Текст книги "Из пережитого"

В 1935 году я пошел в школу – 32-ю школу Дзержинского района (ныне 203-я школа имени Грибоедова). Уже тогда вовсю развернулись репрессии, которые достигли своего пика в 37–38-м годах. Только много лет спустя я узнал, что в нашем классе почти у половины моих соучеников кто-то в семье был репрессирован. Причем дети тщательно скрывали это друг от друга. Представляю себе, какой леденящий холод вселялся в их души.

В школе моей первой учительницей была Павла Андреевна Покровская, которая вела нас по 4-й класс включительно. Из моих соучеников выделялся Вадик Сапрыкин, на редкость одаренный мальчик, который прекрасно учился и великолепно рисовал. Один из его рисунков был опубликован в «Ленинградской правде» в дни столетия смерти Пушкина. Рисунок назывался «Пушкин на берегу Невы». О нем несколько десятилетий спустя в одной из телепередач вспомнил Ираклий Андроников. Вадик был мальчиком очень скромным и, хотя намного превосходил всех нас, старался никак не выделяться. Мы все его любили. Отец Вадика был военным. Вскоре его перевели по службе, и Вадик покинул нашу школу. С тех пор следы его затерялись. А так хотелось бы встретиться, если он, дай бог, жив!

Не могу не рассказать здесь о судьбе семьи моего школьного товарища, о чем он мне сам поведал в зрелом возрасте после войны[43]43
  Теперь можно назвать его имя. Это Владимир Викторович Потапов. В школе он был известен по фамилии Сегал. Объясняется это тем, что после ареста отца, Виктора Павловича Потапова, сыну, чтобы уберечь его от репрессий, дали фамилию матери. Фамилию отца сын смог получить лишь после посмертной реабилитации отца.


[Закрыть]. Дед его происходил из крестьян, во время Русско-японской войны служил в штабе Стесселя писарем и вел подробный дневник. Пережил осаду Порт-Артура, был в плену в Японии. Был произведен в офицеры и стал дворянином. В Первую мировую войну занимал должность казначея полка. Женился на женщине, происходившей из сибирских крестьян. От брака с нею имел троих детей – Виктора, Владимира и Тамару. После революции служил бухгалтером на Китайско-Восточной железной дороге. Семья жила в Харбине в полном достатке, дети росли и учились. Сын Виктор стал инженером, Владимир подавал надежды как художник, Тамара преподавала языки, овладев, помимо европейских языков, также и китайским. Во время конфликта по поводу КВЖД служащим компании была предоставлена возможность выехать в какую-либо другую страну. Компания выплачивала им солидную страховку в английских фунтах, с помощью которой они могли бы завести собственное дело и безбедно начать новую жизнь. Однако дед моего приятеля Павел Дмитриевич возглавил на дороге комитет, который ратовал за возвращение на Родину. Он считал, как в свое время и мой дед, что его место в России. К тому времени старший сын Виктор женился на еврейке Рахили, дочери мелкого тамошнего торговца. Родители не могли простить дочери, что она вышла замуж за русского, и молодые нашли приют в доме Павла Дмитриевича и его жены Степаниды Ивановны. У них родился сын, с которым меня и свела судьба.

Павел Дмитриевич с семьей вернулся на Родину. И что же? Его самого и троих его детей арестовали. Все они погибли. Жену выслали. После ареста мужа Степанида Ивановна уничтожила дневник мужа, в котором рассказывалось о Русско-японской войне, в том числе и об осаде Порт-Артура. Поскольку в дневнике постоянно упоминались фамилии русских генералов, в частности Стесселя, она боялась, что он может еще более навредить ее мужу. Бесценный исторический документ был уничтожен. Детям Павла Дмитриевича и Степаниды Ивановны к моменту гибели было: Виктору – 29, Владимиру – 27, а Тамаре – 25 лет. Виктор был талантливым инженером и работал в той же области, что и С. П. Королев, Владимир – живописцем, а дочь Тамара была ученицей знаменитого китаиста академика В. М. Алексеева, подававшим большие надежды ученым-востоковедом. Владимира арестовали в Саратове, причем жене давали стирать его окровавленное белье. Легко представить себе, как его истязали, добиваясь признания в совершении вымышленных следователями преступлений. Страховка Павла Дмитриевича, которая выражалась в немалой по тем временам сумме – более двух тысяч фунтов стерлингов, была присвоена не то казной, не то сотрудниками НКВД.

Пострадали вернувшиеся в Советский Союз и родные Рахили. Сама она с малолетним сыном уцелела, может быть, потому, что к моменту репрессий брак ее с Виктором распался, но жила в постоянном страхе за свою судьбу. Так Советская Родина «отблагодарила» своих сынов и дочерей, сохранивших ей верность. Все они посмертно реабилитированы. И такая судьба постигла едва ли не всех вернувшихся на Родину из Харбина.

Приятеля моего Владимира Викторовича, которому столько же лет, сколько и мне, воспитала его бабушка Степанида Ивановна, замечательная русская женщина, преисполненная достоинства, доброты и благородства. Дожила она до старости и скончалась на руках у внука. Но каково же ей было жить, постоянно помня и оплакивая невинно убиенных мужа и троих детей, отнятых у нее в самом расцвете сил. Одна судьба этой семьи может служить бесспорным доказательством того, что утвердившийся в нашей стране режим проводил политику геноцида против собственного народа и заслуживает вечного проклятия и осуждения.

А вот история еще одной исковерканной жизни. Юлия Макаровна Николаенко (ныне Захарова) родилась в 1908 году в семье железнодорожного служащего на одной из станций Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). В семье было 7 детей – 5 сестер и два брата. В дальнейшем семья переехала во Владивосток. По окончании средней школы Юлия Макаровна с 19 лет работала бухгалтером. В 1930-е годы вышла замуж. Муж – моряк, к моменту женитьбы второй помощник капитана. В 1931 году у супругов родились близнецы – девочка и мальчик, а в июле 1938 года Юлию Макаровну арестовали как японскую шпионку. Около года продержали в тюрьме во Владивостоке, а в 1939 году отправили на Колыму в Магадан. Особое совещание при НКВД определило Юлии Макаровне меру наказания в виде лишения свободы на 8 лет за контрреволюционную деятельность. С мужем после ареста разошлись. Дети пошли по рукам. В 1938 году арестовали и брата Юлии Макаровны, который жил в Кисловодске. 8 лет Юлия Макаровна провела на Колыме. Участвовала в самодеятельности, танцевала. На одном из концертов заключенных-участников художественной самодеятельности присутствовал сам Берия, причем заключенных выдавали за вольнонаемных. По отбытии наказания вернулась во Владивосток, где провела три месяца. Вынуждена была уехать из-за отсутствия прописки. Переехала в Тулу, где работала на строительстве шахты в 40 км от Тулы. В 1951 году арестовали вторично. 4 месяца провела в тюрьме, после чего по этапу была направлена в Казахстан в бессрочную ссылку. На положении ссыльной жила в селе Елизаветинка Акмолинской области.

В ссылке вторично вышла замуж за ссыльного Захарова Игоря Петровича из Ленинграда, который был осужден за контрреволюционную агитацию и пропаганду по ст. 5810 УК РСФСР на 10 лет. Арестовали его за то, что сын Игоря Петровича, школьник, распевал стихи Пушкина «У лукоморья дуб зеленый», которые были переиначены на современный лад. Почему-то особое внимание привлекли строки: «Златую цепь в Торгсин снесли». Очевидно, усмотрели в этом намек на то, что с материальным обеспечением людей не все обстоит благополучно.

В 1954 году Юлию Макаровну реабилитировали за отсутствием состава преступления.

Игорь Петрович после своей реабилитации получил в Ленинграде однокомнатную квартиру, где они с Юлией Макаровной и поселились. Умер он в 1970 году.

А вот судьба еще одной семьи, которая принимала во мне живейшее участие и которой я очень многим обязан. Как я уже упоминал, заменившая мне мать Елизавета Александровна по окончании Смольного института жила в семье тверских помещиков Лошаковых, где занималась воспитанием четверых детей – Ольги, Варвары, Николая и Нила. После революции Елизавета Александровна жила в семье Ольги, вышедшей замуж за инженера Василия Вячеславовича Желватых. Жили они на Надеждинской улице, дом 15. Вторая сестра, Варвара Федоровна, была замужем за Ильей Дмитриевичем Палтовым. Он был офицером, но еще до окончания Первой мировой войны уволен в отставку по болезни и служил по гражданской части. Нил после революции эмигрировал за границу, и следы его затерялись. Николай Федорович успел побывать в Соловках, но чудом оттуда выскочил и работал в скромной должности на Заводе имени Карла Маркса. Варвара Федоровна с мужем вынуждены были уехать в Ялту, так как у него был процесс в легком. Там его и арестовали. О его судьбе вплоть до посмертной реабилитации так ничего и не удалось узнать. Варвара Федоровна рассказывала мне, что в Крыму, чтобы добиться у арестованных нужных показаний, их опускали в люк с испражнениями.

Василий Вячеславович служил в Электротоке (ныне Ленэнерго), где заведовал отделом. Он продержался дольше. Но в ночь с 31 октября на 1 ноября 1938 года арестовали и его.

Помню, как Елизавета Александровна, придя ко мне, как обычно, утром, со слезами сказала, что Василий Вячеславович арестован. Верховный Суд, который рассматривал его дело, прекратил дело производством за отсутствием состава преступления. Тем не менее ему дали срок – восемь лет. Когда он обратился с вопросом, как его могли осудить, когда дело его прекращено, ему ответили: «Тебя наш суд осудил». Под «нашим судом» имелась в виду тройка. По возвращении из мест заключения он рассказывал мне, что вместе с ним сидело довольно много инженеров из конструкторского бюро А. Н. Туполева, который сам в то время был арестован. Немало людей попадалось совершенно случайно. Так, в камере вместе с Желватых и другими интеллигентными людьми сидел один неграмотный татарин, плохо понимавший русский язык. За что его арестовали? На вечере в заводском клубе он случайно задел бюст вождя, который упал и разбился. Татарину пришили дело, не знаю, по какой статье – то ли по ст. 58 10 УК (антисоветская агитация и пропаганда), то ли по какой-то другой, еще более страшной. Когда его посадили, он так и не мог понять, что от него хотят следователи, и, по-видимому, раздражал их своей тупостью. Его жестоко избивали и после допросов окровавленного бросали в камеру. Его сокамерники из чувства сострадания всячески советовали ему признаться во всем, что от него требуют, иначе его забьют, но он и их не мог понять. Когда же, наконец, он уразумел, чего от него хотят, и признался, его стали истязать за то, что он так долго не признавался. Видимо, его и забили.

Поначалу Василий Вячеславович попал в одну из шарашек при Большом доме. Их хорошо кормили и даже прокручивали иностранные фильмы, которые не пускали на широкий экран. Руководил этой шарашкой какой-то бывший моряк, который втайне, видимо, сочувствовал своим подопечным. Будучи уверен в том, что они никуда не сбегут, он иногда в виде поощрения устраивал им встречу с семьей. Он брал кого-то из них с собой в машину и спрашивал: «Хотите ли увидеть своих родных?» Получив, разумеется, утвердительный ответ, он говорил: «Ну, хорошо. Сейчас я отвезу вас на вашу квартиру, а к такому-то часу за вами заеду». Преисполненный благодарности счастливчик раньше положенного времени встречал своего шефа в условленном месте и вместе с ним возвращался в казенный дом.

Помню, как незадолго до войны я был у Ольги Федоровны (тети Оли) на Надеждинской в день ее рождения. Раздался телефонный звонок. Я побежал в спальню, где был телефон. Когда я снял трубку и сказал «алло», раздался голос: «Юра, это дядя Вася, попроси скорее тетю Олю». Оказывается, он с разрешения начальства звонил жене, чтобы поздравить ее с днем рождения. Накануне войны у тети Оли был работник Большого дома, который сказал ей, что муж ее скоро будет освобожден. Видимо, дело к этому и шло, так как в те годы кое-кого выпускали (слишком уж многих схватили). Но судьба распорядилась иначе. Началась война. Шарашку расформировали, и Василия Вячеславовича отправили в Мариинские лагеря, где он и отсидел срок в срок. Как знать, может быть, это его и спасло от голодной смерти в блокаду. Правда, надо сказать, что больше положенного тройкой срока его держать не стали. Думаю, что здесь сработало не столько чувство справедливости и жалости к старику, которому к моменту освобождения перевалило за шестьдесят, сколько необходимость освобождать места для новых партий заключенных из числа несчастных военнопленных, лиц, оказавшихся на оккупированной территории, безродных космополитов и т. д.

По возвращении из мест заключения Василий Вячеславович застал умиравшую от рака жену, которую вскорости и похоронил. Над ним самим «висел» 101-й километр, и он проживал в Ленинграде тайком, постоянно опасаясь соседей, которых приходилось всячески задабривать, чтобы они не выполнили свой гражданский долг и не донесли о проживании без прописки человека, вернувшегося из мест заключения. Спустя какое-то время Василий Вячеславович устроился работать на Свирской ГЭС, где проработал до реабилитации. Будучи реабилитирован, он получил в Ленинграде комнату в коммунальной квартире (взамен отдельной квартиры, которую занимал до ареста). Умер он глубоким стариком. В последние годы почти не двигался вследствие перелома шейки бедра, вызванного тем, что на улице его кто-то толкнул и он упал. Так и завершился его жизненный путь – в одиночестве, нищете и заброшенности. А был он высокообразованным человеком, окончившим до революции Политехнический институт в Петербурге и учившимся в Германии.

Когда я задумываюсь над тем, было ли неизбежным то, что произошло в нашей стране, начиная от коллективизации, унесшей миллионы жизней и сопровождавшейся колоссальным разрушением производительных сил в сельском хозяйстве, последствия чего мы расхлебываем до сих пор, затем ежовщина и кончая террором военных и послевоенных лет, направленным на истребление целых народов, или этот террор был вызван тем, что во главе партии и государства оказался такой величайший тиран всех времен и народов, как Сталин, я прихожу к выводу, что тот путь, который мы прошли в послеоктябрьский период, был неизбежен. Начать с того, что террор начался буквально с первых дней Октября, причем его поощряли едва ли не все тогдашние руководители, в том числе и Ленин. Я уже не говорю о таких зловещих фигурах, как Троцкий, Зиновьев и тот же Сталин. Да и те, кто до последнего времени были окутаны какой-то романтической дымкой и многие из которых впоследствии сами пали жертвами террора, на поверку оказались его провозвестниками и ревностными проводниками. Вспомним хотя бы призывы Якова Свердлова (товарища Андрея) к поголовному истреблению казачества, усилия любимца партии Николая Ивановича Бухарина, направленные на расширение карательных функций ВЧК, расправы с санкции Фрунзе (товарища Арсения), Бела Куна и Розалии Землячки[44]44
  Приходится согласиться с Михаилом Веллером, который в одной из своих передач назвал Розалию Землячку (она же Залкинд) кровавой собакой.


[Закрыть] с пленными врангелевскими офицерами и солдатами, которым обещали сохранить жизнь, а вместо этого расстреливали и безоружными топили в Черном море. Интересно, вспоминал ли в свой смертный час Крыленко (товарищ Абрам), как он выдал несчастного генерала Духонина на растерзание солдатам, поднявшим его на штыки; вспоминал ли Тухачевский, как он подавлял кронштадтский мятеж и мятеж Антонова на Тамбовщине; вспоминал ли Иона Якир, как на преступном февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) он голосовал за то, чтобы Бухарин и Рыков были расстреляны?

Было что вспомнить Троцкому после того, как в Мексике агент Сталина нанес ему ледорубом смертельный удар по голове, в частности, как по его приказам топили баржи с пленными и просто заложниками, Зиновьеву (товарищу Григорию), который, будучи неограниченным властелином в Петрограде, учинял расправы над жителями города, в первую очередь интеллигенцией, инспирировав пресловутое дело Таганцева, жертвой которого пал Николай Гумилев.

Эти примеры можно умножить в тысячи раз!

А что говорить о самом основоположнике, который вкупе с Яковом Свердловым санкционировал злодейское убийство в Екатеринбурге царской семьи вместе с обслугой, которая была повинна только в том, что сохранила верность своему государю!

Перечитайте ленинские документы послереволюционных лет (хотя бы опубликованные), и вы убедитесь в том, как часто повторяются в них призывы, а то и прямые команды сгноить мерзавцев в тюрьме, расстрелять, усилить революционный террор и т. д.

Все эти «лобастые мальчики революции» вели счет на миллионы и нимало не задумывались над ценностью и неповторимостью каждой человеческой жизни до тех пор, пока смертельная угроза не нависала над их собственной жизнью и жизнями их родных и близких. А чего стоят парилки, введенные в обиход с первых лет революции! Людьми, которых подозревали в сокрытии ценностей (очень часто по ложному навету), набивали камеры, где можно было только стоять, и держали там до тех пор, пока подозреваемые не отдавали все, что у них было. В самом ужасном положении оказывались те, кому отдавать было нечего. Многих из этих камер не выводили, а выносили, причем иных прямо в морг. Лишь немногие выдерживали эту пытку. О пребывании в парилке десятилетия спустя с ужасом рассказывал отец моего школьного приятеля Александр Борисович Лившиц, у которого при нэпе было свое небольшое дело. «Я выдержал только потому, – вспоминал Александр Борисович, – что отличался в те годы недюжинным здоровьем». Впрочем, чего не сделаешь и на что не пойдешь ради братьев по классу в странах капитала, которые подвергаются чудовищной эксплуатации и спят и видят, чтобы их освободили! Ради достижения этой благородной цели можно жертвовать жизнями тысяч, а то и миллионов собственных рабов!

Как проницательно писал Сергей Есенин в поэме «Инония»:

 
Веслами отрубленных рук
Вы гребете в страну грядущего!
 

Невольно вспоминаются также слова Евтушенко:

 
Так гибнут люди, их не возвратить,
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
От этой невозвратности кричать.
 

Дело, однако, не только в том, кто стоял во главе происходивших в стране процессов, но и в том, что революция произошла в стране без прочных демократических традиций, народ которой благодаря трем столетиям татарского ига и трехсотлетию дома Романовых в значительной своей части был заражен рабской психологией. Забегая вперед, замечу, что благодаря большевистскому террору он в еще большей степени заражен ею сейчас, что и дает возможность власть предержащим проделывать с ним самые чудовищные эксперименты вроде упразднения Союза в Беловежской пуще[45]45
  Ныне иначе, чем раньше, воспринимаешь слова известной песни:
  Мне понятна твоя вековая печаль,
  Беловежская пуща, Беловежская пуща.
  Теперь эти слова приобрели трагический смысл, а вековая печаль Беловежской пущи стала понятней и ближе.


[Закрыть] или увеличения цен в десятки, а то и в сотни раз.

Когда революция происходит в сравнительно отсталой стране без прочных демократических традиций, совершенно неизбежно появление особой касты, которая желает снимать сливки с общественного производства и нуждается для этого в чудовищном аппарате подавления. Я бы даже сказал так: чем глубже, на первый взгляд, размах революции, тем ужаснее та контрреволюция, которая неизбежно следует за ней. А то, что роль Кавеньяка русской революции сыграл Сталин, – это в значительной мере случайность. Не он, так кто-то другой сидел бы на его месте и делал то же самое. В словах «Сталин – это Ленин сегодня» – заключена глубокая сермяжная правда.

Интересно, что, борясь с Троцким, Сталин, в сущности, проводил троцкистскую политику как внутри страны, так и вовне. Ограбление крестьянства, сверхиндустриализация, помощь экстремистским группировкам в любой части земного шара во имя приближения мировой социалистической революции – все это было взято дядей Джо из арсенала Льва Давидовича. Можно даже сказать, что Сталин был куда большим троцкистом, чем сам Троцкий. И после убийства Троцкого Сталин не мог отделаться от него, ибо Троцкий сидел в нем самом.

О беспредельном цинизме партийных бонз свидетельствует такой факт. В 1937 году Комиссию, образованную Пленумом ЦК ВКП(б), которая выдала Бухарина и Рыкова на расправу органам НКВД, возглавлял Микоян. И что бы вы думали? Когда в 1956 году после ХХ съезда КПСС образовали комиссию по подготовке материалов для посмертной реабилитации Бухарина и Рыкова, ее поручили возглавить тому же Микояну. У того не оказалось ни капли совести, ни элементарного политического такта, чтобы от этого поручения отказаться. Вследствие венгерских событий работа комиссии застопорилась, реабилитация Бухарина и Рыкова произошла много лет спустя. Вообще надо сказать, что Микоян принадлежал к числу наиболее изворотливых членов сталинского руководства. Какое-то время он удержался на плаву и после падения Хрущева. Не зря в народе о нем ходила такая байка: «От Ильича до Ильича – без инфаркта и паралича»[46]46
  Лишь однажды, по свидетельству его сына, историка по образованию, у Микояна вырвалось полупризнание. Имея в виду период репрессий, Анастас Микоян сказал: «Все мы были тогда мерзавцами». С этим следует согласиться. Но разве только тогда? В другом месте сын сообщает, что отец испытывал угрызения совести.


[Закрыть]. И после этого дети августейших особ выступают с воспоминаниями о своих родителях, где они предстают если не как герои, то по крайней мере как подлинные реформаторы, искренне стремившиеся перевести страну на демократические рельсы. Вот уж поистине, яблочко от яблоньки недалеко падает. Кстати сказать, из этих сынков, а то и внуков, которые всю жизнь как сыр в масле катались, рекрутируются ныне те, кто близок к верхам.

Расхожим является мнение, будто все наши беды проистекают от того, что Ленин рано умер: проживи он еще лет десять – и дело социалистического строительства было бы поставлено на прочные рельсы. Сейчас я это мнение считаю ошибочным, хотя в свое время к нему тяготел. Конечно, Ленин был куда более изворотлив, чем Сталин. Вполне возможно, что он и не свернул бы так быстро политику нэпа и не стал бы проводить коллективизацию столь драконовскими методами. Не будем, однако, забывать, что и Ильич был склонен к импровизациям, которые опрокидывала сама жизнь. Чего стоит попытка перейти от нормальных рыночных отношений к продуктообмену, о которой сам Ленин впоследствии говорил, что она провалилась, что продуктообмен вылился в обыкновенную куплю-продажу! А ведь эта попытка явилась одной из основных причин того, что экономика страны буквально через год после прихода большевиков к власти (если не раньше) оказалась в состоянии полного расстройства. И здесь напрашивается аналогия с днями нынешними. Можно было бы привести немало других примеров грубых промахов Ильича во внутренней и внешней политике. Так что давайте не переоценивать роль личности в истории, да еще такой противоречивой и импульсивной. Ведь это шло бы вразрез с марксизмом, который Ильич исповедовал.

Особо следует сказать о завещании Ленина, которое, как мне кажется, свидетельствует не о его проницательности, а является одной из последних судорожных попыток смертельно больного человека удержать в своих руках власть. Из завещания следует непреложный вывод: в партии нет человека, который его, Ильича, мог бы заменить. Все лидеры партии, которые были тогда на виду, страдают такими пороками, которые исключают выдвижение кого-либо из них на роль первого лица. Поведение одних (Каменева и Зиновьева) в октябрьские дни, которое Ленин назвал штрейкбрехерством, не случайность. Как и не случайность небольшевизм другого (Троцкий). Любимец партии (Бухарин) дьявольски доверчив в политике. Наконец, тот, о котором Андрей Вознесенский впоследствии написал: «Надвигался на профиль Ленина неразгаданный силуэт», – Сталин – слишком груб. Если с этим недостатком еще можно мириться в отношениях между товарищами, то он становится нетерпимым по отношению к массе. Нужно сказать, что на момент написания письма этот недостаток выглядел более безобидно, чем пороки, выявленные у других соратников. И ведь вот что интересно – предлагая заменить Сталина, Ильич кандидатуры его возможного преемника не назвал. В самом таком предложении верхи партии могли усмотреть сведе́ние счетов, вызванное тем, что Сталин оскорбил Крупскую. Словом, если обнажить гносеологические корни письма, то они сводятся к тому, что без меня вам, ребята, не обойтись.

Нельзя также сказать, что Ильич безошибочно разбирался в людях. Вспомним хотя бы историю Малиновского, который был агентом царской охранки и которого Ильич взял под свою защиту.

Так что сейчас можно лишь гадать, как пошло был развитие событий, будь Ленин жив. Во всяком случае, есть немало доказательств в пользу того, что нас ожидали бы не меньшие потрясения, чем при Сталине.

1937 год запомнился бесконечным числом плакатов с изображением славного сталинского наркома Н. И. Ежова, в ежовых рукавицах которого извивались всякого рода гады – изменники Родины, шпионы, диверсанты, вредители и прочая нечисть.

Отец моего друга Пекова Григорий Васильевич Пеков до революции работал с Калининым на одном заводе. Станки их стояли рядом. Михаил Иванович, видимо, не очень любил вкалывать и к тому же занимался, как теперь говорят, общественной работой. Так что Григорий Васильевич нередко выполнял норму и за себя, и за Михаила Ивановича, чтобы ему было что получать в получку и на что кормить семью. После революции Григорий Васильевич был красным директором, в частности, опытного завода по производству синтетического каучука и работал рука об руку с академиком Лебедевым. Пеков был близок к Кирову. Он чудом уцелел, но был задвинут на второй план. Во время приезда Калинина в Ленинград в связи с избирательной кампанией он увидел на предвыборном собрании Пекова. Узнал его, поздоровался, а затем тихо спросил: «Гриша, тебя еще не посадили?» У самого Калинина, как известно, посадили жену. Но справедливости ради надо отметить, что Михаилу Ивановичу были свойственны и добрые побуждения. Так, он опекал семью Мордухай-Болтовских, в доме которых одно время жил до революции. Когда главу семьи сажали или хотели посадить, он его вызволял.

12 декабря 1937 года под сенью сталинской Конституции 1936 года состоялись первые выборы в Верховный Совет СССР. В честь выборов я разразился такими стихами:

 
Есть дни прекраснее других,
Которые нам славу воспевают.
Они поют о соколах стальных
И о сынах, которых выбирают.
Они поют о Сталине родном,
О человеке мудром и простом.
 

Как видите, я ничего не утаиваю, что было, то было. По нашему избирательному округу депутатом избрали престарелую актрису Театра драмы имени Пушкина (бывшего Александринского театра) Е. П. Корчагину-Александровскую, думаю, неожиданно для нее самой.

Правда, иногда в моих стихах звучали и другие нотки. Бабушка моя работала секретарем юридической консультации, и благодаря общительному характеру у нее было много друзей среди адвокатов, в их числе такие, как Филипп Моисеевич Рабинович, Островская, Фукс (которого бабушка звала Фуксик), Баранцевич (сын писателя Баранцевича), Хватовкер и другие.

Среди адвокатов начались аресты. Был арестован и Рабинович, но через какое-то время его выпустили. Бабушка звала его Филиппушка. Когда после ареста он пришел к бабушке, меня поразила мертвенная бледность его рук. Его освобождению я посвятил стихи, в которых были такие строки:

 
И Вы вернулись, радость бьет ключом,
Слеза счастливая искрится.
Охвачен счастьем Ваш служебный дом,
И жизнь потухшая резвится.
 

Несколько стихотворений я посвятил своей бабушке. Одно из них касалось нехваток продовольствия и попыток бабушки купить что-либо к обеду:

 
Идет по Кирочной, вздыхает,
Продукты ищет на обед.
Ходить по лавкам продолжает,
Но ничего буквально нет.
 

Интересно, что бы я написал на сей счет сейчас.

Это стихотворение показали С. Я. Маршаку, и оно, кажется, ему понравилось.

В школу я шел по Кирочной обычно пешком, но иногда вскакивал на ходу на трамвай и опять же на ходу спрыгивал с трамвая, так как он останавливался немного дальше школы. Так вот, когда я шел пешком, я частенько встречал у парадных один, а то и два «черных ворона», которые ждали очередных клиентов. Дело в том, что за жертвой приезжали поздно вечером, а то и ночью. Проходило время, пока вызывали понятых и дворника, а затем приступали к обыску, который к утру не всегда успевали закончить. Потому-то «черные вороны» и дежурили. Анна Ахматова называет их «черными Марусями», но думаю, что то название, которое было в ходу среди нас, детей, точнее.

В это время состоялся мой переезд от родственников со стороны отца к родственникам со стороны матери, Глушковым – бабушке и тете. Вызван он был главным образом тем, что моим родственникам по материнской линии казалось, видимо, не без оснований, что в семье Александра Петровича и Татьяны Николаевны я стал нежеланным ребенком. С Кирочной, 24, я переехал на Кирочную, 17. Елизавета Александровна, меня воспитывавшая, любила меня без меры и безумно ревновала ко всем родственникам. Для меня она тоже была дороже всего. Поэтому и отношения с Глушковыми, особенно с моей тетей Ириной Леонидовной, складывались далеко не гладко. Я оказался как бы между двух огней и остро это переживал. В той же квартире, где Глушковы, жили их знакомые еще по Виннице Юцевичи. Отношения были настолько дружеские, что я не ощущал, что живу в коммуналке.

Приближалась война, вначале Финская, а потом и Отечественная. Из громкоговорителей лилась песня «Если завтра война» из одноименного фильма. Правда, если вначале пели: «С нами Сталин родной, и железной рукой нас к победе ведет Ворошилов», – то после Финской войны, в которой первый маршал опростоволосился по всем статьям, слова переиначили: «С нами Сталин родной, Тимошенко-герой, с нами друг боевой Ворошилов».

Я посещал литературную студию Дворца пионеров. Нашими занятиями руководили литературный критик Тамара Казимировна Трифонова, дочь адмирала Кетлинского, сестра Веры Кетлинской, и Елена Павловна Серебровская, поэтесса, в то время молодая женщина, красивая и статная. В литературной студии занимались Надежда Полякова, Вера Скворцова, Николай Леонтьев, Абрам Плавник, Юрий Капралов. Наиболее талантливой считалась Вера Скворцова, безвременно умершая. Она часто печаталась в «Ленинских искрах». Особенно мне запомнилось ее стихотворение, где она рассказывала о гибели любимого человека, письмо которого пришло после его смерти. Там были такие строки:

 
Я стою и в руке сжимаю сейчас
От восьмого числа конверт.
Я смотрю в эту радость лучистых глаз
И не знаю, отдать или нет.
 

Стихи эти были написаны под явным влиянием стихотворений Твардовского о Финской войне, опубликованных в библиотеке «Огонька».

У Николая Леонтьева особенно запомнилось стихотворение, посвященное Киплингу, а у Абрама Плавника мне запали такие строчки:

 
…две тугие девичьи косы.
Мы по всей проходили округе,
Но такой не видали красы.
 

Учился вместе со мной и Александр Горфункель, впоследствии известный историк, философ и книговед. Помню, Сашу Горфункеля в стихотворении одного из наших кружковцев особенно пленили такие строки:

 
…И золотом наливались
Молочные облака.
 

Мне они кажутся довольно сусальными.

Финская война, хотя мы и были юны и наивны, заставила нас многое пересмотреть. Мы видели раненых и искалеченных людей, во многие дома пришли первые похоронки. Стало ясно, что легкой победы в грядущей войне не будет. Но в победе мы не сомневались.