Электронная библиотека » Юрий Вяземский » » онлайн чтение - страница 25


  • Текст добавлен: 21 декабря 2013, 02:50


Автор книги: Юрий Вяземский


Жанр: Историческая литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Шрифт:
- 100% +

«Пойду проведаю детей, – пояснила она. – Учитель меня проводит»… Она впервые назвала его учителем.

Вдвоем вышли из триклиния. И в атрии, в котором тоскливо журчал фонтан и издалека доносились радостные голоса игравших детей, Юлия вдруг схватила Феникса за обе руки и, страдающе заглядывая ему в лицо, прошептала:

«Что ты за человек? Откуда ты взялся такой? Разве может мужчина так унижаться?!»

«Я не унижаюсь… И никто меня не хотел унизить… Тебе показалось… Я тебе так благодарен…» – испуганно бормотал Феникс, с нежным восхищением глядя на Юлию.

А та отшатнулась от него и яростно воскликнула:

«Он мне благодарен! Никто его не хочет унизить!.. Еще как хотят! И он всё готов вытерпеть… Да все они, даже Гракх, недостойны поднять салфетку, если ты ее уронишь. Ты чистый. Ты их намного умнее. Ты видишь и понимаешь то, что им не дано… Как смеешь ты так унижаться?!.. Они, кроме Гракха, все от меня зависят. Своим положением, своим богатством эти ничтожные и пустые люди одной мне обязаны! Но тебе ведь не нужны ни должности, ни деньги. Мой великий отец, из-за которого все ко мне тянутся, заискивают и лебезят… для тебя Август – всего лишь персонаж для трагедии или для поэмы, прототип для царя Ээта!.. Что тебе от меня надо? Чем я с тобой буду расплачиваться?.. Ты слышишь меня? Или не слышишь?»

«Слышу», – прошептал Феникс, по-прежнему восхищенно изучая Юлино лицо, вглядываясь в зеленые глаза, скользя взглядом по волосам, по лбу, по губам.

«Так отвечай, если слышишь», – вдруг тоже шепотом приказала дочь Августа.

«Со мной не надо расплачиваться. Мне ничего от тебя не надо. Ты только позволь мне…» – начал Феникс. Но Юлия не позволила.

«Ничего не надо?.. Ну так ступай вон. И больше не смей у меня появляться. Терпеть не могу бесплатных удовольствий… Ты понял?» – не крикнула, не приказала, а буднично и устало проговорила Юлия.

«Понял», – покорно ответил Феникс. И остался стоять.

А рыжая стерва вернулась в триклиний, к своей компании, возлежавшей теперь за десертом.


Я не оговорился. Гней Эдий Вардий именно стервой ее назвал. И, усмехнувшись, продолжал:

VIII. – Она пришла к нему на Виналии, в третьей декаде апреля.

С утра было ясно и солнечно. Но ближе к вечеру небо затянулось и стал накрапывать дождь. К полуночи дождь усилился, так что по улицам побежали ручьи, не успевая попасть в сточные канавы. И сквозь этот сильный дождь светила луна… Так Феникс утверждал, а я, честно говоря, ни дождя не заметил, ни луны не видел на небе.

Она бесшумно миновала спящего в прихожей Левона, в атриуме возле имплувия скинула с себя паллу, и этот мокрый шлепок отяжелевшей одежды о каменный пол Феникс услышал, выбежал из таблинума и не поверил своим глазам – Юлия стояла перед ним, вымокшая с головы до пят, простоволосая, в белой тунике с черными брильянтами в ушах и вокруг шеи.

Он говорил, что она ела яблоко и что они молча стояли друг против друга, пока она это яблоко не доела и не уронила огрызок. А потом спросила:

«Где у тебя спальня?»

«Не надо… Прошу тебя…» – прошептал Феникс.

«Сегодня я тебя буду просить. Возьми меня на руки и неси в спальню».

Он поднял ее и понес. Он говорил, что почти не чувствовал веса, только влагу и холод. И дрожь, свою или ее. Он не мог определить, от кого исходил трепет.

В спальне она попросила снять с нее тунику. А когда Феникс замешкался, радостно улыбнулась и тихо сказала:

«Сегодня ты будешь самым прекрасным любовником. Всесильным и неистощимым».

Она сама стянула с себя тунику, скрутила и выжала из нее воду, протерла ею лицо, грудь и живот, затем, собрав в пучок, отжала волосы и принялась раздевать Феникса.

«Не надо…, – шептал он. – Прошу тебя… Я не могу… С того самого дня…»

«Молчи! – нежно прервала его Юлия. – Я всё про тебя знаю. Со мною сможешь. Я тебе обещаю. Я тебя вылечу. Я ведь Медея, дочь царя и внучка Солнца. Ничто и никто в мире не может сказать мне «нет». Если я захочу. А я хочу. Слышишь?».

С этими словами она раздела его и повлекла за собой на постель.

Он хотел что-то сказать. Но она залепила ему рот своим поцелуем. А потом велела:

«Только ничего не бойся и ни о чем не думай. Просто обними меня и не выпускай из своих объятий… И не торопись. Пока мы с тобой не взлетим над миром, я от тебя не отстану. У нас впереди вечность».

Он говорил потом, что с этого момента он ничего не помнил. Вернее, помнил прекрасно, но не мог описать, потому что никаких слов не хватало и не хватает, и невозможно, святотатственно это описывать… Он ходил передо мной взад и вперед, в ужасе восклицал, что не помнит, не смеет, и с радостью рассказывал о том, что не смел и не помнил.

Он говорил, что когда поборол страх, обнял ее и привлек к себе, она, Юлия, стала командовать его телом. Он чувствовал, что не может, но она будто бы приказывала, словами, или прикосновением, или какой-то необъяснимой силой, каким-то властным и жарким желанием, и тело его повиновалось, содрогалось и исполняло, сначала – упрямо и неохотно, а затем – всё с большим желанием и напором. Слова ее были поначалу удивительно нежны. Но раз от разу ее реплики становились шутливее и насмешливее. Она, например, говорила: «Мой отец управляет империей. А я управляю тобой… И пока не насыщусь, не отпущу… Хоть ты сгори или совсем обессилей. Я тебя оживлю и подниму в поднебесье!» И от этих ее плотоядных шуток ему, Фениксу, становилось еще радостнее, еще упрямее и задорнее.

Он говорил, что тело ее было настолько горячим, что он об нее обжигался. Он чувствовал себя каким-то гирпином на празднике Вейовиса. «Помнишь, у Вергилия? – восклицал Феникс. –

 
Первого чтим мы тебя, для тебя сосновые бревна
Жар пожирает, а мы шагаем, сильные верой,
Через огонь и следы оставляем на тлеющих углях!..
 

– Только гирпины ноги себе обжигают, а я обжигал губы, когда целовал ее, руки, когда к ней прикасался…»

Он говорил, что не помнит, сколько раз они… Он долго не мог подобрать слово. Но потом отыскал и воскликнул – «содрогание жизни!». В этих великих содроганиях, утверждал он, небеса соединялись с землей, прошлое сплеталось с будущим, жизнь утопала в смерти, а смерть извергала из себя жизнь…

Он вдруг стал извиняться и объяснять, что дерзнул и описывает их соитие для того, чтобы я понял, что телесные их содрогания терялись и тонули в «слиянии и содрогании душ»! Что он так высокопарно выражается, ибо боится мелких и пошлых слов. Что само по себе их телесное сопряжение ровным счетом ничего не значило. И хотя она, Юлия, восклицала, что хочет им насытиться, на самом деле ей это не было нужно.

«То есть как это – не нужно?» – не удержался и спросил я.

Он весь светился, изнутри и снаружи. Щеки горели румянцем, нос раскраснелся, губы растрескались.

«Она снизошла ко мне, – объяснял Феникс, – она поняла, что телу моему тоже надо дать возможность любить. Мы, смертные, слишком зависим от плоти. Мы не можем, как боги, любить только душой, только духом. Нам в нашем скотстве, чтобы взлететь, надо сначала упасть… И она, богиня, сострадая мне, облеклась в тело и мне его подарила как жертву, как, может быть, муку для себя и восторг для меня. Но я, кощунствуя мерзким своим телом, сердцем, однако, не святотатствовал и всё отчетливее понимал, что я обнимаю, целую, вкушаю только это жертвенное тело, мне в искупление и во спасение дарованное. Сама же она, моя Госпожа, после каждого моего содрогания всё дальше от меня удалялась, всё больше надо мной возвышалась… Это было – как таинство в храме. Чем глубже тебя посвящают в мистерию, тем острее чувствуешь, как ты далек от богини…»

Так он рассказывал, говоря, что ни за что не расскажет.

А потом взял с меня клятву, что я никому не проговорюсь о том, что он мне следом за этим поведает…


Гней Эдий усмехнулся и продолжал:

IX. – Потом они лежали на его тесном ложе, навзничь, глядя на розовеющий от восхода потолок. И Юлия говорила, а Феникс молчал и слушал.

«Меня постоянно приносят в жертву, – говорила Юлия. – Едва я родилась, меня принесли в жертву Ливии, отобрав у меня родную мать и отдав на заклание мачехе. Ливия меня ненавидит. Но делает вид, что любит: фимиамом окуривает, священной мукой посыпает, голову мне золотит. И с детства моего у нее для меня приготовлен железный жреческий нож, длинный, остроконечный, с круглой украшенной рукоятью. Она этим ножом когда-нибудь обязательно воспользуется. И тайно, тихо, по капельке, лживая и завистливая, выдавливает из меня мою солнечную кровь, собирая ее в жертвенную чашу, чтобы разом выплеснуть на алтарь, сыночков своих ею помазать и вознести на царство…

Мне было тринадцать лет, когда меня принесли в жертву Марцеллу, – задумчиво глядя в потолок, продолжала Юлия. – Это был чудный мальчик. Не солнечный, как я, но добрый и светлый. Он должен был сделать меня женщиной. Но не мог. У него от рождения была слишком сильно натянута… врачи это место называют «уздечкой». Ему нужно было сделать операцию. А сделать ее безопасно можно было только в Египте и в возрасте двадцати лет. Марцеллу же было всего семнадцать, когда я стала его женой… Я любила его. Так мне теперь кажется… Конечно, не как мужчину. А как сыночка или… как мальчика-флейтиста, который нежными мелодиями и ясным взглядом своих чистых и грустных глаз развеивал мою тоску и хотя бы на время отгонял призраков… Женой его я стать не могла. Я стала для него матерью… Но тут явился вепрь с кровавыми клыками… Марцеллу едва исполнилось девятнадцать, когда Ливия с помощью Антония Музы, нашего семейного врача, который когда-то спас от смерти моего отца, и тот теперь чуть ли не молится на него, как люди молятся Эскулапу, – руками этого коварного человека Ливия извела моего мужа, задула надежду, обрезала счастливую нить и скомкала ее в своей подлой руке».

Феникс, не глядя на Юлию, бережно положил ладонь на ее руку. Но Юлия свою руку осторожно высвободила и продолжала, не отводя взгляда от солнечных узоров на потолке:

«Следующим моим жрецом, как ты знаешь, был покойный Агриппа. У этого всё в порядке было с уздечкой. В первую же ночь, не снимая с меня брачной туники, а задрав ее мне на голову, грубо раздвинув мне ноги своими коленями конника, он, грязный крестьянин и пошлый солдат, пьяный и радостный, принялся, как он мне сказал, «вспахивать непаханое»… Он долго и прилежно трудился, потея и кряхтя надо мной, и несколько раз от натуги издал те звуки, после которых пахнет навозом… Так я впервые познала то, что люди называют любовью… (Всё это Юлия произносила спокойным и размеренным голосом, как жрица читает молитву.)…Ты знаешь, что такое суоветаврилия? Это когда крестьянин закладывает трех животных – свинью, овцу и быка – и, сложив на телегу жертвенное мясо, обвозит свои поля, свои виноградники и оливковые рощи. Так и муж мой Агриппа, ближайший друг моего солнечного отца, вернувшись из похода или со строительной площадки, закладывал меня, как свинью, на шершавой постели; или чесал и кудрил, как овцу; или в бане, разгоряченный, натягивал на вертел, как греческий Зевс Пасифаю-корову. И на играх и праздниках обносил вокруг своих войск, своих водопроводов и портиков. А люди видели нас и кричали: «Да здравствует славный Агриппа и его добродетельная и плодоносная жена Юлия! Да здравствует великий Август, Спаситель и Миротворец! Пусть Солнце, вечно рождаясь, нигде ничего не видит славнее города Рима!»…А добродетельная и плодоносная с каждым днем все более превращалась в грязную шлюху. Ведь, чтобы стать шлюхой, не обязательно уходить в заработчицы и отдавать себя первому встречному. Достаточно хотя бы раз позволить в себя проникнуть тому, кто тебе отвратителен, кого ты презираешь. У какого-то греческого философа – я сейчас не вспомню его имени – описывается, как души людей, до этого обитавшие в сонме богов, вдруг падают вниз, на дно глубокого колодца, в темное и зловонное болото, и там, в иле и в тине, вязнут и тонут, крылья у них слипаются, глаза залепляются грязью… Так вот и я испачкалась об Агриппу. И больше скажу тебе: наступил момент, когда я, падшая и слипшаяся, настолько привыкла к своему болоту и так с ним смирилась, что даже вошла во вкус и, представь себе, стала любить, когда этот пошлый мужлан, эта тяжелая скотина, иногда не снимая с себя калиг, наваливалась на меня, подминала, бороздила и вспахивала. Я презирала его ничуть не меньше. Но мне стало нравиться это падение, эта жадная и грубая похоть, этот запах земли и навоза, от которых в темной моей глубине взбухали и произрастали горькие колючие сорняки…»

Тут Юлия сама положила огненную ладонь на вялую и холодную руку Феникса.

«Хочешь, я тебе признаюсь? – сказала она. – Иногда, когда я смотрю на Гая или на Луция, особенно на Гая, который с каждым годом всё больше становится похожим на своего папашу… Нет, слава великим богам, я не Медея. Хотя тоже Внучка Солнца… И у меня есть дочери. Маленькая Юлия на меня похожа. Даже волосы у нее рыжеватые… Но когда я смотрю на Гая и Луция, его плоть и моих выкормышей, когда вижу этот бычий наклон головы, когда слышу чуть шепелявый крестьянский выговор, когда они надевают на себя детские доспехи, набрасывают на плечи красные плащи, Тривией клянусь, я понимаю жрицу Гекаты. Твою Медею».

Когда люди клянутся, они всегда восклицают. Но Юлия произнесла свою клятву без малейшего повышения тона. И замолчала.

А Феникс чуть слышно сказал, едва шевеля губами:

«Я не о такой Медее пишу».

«Знаю, что не о такой, – ответила Юлия и забрала свою руку с руки Феникса. – Но она стала такой, когда у нее забрали Язона. И у нее был когда-то Язон – с Язона она началась. А мне кого боги послали: Сатира? Старого и вонючего?.. За что?.. Я спрашиваю…»

«Я не могу ответить», – глядя в потолок, прошептал Феникс.

«Я не тебя, я себя спрашивала, – сказала Юлия. – И мучилась вопросом, не находя ответа… А потом решила перестать быть шлюхой и стать, наконец, женщиной. Я сама себя выдала замуж… Ты знаешь, ко мне многие тянутся, летят на меня, как бабочки на огонь. Не знаю, что бабочки хотят от огня, но что мужчины хотят от меня, дочери Августа, это, думаю, не стоит тебе объяснять… Я выбрала того, кто ничего от меня не хотел и на меня не летел. Я выбрала самого умного, ироничного, самого аристократа из аристократов. Я выбрала мужчину, который, как мне говорили, умеет доставлять удовольствие женщинам. Я выбрала того, кто меньше всех других смертных мужчин походил на моего мужа, прославленного полководца и знаменитого строителя, неотесанную, пошлую, грубую деревенщину – Марка Випсания Агриппу, да будет душа его здорова и да будет легка для него земля… Я выбрала Семпрония Гракха. Я подошла к нему и сказала: «Говорят, у тебя богатая коллекция женщин. Не хочешь ее мною пополнить?». Другой на его месте, наверно, смутился бы. А он мне спокойно и грустно ответил: «Такие, как ты, для коллекции не годятся. Им надо жизнь посвятить». – «Ну, так посвяти. За чем дело стало?» – «Не могу. Я поклялся Фортуной, что буду жить для себя. А тебе всем надо пожертвовать». Я возразила: «Всем жертвовать не надо. Подари мне то, что, как говорят, ты даришь другим женщинам». – «И тебе этого будет достаточно?» – спросил Семпроний. «Давай попробуем. А там поглядим», – ответила я.

…Мы стали любовниками. И Гракх постепенно, бережно, чутко и нежно стал делать из меня женщину. До этого я была испуганной овцой, терпеливой коровой, иногда похотливой свиньей. Женщину из меня сделал Семпроний Гракх. Женщину, которая и себе самой приятна и удивительна, и мужчину, который над ней колдует, может одарить трепетом и блаженством.

Но, видишь ли, мой бедный поэт, на дне того болота, которое вы называете жизнью, лучше быть животным, а не человеком, свиньей, а не женщиной. Свинья роется в земле и не мечтает о небе. Животное греется на солнце и не вспоминает, что когда-то его душа сама была солнечным лучиком, парила и витала высоко над землей, слушая гармонию сфер… Чем выше возносил меня Гракх в наших мистериях плоти, тем больше я понимала, что он не меня, а себя ласкает и любит. И я его не люблю. Мы лечимся, а не любим. Мы бежим в наши объятия, тела наши вздрагивают и трепещут лишь для того, чтобы хоть на время усыпить наши души, погасить небесные воспоминания и заглушить земную тоску. И ему, Гракху, смертному человеку, этого достаточно. А мне – нет. Солнечная природа слишком жжет и напоминает. И чем блаженнее и расслабленнее бывает моему телу, тем обиженнее и злее укоряет его потом моя душа: «Ну что, насытилось? А обо мне подумало? Ведь ты из меня еще больше делаешь шлюху. Для тебя это – естественное состояние. А мне каково? Раньше я шлюхой была по принуждению. А теперь – по желанию?.. А, может, из мести?!…Но ты кому мстишь? Агриппе? Мне, своей душе? Или тому единственному, которого ты действительно любишь и которого можешь позволить себе любить?!»

Резким движением Юлия вдруг села на постели и, страдающим, невидящим взглядом упершись в Феникса, стала то бормотать, то выкрикивать как-то придушенно:

«Но он разве любит тебя?!.. Он любит солнце. А в этом болоте, которое зовется Римом, есть только одно солнце. Это власть. Его власть!.. Он этот Рим выродил из своей головы. Как Юпитер – Минерву… Он не тебе, а Риму отец. Он для другой мужчина – для Ливии!.. Ты жизнь ради него готова отдать. И он, если понадобится, жизнь твою примет и принесет в жертву. Своей власти-Солнцу!..

Мне хочется быть женщиной. Но разве с таким отцом мне удастся найти человека, которого смогу полюбить? Я постоянно буду сравнивать. А кто из смертных выдержит это сравнение? В ком из них я встречу такое солнце, которое в нем светит?!.. Я, солнечная, только бога могу любить. И такой бог есть! Но он мой отец! И его забрала себе Ливия! Его Рим у меня отобрал!.. Ты теперь понимаешь, мой бедный поэт, как они унижают твою Медею? Как они над ней издеваются?!..»

Так Юлия восклицала и бормотала, с невидящим взором, будто пифия или сивилла. Но взгляд ее вдруг сфокусировался, и она увидела лежавшего рядом с ней Феникса. Юлия снова откинулась на подушку и, уставившись в потолок, продолжала, умиротворенно и радостно, как больной после приступа:

«А тут ты появился. И я, наведя про тебя справки, сначала рассвирепела. Неужто я, Юлия, так низко пала, что на меня полетели какие-то кузнечики и голубки… ведь так тебя называли?..и преданные мои клиенты стали приводить ко мне в дом похотливых поэтов, каких-то самнитов или луканов… ты ведь не из Рима, а из провинции?.. Сначала я разозлилась. Но потом обрадовалась. Ну, думаю, проучу этого выскочку. Трагедию он, видите ли, сочиняет? Ну, так я напишу для него ателлану, которую он надолго запомнит, потому что в ней я ему дам сыграть самую потешную роль… Я велела Семпронию, чтобы он сблизился с тобой и включил тебя в свою «команду прикрытия». То, что ты умеешь хранить тайны и болтаешь только о том, о чем можно болтать, – в этом меня заверили… Я стала тебе подыгрывать. Я сделала вид, что интересуюсь твоей трагедией. Помнишь? я несколько раз говорила с тобой о Медее и якобы так увлеклась, что отменила свое свидание с Гракхом… Ну, а потом разыграла то, что греки называют агоном. Я тогда веселилась. Медею захотел? Так на – получи! Кто ты такой, чтоб рассуждать о Внучке Солнца, о великой страсти, о настоящей любви? Что ты о них знаешь?…Об Актеоне забыл?.. Ну так хлебни от Дианы! Пусть изнутри тебя рвут собаки – чувства твои: досада, стыд, унижение, страх, тоска – я не знаю, что ты там испытывал… Но знаю, что у всякого мужчины, даже самого сильного и самоуверенного, внутри, возле печени или в паху, всегда живет эта свора, которую только спусти с цепи – вгрызутся и будут терзать…

Я думала, ты больше никогда передо мной не появишься… Но ты, проклятый поэт… Израненный, полуживой, жалкий, как побитый щенок, но все же пришел, притащился, приполз… Ну, думаю, теперь уже не ателлану, а трагедию будем играть. За всех рассчитаюсь! За Марцелла с его проклятой уздечкой. За Агриппу. За выродков моих, которых от него родила. За моего любовника Гракха, которого я иногда ненавижу сильнее Агриппы, сильнее Ливии. Почти так же сильно, как саму себя… (Напоминаю: всё это она говорила именно умиротворенно и именно радостно, почти ласково)…

Ты понял, за что тебя мучили?.. Ведь я тебя еще беременной заметила. Помнишь, у источника Ютурны?…Я видела твой взгляд. И его никогда не забуду. Потому что так нежно на меня никто никогда не смотрел. Даже мать… А когда тебя привели ко мне в спальню и я стала над тобой издеваться, мне вдруг подумалось: зачем? он так испуганно, так трепетно, так до бесчувствия тебя любит, за что ты его?.. Помню, мне даже стыдно стало. И от этого я еще злее над тобой потешалась…

Когда я потом не обращала на тебя внимания, когда вновь вызвала к себе Гракха, а тебя послала развлекать моих дочек, когда дразнила тебя сначала с мальчишкой Помпеем, а потом с тупицей Корнелием, я знала, зачем я это делаю. Я еще больнее хотела тебя унизить. И вместе с тем чувствовала, что унизить тебя невозможно, как можно унизить любого мужчину – даже Криспина, шута и фигляра. Потому что ты… Как бы тебе объяснить?.. Ты – не мужчина. Ты выше их всех, болотных мужчин. Они живут и бредят своей честью и своим мужским достоинством, хотя у них нет ни того, ни другого. А ты – весь во власти любви. Она – твоя честь и высшее из достоинств!.. Но я тебя ненавидела. Я тебя презирала.

Я тебя презирала за то, что ты, как и я, унижаешься, но, в отличие от меня, своего унижения не желаешь чувствовать.

Я тебя ненавидела, потому что сначала мне лишь показалось, а потом я убедилась… Ты меня понял. Нет, ты прочел меня, как проклятого Еврипида или своего Аполлония, и меня полюбил и почувствовал, как никто из людей…

Что мне с тобой делать?.. От такого, как ты, скрывать бесполезно. Поэтому скажу тебе: как любовник ты мне не нужен. С тобой не хочется быть ни овцой, ни коровой. С тобой, не солнечным, но светлым, стоит ли падать и пачкаться?

Скажу тебе: ты мне не слуга и не друг. Потому что в слуги ты не годишься. А друзей у меня, дочери Августа, быть не может.

И еще скажу: я не могу отказаться от твоей любви. Мне нестерпимо оставаться одной… Люби меня, сколько сможешь. А я иногда буду презирать тебя за твое терпение и за свое унижение. Я иногда буду ненавидеть тебя за то, что ты так меня полюбил и почувствовал. Люби, пока хватит сил.

А то, что сегодня случилось… Пусть это будет ответной жертвой с моей стороны… Нет, не жертвой, а скорее нашим с тобой договором, который мы заключили на твоей постели, в твоем доме… Ты ведь не бросишь меня? Не оставишь в моем одиночестве?.. Знаю, не бросишь. И придешь на помощь. Когда я снова тебя позову…»

Тут Юлия встала с постели и стала одеваться. Феникс кинулся ей помогать, но она его отстранила.


Гней Эдий вновь усмехнулся и заключил:

– Он, Феникс, не хотел мне об этом рассказывать. Но, придя ко мне, несколько часов к ряду ходил и рассказывал.

А потом взял с меня клятву, что я никому-никому, ни единой душе… Я поклялся. Я поклялся своим счастьем.

– Так зачем мне рассказал?! – не удержался я.

Вардий мне не ответил. Он продолжал:

X. – Я смотрел на моего любимого друга, и множество разных мыслей крутилось у меня в голове. А спросил я:

«Ты… ты как теперь себя чувствуешь?»

Феникс расхохотался. Он вдруг кинулся ко мне, схватил поперек туловища, как пушинку, оторвал от земли и, несмотря на мои испуганные протесты и попытки освободиться, стал со мной на руках бегать по комнате, смеясь и пританцовывая.

А потом поставил меня на пол и без малейшей отдышки, ласковым шутливым голосом, на ровном дыхании:

«Вот так я себя чувствую! Когда шел к тебе, старался осторожно ступать. Боялся, что если сделаю резкое движение, то оторвусь от земли, взлечу и назад не сумею вернуться… Посмотри на мои сандалии. Ты на них крыльев не видишь?»

Я не стал смотреть на его сандалии. Я смотрел в его сверкавшие от радости глаза. А Феникс:

«Хочешь, выйдем во двор. Там у тебя лежит преогромнейший камень. Я его подниму и швырну за ограду, как Язон в землеродных или как Гектор-троянец. Не веришь? Так давай выйдем. Я тебе покажу».

«Верю. Не надо выходить».

«Тогда дай мне тебя еще поносить!» – воскликнул Феникс и шагнул ко мне. Но я уклонился: «Перестань! Прекрати!»

Феникс вновь засмеялся.

«Я только с виду маленький и худой. Но я всегда был крепким и жилистым. А сейчас во мне столько силы!.. Хочешь, я тебе эту стену передвину? Но ты следи, чтобы крыша не обвалилась…»

«Не надо стену двигать!» – Теперь и я засмеялся. А Феникс вдруг посерьезнел лицом и тихо сказал:

«Как я себя чувствую? Лучше Катулла никто на твой вопрос не ответит:

 
Кто из людей счастливей меня? Чего еще мог бы
Я пожелать на земле? Сердце полно до краев!
О, как сверкает вокруг великолепная жизнь…»
 

Гней Эдий тяжело поднялся с каменного сиденья, вернее, с внутреннего выступа стены путеала, на котором мы сидели.

– Он поменял строчки. У Катулла сначала идет «О, как сверкает…», а затем «Кто из людей…» И вместо «сверкает опять» прочел «сверкает вокруг»… Он нередко так поступал и с Катуллом, и с другими поэтами. Исправлял их так, как ему хотелось, – разминая затекшую спину, признался мне Вардий.

Я поднялся следом за ним. А мой собеседник сказал:

– Да, поклялся не рассказывать… Но столько лет прошло. И Юлия и Феникс сейчас так далеко друг от друга, что даже сам Гелиос их теперь не увидит вместе. Даже в зените!

Вардий вздохнул, опустил голову и принялся разглядывать свою левую руку, унизанную кольцами.

XI. – На следующий день, – сказал Эдий Вардий, – по городу поползли слухи, что Тиберий Клавдий Нерон, старший сын добродетельной Ливии, собирается развестись со своей женой Випсанией Агриппиной, дочерью покойного Марка Агриппы от его первой жены. Слухи были, правду сказать, ошеломляющие. Тиберий, как всем было известно, весьма нежно относился к своей жене. Он имел от нее сына Друза, названного так в честь дяди, младшего брата Тиберия. Более того, Випсания Агриппина тогда вынашивала второго ребенка и была на шестом или даже на седьмом месяце беременности… Но слухи вскорости подтвердились: не только собирается разводиться, но уже развелся.

Разглядывая свою левую руку, Гней Эдий указательным пальцем правой руки принялся поглаживать простенькую медную печатку, которую всегда носил на левом безымянном пальце, рядом с индийскими и парфянскими кольцами, алмазами, сапфирами и изумрудами, укравшими другие его пальцы. Я уже, помнится, описывал эту безвкусицу (см. 6, II).

– А еще через несколько дней, – продолжал Вардий, – с ростр на форуме глашатаи объявили, что замуж за Тиберия, ныне свободного от брачных уз, выходит Юлия, дочь Гая Юлия Цезаря Октавиана Августа, вдова Марка Випсания Агриппы, оплакавшая своего прославленного мужа и выдержавшая по нему положенный траур.

Вардий резким движением отдернул правый указательный палец от медной печатки, будто ожегся об нее. И, встревоженно на меня глянув, сообщил:

– Едва об этом услышав, я побежал к Фениксу. Клянусь тебе, я за него испугался! Мне почему-то подумалось… Но, слава богам, мой друг пребывал в здравом расположении духа. Прежней восторженной легкости в нем теперь не было. Но он, казалось, ничуть не был расстроен или подавлен.

«Всё знаю, Тутик, – сказал он еще до того, как я успел его поприветствовать, – знаю и не удивляюсь. Она ведь сама говорила, что ее постоянно приносят в жертву… Вот, снова принесли… Она потому и пришла ко мне, что захотела меня успокоить и как бы предупредить…»

Ни во взгляде Феникса, ни на губах, ни в голосе не было ни малейших признаков горечи. Он говорил со мной не как раненый, а как доктор с больным, объясняя и успокаивая.

«Так что зря прибежал, зря всполошился… Нельзя же ей, Внучке Солнца, долго быть вдовой. Не за меня же ей выходить, милый мой Тутик!.. Вот, выбрали самого достойного человека… из всех, из кого можно было выбрать… Нас с ней это замужество не касается. Нас теперь даже Юпитер не сможет разлучить… Помнишь, у Проперция?

 
Тот, кто безумствам любви конца ожидает, безумен:
У настоящей любви нет никаких рубежей
 

Буду любить, как она просила, пока сил у меня хватит…»

Тут Феникс разжал кулак – он всё это говорил, что-то зажав в кулаке, – разжал, значит, кулак и показал мне колечко, которое лежало у него на ладони… Вот эту самую медяшку, которую я ношу на левой руке… Да, эту, эту, ты на нее смотришь… Феникс пояснил: «Это очень древнее медное изделие. Его изготовили еще до того, как люди научились из меди делать бронзу. Юлия это колечко вручила мне и сказала: пока сможешь любить меня – носи. А как только почувствуешь, что силы твои иссякли, выброси эту печатку в Тибр, с того места, с которого в мартовские иды выбрасывают в реку соломенные чучела стариков. Как только выбросишь – сразу тебе полегчает»… Так Юлия велела Фениксу. А он мне сообщил. А я тебе пересказываю.


Гней Эдий Вардий в очередной раз погладил колечко. Затем посмотрел на солнце, покачал головой и сказал:

– Ты, наверное, здорово проголодался. Пойдем, я накормлю тебя завтраком… Нет, пожалуй, уже сразу обедом.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации