Текст книги "Из пережитого"

II. Детство

В архиве отца, который перешел ко мне, хранится справка из родильного дома, из которой следует, что мать моя разрешилась доношенным младенцем мужского пола. Это и есть я. У матери моей, как я уже сказал, не было молока, и меня подкармливала своим молоком подруга матери, Мися Милорадович. Ей повезло: она была замужем за иностранным дипломатом, кажется, шведом, и скоро уехала с ним за границу. А вот ее престарелой матери выезд с дочерью не разрешили и выслали в Башкирию. По окончании университета, когда мои финансовые дела поправились, я несколько раз посылал Мисиной матери небольшое денежное вспомоществование.

Семейная жизнь матери и отца продолжалась недолго. Кажется, еще до родов мать заболела туберкулезом. Вполне возможно, что если бы ее вовремя направили на лечение, скажем, в Давос (Швейцария) или на кумыс в Башкирию, ее и удалось бы спасти. Однако никаких средств и возможностей для этого не было. К тому же мать подружилась с теософкой Ольгой Александровной Бартеневой, которая проповедовала отказ от приема лекарств и считала, что исцеление человека полностью зависит от него самого. По-видимому, мать какое-то время свое заболевание скрывала, а когда это стало известно окружающим, было уже слишком поздно. 23 марта 1929 года мать моя в возрасте 26 лет скончалась. До сих пор содрогаюсь при мысли, как страшно было ей умирать, оставляя полуторагодовалого ребенка, которого она безумно любила. Похоронили ее на Смоленском кладбище (почему-то лютеранском – видимо, там нашлось место). Она положила начало семейному захоронению. Теперь там покоятся моя бабушка со стороны отца, моя двоюродная сестра Мариночка, две мои тети – одна со стороны отца, Татьяна, умершая в блокаду, другая со стороны матери – Ирина, скончавшаяся сравнительно недавно, в 1988 году. Захоронена там и урна с прахом мужа Татьяны Николаевны – Александра Петровича, а в 2017 году – урна с прахом их сына, моего двоюродного брата Петра Александровича Ваганова. Он скончался 13 сентября 2017 года. По-видимому, скоро этот склеп приютит и урну с моим прахом.

После смерти матери семья наша распалась. Отец уехал работать на Урал. Вначале он служил в Свердловске (ныне Екатеринбург), а затем перешел на строительство Магнитогорского металлургического комбината, где дослужился до начальника паросилового цеха. Меня отдали на воспитание в семью моей тети со стороны отца и ее мужа, где я рос вместе с моей двоюродной сестрой Мариной, которая была на год старше меня. Воспитывала нас Елизавета Александровна Глинкова, которая вплоть до своей кончины заменила мне мать. Мы с Мариночкой очень любили друг друга, хотя иногда я ее и обижал, чем до сих пор казнюсь. Но она мне, как младшему, все прощала.

Кроме того, обслуживанием семьи занимались домработница Марфуша и приехавшая из Финляндии няня, на руках которой выросли дети Глушковых. Няня эта была русская крестьянка родом, кажется, из Тверской губернии. Как ее занесло в Финляндию, не знаю. Когда она вернулась в Петроград, она застала семью своей барыни, моей бабушки, в бедственном положении. Детям, после того как семью в Виннице ограбили, буквально нечего было надеть. Няня приехала с большим количество сундуков, заполненных главным образом подарками барыни. Прослезившись, няня открыла сундуки и одела своих бывших господ, впавших в нищенство. Вот так-то!

Отец мой зарабатывал в Магнитогорске немалые деньги, бо́льшую часть которых отправлял сестре Татьяне, Тусе, как ее звали, в семье которой я жил. Как мне говорили потом мои родственники по материнской линии, на эти деньги семья в основном и жила, так как Алекандр Петрович зарабатывал мало, а тетя пробавлялась случайными заработками. Иногда ей перепадали чертежные работы. Так что я был в семье желанным ребенком. Жившая в Париже тетя Наташа присылала нам с Мариночкой заграничные вещи, которые в то время были в диковинку. Когда Елизавета Александровна выводила нас гулять в парижских костюмчиках, окрестная детвора сбегалась на нас смотреть. Если судить по фотографиям, то мы, несмотря на трудные времена (начало 30-х годов), выглядели как очень ухоженные дети из благополучной семьи. Достаточно было посмотреть на наши лица, чтобы определить, что мы из «бывших». Отец изредка приезжал в командировки. До сих пор помню, какое ощущение счастья охватывало меня, когда он, большой и сильный, брал меня на руки и ходил по комнатам нашей квартиры. Его наезды были для нас, детей, праздником. Он навозил кучу подарков, шутил, заразительно смеялся. В его присутствии даже сумрачный Александр Петрович преображался, становился другим. Светлела и тетя Туся, которую в то время я называл мамой. В один из своих приездов отец повел нас, тетю Тусю, Мариночку и меня в фотографию, которая была расположена на Литейном, неподалеку от Спасо-Преображенского собора. Там мы все сфотографировались. Фотографии эти сохранились: мы с Мариночкой в парижских костюмчиках, тетя Туся и отец.

Лето мы проводили в Тярлево, вблизи Павловска, где снимали дачу. Там же был расположен теннисный корт. Дядя Саша и тетя Туся увлекались игрой в теннис. На тамошних кортах в то время блистали молодые Галина Коровина и Татьяна Налимова, составившие женский дуэт и долгое время бывшие чемпионами страны в парном женском разряде. Налимова была очень больших размеров, а Коровина – хрупкая и миниатюрная. Когда эту пару вызывали на корт, то остряки злословили, что играют Коровина и Налимов.

Жизнь нашей семьи вроде бы протекала благополучно, и мы даже не подозревали, какие страшные трагедии надвигаются на нас. В 1932 году от скарлатины неожиданно умерла Мариночка. Произошло это так. В семью дворника, жившего в нашем доме, дали перестегать ватное одеяло. Мы и не знали, что в этой семье ребенок болел скарлатиной. По-видимому, это и послужило причиной инфекции. В майский день 1932 года Елизавета Александровна (Татля) повела меня и Мариночку гулять в Летний сад. Как обычно, она взяла с собой бутерброды и то ли чай, то ли кофе. Проголодавшись, мы с Мариночкой ели бутерброды, причем, запивая их, пользовались одной чашкой. Вернувшись домой, Мариночка почувствовала себя плохо. Вызванный врач (кажется, это был доктор Георгиевский, наш домашний врач) определил скарлатину в тяжелой форме и сказал, что меня нужно немедленно изолировать. Меня тут же переправили к Глушковым, которые жили по соседству на Кирочной. Когда я уходил, Мариночка полулежала на диване, который стоял в столовой. Помнится, она махнула мне на прощанье рукой. Так она и врезалась в мою память на всю оставшуюся жизнь. Болезнь оказалась скоротечной. Александр Петрович был в то время на Урале, и несчастную девочку всю искололи, чтобы отец мог с ней проститься. Но, кажется, она умерла еще до его приезда. На похороны меня не взяли. Помню только, что Татля вернулась с похорон вся в слезах, долго меня обнимала и целовала.

Перед смертью Мариночка звала меня, называя именем героя одной из сказок, которое она мне дала. Хотя с момента ее кончины прошло 60 лет, я до сих пор остро ощущаю боль этой утраты. Ведь я по-детски безумно ее любил. Вспоминаю такой эпизод. Мариночка за что-то была наказана. А вечером у нас были пироги с маком. Тетя Туся не разрешила дочери сесть за стол. Она тайком, как нам казалось, примостилась под столом, у стула, где я сидел, а я незаметно передавал ей под стол куски пирога. Взрослые, по-видимому, это заметили, но сделали вид, что ничего не произошло, решив, что добрые чувства нужно поощрять. Родилась Мариночка 13 сентября 1926 года. Ровно через пятьдесят лет, день в день, у меня родился сын! Ну как не верить после этого, что в жизни что-то есть и сына принесла мне не только моя жена, но и моя незабвенная сестра!

Примерно через пятьдесят лет после ее кончины я познакомился с дочерью моего двоюродного брата, который приходился Мариночке родным братом, то есть встретился с ее племянницей. Передо мной стояла живая Мариночка!

Я не мог сдержать слез.

После смерти Мариночки в нашем доме поселились скорбь и печаль. Помню, летом мы с Елизаветой Александровной были в Летнем саду. Я продолжал жить у Глушковых. И вдруг на аллее сада я увидел Александра Петровича, дядю Сашу и тетю Тусю. Только потом я понял, что шли они очень грустные, погруженные в свои мысли. Я бросился к ним, так как без них соскучился. Ведь мне было около пяти лет. Увидев меня, помнится, они заплакали. Ведь они привыкли видеть нас вместе, а тут я был один.

Но на этом страшные испытания, которые посылала нам судьба, не закончились. В 1933 году не стало моего отца. Более двух десятков лет я думал, что он умер от простудного заболевания. И только во второй половине 50-х годов из документов, которые мне передал Александр Петрович, я узнал, что на самом деле произошло. Отец, как я уже говорил, работал на Магнитогорском металлургическом комбинате и занимал там довольно видное положение. Но, конечно, после смерти матери был он очень одинок. Не знаю, была ли у него женщина или нет. Одно время он ухаживал за женой своего троюродного брата Еленой Михайловной Миллер (которая тоже звалась Лялей), но из этого ничего не вышло. У меня хранятся фотографии отца в Магнитогорске, заснятые в цеху, которым он руководил. Он мало на себя похож. Лицо загнанного, вконец измученного человека, на худом лице большие глаза, полные какой-то невысказанной скорби. Тем не менее отца на работе, видимо, ценили и наградили памятной доской, отлитой из первого чугуна Магнитогорского металлургического комбината им. т. Сталина, как значилось на лицевой стороне доски. На оборотной стороне доски надпись: «Ударнику, инженеру-теплофикатору т. Толстому». Эта доска хранится у меня как самая дорогая реликвия, как память о моем отце. Заместителем отца по цеху был человек по фамилии Иванов и с редким именем Антонин. На одной из фотографий он изображен рядом с отцом.

В свой последний приезд в Ленинград (было это зимой 1932–1933 года) отец перед отъездом занемог. У него разболелся живот. Он лежал в маленькой комнате на диване. Таким я его и запомнил. Потом он уехал, и, как вскоре оказалось, навсегда. В марте к нам на Кирочную неожиданно приходит телеграмма о том, что отец серьезно заболел. После получения телеграммы Елизавета Александровна пошла со мной в Спасо-Преображенский собор, который расположен неподалеку от дома, где мы жили. Там она горячо молилась за здоровье отца, не зная, что его уже нет в живых. Ведь он был ее воспитанник. А вскоре пришла вторая телеграмма с извещением о смерти отца. Кажется, она пришла утром. Я сидел в столовой и завтракал. Александр Петрович подошел ко мне и погладил меня по голове. Помнится, я был удивлен его неожиданной лаской. Потом пришла Елизавета Александровна. Узнав о телеграмме, она зарыдала. Так я остался круглым сиротой.

Более двух десятков лет я был в неведении о подлинной причине смерти отца. Мне говорили, что он умер от простуды. И лишь в 50-х годах, когда я был у своего дяди, он сказал, что настало время, чтобы я узнал всю правду, и передал мне папку с документами, касавшимися моего отца. Из них я узнал, что мой отец повесился в номере гостиницы, где он жил, после того как был издан приказ о его увольнении за развал работы цеха, которым он руководил. В папке оказался и этот приказ, и письмо Антонина Иванова, в котором он сообщал о подробностях происшедшего, и тексты телеграмм, написанных собственноручно отцом и отправленных после его смерти в Ленинград (одна – о его болезни, другая – о кончине). Привожу полностью и текст приказа, и письмо Иванова, ничего в них не меняя[41]41
  Здесь и далее письма и документы приводятся в транскрипции оригинала.


[Закрыть].

Приказ № 52

по Магнитогорскому металлургическому заводу

«__» марта 1933 г.

г. Магнитогорск

Плохое руководство Паросиловым цехом, выражающееся: в отсутствии дисциплины, неиспользовании прав единоначалия, в исключительно плохом присмотре за эксплоатируемыми агрегатами, что приводило к порче и выходу из строя, не принятии мер к уборке и приведению в порядок паровоздуходувной станции, пыль, грязь, бревна и т. п. Эксплоатируемый пароводопровод находится в безобразно-плохом состоянии, это привело к тому, что воздуходувная станция имела целый ряд перебоев в своей работе, из-за чего неоднократно нарушался режим работы доменных печей. Несмотря на неоднократные замечания и указания Главного энергетика завода Начальнику паросилового цеха на вопиющие безобразия в цехе, начальник паросилового цеха не принял к исполнению и не принял решительных мер к их изжитию.

Дальнейшее пребывание в цехе К. Н. Толстого считаю нетерпимым, поэтому приказываю:

§ 1. – К. Н. Толстого с работы снять.

§ 2. – Начальником паросилового цеха назначить Н. И. Булгакова.

§ 3. – В пятидневный срок произвести прием и сдачу дел. Акт приема представить Главному энергетику завода

.

П. п. Директор з-да: Маннес

Управделами: Шустикова

Верно… (Буянова)

А вот письмо Антонина Ник. Иванова, адресованное сестре отца, моей тете Татьяне Николаевне, в семье которой я в то время воспитывался:

г. Магнитогорск 10/IV 1933 г.

Простите, что вместо обещанного 5-го апреля высылаю Вам письмо с большим опозданием, были некоторые причины, да и вместе с этим трудно писать письмо о таком неприятном вопросе. Напишу, постараюсь подробно, что произошло.

Кирилл Николаевич приблизительно с 19-го марта немного заболел ангиной. 22 марта он уже был почти совсем здоровый, но мы с ним договорились, что 23-го он еще будет дома, 24-го день отдыха, а 25-го он должен был выдти на работу. Неожиданно 23-го марта был получен в цех приказ о снятии его с работы. Причем, как оказалось после, его хотели перебросить на другую работу. Вечером 23-го марта я и еще двое сидели у него. Обсуждали этот приказ, а также говорили о других вопросах. Ночью, около часу, я с ним говорил по телефону, было все спокойно, 24-го марта в выходной день я был вызван на производство. Затем вечером я к нему пробовал три раза зайти, но дверь была закрыта. Мы с товарищем подумали, что он уехал в «Березки». На другой день 25/III утром около 9 часов у него дверь так же оказалась закрытой. Тогда я с товарищем решили войти в комнату, где увидели ужасную картину. Оказалось, что он повесился на полотенце у двери. Это нас, конечно, ужасно поразило и мы даже не догадались посмотреть, что им было оставлено.

Похоронили мы его 30-го марта. Группа товарищей отдала ему последний долг. В гробу с него сделано несколько снимков, но только сейчас затруднение с бумагой – высылаю пока один экземпляр.

На мое имя он оставил доверенности на получение зарплаты, облигации и деньги 1001 руб. из Сберкассы, а также была им лично составлена телеграмма на Ваше имя (которую я Вам посылаю; вставка 30 сделана мною). Текст оставленного письма мне для прочтения не дали, думаю, что было письмо на мое имя. Адреса я Вашего не знал до 2-го апреля. Текст составленной им телеграммы я получил 3-го апреля. Следствие по этому делу велось в ОГПУ.

Вещи получу завтра, вышлю Вам не ранее 15-го апреля. Деньги вышлю 12–13-го, получаю завтра.

После отсылки всех вещей и денег составлю Вам об этом подробное письмо.

В виду того, что я оставленного им письма не читал, поэтому причину его самоубийства не знаю, могу только предполагать.

По этому неожиданному случаю для Вас, а также и для меня, выношу Вам глубокое соболезнование.

Прошу передать привет Юрочке и надеюсь, что Вы его не оставите и дадите соответствующее воспитание. Должен сказать, что он часто вспоминал о своем сыне и о Вас. Если пожелаете приехать, могу представить Вам все, чем располагаю и оказать полное содействие, а также могу ответить Вам письмом на интересующие Вас вопросы.

С уважением к Вам

г. Магнитогорск, Центральная гостиница, комн. ¹ 191,

Антонин Ник. Иванов.

Для меня ознакомление с этой папкой было страшным потрясением, хотя мне уже было под тридцать. Я места себе не находил. Вначале я хотел ехать в Магнитогорск, встретиться с людьми, которые знали отца, разыскать его могилу, поклониться его праху. Но потом у меня не хватило на это душевных сил. Я так и не поехал. Теперь же, когда с момента его кончины прошло почти шестьдесят лет, это и бесполезно. Все быльем поросло. Прости меня, отец…

Думаю, что мой отец стал жертвой неуверенности и страха, которые в преддверии 37-го года охватывали наше общество. Над ним явно сгущались тучи. Он, видимо, понимал, что дело не ограничится увольнением с работы. Почти уверен в том, что если бы тогда и пронесло, то в 37-м репрессии не обошли бы отца стороной. Его замели бы за одну фамилию. Кстати сказать, почти все командиры производства, которые строили Магнитку, вскоре пали жертвами репрессий, которые особенно усилились после гибели Серго Орджоникидзе. Возможно, что отец решился на этот шаг ради меня, чтобы обеспечить меня какой-никакой пенсией и избавить от клейма сына врага народа. Не исключаю, однако, что мои предположения и неоправданны. Отец был большим поклонником комбината и говорил о нем с нежностью. То, что он был отлучен от дела, которому служил, несомненно, больно ударило по его самолюбию. Не нужно забывать, что ему было всего тридцать лет. А в таком возрасте (да и более позднем) не всегда хватает рассудительности. Но все это только предположения. Мы так никогда и не узнаем, что подвело отца к роковому концу. Скорее, это был комплекс причин, которые сплелись в тугой узел. И развязала его только смерть.

Сравнительно недавно из газетной публикации узнал о том, что 14 марта 1933 года ЦК ВКП(б) принял постановление «Об ответственности служащих в государственных учреждениях и предприятиях за вредительские акты». Не исключено, что мой отец стал жертвой разнарядки, которая во исполнение этого постановления была спущена на места, – ведь нужно было докладывать, что установка принята к неукоснительному исполнению и борьба с вредителями усилена.

Припоминаю встречу, которая произошла у меня незадолго до войны. Со своей бабушкой по линии матери (бабушкой Глушковой) возвращался на трамвае от каких-то гостей, кажется, с Петроградской стороны. Трамвай шел полупустой. Рядом с нами ехал мужчина с обильной проседью в волосах. На лацкане его пиджака было несколько орденов, в том числе и орден Ленина, – орденские планки тогда еще не ввели. В то время люди с несколькими орденами встречались редко. Меня, как мальчишку, он, конечно, заинтересовал. Наш попутчик это заметил. Завязался разговор. Я спросил, за что он награжден. Помнится, он ответил: «За Магнитку». Сказал ему, что там работал мой отец, и назвал его фамилию. Незнакомец после этого с какой-то растерянностью произнес: «Ты сын инженера Толстого?» Всецело поглощенный рассматриванием орденов, я, видимо, не заметил, когда бабушка дала ему понять, что о причинах смерти отца я ничего не знаю. Незнакомец как-то замялся и вышел из трамвая еще до нас, пожав мне на прощанье руку. Кто это был, я так и не узнал. Больше я его не видел.

В 2001 году я получил приглашение из Уральского отделения Российской школы частного права принять участие в научно-практической конференции «Российское гражданское право на рубеже тысячелетий», посвященной обсуждению третьей и четвертой частей проектов Гражданского кодекса, 60-летию со дня рождения Станислава Антоновича Хохлова – первого исполнительного директора исследовательского центра частного права, и 10-летию центра частного права – разработчика Гражданского кодекса. Были определены место и время проведения конференции – Магнитогорск, 6 и 7 декабря 2001 года. Сердце мое екнуло, но, как это ни прискорбно, приехать не смог и обратился к участникам конференции со следующим письмом.

Кажется мне, что оно актуально и сегодня, особенно в части призыва следовать не на словах, а на деле заветам так рано покинувшего нас С. А. Хохлова, а потому приведу его полностью:

Уважаемые коллеги! Сожалею, что нездоровье помешало мне принять участие в столь представительной конференции, происходящей к тому же в близком моему сердцу Магнитогорске. Обращаюсь к вам не как собрат-цивилист (с моей стороны это было бы нескромно), а как сын одного из строителей Магнитогорского металлургического комбината, инженера Кирилла Николаевича Толстого, который был на комбинате начальником паросилового цеха. Отец мой трагически погиб в Магнитогорске в 1933 году, в возрасте тридцати лет. Как самую дорогую реликвию я храню память об отце – памятную доску, отлитую из первого чугуна, выплавленного в Магнитогорске. Отец был награжден ею как ударник, что значится на оборотной стороне доски и приложенной к ней почетной грамоте, подписанной тогдашним руководством комбината.

Когда мой отец погиб, мне не было еще и шести лет, и я остался круглым сиротой. О гибели отца я узнал лишь в 1956 году, до этого мне говорили, что он умер от простудного заболевания. Живу с болью в сердце, часто вижу его во сне, восстанавливаю в памяти мельчайшие детали его редких приездов в Ленинград, где я тогда жил.

Отец мой пал жертвой клеветы и наветов, хотя нежно любил свой комбинат, отдавал ему все свои силы и знания. По отзывам людей, его знавших, он был подлинным русским интеллигентом, глубоко образованным человеком, и завистники не могли ему этого простить. Вспоминая трагическую судьбу моего отца, мне хочется пожелать всем нам, в том числе и участникам настоящей конференции, независимо от возраста, степеней, званий и должностного положения, побольше доброты, подлинного уважения друг к другу. Не делить цивилистов на наших и не наших, а опираться на заложенные в каждом лучшие качества, сообща думая над тем, как использовать их на благо нашему делу.

Этими качествами в полной мере обладал безвременно ушедший от нас Станислав Антонович Хохлов, с которым мы рука об руку работали в Комитете конституционного надзора СССР. Он, как никто другой, умел привлекать к себе людей, сплачивать их, не придавая ни малейшего значения тому, к какой диаспоре они относятся. Было бы хорошо, чтобы у него наконец нашлись достойные преемники.

Ноябрь 2001 г.

В память об отце устроители конференции прислали мне часы, изготовленные к 70-летию Магнитогорского металлургического комбината, за что я безмерно им благодарен.

После кончины отца мое положение в семье тети резко изменилось. Из курочки, приносившей золотые яйца, я превратился в нахлебника со скромной пенсией в 125 рублей в месяц. Няня вскоре должна была уехать к себе на родину, так как содержать ее было не на что. К тому же я постоянно чувствовал со стороны тети молчаливый упрек – почему судьба распорядилась так, что Мариночка умерла, а я остался жив. Правда, меня никто пальцем не тронул, но жить в семье стало невмоготу. Я был нежеланным и нелюбимым и остро это чувствовал.

Летом мы с тетей отправились на Урал, в город Сатки, где на заводе «Магнезит» служил дядя Саша. Кажется, он возглавлял там конструкторское бюро. У меня в памяти осталась извозчичья пролетка, которую подавали, когда мы с тетей отправлялись за покупками. Видимо, мы жили в поселке, где размещались работавшие на комбинате специалисты, в том числе и немецкие. Я очень нравился одной сердобольной немецкой чете, которая со мной возилась. По приезде в Сатки со мной случился такой казус. Помнится, приехали в Челябинск, когда там шел сильный дождь, от которого мы где-то укрывались. Дядя Саша не сразу нас нашел. Не помню, как мы добирались до Саток – то ли на поезде, то ли на машине, то ли на запряженной лошадью пролетке. Я, конечно, очень устал и, наскоро поужинав, заснул. Уложили меня спать в одной комнате, а дядя Саша и тетя Туся улеглись в другой. Ночью я захотел писать, но боялся их потревожить. И вдруг обнаружил в полу недалеко от моей кровати спасительную дырочку, куда с облегчением и вылил содержимое своего мочевого пузыря. Видимо, в последующие дни мне ставили ночной горшок и следили за тем, чтобы я подготовился ко сну. Через какое-то время дядя Саша с группой своих сослуживцев, среди которых было несколько молодых женщин, отправился в окрестные леса на охоту. Одна из них мне ненароком рассказала, что наша квартира находилась как раз над тем бюро, где работал дядя Саша, и то, от чего я в ту злополучную ночь освободился, пролилось на чертежи, лежавшие на чертежных досках. Жгучий стыд охватил меня, но с не меньшей благодарностью я оценил такт взрослых, которые не наказали меня за мой невольный проступок.

Сатки запомнились мне своей поразительной природой, в которую были вкраплены всевозможные минералы. Более чем через пятьдесят лет я вспомнил об этом, посетив в Свердловске минералогический музей, в котором множество экспонатов было как раз из Саток.

Помнится, дядя Саша и тетя Туся ездили из Саток на могилу моего отца в Магнитогорск. Приехали они оттуда какие-то присмиревшие. Кажется, это был первый и последний случай, когда могилу отца посетил кто-то из родных.

Впереди был 1934 год, который проложил страшную борозду в жизни нашего общества. Елизавета Александровна (Татля) продолжала меня обихаживать. Без нее мне бы пришлось совсем плохо. Получала она нищенскую пенсию (у нас она ничего не получала и, кажется, даже не питалась) и, чтобы как-то существовать, поступила на работу в семью Тимченко, у которых было двое детей – Нина и Юра, мои ровесники. Поступила на работу под условием, чтобы она занималась не только детьми Тимченко, но и мною. С тех пор мы в течение нескольких лет росли вместе. Тимченко жили на Кирочной рядом с нами, в том же доме, где жили обе мои бабушки, и Глушкова, и Басова (на Кирочной, 17). Татля утром приводила меня к Тимченко (в той же квартире жила бабушка Басова, но она в то время работала переводчицей на Урале на том же заводе, что и Александр Петрович), мы ходили вместе гулять, затем обедали, а вечером она отводила меня на Кирочную, 24, где я жил у тети Туси.

1 августа у дяди Саши и тети Туси родился сын Петр, которому все были несказанно рады. После кончины Мариночки тетя Туся долго не могла забеременеть. Помогла ей забрюхатить, как говорят в народе, одна ясновидящая, которая до революции жила у бабушки в прислугах. Я сразу полюбил своего двоюродного брата, которого в семье звали Тептик, или Петрусик.

Зимой, как известно, в жизни страны произошло роковое событие – был убит Киров. Хорошо помню, что всех охватило чувство надвигающейся беды, после этого убийства все находились в состоянии какого-то оцепенения. Через несколько дней после убийства Кирова мы пошли гулять и вышли к улице Воинова (ныне опять Шпалерной). Гроб с телом Кирова был выставлен для прощания в Таврическом дворце. По всей улице (а мы вышли на нее на пересечении с проспектом Чернышевского) растянулась плотная вереница людей, которые шли прощаться с Кировым. Стояли сильные морозы, колонны двигались медленно, и чтобы обогреться, люди прямо на улице разжигали небольшие костры. На убийство Кирова я откликнулся стихотворением, в котором были такие строки:

 
Не стало кировской улыбки
На дорогом его лице,
И лишь слеза из глаз скатилась
При виде траура в стране.
 

Отнеситесь к ним снисходительно – они написаны семилетним ребенком.

Несколько десятилетий спустя после убийства Кирова я побывал в его квартире-музее на Кировском (ныне Каменноостровском) проспекте. При посещении музея мне больше всего запомнился один непритязательный экспонат. Киров состоял на партийном учете в одной из заводских партийных организаций. На его учетной карточке как основание для снятия с учета написано одно слово: «Убит».

После убийства Кирова в Ленинграде начались страшные вещи. Стала проводиться паспортизация. Те, кто получил талоны на паспортизацию, оставались в Ленинграде, а те, кто не получил, подлежали высылке. Моих родных беда обошла стороной, но многие из друзей и знакомых были высланы. К бабушке Глушковой приходили прощаться ее старинные подруги. Судьба многих семей зависела от расположения дворников. Те семьи, которые вели себя заносчиво и чем-то дворнику не угодили, вынуждены были с Ленинградом расстаться. Бабушку Глушкову спасло то, что она была демократична и обходительна и всегда старалась угостить дворников, которые приносили дрова. Ее промеж себя они называли хорошей, или доброй, барыней. А вот многие заносчивые барыни за свою спесивость поплатились. После того как начались массовые высылки и аресты, бабушка Глушкова не раз говорила: «Киров этого никогда бы не допустил». Сказывался ее армянско-галльский темперамент. Вообще она была очень невоздержанна на язык, и только чудо спасло ее и тетю Иру от расправы.

Как-то бабушка поехала в дом отдыха. Там она познакомилась со старушкой, работавшей в секретариате Ленина. Они подружились, и ее товарка рассказывала ей, что Ильич не раз говорил: «Сталин Россию до добра не доведет». Бабушка повторяла это направо и налево, не задумываясь о последствиях. Как-то к нам в дом пришла женщина. Я запомнил следующий ее рассказ. Высылке подлежали два сотрудника академика И. П. Павлова, который обратился к тогдашнему председателю Совнаркома СССР В. М. Молотову с просьбой оставить их в Ленинграде. Молотов ответил, что сделать ничего не может, так как комиссию по чистке возглавляет Ворошилов.

А теперь отвлечемся от эмоциональной стороны дела и попытаемся разобраться в убийстве Кирова, его причинах и следствиях[42]42
  Пожалуй, наиболее обстоятельное объяснение причин гибели С. М. Кирова (он же – Костриков) дано в книге: Бастрыкин А. И., Громцева О. Ф. Тени исчезают в Смольном. Убийство Кирова. СПб., 2001.


[Закрыть]. Сразу скажу, что я не придаю особого значения, совершил ли это убийство Леонид Николаев из ревности или по политическим мотивам, был ли это убийца-одиночка или убийство было кем-то организовано и подготовлено, в частности Сталиным или Ягодой. На счету Сталина такое количество преступлений, что наличие или отсутствие еще одного из них едва ли прибавит что-либо к его палитре. Гораздо важнее другое – это убийство Сталину было как нельзя кстати, и он извлек из него максимальные дивиденды. Оказался выбитым один из самых заметных его конкурентов, который пользовался популярностью в народе (другое дело, заслуженно или нет). Появлялся убедительный повод для проведения массовой чистки как в партии, так и в обществе в целом, для нарастания в обществе массового психоза, создания образа врага, что подготовило почву для появления вскорости «ежовых рукавиц». Кирова впоследствии, особенно после ХХ съезда партии, упрекали в том, что он не дал бой на XVII съезде партии, когда вроде бы на его стороне было большинство делегатов съезда. Думаю, что этот упрек неоснователен. К тому времени вокруг Сталина сложилось прочное руководящее ядро в лице Молотова, Ворошилова, Калинина, Кагановича, Куйбышева, Орджоникидзе, Андреева, Микояна и других, которые за Кировым бы не пошли. К тому же в руках Сталина были армия, органы внутренних дел и госбезопасности. Делегаты съезда в большинстве своем были заражены конформизмом, и если бы Киров открыто бросил Сталину вызов, он потерпел бы сокрушительное поражение. Киров это прекрасно понимал. Этим объясняется тот вдохновенный панегирик в адрес Сталина, которым он разразился на XVII съезде партии. Помните: «Трудно представить себе фигуру гиганта, каким является Сталин», – и т. д. Поэтому я не склонен переоценивать ни самого Мироныча, ни его перспектив в борьбе со Сталиным. Несомненно, однако, что гибель Кирова окончательно развязала Сталину руки. Во главе Ленинграда был поставлен Жданов, доминирующей чертой которого была трусость. Город трех революций надолго был поставлен на колени.