Текст книги "Княгиня Менжинская"

Княгиня Межинская

Часть первая. Любовь и ревность

Легкая открытая пролетка, запряженная парой гнедых, бесшумно катила по ровной, как стрела, обсаженной молодыми деревьями дороге. Ее высокие тонкие колеса увязали в сухом, недавно подсыпанном песке, отчего лошади порой даже переходили на шаг. Однако сидевший впереди на высоком жестком облучке кучер, бритый, в полосатом пиджаке явно с барского плеча, коренастый мужик, в такие минуты тут же поднимал свою пугу – деревянную трость с длинной лентой кожи на конце. Лошади озирались, таращили на него глаза и дружно храпели – кивая головой, они как бы жаловались ему и на беспощадную августовскую жару, и на вязкую дорогу. Однако страх их был все же сильнее, и потому вскоре они опять начинали бежать рысью…

На мягком, обтянутом коричневой кожей сиденье, раскинув руки в стороны и забросив ногу на ногу, восседал необыкновенно красивый сухощавый мужчина в черном дорожном костюме. Это был князь Леон Игоревич Менжинский, владелец Свентицы, Великого Села, Новоселок и целого ряда других более мелких деревень и фольварков здешнего уезда. Необыкновенность его заключалась во всем: в одежде, в стройной осанке, в выражении лица, хранившего, помимо уверенности, еще и явную холодность. Густые вьющиеся волосы его были светлыми. Князя можно было назвать блондином, если бы не седина, заметно смазывавшая истинный цвет его шевелюры. Прямой, как бы разделявший лицо надвое, тевтонский нос лишь умножал в выражении князя упрямство и холодность. А в его прищуренных глазах, если присмотреться, читалась и вовсе злобная прямота. Судя по всему, он был явный эгоист, и тонкие сжатые губы лишь подтверждали это. Одновременно это был великий лицемер, актер, способный расположить к себе кого угодно. Стоило его густым темным усам шевельнуться, как перед нами представал уже другой человек, способный вызвать зависть у мужчин и вожделение у женщин. Да, он действительно был красив, этот Менжинский. И, очевидно, умел пользоваться этим…

– Живее, Панкрат, у нас мало времени, – неожиданно властно обратился он к кучеру. – Не терплю, когда ты дремлешь!

Всего на мгновение дав передышку лошадям, кучер уже получил замечание. Строгий окрик встрепенул и рассердил Панкрата. Он расправил свои могучие плечи, поднял пугу и что есть силы ударил ею по крупу одной из гнедых. Пролетка дернулась, несколько раз качнулась на упругих рессорах и устремилась вперед куда живее прежнего, оставляя за собой клубы пыли. При этом серебристые обода на колесах – настоящая английская сталь! – так и засверкали на солнце.

– Поддай! – буркнул Панкрат, воодушевляя себя и лошадей. – Буде у меня! Поддай!

Отбрасывая струйками песок позади колес, высокая пролетка стала будто невесомой, словно отделилась от земли, облаком поплыла туда, куда увлекала ее буря. Князь крепче схватился за поручни…

На этот раз его торопило не дело, как обычно, а страсть. Отсюда и его нетерпение. Он ехал на свидание к своей любовнице пани Эвелине. Последний год многое из того, что делал Менжинский, было посвящено этой женщине. Князь купил и обставил для нее дом. И дорогу эту к ней тоже подсыпали и обсаживали деревьями по его указанию…

Преодолев низину, лошади потащили в гору. В одном месте при дороге показался прибранный, обсаженный фруктовыми деревьями домик со стеклянной мансардой на втором этаже. Это и было жилище пани Эвелины.

Гостя ждали. На высоком деревянном крыльце под небольшим черепичным навесом стояла блондинка, в длинном, до земли, платье канареечного цвета. Приталенное платье не скрывало полноты его владелицы. Мощные груди пани, ее круглые плечи и широкие бедра уже издали взволновали князя. Он знал это тело, а потому, предчувствуя скорое удовольствие, стал бессознательно постукивать по плечу кучера и что-то мурлыкать себе под нос. Лицо его при этом приобрело выражание настороженности охотничьей собаки, издали почуявшей добычу.

Панкрат лихо подкатил вплотную к крыльцу, остановил экипаж. Длинноногий князь не удосужился открыть дверцу – выпрыгнул из пролетки, точно мячик, взбежал на крыльцо и обнял хозяйку…

«Дьяволица», – так говорили о пани Эвелине повсеместно в окрестных деревнях и на хуторах. А все потому, что эта женщина, не работая, жила в достатке. Она начинала с простых приказчиков и заезжих купцов. И вот сумела завладеть самым титулованным и самым красивым мужчиной уезда. Между тем эту авантюристку едва ли можно было назвать красавицей. В том-то и заключался парадокс, дававший повод подозревать ее в таинственной связи с дьяволом. Красивыми у пани Эвелины были разве что волосы. Цвета зрелой соломы, они были густые и длинные и так сияли на солнце, что помимо воли рука тянулась погладить их. Грудь ее была, пожалуй, слишком велика, а шея, заплывшая жиром, казалась короче, чем была на самом деле. Отсутствие талии и вовсе обезображивало бы ее фигуру, если бы не крутой изгиб ее бедер. Это были бедра Данаи. Многие мужчины, стоило им кинуть взгляд на пани Эвелину, приходили в трепет, охваченые таким вожделением, от которого потом долго не могли освободиться. Пани знала себе цену – как знала она и о всеобщем презрении деревенских к ней – и не собиралась менять образ жизни. Ей нравилось продавать себя. А причину людской ненависти к себе она видела в зависти. Эвелина даже не считала себя блудницей, ибо согласна была продаваться только самому достойному. Теперь по ее векселям платил князь. И она уверенно называла себя счастливейшей из женщин.

Панкрат отогнал экипаж к конюшне и занялся осмотром упряжи. Между тем князь и пани Эвелина продолжали стоять на крыльце. Им следовало бы пройти в дом, чтобы не смущать кучера. Но князь уже забыл обо всем на свете. Начав с мягких, как подушечки, пальчиков пани Эвелины, он вскоре покрывал поцелуями губы, шею и грудь.

– Божественная! – подражая рыцарям средневековья, возбужденно прошептал он.

– Леон, – делая вид, что стесняется этих открытых поцелуев, жеманно ответила она низким голосом и тут же подставила ему прочие свои прелести – маленькие ушки и голое плечо, – пройдемте в дом. На нас смотрит этот мужлан…

– Мышонок! – все больше распаляясь, вторил ей, точно во хмелю, князь. Хозяйке наконец удалось толкнуть дверь и буквально силой ввести князя в дом.

Оба вошли в просторную светлую комнату, сели друг против друга в широкие мягкие кресла, драпированные толстой красной тканью. Однако и после этого еще долго не начинали разговора, так как князь каждую минуту соскакивал со своего места и, обняв любовницу, пытался запечатлеть свой поцелуй то на ее груди, то на шее.

– О, Леон, – укоризненно отвечала ему на это пани Эвелина, – ну перестаньте же! Вы ведете себя, как мальчик!

Однако кто, как не она, эта безотказная львица, знала, что князь так просто не успокоится. Это наконец заставило пани вздохнуть и подняться, чтобы зашторить окна, а потом запереть дверь… Когда сие было сделано, пани Эвелина положила свою руку на шнуровку платья. Князь затрепетал…

Примерно через час они опять сидели в креслах друг против друга. Теперь своей неподвижностью они напоминали истуканов – в этом чувствовалось равнодушие, оба даже не смотрели один на другого. Князь утолил страсть – и теперь, бледный, с почти разочарованным видом, взирал в окно, в ту сторону горизонта, откуда уже пробивались красные лучи заходящего солнца. Иногда он нервно тянулся к боковому карману своего пиджака, вытаскивал часы и смотрел на стрелки. Сего дня у него еще были дела… Пани Эвелина, оставаясь в длинной ночной рубашке из прозрачного шелка, подглядывала за ним, и ее взгляд не таил тревоги. В какую-то минуту она неожиданно грустно сказала:

– Скоро вы забудете дорогу ко мне. Князь Леон не ответил – только бросил на нее тот быстрый, удивленный взгляд, который обычно выражает вопрос: «С чего ты взяла?»

– Знаю я вас, мужчин, – продолжала блудница. – Молоденькая жена. Ее прелести, наивность. Ведь это так романтично! И так интригует! Не правда ли?

В ее голосе звучали нотки сарказма. Однако князь и на этот раз никак не отреагировал – он занял явно выжидательную позицию. Получив то, чего хотел, он ждал момента, чтобы распрощаться с хозяйкой. Ему уже было скучно. Неожиданно для самого себя он вдруг протяжно зевнул…

– Прости, радость моя, – тут же извинился он.

– И когда она, эта ваша свадьба? – пани Эвелина упрямо возвращала гостя к своей теме. Князь протестующе взмахнул рукой.

– Я здесь не для того, чтобы обсуждать мои личные дела, – неожиданно сухо, даже с ноткой грубости сказал он. – И потом, Эли, ты что, ревнуешь?

Пани Эвелина даже раскраснелась – ее задел сухой тон князя. Но она сумела сдержать себя.

– О нет! – ответила она. – Это не ревность. Скорей, это страх… Чего лгать, я боюсь потерять вас, Леон!

– Разве могу я забыть дорогу к такому сокровищу, к такому цветку, к такой умелице! – кажется, к гостю начало возвращаться то, что он испытывал в первые минуты сегодняшнего приезда сюда. Он потянулся к любовнице и, взяв ее полную ручку, начал с жаром целовать. – Да никогда! Ягодка моя! – наконец он не выдержал, соскочил с кресла и обнял хозяйку. – Ну-ка, дай мне твое личико, – заворковал он, как голубь перед голубкой. – Губки! Дай мне твои губки!

Долгий поцелуй, последовавший за этим, казалось, должен был не просто прекратить всякие прения между ними, но и вызвать новую волну страсти. Так и случилось.

– Колдунья моя, волшебница! Я так рад, что ты у меня есть! – почти с пафосом сказал князь и, стянув рубашку с ее плеча, приоткрыл грудь любовницы.

– Нет-нет, – делая вид, что обижается, протестующе, заговорила хозяйка. Однако грудь не прикрыла. – Знаю, что наш роман дышит на ладан! Может быть, это наша последняя встреча!

Князь на мгновение отвлекся, недоуменно посмотрел на любовницу, как бы спрашивая: «О чем это ты?» Но, кажется, протесты эти не имели для него никакого значения, уже в следующее мгновение руки его опять потянулись к рубашке блудницы…

Когда князь уехал, пани Эвелина некоторое время стояла на крыльце, ждала, пока пролетка исчезнет из вида. Она продолжала играть роль…

Вернувшись в дом, она проследовала к шкафу и, открыв стеклянную дверцу, достала изящный графинчик в виде большой грозди винограда и маленький стаканчик с золотой каемочкой. Налив в стаканчик какой-то красной жидкости, пышка выпила залпом, крякнула, а потом, отыскав взглядом икону, трижды перекрестилась, словно попросила у Господа прощения за все свои грехи. И только после этого опустилась в кресло у зеркала…

Сначала послышалось, как где-то щелкнул дверной замок. Затем тихо скрипнула и пропела птичьим голоском дверь. Кто-то стал спускаться по лестнице с мансарды.

Наконец дверь в комнату открылась, и на пороге с гитарой в одной руке и с полупорожней бутылкой в другой появилась панна Снежана – родная сестра пани Эвелины. Все то время, пока князь Леон находился в доме, бедняжка вынуждена была скучать наверху. Теперь она пришла, чтобы развеять свою скуку.

– Ну как, напрыгались, дети мои? – морщась, обратилась она к изображению своей сестры в зеркале.

Кажется, содержимое бутылки, которую красавица держала в руке, было достаточно крепким, иначе речь молодой пани была бы более внятной, да и нос ее не имел бы такого розового оттенка.

– Не будь такой циничной! – последовал ответ, достойный по-настоящему целомудренной пани.

– У меня там, наверху, все бутылки попадали, когда вы тут резвились! Скоро дом расшатаете вашей пылкой любовью!

– Я прикажу, чтобы Степан впредь не открывал для тебя подвал! Ты много стала пить, милочка!

– Не величай меня этим пошлым прозвищем! Я пока не принадлежу к твоей касте!

Сказав сие, панна Снежана поставила бутылку на пол и села, а точнее, бухнулась, в то самое кресло, где совсем недавно сидел гость.

– Уф! – выдохнула она. И сейчас же спросила: – Что вытаращилась?

Пани Эвелина действительно смотрела на сестру укоризненным взглядом.

– Это что – зависть? – вдруг спросила она. – Или желание уколоть?

– Ой, ну зависть, зависть! – отмахнулась сестра. – А что тут такого?! Я тоже хочу любовника! – она подумала, потом добавила ноющим тоном: – Вот только Господь поскупился, когда лепил мои формы. Мужчины даже не оглядываются в мою сторону!

– Да уж, – охотно согласилась пани Эвелина. – На тебя даже Степан смотрит с презрением, – и засмеялась.

– При чем тут Степан? – обиделась несчастная. – Он что – мужчина? Мне нужен человек… который…

– Ну? Какой?

– Который возил бы меня в шикарном экипаже. Платил бы по моим счетам…

– Как мой князь?

– Не издевайся, пожалуйста! Тебе повезло, как альбиносу на целое стадо!.. Не надо мне такого! Пусть будет помельче. Хоть бы какой-нибудь купчишка.

Сестры вдруг притихли, задумались каждая о своем. Панна Снежана, покачивая головой, начала перебирать струны, тихо напевать какую-то мелодию. Ее сестра не выдержала, похвалилась:

– Смотри, какую мазилку подарил мне князь! Из Парижа! Ей цена добрых сто рублей, никак не меньше!

Панна Снежана отставила гитару к стене, поднялась, неровным шагом подошла к зеркалу. Обе некоторое время молча рассматривали подарок – перламутровую шкатулку с красками для румян. Наконец панна Снежана вздохнула и отправилась обратно в кресло.

– Боже, смилуйся надо мной! – смеясь, простонала она. – Ну хотя бы самого захудалого!.. Ну хотя бы старика с коленкой вместо головы! Хоть калеку! Лишь бы были деньги!

Пани Эвелина тоже рассмеялась. Это был смех женщины, чувствующей свое превосходство, смех эгоистки, жестокий и унижающий.

– Сумасшедшая, – вдруг серьезно сказала она. – Ты, видно, еще не спала со стариком. Не знаешь – а уже желаешь этого! Дура! Сначала научись скрывать свое отвращение, свою ненависть, а уж потом проси…

– Будто ты спала!

– О, милочка, ты еще под стол пешком ходила, когда я уже знала, что это такое. Прежде чем в моей жизни появился князь, который подарил мне этот чудесный домик, мне пришлось такое перетерпеть! Была и под стариками, и под калеками! Теперь можно не сомневаться, что я заслуживаю тех денег, которые мне платят… Прежде я тоже просила Бога послать мне человека. Отдавалась всякому, кто пальцем поманит. Думала: а вдруг это и есть тот принц, который вытащит меня из болота и посадит на трон! Не скоро поняла, что все мужчины одинаковы и им от меня надо только одно!

– И князю тоже?

– Хо, милочка! А чем он лучше?.. Только что денег много!

Кажется, панну Снежану удивили эти слова. Вытаращив глаза, она спросила:

– А ты говорила, что он любит тебя!..

– Любит! Коли б не любил, не ездил бы!.. Да только боюсь, что, женившись, разлюбит, потеряет охоту приезжать!

– Разве может несмышленыш, девочка, превзойти такую жрицу, как ты! Ведь ей еще и девятнадцати нет, от папы-мамы ни на шаг!

– Кто знает, кто знает… Видела я ее. Мордашкой – чистая обезьянка. Да и ужимки такие же: живая, лупоглазенькая. Так и хочется надавить ей на носик пальчиком и так нежно сказать: козюлечка ты моя, не тягайся ты со мной, душечка, а то задавлю ненароком!.. Я бы и не боялась, да уж очень нежны линии ее лица! А ну как князь возьмет да и втюрится по-настоящему! Вот тогда-то мне и конец…

– Едва ли он влюбится, – ответила сестра. – Твой князь – просто расчетливый проходимец! Способен ли он вообще любить?

– Он никогда не встречал препятствий в этом деле. Поэтому если эта мордашка пойдет у него на поводу, то ничего не изменится. Но если она заартачится, то может прибрать его с потрохами!..

– Князя? – панна Снежана рассмеялась. – С этим холодным камнем не совладает и огонь! Не тревожься, сестрица! Все обойдется. Чует мое сердце: потешится с недельку, а потом… вернется к прежней жизни. Что ему симпатичная мордашка! Он взрослый мужчина! Ему нужны удовольствия! Вот увидишь, уже через месяц после свадьбы он разочаруется в этом котенке!

– Твоими бы устами да мед пить, – отозвалась пани Эвелина.

Слова сестры явно приободрили ее. Когда-то настороженно встретив сообщение о сватовстве князя Леона, она только теперь начинала осознавать, что в этом для нее нет особой опасности. Как бы ни хороша собой была соперница, ей все равно недостанет настоящего опыта кокетства, чтобы удержать мужа… Успокоенная, она взяла со стола колокольчик и, по обыкновению настоящих барынь, позвонила. Но, зная строптивость своего надворного, для пущей надежности еще и позвала:

– Степан! Степан! Слуга был где-то рядом, может быть, в сенях, однако понадобилось нескольку минут и повторный звонок, чтобы он наконец-то отреагировал. Сначала послышался скрип хромовых сапог, потом открылась дверь – и в арке перед красавицами предстал невероятный верзила, нечесаный и плохо бритый, вдобавок в засаленной и давно потерявшей свой настоящий цвет рубахе.

– Почему так долго шел? – упреком встретила его пани Эвелина.

Кажется, она умела управлять этим детиной, потому что сразу после ее замечания Степан съежился и что-то пролепетал в оправдание…

– Принеси пару бутылочек, – приказала она. И тут же властно добавила: – И чтобы сам – ни-ни! Степан молча поклонился и вышел.

– Какой-то он у тебя… Как пес уличный, – оценила слугу панна Снежана.

– Какой есть, – отозвалась хозяйка, продолжая всматриваться в свое отражение в зеркале. – Менжинский не спрашивал, когда дарил. Только сказал: «Зато не болтлив!» И точно, от него слова не услышишь. Нормальный!

Наконец, когда было принесено вино и даже выпито по первому стаканчику, сестры уселись друг против друга и занялись музыкой. Впрочем, пани Эвелина помалкивала, а лишь сидела и слушала – медведь наступил ей на ухо. Что же касалось панны Снежаны, то музыка, очевидно, была ее страстью. Панна красиво пела и хорошо аккомпанировала себе на гитаре.

Сначала она просто играла мелодию, подбирая ее на слух, и подпевала. Потом стала перебирать струны – и вдруг запела тот романс, настоящая задушевность которого более выражалась интонацией, нежели словами. Низкий голос поющей дополнял красоту мелодии какой-то естественной тревогой, а потому заставлял думать, что этот романс о чем-то очень-очень личном:

Чудный месяц плывет над рекою, Все в объятьях ночной тишины. Ничего мне на свете не надо, Только видеть тебя, милый мой. Только видеть тебя бесконечно, Любоваться твоей красотой.

Но – увы, коротки наши встречи, Ты спешишь на свиданье с другой. Так иди, пусть одна я страдаю, Пусть напрасно волнуется грудь, Но прошу я тебя, умоляю, Смотри, милый, меня не забудь!

Пани Эвелина слушала с таким вниманием, словно слова романса должны были предсказать ее судьбу.

А панна Снежана продолжала петь. Она будто изъяснялась кому-то в своей страсти и печали:

Для кого я жила и страдала? И кому свою жизнь отдала? Как цветок ароматный весною, Для тебя одного расцвела…

Большой деревянный дом пана Теодора Коллупайло в Герутево стоял на возвышении. Он находился как бы на полуострове: прямо перед ним простиралась низина – пойма давным-давно пересохшей реки. В низине лежала деревня, огороды которой спускались к самому ручью. Стены дома были увиты ползучими растениями. Подъехать к нему можно было лишь с одной стороны. Зато с той площадки, где он располагался подобно гнезду орла, открывался такой вид, не залюбоваться которым было просто невозможно. Ручей уносил свои воды в глубокую долину. Сначала, за деревней, он петлял в полях, подобно серебристой змее, а потом, уже у горизонта, русло его скрывал мощный дремучий лес. В любую пору года тот лес вызывал у людей какое-то особое, неприятное, даже трагическое ощущение. Он виделся вечно закрытым занавесом. Особенно неприятно от этого ощущения бывало вечерами и ночью. Тогда из того леса слышалось множество непонятных, едва уловимых звуков – рык, вой, даже стоны. Исстари жители Герутево верили, что в том лесу обитает нечистая сила. На самом же деле в той стороне начиналась Беловежская пуща – то бесконечное дремучее царство, о котором было легче слагать сказки, нежели повествовать правду.

Дом Коллупайлов отличался просторностью. Гостей встречал обширный вестибюль. В левой части дома располагались служебные помещения и комнаты слуг, а в правой – жилые помещения хозяев: гостиная, спальни, ванная. Широкая лестница с резными перилами уводила из вестибюля на второй этаж, туда, где размещались мансарда и летние спальные комнаты.

Пан Теодор бывал дома только вечерами и ночью. Зато его семейные, жена пани Юлия из Толочек и дочь панна Мария, относились к тем женщинам, которых называют домоседками. Они выезжали из Герутево разве что в костел по воскресеньям. Вся жизнь их была посвящена, кажется, одному – созданию настоящего домашнего уюта. Так прежде при матери и отце жила пани Юлия. Такой образ жизни сумела привить она и своей дочери. Обе растрачивали день на хозяйские мелочи: то на скотный двор сходят, то на кухне часок-другой проведут, то займутся нарядами. Немало времени отнимали многочисленные визитеры. В основном это были местные деревенские. Люди жаловались, просили: одним нужен был лес, другим – зерно. Пани Юлия, не умея отказывать, выслушивала каждого – и помогала. Зная ее покладистый характер, иные пользовались этим и просили больше того, что могла бы позволить им совесть.

Панна Мария, которой уже исполнилось девятнадцать, не отходила от матери ни на шаг. Так же, как и мать, она больше слушала, чем говорила или распоряжалась. И характер она имела такой же, как у матери. По этой причине все в Герутево обожали ее.

В этот день на улице стояла такая жара, что трудно было даже дышать. Мать и дочь неразлучной парочкой прошлись по двору, обогнули сад. Даже в тени казалось жарче, чем в натопленной бане. Наконец обе вернулись в дом и устроились в гостиной в позолоченных креслах. В деревянном доме в эту пору было прохладней, чем на улице. Обе наконец успокоились, перестали сетовать на жару…

Но прежде чем послушать их задушевный разговор (а обеим сегодня было о чем потолковать после неожиданного предложения Менжинского), сначала все же скажем несколько слов о панне Марии.

В золоченом кресле сидела тоненькая белолицая панночка. Прежде всего привлекали внимание ее большие глаза, взгляд которых таил вместе с наивностью еще и очевидную искренность. Кажется, они были серо-голубого цвета, но более привлекал не цвет их, даже не величина и бархатистость, а их ясность. Вот так же привлекают глаза ребенка – в них еще нет мысли, нет серьезных чувств, зато столько восторга, жизнелюбия! Такие глаза притягивают, потому что являются кладезем того, чего иные лишаются сызмала, – чистоты. Все-таки порочный человек завидует непорочному… Кончик носа панны Марии был чуточку вздернут, и до него действительно тянуло дотронуться. Ротик был, может быть, маловат – тем не менее это был желанный ротик. Уголки губ шаловливо поднимались. Длинная тонкая шея панночки и особенно ее стройная спина и гордая посадка головы как бы подчеркивали ее непорочность. Но все же главным и самым чудесным достоинством этого создания являлись ее иссиня-черные волосы. Кажется, панночка позаимствовала их у отца, ибо пани Юлия была яркой блондинкой. Пышные, вьющиеся от природы… они подрагивали, когда панна Мария двигала головой. В этот день на ней было розовое платье без рукавов. Наряд не скрывал ее телесных недостатков и достоинств. Плечи ее были такими же тонкими, как у худенького мальчика, а груди едва-едва обозначены. Ручки были куда тоньше, чем того требовал стандарт красоты, но от этого они не казались менее привлекательными и нежными. Панночка была высокой, но пока еще не сформировалась по-настоящему. Бедра ее были узки, а потому все платья, как ни старалась камеристка, висели на ней мешком.

К этому описанию следует добавить то, что панночка была первой невестой в уезде. Ее дед, покойный пан Юзеф, завещал ей шесть деревень, в том числе и прекрасный каменный дом с башней в Вердомичах. От отца ей должны были достаться в наследство Герутево, Красные Груды и Терешки. Кажется, для всех в округе было ясно, что князь Менжинский, который теперь сватался к панне Марии и который был все же победнее своей невесты, основывал свое предложение на чистом расчете. Но если для всех и каждого этот расчет был очевиден, то самой панночке хотелось думать иначе. Жизнь для нее только начиналась, и девушка видела ее пока сквозь розовые очки…

– Только и слышно от всех, – ерзая в кресле, как егоза, сказала она матери тем тонким голоском, в котором угадывалось желание, чтобы с ней непременно согласились, – что это прекрасно образованный, воспитанный человек, денди, что трудолюбив, хороший хозяин. Даже папа не отрицает этого!.. Откуда тогда ваши сомнения?

– Я плохо знаю его, девочка, вот и все, – ответила мать, поправляя пышную светлую копну волос. – Про него всякое говорят. Разве можно верить всему! Князь сделал тебе предложение – и я не стану перечить, ответ ты дашь сама. Но как мать я имею право на подсказку, предупреждение. Начнем с того, что он стар.

– Нисколечко! Я не заметила этого! У него есть седые волосы, верно. Зато какая улыбка! Он сдержан и уверен в себе, как римский воин! А зубы! Белые, как жемчуга!

– Красив, спорить не стану. Высок ростом, строен, худощав. Кажется, владеет собой. По крайней мере, лишнего от него не услышишь. Но подходит ли он тебе? Может быть, тебе нужен кто-то попроще, понаивнее?

– Ну почему, мама? Почему «понаивнее»? Чем вам не нравится князь?

– Кто-то помоложе будет и откровенней, и скорее найдет с тобой общий язык.

– Ну неужели я не смогу найти с князем общий язык?

– Он – взрослый человек. Он многое повидал. Ему может стать скучно с таким несмышленышем, как ты. А за скукой обычно приходит разочарование. Боюсь, что не даст он тебе счастья.

– Мамочка, что ты говоришь! Князь Леон – такой душка! Он так улыбался мне! Последний раз, когда уезжал, он даже послал мне воздушный поцелуй!.. Он любит меня! В том нет сомнений! И ведет он себя так предупредительно, так корректно! От него так и исходят уверенность и сила! Я угадываю в нем массу достоинств, мама! Это настоящий мужчина! Рыцарь!

– Говоришь, любит?.. Хотелось бы прежде убедиться в этом. Мужчина должен любить жену как самого себя.

– Любит! Любит!

– Дай Бог, дай Бог!.. И все-таки, Марисенька, говорю тебе: не торопись. Надо присмотреться.

У пани Юлии имелись основания не доверять князю. Она немало слышала о его чудачествах. Такому солидному человеку до сорока с лишним лет оставаться в холостяках! Уже одно это не могло не настораживать. «Думаю, что он откровенный развратник», – как-то высказался о нем пан Теодор. Такое предположение не могло не вызвать у пани Юлии ужас. «Менжинскому нет достойной партии во всем уезде, – уверенно говорили соседипомещики. – Все-таки князь!» Да, он был титулованной особой. Но большинство высказывали иную причину его затянувшегося холостого образа жизни: говорили о бездушии князя, о его великом, закоснелом эгоизме, а главное… о том, что он презирает людей, в том числе и представителей равной ему аристократии. Теперь, когда встал вопрос о том, чтобы породниться с этим человеком, пани Юлия боялась даже думать о причине, из-за которой князь в свои сорок с лишним лет все еще пребывал в холостяках. А если бы она еще имела и доказательства слухов, которые окружали Менжинского, то и вовсе не пустила бы его на порог своего дома…

– Не торопись, – повторила она дочери. – Я все же обязана предостеречь. Присмотрись к нему. Все равно решать тебе самой. Мы не станем противиться твоей воле. Но ты не должна допустить ошибку! Замужество – главный шаг в жизни женщины. По большому счету, нам с отцом все равно, какой он, этот князь. Пусть он будет весь соткан из недостатков. Для нас главное, чтобы он любил тебя. Любовь – основа всего. Она выправит любого и даст направление только достойной жизни. Поэтому, встречаясь с князем, ты должна прежде всего угадать, любит он тебя или нет.

Наставления матери пролетали мимо ушей панночки, которая считала их лишними. Уж слишком она была очарована и предложением, и самим князем. В последние дни ею двигал не разум, а наивное желание ребенка поскорее стать взрослым и счастливым. Бедняжка была убеждена, что встретила необыкновенного человека. Поэтому подозрения и наставления матери лишь тяготили ее. «Зачем выяснять, если и без того все ясно! – говорила она себе. – Выйду замуж – и жизнь моя сейчас же изменится к лучшему!» Ей просто хотелось счастья, полного и бесконечного, хотелось наконец выбраться из-под родительского крыла, увидеть свет, показать себя. Но главное – ей хотелось любить. Она чувствовала, что созрела для полноценной жизни. Она все еще была невинна – и обстоятельство это странным образом тяготило, унижало ее. Ее время подошло. А потому ей было не до рассуждений и выяснений. Руку предложил достойный, блестящий, лучший жених округи. О каких сомнениях и подозрениях могла она думать?.. Она думала только о том, что будет жить с Менжинским под одной крышей и будет любить его. Для нее самой это еще не являлось любовью. Это было лишь желанием быть счастливой. И ей хотелось, чтобы мечта ее поскорее сбылась. А потому теперь, когда еще имелось время одуматься, отступить, она давала себе зарок, что станет княгиней Менжинской. Впервые в самый неподходящий момент в покладистом ребенке заговорило упрямство…