Автор книги: Юрий Вяземский
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
Колесница подъехала
Вардий медленно двинулся вдоль стены в глубь храма. И пока шел, говорил:
XVII. – Ты думаешь, он стал писать трагедию? Как бы не так! Зато каждый день теперь приходил ко мне и рассказывал о своем последнем разговоре с Юлией, воспроизводя не только слова, но описывая свое состояние, Юлины взгляды, ее выражения лица, ее голос. И каждый новый его рассказ отличался от предыдущего, иногда весьма заметно. Так что я пересказал тебе первый вариант, который, как мне подумалось, больше других соответствовал действительности…
И каждый раз, до прихода ко мне или уйдя от меня, отправлялся к храму Аполлона на Палатине… Он мне не говорил, что туда ходит. Но я несколько раз его выследил… Феникс долго стоял перед храмом и его созерцал. Полагаю, что внимание его привлекал фронтон. На одной из гемм был изображен Аполлон. Солнечный бог, лицом похожий на Августа, летел на квадриге над распростертым под ним божеством Нила…
Вардий остановился возле одной из статуй и, не указав на нее ни рукой, ни взглядом, ни кивком головы, объявил:
– Вот он – Марк Випсаний Агриппа, великий полководец и неуемный строитель, ближайший соратник божественного Августа, второй муж солнечной Юлии.
И тут же, без паузы и без всякого перехода:
XVIII. – Некоторые историки утверждают, что он умер в марте. Неправильно. Он умер в апреле, на празднике Палилий. Сначала в сопровождении друзей и клиентов вознес молитвы в храме Юпитера, затем участвовал в заклании беременных коров в курии, под руководством старшей весталки очистился пеплом телят, вынутых из материнской утробы. Затем отправился в загородное имение Мецената, где вместе с батраками и рабами прыгал через охапки зажженного сена. Прыгнул раз пятьдесят, даже молодежь перепрыгав.
А после пьяный, разгоряченный, измазанный в грязи, как и положено на этом празднике, улегся за пиршественный стол и стал уплетать жареную конину… В деревне в честь Палес режут куцего коня… И вдруг захрипел, закатил глаза, посинел и дышать перестал. Навеки.
Одни утверждали: он подавился куском жертвенного мяса. Другие с прискорбием возражали: в пятьдесят один год надо быть осторожным в питье и в гимнастике. Третьи испуганно шептали: его Аполлон умертвил тихой стрелой!.. Хозяин, Гай Меценат, вызвал из Рима Антония Музу. А тот, прибыв, осмотрел бездыханного Агриппу и поставил диагноз: «Умер. Теперь ничем не поможешь!»
Вечером в доме у Августа состоялось совещание. Решали, как хоронить, ибо Агриппа завещания не оставил. Меценат предложил хоронить по высшему разряду, за государственный счет, воздвигнув три арки и десять алтарей для принесения жертвы ларам и манам. Но Август возразил: хоронить надо торжественно, но скромно. Ибо умерший Агриппа происходил из простого народа, во всём любил и ценил простоту. Стало быть, «скромно, но торжественно» – таков был девиз похорон, утвержденный на совещании.
Было также решено хоронить Агриппу не на восьмой, а на седьмой день, потому как на восьмой день после его смерти приходился праздник Виналий.
Август предложил сожжение произвести на форуме. Но Меценат возразил: явится слишком много народу, вследствие скорби и чрезмерного рвения могут возникнуть беспорядки, разумнее будет воздвигнуть костер на Марсовом поле. И Август, который в последнее время всё реже и реже соглашался с Гаем Цильнием, на этот раз ему уступил и сказал: «Логично. Согласен. А ты, Меценат, будешь дезигнатором».
XIX. Тело, таким образом, было выставлено не на семь дней, как положено, а на шесть. Вернее, на пять, так как целый последующий день Агриппу бальзамировали и украшали. Бальзамировщика пригласили египетского, из храма Изиды, но бальзамы использовались не египетские и не аравийские, а иудейские, с Мертвого моря – наилучшие, с добавлением индийских мазей. Траурный кипарис был доставлен с победоносного Акция, у которого Агриппа почти двадцать лет назад одержал свою великую победу, – за этим кипарисом уже в день смерти Марка Випсания послали быстроходную либурну… Всё это означало «торжественно».
А «скромными» были одеяние покойного и то, на чем его выставили в атриуме: не было высокого ложа слоновой кости, не было пурпуровых тог и роскошных материй – в сером походном плаще Агриппа лежал на низкой складной кровати, украшенной папирусом.
Хотя поток посетителей привратники ограничивали, люди возле скорбного ложа стояли с утра и до вечера. Я был на пятый день: часа два отстоял на улице в ожидании своей очереди, а затем проник внутрь и имел возможность поклониться прославленному покойнику и заодно пронаблюдать за поведением его вдовы. Юлия не только не плакала, но на ее лице не было ни малейших следов от слез. Страдания и горя я также не заметил в ее глазах. Не было усталой отрешенности и тоскливой покорности судьбе, которую часто испытывают или напускают на себя скорбящие женщины, отдыхая от слез и причитаний. Напротив, Юлия была подвижна и оживлена, каждого входящего встречая если не радушным словом, то ласковой улыбкой или понимающим взглядом. И если кто-то, увидев покойного, начинал плакать или иначе выражать свою скорбь, она тут же подходила к нему и благодарила за сочувствие, утешала и призывала смириться с волей богов. Причем чем ниже был ранг человека и чем постороннее был он у нее в доме, тем заботливее и предупредительнее была с ним Юлия… На меня Юлия сначала не обратила внимания. Но заметив, что я подошел к Фениксу и тихо заговорил с ним, кивнула мне головой и благодарно мне улыбнулась…
Феникс все пять дней провел в доме Агриппы, с утра и до вечера. Сципион три раза зашел, Криспин – два, Гракх – один раз; Пульхр ни разу не появился: он боялся покойников.
XX. – Как я уже говорил, – продолжал Гней Эдий, – похороны состоялись за день до Виналий, в девятый день до майских календ. Опять-таки, с одной стороны – «скромные», с другой – чрезвычайно торжественные.
Не было пышного катафалка. Были вроде бы простые носилки, но изготовлены они были из дубовых ветвей и земляничных деревьев, украшенных густою листвой, – то есть точно такие, какие Вергилий описывает в своей «Энеиде», когда Эней хоронит Палланта.
И одет был Агриппа, почти как Паллант: поверх савана на него надели военные доспехи – говорили, те самые, в которых он бился при Акции, – а поверх доспехов… ну, точно:
Полный печали, надел он один из плащей на Палланта,
Плотно окутал вторым обреченные пламени кудри…
Поскольку расстояние между домом Агриппы и форумом напрямую было слишком незначительным, траурная процессия двинулась кружным путем: сначала к театру Марцелла, затем – к театру Помпея, а оттуда, с севера огибая Капитолий, – к рострам.
Вдоль этого пути были выстроены солдаты, без копий и мечей, но с большими щитами, которыми в случае необходимости можно было сдерживать народ.
Народа, в черных и серых траурных одеяниях, было очень много, несмотря на то, что основная масса людей с раннего утра скопилась и заняла места на Марсовом поле, возле погребального костра.
Впереди процессии, предшествуемый ликторами в синих туниках, шел распорядитель и дезигнатор похорон – Гай Цильний Меценат. Факел несли только один.
За ликторами и Меценатом двигались музыканты: старый трубач и не десять, а всего трое флейтистов. Но звуки, которые эта троица извлекала из своих инструментов, были более печальными, чем при полном составе команды.
За ними – вольноотпущенники Агриппы с колпаками свободы на головах. Сатиров при них не было, а стало быть, никто не исполнял обычный кривляющийся танец.
Далее несли изображения предков – несколько простых и грубых масок, так как, напомню, прославленный по всей империи покойник, Марк Випсаний Агриппа, родом был из крестьянской, никому не известной семьи.
За масками кавалерийской походкой, в развалку, дергая плечами, размахивая руками и чуть припадая на левую ногу, шел… сам покойник. То есть, загримированный под него Бафилл, архимим. Он так точно и ловко копировал походку умершего, что в первый момент даже знакомому с погребальными обычаями чудилось несусветное и дрожь пробегала по телу… Бафилл был любимым актером Марка Випсания и близким другом его.
А далее на плетеных вергилиевых носилках несли тело. Из дома его вынесли и донесли до театра Марцелла принцепс Август, Азиний Поллион, Марций Филипп и Мунаций Планк. От театра Марцелла до форума, сменяясь через каждую стадию, несли прочие сенаторы. А перед форумом спереди носилки приняли два действующих консула – Публий Сульпиций и Гай Вальгий, а сзади – два любимых легата покойного: пожилой Сенций Сатурнин и молодой Гней Пизон. Легаты были в серых военных плащах, а все остальные – в черных тогах.
За носилками с телом следовали десять других погребальных носилок. На четырех из них были установлены картины, а на шести остальных – гипсовые макеты. Картины изображали знаменитые битвы Агриппы, макеты – его великолепные постройки.
За всеми этими носилками, испуганно озираясь по сторонам, шел восьмилетний мальчик, Гай Цезарь, рожденный Агриппой от Юлии, а ныне усыновленный великим Августом – наследник империи.
За ним – многочисленные друзья, соратники и сотрапезники покойного. Все – в темно-синих одеждах и без колец.
За ними двигались женщины, причесанные, аккуратно задрапированные в темные паллы, тихие, так как всем им было предписано воздерживаться от шумного проявления скорби. Женщин тоже было немало. Средь них особенно выделялись: сестра Августа, седая и немощная Октавия – несмотря на то, что было ей всего пятьдесят три года, и царственная, прекрасная, восхитительно молодая в свои сорок пять лет Ливия, властительная супруга Цезаря. Октавию поддерживала Марцелла, ее дочь и бывшая жена Агриппы, уже выданная замуж за Юла Антония. А Ливию фланкировали с одной стороны – мужеподобная Ургулания, а с другой – женственная Марция. Сама же Ливия нежно и горестно опекала Випсанию Агриппину, свою невестку и дочь покойного, будто та в этой поддержке нуждалась больше других.
Юлию, вдову усопшего, я поначалу вообще не заметил. И лишь старательно поискав глазами, увидел: она шла совсем неприметная, спрятав под черным покрывалом свои рыжие волосы и затерявшись в толпе придворных дам и служанок. Лица ее я не смог разглядеть, так как она всё время смотрела себе под ноги, словно боясь оступиться.
Шествие замыкала полуцентурия легионеров. В до блеска начищенных доспехах рослые, специально подобранные великаны мерно вышагивали, высоко поднимая ноги и согласно ударяя калигами о мостовую, перевернув щиты и копья неся вниз острием, – ну точно, как у Вергилия.
На форуме погребальные носилки поставили на трибуну, но не стали поднимать их вертикально, а для всеобщего лицезрения рядом с носилками установили восковую фигуру, изображавшую покойного.
Траурную речь произнес Гай Цезарь. Но я не стану тебе ее пересказывать. Хотя бы потому, что слабенький голосок восьмилетнего мальчишки едва долетал до того места, где мне удалось расположиться. К тому же стоявшие возле меня молодые всадники, судя по всему, начинающие ораторы и юристы, принялись громко обсуждать, на каком юридическом основании Гай произносит похвальное слово своему отцу, Марку Агриппе, который, согласно закону, уже не является его отцом, так как Гая пять лет назад усыновил Август. Они замолчали, лишь когда мальчишка на ростре сбился и перестал говорить, и тотчас загудели длинные трубы и запищали флейты; – на форуме их было во множестве. А когда маленький Гай, уняв волнение, снова заговорил жалобным голоском, соседи мои принялись обсуждать, кто из прославленных риторов составил для мальчугана траурное выступление, перечисляя известные им имена… И снова глухо стенали трубы и пронзительно ныли флейты… И лишь под конец Гай Цезарь, видимо, освоившись уже с непривычной для него ролью оратора, вдруг звонким дискантом стал восклицать так, что и мне стало слышно:
«Марк Випсаний Агриппа, который подарил мне жизнь и который был самым близким и самым преданным другом моего отца, Гая Юлия Цезаря Октавиана Августа, он, Марк Випсаний, был доблестным воином и мужественным человеком! Я ни разу не видел, чтобы он плакал. И вы, друзья мои, прошу вас, не плачьте! Радуйтесь, что такой замечательный человек жил среди нас, защищал нашу свободу, завоевывал для нас новые богатые провинции, преображал Рим великолепными постройками, дабы наш город был самым прекрасным городом на свете! Радуйтесь и здравствуйте за него, Марка Агриппу!»
Я затаил дыхание и ожидал, что теперь скажут мои соседи. Но они ничего не сказали. Они молча плакали, не вытирая слез…
А я стал отыскивать глазами Юлию. Я ожидал, что когда маленький Гай сойдет с трибуны, он кинется к матери. Но он кинулся и уткнулся в живот скорбной и величественной Ливии, которая тут же отступила от мужа и, наклонившись, окунулась лицом в русую детскую головку. Я видел, как у подножия ростральной платформы замер и возвышался Август, глядя в толпу и сквозь нее, такой же недвижимый и безжизненный, как восковая статуя его друга над ним, на трибуне, возле носилок. Я видел, как, закрыв лицо руками, рыдала трепетная Марция, как, борясь со слезами, свирепо таращила глаза Ургулания. Я отыскал взглядом сначала Октавию и Марцеллу, а затем Агриппину Випсанию. Мне даже Поллу Аргентарию, растерянно оглядывавшуюся по сторонам, удалось обнаружить. Но Юлии я не видел нигде. Юлия исчезла…
На трибуну поднялся Луций Варий Руф, друг покойного Вергилия. Зычным, хорошо поставленным голосом Варий читал скорбную элегию, им сочиненную. Но его почти никто не слушал. Люди стали уходить с форума, спеша в сторону Марсова поля.
Гней Эдий ненадолго умолк и, тяжко вздохнув, продолжал:
– По Аппиевой дороге тело перенесли на Марсово поле. Там был устроен костер – не слишком высокий, но и не низкий, увитый цветочными гирляндами и окруженный кипарисовой оградой. Дрова, надо полагать, были дубовыми и «смолисто-сосновыми», как у Вергилия.
Плащ и доспехи с покойного снял Гай Меценат.
Глаза Марку открыла, кольца на пальцы надела, монетку в рот засунула седая Октавия; мать Агриппы давно умерла, Октавия же в императорском доме считалась старейшиной среди женщин. Никто ей не помогал, сама быстро и ловко управилась. И голосом громким и чистым воскликнула: «Прощай! Прощай! Мы все последуем за тобой в том порядке, который нам назначит судьба!»
Затрубили трубы. Тело возложили на костер.
Животных на поле не резали. Жертвы были принесены заранее. Кровь их собрали в два серебряных кубка, и кубки теперь выплеснули на скорбное ложе. А также вылили на него два больших сосуда чистого вина и две полные патеры пенного молока.
Затем родственники и самые близкие из друзей приблизились к костру и стали обходить его слева направо, одаряя усопшего духами и ладаном, миррой и нардом, кинамоном и маслом. Легаты Агриппы с четырех сторон возложили дубовые венки, а Сенций Сатурнин, сирийский его квестор, увенчал своего командира лавром.
Последним шел Август. Дойдя до головы покойного, он, глядя на мертвого друга и чуть наклонившись к нему, беззвучно шевелил губами, то ли творя молитву, то ли прощаясь. Затем распрямился и остекленелым взглядом уставился на запад. К нему подошел Меценат и что-то шепнул на ухо. Но принцепс его не слышал. Как истукан стоял над костром и смотрел на Тибр, на Ватиканское поле, на Триумфальную дорогу на левом берегу реки. И тогда Меценат за него возгласил: «У нас всё готово! Благие ветры! Призываю вас на костер Марка Випсания Агриппы!»
И тут произошло непредвиденное событие. Дело в том, что на следующий день после смерти Агриппы в школах гладиаторов был проведен конкурс. От каждой из школ было выставлено по пять лучших бойцов, дабы им была оказана честь сражаться на похоронах лучшего из воинов. Но Август, когда ему доложили, сказал: «Спасибо. Не надо. Мой друг Агриппа не раз говорил, что кровь следует проливать, сражаясь с врагами Рима, а не истребляя друг друга»… Гладиаторов, стало быть, отменили. И чтобы лишний раз не возбуждать народ, даже животные, как я уже упоминал, были умерщвлены не на Поле, возле костра, а ранним утром в храме Либитины.
И вдруг незаметно проходят сквозь оцепление и неожиданно перепрыгивают через кипарисовую ограду два пожилых центуриона – как потом стало известно, Марк Пуппий и Марк Лактерий, которые с Агриппой сражались при Акции, в Сицилийской войне и чуть ли не при Филиппах. Подбежав к костру, оба Марка выхватывают из-под плащей короткие мечи и начинают сражаться, демонстрируя великолепное умение в нападении и в обороне, делая стремительные и коварные выпады и ловко парируя их, как заправские гладиаторы.
Все так растерялись, что некоторое время пребывали в неподвижности, не смея остановить ветеранов. Август лишь безразлично покосился на них и снова уставился вдаль и на запад. Решение за него принял Гай Цильний Меценат. Не отдавая никаких команд, он со скорбным выражением лица медленно направился к сражающимся. И оба Марка, несмотря на их видимое увлечение битвой, сразу заметили его приближение. Они опустили мечи, дотронулись ими до земли и поклонились лежавшему на костре покойнику. Затем, вскинув мечи над головой, как бы отсалютовали ими принцепсу Августу. А потом вздрогнули, зашатались и упали на землю: один – ничком, другой – навзничь. Как они проткнули друг друга, лично я не заметил, настолько мгновенным и обоюдным было это движение. Но люди потом говорили, что мечи вонзились им прямо в сердце…
Тела их еще не успели оттащить в сторону, когда зажигатель подал горящий факел маленькому Гаю Цезарю, и Меценат воскликнул: «Смелей, юноша! Принеси жертву жадному Диту и жене его Прозерпине!»
Гай первым поднес факел. Затем, передавая его из рук в руки, отворачивая от костра свои лица, стали поджигать сухие сосновые ветки Август и Меценат, Поллион и Тавр, Валерий Мессала и Фабий Максим, Сатурнин и Луций Пизон.
Черные клубы дыма поднялись в воздух. Марсово поле стали наводнять хриплые звуки труб и надрывные вскрики флейт. От костра над головами теснящегося народа они полетели в сторону Тибра, а там, будто ударившись о водную преграду и от нее отразившись, стали возвращаться назад уже сквозь толпу, возбуждая людей, вспенивая чувства. Тихие до этого женщины вдруг завопили. Некоторые из них сбрасывали с голов покрывала и, вцепившись в прически, выдергивали из них заколки, стараясь и волосы вырвать и отшвырнуть как можно дальше от себя, вперед, в сторону костра. Другие остервенело царапали ногтями лицо. Третьи ударяли себя в грудь и рвали на себе одежды.
Мужчины нагибались и, схватив землю или песок, сыпали себе на голову.
Некоторые настолько обезумели, что пытались прорваться к костру. Но солдаты, раз оплошав с двумя Марками, были теперь начеку и, выставив широкие щиты, никого не пускали.
Мне самому захотелось что-то сотворить с головой или с одеждой, настолько всеобщим и заразительным стало безумие. Я уже нагнулся, чтобы зачерпнуть пыли или сорвать какой-нибудь сорной травы. Но тут впереди мне раздался надрывный женский крик. Я выпрямился и глянул за кипарисовую ограду… Я стоял в первом ряду перед оцеплением, так как пришел на Поле внутри траурной процессии, в числе «друзей Агриппы», вместе с Криспином и Сципионом… Я глянул вперед и увидел, как Марцелла, дочка Октавии и первая жена Агриппы, рванулась к костру, будто вознамеривалась прыгнуть в огонь. Но Ливии удалось схватить ее за руку. И хотя Марцелла почти тут же у нее вырвалась, сильная Ургулания обняла ее сзади за плечи и удержала. Продолжая истошно вопить, Марцелла одним резким движением раздвинула на груди черную палу, а вторым рывком разорвала белую тунику, из-под которой вывалились груди… Похоже, она до этого долго и сильно била в них кулаками, потому что груди у нее были и впрямь посинелые. Как у Вергилия… В поэме его, разумеется… И Ливия, зайдя спереди, задергивала эти груди обрывками туники. Аобезумевшая Марцелла вопила и снова раздергивала. А дочка Марцеллы, Випсания Агриппина, металась между костром и матерью и восклицала: «Мама, не надо! Мама, уймись! А то я сама прыгну! Вместо тебя!»… Прыгать в костер она, конечно же, не собиралась. Но на всякий случай ее тоже схватили и обняли какие-то две женщины…
Я стал искать глазами Августа и не нашел его ни рядом с Ливией, ни среди друзей Агриппы, ни среди прислужников-либитинариев, следящих за костром. И лишь после весьма продолжительных поисков я наконец обнаружил его застылую фигуру. Он стоял близко ко мне, в правом углу кипарисовой изгороди, вполоборота к костру. С ним рядом была Юлия. Она обнимала отца, уткнувшись лицом ему в плечи, отчего траурная накидка съехала ей на затылок, открыв рыжие волосы. Август бесстрастно взирал в глубину Марсова поля, вдоль Фламиниевой дороги. По лицу его текли слезы. Медленно. По обеим щекам…
Дочь и отец были в одиночестве и вдвоем. Август молча плакал. Юлия его обнимала.
Вардий, помолчав, заключил:
– Прах Агриппы из костра извлекла седая Октавия. Собравшихся за оградой трижды обошел и окропил водой маленький Гай Цезарь. И он же, по древнему обычаю, отпустил их со словами: «Вы можете уйти».
Урну с прахом погребли в Мавзолее… Август начал его строить, когда вернулся из Египта…
Вечером были устроены поминки. Только для членов семьи и для самых близких друзей покойного. Никто из друзей Юлии на них не был зван.
XXI. Так что Феникса я легко разыскал в городе. Он был в доме Семпрония Гракха, куда меня уже давно стали пускать, хотя ни разу не пригласили на завтрак или на обед.
У Гракха, как и всегда, в атриуме толпилось много разного люда. И я, отыскав Феникса, отвел его в сторону.
«Я тебя почти сразу потерял, едва процессия двинулась на форум. Ты куда делся?» – спросил я. А Феникс, не отвечая на мой вопрос, восхищенно воскликнул:
«Ты видел?! Тутик, ты видел ее?!»
«Юлию имеешь в виду? – догадался я и ответил: – Я видел ее в траурной процессии. Но на форуме я ее потерял».
«Ты не заметил, что от нее исходило как бы сияние?!»
«Сияния, нет, не заметил, – признался я. – Я несколько раз оглянулся и видел, что она будто нарочно шла в стороне от других женщин…»
«Точно! – радостно перебил меня Феникс. – А мы с Гракхом шли позади нее, чтобы в любой момент, если понадобится, прийти ей на помощь… Неужто не видел, как у нее под ногами будто светилась земля?!»
Я ласково улыбнулся своему другу и промолчал. Феникс же продолжал восклицать:
«А на форуме! Видел?! Среди затаенной тысячелицей скорби, этой душераздирающей траурной музыки, трогательного лепета своего маленького сына, она… Тутик, милый! Она единственная утешала и согревала собой весь мир!»
«На форуме я ее вовсе не видел», – повторил я, так как Феникс перестал восклицать и вопросительно на меня уставился.
«А я только на нее смотрел! – воскликнул Феникс. – Она не поднялась на трибуну. Она осталась стоять рядом с Бафиллом, который играл роль ее умершего мужа. Бафилл был смертью. Она – жизнью. И смерть и жизнь стояли друг подле друга, взирая на людей и изредка обмениваясь понимающими взглядами… Все были мертвыми! Она одна излучала свет и жизнь!»
Тут Феникс снова вопросительно посмотрел на меня. Теперь уже с надеждой, что я задам ему тот вопрос, которого он от меня давно ожидает.
Но я не стал задавать ему этот вопрос.
XXII. – На следующий день, – продолжал Вардий, – в Риме справляли Виналии. Но, надо сказать, весьма целомудренно, – если такое слово вообще применимо к данному празднику. Опустились до оргий лишь заработчицы и самые разнузданные поклонники Вольгиваги. Но у Коллинских ворот, за чертой города. В Риме же было пусто и чинно.
А еще через день на Тибре было устроено состязание судов. В трех местах раздавали сырое жертвенное мясо, и народ, разводя костры, жарил и ел, поминая Агриппу, приглашая его душу присоединиться к трапезе и трижды, по обычаю, возглашая – «будь здорова, ушедшая душа» и единожды – «пусть земля тебе будет легка!».
Рассказывали, что когда утром на могиле Агриппы семья Цезаря – теперь, наконец, в полном составе, так как лишь к этому дню успели прибыть из Паннонии сыновья Ливии: Тиберий и Друз, – когда на девятый день после смерти Марка Випсания зарезали двух овец и двух «черноспинных» бычков – опять-таки, по Вергилию – и, разбросав цветы, совершив возлияния, выставили на могиле жертвенные чаши и кубки и стали приветствовать прах покойного, его тень и дух, утверждали, что из гробницы вдруг выползла большая змея, все подношения обползла и ото всех яств отведала… Но я этим рассказам не верю. Потому как уж слишком по Вергилию получается. И не думаю, чтоб змеи могли читать «Энеиду», а маны покойников о ней вспоминали.
Последние слова Вардий произнес без тени улыбки на лице. И от стены двинулся в глубь храма. А я последовал за ним.
В центре храма стояла статуя Божественного Юлия. А чуть в стороне от нее, заметно превышая ее размерами, – статуя пожизненного трибуна и проконсула, принцепса сената Гая Юлия Цезаря Октавиана Августа. Она была на редкость безвкусной: в три человеческих роста, мраморная, раскрашенная на греческий манер; Август изображался в воинских доспехах, с копьем, в шлеме с красным султаном.
Словно читая мои мысли, Вардий заметил:
– Да, таким… таким помпезным его только в провинциях изображают. Насколько мне известно, он даже во время походов, перед солдатами, шлема не надевал…
Вардий умолк. А я, который до этого никогда так глубоко не проникал в храм, а лишь теснился в толпе у входа, я принялся разглядывать статую Августа и массивный жертвенник.
Но Гней Эдий скоро прервал молчание и сказал:
– Феникс взял с меня клятву, что я никогда и никому не расскажу о его четвертом и, особенно, пятом разговоре с Юлией. И до сих пор я никому не рассказывал, клятвы не нарушая… Но где теперь Юлия? Где теперь Феникс?.. А мы с тобой – на краю света. Кто нас услышит? Август?.. Смотри, как он велик и непроницаем для людской суеты, человеческих жалких мнений… Боги, конечно, услышат… Но боги и мысли наши читают.
Сделав такую преамбулу, Вардий продолжил рассказ:
XXIII. – Феникс вновь увиделся с Юлией на вторые Флоралии, то есть в самом начале мая.
Как обычно, в одном из домов Гракха Феникс и Феба готовили встречу. Гракх ждал у входа, а Юлия с Поллой прибыли в закрытых носилках. Полла была разодета, как богатая матрона, на Юлии же была темная одежда служанки.
Вошли в атриум, и Юлия, ласково приветствовав своего возлюбленного, не удалилась с ним в спальню, а велела принести два кресла и поставить их возле имплувия.
Феникс принес оба кресла; рабов в доме не было. И Феба кивнула ему головой, делая знак, что пора вернуться в прихожую. Но Юлия радостно приказала:
«Нет-нет! Сегодня не так! Сегодня Гракх с Поллой будут сторожить на улице. Феба – в прихожей. А мы с этим хотим побеседовать. Кресла – для нас».
«С этим», по всей видимости, означало – с Фениксом. Кстати сказать, Юлия с ним даже не поздоровалась, когда вошла, и ни разу на него не взглянула, словно он был не доверенный друг Гракха, а раб его или слуга.
Полла Аргентария удивленно подняла брови. Но Гракх взял ее под руку и повлек к выходу. Феба помогла госпоже разместиться в кресле и вышла в прихожую. Феникс остался стоять, потому что Юлия не предложила ему сесть.
Вардий немного помолчал и продолжил:
– Собственно, разговора как такового не было. Говорила одна Юлия, а Феникс стоял и безмолвно внимал… Без всяких предисловий Юлия объявила:
«Нас двое солнечных – мой отец Август и я, его единственная дочь. А все остальные, которые нас окружают, – обычные люди. И хотя некоторые из них мнили и мнят о себе, что тоже горят и сияют, солнца в них нет никакого. Откуда в них, темных и землеродных, быть небесному свету? Он только в отце и во мне. Когда мы на них светим, они лишь отражают наши лучи, как это делают осколки стекла или начищенные песком монетки.
Двое нас, солнечных. И нет у отца никого ближе меня, а у меня – ближе его, породившего меня Сына Юлия-Солнца, от которого я получила и солнечный свет, и царскую кровь, и, видишь, даже огненные волосы.
Мужского наследника Августу боги не дали. Потому, что он оставил мою мать и, околдованный Ливией, женился на ней. Ливия же не способна родить от солнечного света: она для этого слишком темная, злая и лживая. Нет и не будет Внука Солнца. Есть лишь его Внучка – я, Юлия!
Но мы, увы, не в Египте. В нашем темном и варварском Риме женщине не дано царствовать и управлять. У нас только мужчины – диктаторы и триумвиры, консулы и трибуны, сенаторы и законодатели. Почти все они – неотесанные мужланы, некоторые воняют козлом. Но римская чернь их боится, солдатня почитает.
Учитывая это, мой отец долго размышлял и наконец остановил свой выбор на своем племяннике, Марке Марцелле. Этого жалобного смертного юношу он избрал мне в мужья, надеясь, что я согрею его нашим небесным теплом, просвещу солнечным светом, так что со временем из него может вырасти как бы Пасынок Солнца – нет, не ровня нам, конечно, но из земнородных людей самый светлый, более других пригодный к тому, чтобы грустным осенним вечером сесть на престол, когда Солнце уйдет и закатится. Отец мне об этом никогда не говорил, но я, Юлия дочь Августа, почувствовала его надежду и услышала просьбу.
Я принялась за работу, полагаясь на помощь богов: Юпитера, повелителя судеб, Юноны, скрепившей наш царственный брак, Минервы, у которой просила мудрости и терпения… Минерва мне помогла. Когда мой великий отец стал от меня отдаляться, всё больше свой солнечный свет проливая не на меня, а на моего юного мужа, мне достало мудрости понять, что он, Август, тоже должен согреть Марцелла, чтобы тот лучше и быстрее рос, и терпения, чтобы на отца не обидеться… Но Юнона меня не долго поддерживала. Юпитер позволил обрезать счастливую нить… Через два года Марцелла не стало…
Тут заканчивается первый акт трагедии… Той, которую я для тебя теперь сочиняю… Не всё же тебе сочинительствовать!
«Переходим теперь ко второму акту, – продолжала Юлия. – На сцену выбегает козлоногий сатир, победительный, предприимчивый, вечно в подпитии. Имени не называю, потому что о покойниках, как известно… А Сын Солнца смотрит на него и понимает – с ужасом, я надеюсь, но, может, и без всякого ужаса, а с холодным расчетом, – смотрит и понимает, что после смерти прекрасного юноши Аттиса этот старый боец и усердный строитель, похоже, единственный, кому он, Август, может доверить свою солнечную девочку и вместе с ней – свои великие замыслы. И взгляд его, на меня обращенный, просит, приказывает: «Доченька! Боги обрезали одну нашу нить. И теперь выпрядают другую. Сатир этот – мой лучший и преданный друг. А ты у меня – мудрая и мужественная. Скрепи сердце, закрой глаза, заткни уши, зажми нос и роди нам наследника, чтобы наша солнечная судьба исполнилась, чтобы свет не погас над миром, после того как придется нам закатиться. Слышишь меня? Понимаешь?»
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.