять веру виделось ему немыслимым, ужасным, таким, как если бы ему предложили задушить своего отца. Когда молодой Коллупайло выехал из леса и увидел в долине, на возвышении, свой дом, ему сделалось до того больно, что он зарыдал. Неожиданно откуда-то сверху, кажется, со стороны леса, словно утверждая в нем еще не родившуюся уверенность, кто-то внятным и твердым голосом проговорил:

– Ultima ratio!

Федор вздрогнул, растерянно оглянулся. Однако никого не увидел… Бедняга постоял минуту и, когда чуть успокоился, вдруг ощутил на душе странную легкость. Мысль, которая толькотолько потревожила его, сразу стала убеждением и блаженной целью. Он уже знал, как поступит. Согласие и ясность опять руководили им. Возрадовавшись, он пришпорил лошадь и галопом поскакал в сторону своего дома.

Глава XV. Подсказка

Разговор с паном Толочкой оставил в душе Федора противоречивые чувства. Как человек глубоко верующий, молодой Коллупайло должен был признать, что пан Юзеф прав и что настоящее благословение зиждится на согласии религиозном. Ибо вера – фундамент всему.

Уже на другой после поездки в Вердомичи день, утром, он отправился в церковь. Храм был открыт, кто-то из служителей занимался уборкой. Стоило Федору переступить церковный порог, как на его душе сделалось тяжело. Он почувствовал себя преступником. Что-то побуждало его просить у Господа прощения. Несчастный подошел к главной иконе, встал перед ней на колени и начал с чувством молиться.

– Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое, – прошептал он, – испытай меня и узнай помышления мои; и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный.

Лицо его сделалось мокрым от слез. Но молящийся не замечал этого, позабыл даже, где находится.

– Помоги мне, Господи Боже мой, – исступленно просил он, осеняя себя крещением, – спаси меня по милости Твоей!

Однако желанное облегчение не приходило. Федор продолжал испытывать беспокойство. Ему казалось, что он собирается обмануть кого-то. Мысль, поселившаяся в нем вчера, при выезде из леса, за одну ночь переросла в решение. Она звала, как маяк. И бедняга уже был уверен, что даже обращение к Богу не заглушит начавшейся в нем перемены.

Когда он наконец поднялся и направился к выходу, служитель, наблюдавший за ним, не удержался, сказал:

– Господь милостив, батюшка Федор Андреевич, все образуется, все будет хорошо.

Федор оглянулся на сердобольного. Однако не нашел, что ответить, – только лицо его исказилось, казалось, он вот-вот расплачется.

– Все образуется, – ласково повторил служитель. – Господь милостив. Он услышит вашу молитву, – и низко поклонился вошедшему.

Визит этот не успокоил Федора. Напротив, всколыхнул сонмище противоречивых чувств и мыслей. «Православие – есть мирово зрение», – размышлял молодой Коллупайло. И тут же задавался вопросом: «Разве можно вот так вдруг изменить мировоззрение? Ведь это все равно что отказаться от матери!» Сознание его, как быстрый ручей, который, встречая преграды, огибает их, продолжало искать какой-то выход. Федор говорил себе: «Если разница в религиях только в том, чтобы креститься слева направо, а не справа налево, то никакой разницы нет!» С одной стороны, в нем жила уверенность, что религия, как и жизнь, дается только раз, с другой – день ото дня разрасталось желание быть счастливым. Кажущаяся неосуществимость того, о чем он возмечтал, порождала в его душе отчаяние. Федор чувствовал, что готов на все. Страх перед гневом Господа, извечным раскаянием и смертью – все это отступало перед странной, влекущей решимостью добиться своего.

Желание как-нибудь оправдать себя заставляло искать примеры вероотступничества. Наш герой обратился к книгам. Но последние сказали немного. Молодой нашел лишь примеры самопожертвования, когда князья, в угоду жестокому врагу, изменяли православию, чтобы спасти свой народ и державу от гибели и разорения.

Советоваться с отцом несчастный не решался, опасаясь, что разговор убьет старика. Но и держать в себе разраставшиеся сомнения тоже не мог. Он чувствовал необходимость чьей-то подсказки.

Как-то Федор вспомнил про Гнезненский костел и про тамошнего главного служителя ксендза Стефания. Пожелав поделиться с ним, он отправился в Гнезно.

В тот день бушевала буря, в природе происходил перелом – лето сменялось на осень. Крепкий ветер трепал листву, рябил на дороге холодные лужи, завывал в поле. Он то пугал своими порывами и безумным воем, то вдруг затихал на нет.

На дверях старого, потемневшего от времени Гнезненского костела, стоявшего в самом центре деревни, висел замок. Во дворе было безлюдно и тихо. Федор прошел к плебании. Служанка, выслушав его, отправилась доложить. Вскоре она вернулась и объяснила, что ксендз-пробащ приболел, а потому может принять в спальне. Она извинилась.

В комнате, куда привели гостя, горела лампада. На большой кровати из резного дуба с бархатным лиловым пологом лежал старец, накрытый до пояса одеялом. Это был хозяин плебании ксендз Стефаний. Телосложением и короткой стрижкой под ежик этот человек напоминал десятилетнего мальчика. Щурясь, он с интересом рассматривал прибывшего; улыбался, хотя подобное выражение было для него обычным.

После взаимных приветствий хозяин усадил Федора в кресло напротив кровати. Представившись, наш герой объяснил причину визита.

– Отче, – волнуясь, сказал он, – задумал я с Божьей помощью поменять веру отцов своих, стать католиком. Я исконный православный. Но обстоятельства сложились так, что я вынужден перекреститься. Не станет ли это неисправимым грехом? Не придется ли мне страдать за это всю оставшуюся жизнь?

Казалось, ксендз Стефаний совсем не удивился тому, что открыл ему гость. Ровным, спокойным голосом он спросил:

– Прежде всего, сын мой, позволь узнать об обстоятельствах, что вынуждают тебя на столь крайнюю меру?

– Любовь, – решительно ответил Федор. – Разве этого мало?

Морщинки на лице священнослужителя разгладились. Старик сразу все понял и поспешил успокоить молодого.

– Большого греха в том не будет. Не сомневайся, сын мой. Были времена, когда все на земле подчинялись одному верховному пастырю, – он помолчал, как бы призывая Федора к долгой беседе. Потом продолжил: – Отнюдь не важно, какую религию мы исповедуем. Христианство со времени своего возникновения разрослось в большое и ветвистое дерево. Тем не менее каждая его ветвь служит одной цели – сохранению ствола. Что касается твоего вопроса, то здесь все просто. Были примеры, когда даже короли отрекались от веры своих отцов. В истории Франции, например, был момент, когда половине населения страны пришлось изменить своей религии. Мне понятно твое беспокойство. Это беспокойство чистого сердца! Но повторяю, сын мой: в твоем желании греха нет. И страдать ты не будешь. Цель оправдывает твой поступок, ибо она дана свыше.

– Но что я должен делать?

– Прежде всего торжественно пообещать себе перед Господом Богом, что будешь относиться к новой религии со всем сердцем и со всей трепетностью и будешь выполнять уставы новых духовных наставников, своими молитвами и стараниями доказывать полную и неизменную любовь и подчинение костелу.

– А как официально утвердить переход?

– На сей счет не беспокойся, – ответил ксендз. – Главное, чтобы перемена случилась в тебе самом. Официальная часть – это самое простое. Может быть, в этом помогу тебе я, может быть, кто-то другой. Твою просьбу должен будет утвердить епископ.

Когда в этот день Федор возвращался домой, его беспокоили сразу тысячи мыслей, как безумно счастливых, так и страшных. «Сумею ли побороть в себе чувство отчужденности к новой матери? Смогу ли не лукавить самому себе?» – задавался он вопросами. Он еще не сознавал сложности того, что ему предстояло, но уже радовался свершению своей мечты.

Глава XVI. Неожиданная милость

Вместе с уверенностью в том, что он все-таки сделает по-своему, в душе Федора росло беспокойство. Ему еще предстоял разговор с отцом.

Старый Коллупайло был из тех, кто привык во всем полагаться на себя. Он не заискивал перед властями, не искал дружбы у влиятельных соседей. Те, кто знал герутевского пана, называли его дикарем и приписывали эту отчужденность расстройству ума. Старик как будто не реагировал на подобное неуважительное отношение, однако в душе страдал. И, конечно, это сказывалось на его здоровье. У него было уже несколько сердечных приступов.

Боясь убить отца, Федор откладывал разговор со дня на день. Он сознавал, что значит для Коллупайлов православие. Никто в их роду не изменял своей вере, выстояли Коллупайлы и во времена гонений. Нынче их привязанность уже не вызывала у соседей такого недовольства. А потому его решение могло показаться странным.

И все-таки вскоре разговор состоялся. Отец и сын уединились в кабинете. Федор начал издалека, сказал, что любит панну Юлию и что встретил с ее стороны взаимность. Старого Коллупайло не обрадовало такое вступление. Стоило сыну упомянуть о Толочках, как руки его затряслись. Стало ясно, что тема не просто неприятна ему, а мучительна. Однако Федор решил довести задуманное до конца, сказал:

– Отец панны Юлии даст согласие на брак только в том случае, если я поменяю веру.

Старик выслушал с таким выражением, словно ему сообщили о смерти родственника. Он отвернулся к окну. Молодой притих, надеясь, что отец сам догадается об остальном.

– Понимаю, – наконец отозвался старый Коллупайло, – в твоей душе поселилась язва сомнения. Чтобы приобресть одно, ты собираешься отречься от другого, – он посмотрел на сына так, словно намеревался спросить: «Я прав?»

Федор опустил глаза. Он чувствовал себя преступником.

– С давних времен Коллупайлы в православии, – не без гордости заметил старик. – Сколько издевательств претерпели, пронося, как огонь свечи в ураган, свою верность. Над нами смеялись, нас называли людьми низшего сорта. И все-таки мы остались непреклонными, выстояли. – глаза его вдруг округлились, и он сказал с какой-то жуткой уверенностью: – Бес тебя искушает, сынок! Берегись! – после чего схватился за грудь.

Федор поддержал его, придвинул кресло.

Старик сел грузно, с сиплым выдохом. Сразу стала заметна его немощность. Голова несчастного затряслась, а в глазах появились слезы. С каким-то детским страхом он вдруг спросил:

– Ты уже решился?.. Сын не ответил, отвернулся.

– Ты ослеплен, – морщась от боли в груди, тихо заметил отец. Федор не сумел сдержаться, вскричал:

– Я люблю ее! Только ради того, чтобы быть с ней!.. Старик словно не услышал, продолжал о своем:

– Вера отцов – не фрак, чтобы менять, когда вздумается. Ты не купил и не выменял ее, ты в ней родился. Сменить веру – все равно что умереть и родиться заново. Разве это возможно?!.. Или тебя прельстила позолота костельных алтарей?

– Нет же! – волнуясь, ответил влюбленный. – Просто я думаю, что любовь не имеет отношения к догмам. Да, для меня свято духовное подвижничество предков. Но я не книжник и не святоша. Я человек! Мною движет желание быть счастливым и дать новую жизнь! Я не изменник и не виноват, что люди разделились на касты. Я как служил Господу, так и буду служить. И уверен, что Он не разочаруется во мне. Господь сам указал мне этот путь. Ведь это Он вселил в меня любовь. А потому мне ничего не остается, как пойти на крайнее средство. Что поделаешь, коль к этому вынуждает меня несовершенство человеческих законов. Я знаю только, что эта крайность не отдалит меня от тебя и от моих достопочтенных предков.

– Твои дети будут католиками!

– Прежде всего они будут примерными христианами. Я уступаю пану Толочке потому, что вижу в этой уступке шаг к миру между нашими семьями. Кто-то ведь должен уступить!

– Ты не полководец, чтобы приносить себя в жертву ради мира. Изменив православию, ты пресечешь святую и героическую традицию.

– Если мои дети захотят сделать обратный шаг, я не стану их удерживать, тем более если причиной их решения будет любовь. Старик не ответил. Видно, понял, что сын не переменит решения и все попытки разубедить бесполезны…

Несколько дней они не разговаривали. Завтракали, обедали и ужинали по-прежнему вместе – но, собираясь за столом, отмалчивались, словно сердились друг на друга. Федор продолжал ездить к Толочкам и ксендзу Стефанию. Решение его день ото дня крепло.

Однажды, вернувшись домой, молодой пан узнал, что отец спрашивал о нем. Он тут же устремился в кабинет.

Оба обнялись. А потом долго молча смотрели друг другу в глаза, словно не виделись целый год. Они никогда не ссорились, поэтому едва выдержали эти несколько дней размолвки. Вот уже двадцать лет с тех пор, как умерла мать Федора, отец и сын жили душа в душу, советуясь и откровенничая во всем. Последние дни еще раз доказали обоим, насколько сильна их привязанность.

– Ты же знаешь, – сказал старик, – я желаю тебе только добра. Если твоя жизнь будет счастливой, это только добавит мне сил. Поступай, как считаешь нужным, сынок. Бог тебе судья.

Эта неожиданная милость неизъяснимо обрадовала Федора. Он крепко расцеловал отца. У обоих помимо воли полились слезы.

Год ездил Федор к панне Юлии. Любовь их день ото дня крепла. Наконец предложение жениха было принято. За это время герутевский хозяин сумел доказать свою приверженность костелу. И однажды он и ксендз Стефаний были официально приглашены в Гродно, где на заседании святой коллегии губернии секретарь торжественно объявил, что пан Федор Коллупайло признан верноподданным римско-католической церкви со всеми обязанностями и с присвоением нового имени – Теодор.

Только после этого влюбленные услышали от старого упрямца заветное «Благословляю».

И наконец, в день венчания, когда встали на колени перед святым алтарем в Гнезно и ксендз Стефаний наклонился и прошептал «Рах vobiscum» [прим. Мир с вами (лат.)], панна Юлия и Федор почувствовали, будто у них выросли крылья…

Вердомичи – Свентица – Великое село.

Август 1993 г.