Текст книги "Дурак, шут, вор и чёрт. Исторические корни бытовой сказки"

Случаи, когда крестьяне, уповавшие на справедливость царя, пытались установить с ним контакт через голову чиновников, зафиксированы в истории крестьянских движений. Приведем лишь один пример. «Великий государь, – пишут Александру II тверские крестьяне в 1859 г., – ни к кому, как к тебе прискорбны наши страдания и наши жалобы. Ты один жаждешь по боговдохновенной доброте улучшить быт наш, но как исполняют твою волю и желание твое исполнители, то все тебе неизвестно, и чтобы убедиться в этом всем изложенном, истребуй просьбу нашу от тверского губернского предводителя дворянства, поданную к нему. Все, что в ней написано, мы не смеем говорить никому: ни местному начальству, ни духовнику нашему, – потому что мы ни в кого не уверены, все наше продано за деньги» [276]276
  Крестьянское движение в России в 1857 – мае 1861 г.: Сб. документов. М. 1963. С. 232–233. № 82.


[Закрыть].

Бытовая сказка о разрешении трудных задач и мудрых отгадчиках прошла, как мы видим, сложную эволюцию. Удерживая в своем составе многие традиционные доисторические элементы, она наполняла их актуальным историческим содержанием, соединяя прошлое с настоящим. Не удивительно, что ее композиция остается продуктивной и по отношению к тем группам сюжетов, которые возникают, как увидим ниже, на основе ранее сложившихся композиционных принципов. Это (по СУС) сюжеты тематической группы сказок о хозяине и работнике: 1562 В* («Скупой хозяин и хитрый работник») и 1533 («Дележ гуся»), а также сюжет 1833 С («Что делает Бог?») из группы сказок о попах. Они основаны на хитроумном разрешении трудных задач, что приводит к моральному самоутверждению и победе работника, мужика-бедняка, бедного попа, посрамляющего архиерея.

Глава 5
Сказки о шутах [277]277
  Ранее в статье: Юдин Ю. И. Своеобразие историко-художественной проблематики русских бытовых сказок о шутах // Проблемы историзма в художественной литературе / Отв. ред. И. М. Тойбин. Курск, 1975. С. 3–30. (Науч. труды Курского гос. пед. ин-та. Т. 41 (134)). – Прим. В. Ш.


[Закрыть]

В сказках о шутах все происходящее, по-видимому, заключено в узкий мир повседневных крестьянских будней. Однообразное течение жизни нарушается лишь смешными и странными выходками сказочных шутов. Но исторический и генетический анализ позволяет видеть в главном герое сказки фигуру необыкновенную, целиком соотнесенную с доисторическими представлениями и родовой идеологией. Перенесение этих представлений и взглядов на действительность средневековой феодальной и новой истории приводит к их столкновению с идеологией исторического периода.

Бытовая сказка сталкивает, облекая главную мысль в одеяния фантастического сюжета, две громадные эпохи: эпоху доклассового родового прошлого с эпохой пришедших ей на смену классовых и сословных отношений. В результате проблема историзма становится центральной для бытовой сказки вообще и для русской сказки о шутах в частности. Историзм художественного мышления творцов бытовой сказки проступает прежде всего в актуализации доисторических представлений и в противополагании их взглядам и идеологии классово-сословного общества. Результатом такого противостояния является острая критика настоящего, главным оружием которой служит смех. Эта критика исходит из того, что народное сознание отказывается признать существующий порядок вещей. Кажущаяся устойчивость институтов сословно-классового общества оказывается подозрительной, абсурдной и смешной, стоит взглянуть на нее с точки зрения прошлого. Спроецированная на это прошлое, действительность выглядит вывернутой наизнанку, обессмысленной и нелепо-комичной. Бытовая сказка представляет здесь своеобразные формы сказочного фольклорного историзма, которые имеют прямое отношение к особенностям крестьянского исторического мышления вообще и с этой стороны вызывают большой интерес.

Группа бытовых сказок о шутах объединяется общностью главного героя. Он ловкий хитрец и обманщик. Его сказочная роль заключается в том, чтобы совершать фантастически остроумные проделки, вызывающие злой, уничтожающий, злорадный смех над обманутыми. Шутовские козни носят беспощадно жестокий характер. Эта жестокость (убийство, избиения, выставление на всеобщий позор, обман и проч.) обычно бывает вызвана презрением к глупости, корыстолюбию, богатству или стремлением отомстить своим недоброжелателям и завистникам. В указателях по системе А. Аарне сказочные сюжеты о шутах сосредоточены в разделе «О хитрых и ловких людях», включающем, впрочем, не только шутовские сюжеты. К сказкам о шутах примыкает в этом разделе ряд народных анекдотов, в которых главный герой – тот же шут, но принявший обличье какого-либо сугубо бытового персонажа. Некоторые из подобных анекдотов отмечены также и в разделе «Разные дополнения к анекдотам» указателя. Сказка может быть отделена от анекдота только после того, как шутовские сюжеты будут изучены достаточно подробно.

Состав сказок о шутах довольно пестрый, но их композиция более проста, по сравнению со сложной, многоступенчатой схемой строения волшебной сказки. Сюжеты здесь представляют собой набор отдельных шутовских мотивов, соединенных либо чисто внешним образом, либо иногда произвольно, с помощью чисто механических связок. «Отдельные эпизоды легко заменяются другими или образуют самостоятельные сказки», – замечает в связи с этим В. Я. Пропп [278]278
  Пропп В. Я. Примечания // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: В 3 т. М., 1957. Т. III. С. 433.


[Закрыть].

Но и сами мотивы этих сказок не представляют собой неизменного элемента композиции. Они подвижны и изменчивы в своем составе. Особенно легко варьируются в одном и том же по его художественной функции мотиве действующие лица, мотивировки, а также то, как, каким образом происходит сказочное событие. Так, к примеру, героя одной из афанасьевских сказок [279]279
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. № 395.


[Закрыть], названного дураком, по смерти матери старшие братья оставили без наследства. «Дурак» (герой сказки – хитрец и шут, хотя и назван так) хватает труп матери, тащит на чердак и на виду у всех кричит, что его братья убили матушку. Испугавшись, братья просят его замолчать и откупаются деньгами и лошадью. В сказке из собрания H. Е. Ончукова [280]280
  Ончуков H. Е. Северные сказки. № 283.


[Закрыть] тот же мотив разработан иначе. Богатый брат приходит к бедному, чтобы отомстить ему за его проделки, как раз в то время, когда умерла их мать, жившая у бедного брата. Жена бедняка по уговору с ним сообщает пришедшему, что умерла не мать, а его брат, ее муж, и указывает при этом на труп матери на лавке. Богатый брат в ярости отрубает у мнимого умершего голову. Появившись тут же, бедный брат обвиняет его в том, что он убил свою мать, но, получив отступного, соглашается молчать. Другой пример. Собираясь убить шута, обманутые им чаще всего готовятся бросить его в мешке в воду (СУС 1535), но могут и привязать к березе, чтобы побить вальками [281]281
  Зеленин Д. К. Великорусские сказки Пермской губернии. № 21.


[Закрыть]. В первом случае – это мужчины, во втором – жены обманутых. Приведенные примеры указывают на типичное явление варьирования сказочных шутовских мотивов.

Но при значительном разнообразии в мотивировках, а также образном составе различных вариантов одного и того же мотива, они покоятся на общем для всех них основании. Таким основанием выступает в однотипных мотивах какой-то поступок шута, его действие, определяемое не по тому, как, в какой обстановке, по отношению к кому и даже часто для чего оно совершается, а по тому, к какому результату оно приводит. Этим результатом неизменно оказывается обман, надувательство, злая шутка, которые учиняет шут над своими ближними. Уловки же, к которым прибегает при этом шут, способы, какими достигается обман, вызывают большой интерес. Их в сказках не так уж много, но характер их чрезвычайно показателен. Они восходят не к обыденной житейской хитрости, но несут на себе печать сказочной фантастики, жизненного неправдоподобия и невероятности. Тем не менее они имеют корни в самой действительности, только не современной сказочнику эпохи, а более древнего доисторического периода. Это еще предстоит показать.

Что же касается постоянной композиционной основы, на которой покоится общность самых разнообразных вариантов однотипных мотивов, сходных по выполняемой ими в сюжете художественной функции, то ее составляет сочетание двух элементов: а) уловки, к которой прибегает шут, чтобы обмануть своих недоброжелателей, и б) обмана, жертвами которого становятся доверчивые простаки. Шут, например, разыгрывает вместе с женою целое представление, чтобы убедить врагов, что он владеет плеткой или каким-то иным предметом, способным оживлять мертвых, и затем выгодно продает необычный предмет. Обманутые пытаются воспользоваться приобретением и терпят неудачу. Или шут может увозить из дома кожу, золу, мертвое тело, а привозить золото, деньги. Доверчивым и корыстным дуракам он говорит о том, что выгодно продал эти заведомо бесполезные вещи. Обманутые торопятся убить жен, зарезать и ободрать скотину, сжечь на угли лес, чтобы скорее разбогатеть по примеру шута, но попадают в трудное и смешное положение и т. п. Эти несложные композиционные элементы наполняются в мотивах живыми картинами, маленькими и большими происшествиями, сценами, мельканием лиц. Фантазия и талант сказочника оживляют сухую схему композиции, воздвигают на ее основе сложный ансамбль сюжетного построения.

Но если сказочник волен в выборе мотивировки, героев и предметно-образного состава мотивов, то в способах, какими осуществляется шутовской обман, напротив, он связан древней и устойчивой традицией. Существенно не то, как совершается шутовская проделка, важны не «бытовые» детали и перипетии хитроумной затеи, а то, на какой мыслительной и мировоззренческой основе они осуществляются, что лежит в их основе с точки зрения логики и психологии сказочных героев. Как уже сказано, возможность шутовских предприятий основывается на реальной действительности доисторической эпохи. Это отчетливо прослеживается в том генезисе отдельных исконно шутовских мотивов, к выяснению которого мы подошли.

Одним из наиболее архаических по своему происхождению оказывается мотив проделок с телом умершей матери. Как уже говорилось, шут обвиняет в убийстве матери своих братьев и добивается от них богатого выкупа за обещанное молчание. Затем, разыгрывая мнимое убийство матери, он обвиняет в преступлении барина, чиновника, попа и т. п. и соглашается за богатое вознаграждение сохранить «преступление» в тайне. Здесь перед сказочником открывается широкий простор для творческого поиска бытовых ситуаций, варьирования отдельных деталей мотивов в создании новых в рамках определившейся сказочной традиции. Мотив проделок с телом мертвой матери присущ как сказкам о шутах, так и бытовым сказкам о дураках. В сказках о дураках герой по неосторожности или недомыслию сам бывает невольной причиной смерти своей матери (СУС 1685 А*); в отличие от них, в шутовских сюжетах умный и хитрый герой не бывает и не может быть невольным убийцей. Но источник мотива в обоих случаях общий. В связи с изучением доисторических корней волшебной сказки он рассмотрен В. Я. Проппом. Мать после своей смерти помогает дураку, или ее тело используется им как средство для достижения желаемого. В древнейшей и исконной его форме, как показано В. Я. Проппом, мотив этот восходит к обряду жертвоприношений на могилах покойных родителей, которые в сказке выступают в этом случае по отношению к совершающему жертвоприношение загробными дарителями [282]282
  Пропп В Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 146–150.


[Закрыть]. В качестве иллюстрации сказочного отражения этого обряда В. Я. Пропп приводит пример из бытовой сказки о дураке, в которой рассказывается о том, как после смерти матери каждому из трех братьев досталось по корове. Иван-дурак приводит свою корову в лес, на могилу матери и спрашивает [283]283
  Ср. народное гадание: «Гадать на могилу ходят. Припадут к могиле ухом и слушают, что родители говорят» (Смирнов В. И. Народные гаданья Костромского края. (Очерк и тексты) // Труды Костромского научного общества по изучению местного края. Вып. XLI. Четвертый этнографический сб. Кострома, 1927. С. 67. № 430). – Прим. В. Ш.


[Закрыть], нужна ли она ей. «“Нужна, – говорит мать, – привязывай, за деньгами завтра придешь”. <…> Иван-дурак поехал с коробом за деньгами и стал просить у матери денег. Мать сказала ему, чтобы он выворотил пень и греб оттуда деньги. Иван нагреб целый короб и поехал домой» [284]284
  Сборник великорусских сказок архива Русского географического общества. № 306.


[Закрыть]. В герое этой сказки совмещаются черты дурака и шута. С одной стороны, герой по своему худоумию решает вырыть перед домом яму, в нее попадает мать и убивается насмерть. С другой стороны, он ловко обманывает исправника и губернатора, заставляя их откупаться от мнимого убийства, да и своим братьям говорит, что выгодно продал тело матери на базаре. Не желая отставать от него, братья убивают своих жен и тоже везут их продавать.

Обряд жертвоприношений на могилах родителей в ходе истории переживает значительную эволюцию, этапы которой в сказочном отражении прослежены В. Я. Проппом [285]285
  Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 146–154.


[Закрыть]. В его работе, в частности, показано, как наиболее древнего «дарителя» в волшебной сказке, Ягу, с возникновением культа предков вытесняет умерший отец (или мать «в тех сказках, где героем является девушка» [286]286
  Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 149.


[Закрыть]) и как «с падением культа предков отпадает отец, остается мертвец как таковой. Совершенно отпадает испытание, на передний план выдвигается услуга. Так создается образ “благодарного мертвеца”, который, точно так же, как и отец и Яга, дарит коня или волшебное средство. Этот случай – наиболее поздний из всей этой группы» [287]287
  Там же. С. 154.


[Закрыть]. Сказка о шутах знает и наиболее древнюю форму одаривания героя умершим родителем, когда мать одаривает его из своей могилы в лесу [288]288
  Сборник великорусских сказок архива Русского географического общества. № 306.


[Закрыть]. Более поздним развитием того же мотива являются проделки с телом умершей матери, в ходе которых герой заставляет других откупаться от обвинения в мнимом убийстве. Здесь еще говорится о матери, но она уже может быть заменена мертвецом вообще. И действительно, в сказках о шутах на ее месте может фигурировать теперь и мертвая жена, которую шут будто бы выменивает на молодую [289]289
  Например: Зеленин Д. К. Великорусские сказки Вятской губернии. № 126; Он же. Великорусские сказки Пермской губернии. № 109. – Прим. В. Ш.


[Закрыть], или просто мертвец, которого шут, по его словам, продает и полученные деньги складывает в гроб [290]290
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. № 397.


[Закрыть]. Разумеется, шут лишь обманывает доверчивых и недалеких простаков, обвиняя их в убийстве, которое он ловко разыграл, говоря, что сменял убитую жену на молодую, о выгодной продаже мертвого тела. Обманутые спешат тут же перебить своих жен, чтобы отвезти их на продажу или обменять на молодых. Следовательно, в отличие от волшебных сказок и сказок о дураках, в соответствующих шутовских мотивах идет речь лишь о необыкновенных фантастических продажах, обмене мертвого тела, чего на самом деле не происходит. Но, опираясь на очень древние фантастические представления, шут умело выдает за действительность выдумку, возможность которой подсказана древней традицией.

Какую роль это играет в сказке, нам еще предстоит показать. Пока же необходимо выяснить, откуда берутся необыкновенные выдумки и уловки шута, где истоки того обмана, который он выдает за правду. В сказках о шутах, наконец, могут вовсе исчезать следы «благодарного мертвеца». От него уже не ждут помощи, но шуту нужно как-то отделаться от мертвого тела, чтобы снять с себя обвинение в убийстве. И герой исполняет задуманное с неистощимой изобретательностью и изворотливостью (СУС 1537). По мере удаления и последующих трансформаций мотивов, связанных с мертвым телом, от их исконного источника они все более сближаются с такими, в которых тоже может иметь место обман, реальный или мнимый: шут будто бы продает за большие деньги шкуру лошади, коровы и соблазняет богатого брата перебить свою скотину и продать шкуры (СУС 1535); шут отвозит уголь, а привозит золото, вырученное будто бы за продажу угля [291]291
  Например: Зеленин Д. К. Великорусские сказки Вятской губернии. № 126.


[Закрыть].

В шутовских мотивах лежит очевидность факта, за которой скрывается обман, ловко подстроенная очевидность, иные пути достижения выставляемого напоказ результата. Видоизмененные мотивы могут далеко отстоять от исконного источника, но не вполне скрывают его.

В число таких мотивов входят, например, эпизоды мнимого убийства шутом своей жены. Шут велит жене привязать под пазуху или под мышку бычий (бараний, свиной) пузырь, наполненный кровью. На глазах у собравшихся он ударяет ее ножом. Течет кровь, и жена падает замертво. Сибирские материалы показывают, что здесь перед нами характерная уловка, широко применявшаяся, например, якутским шаманом. «Иногда под одежду он прячет кишку, наполненную кровью; распоров ее ножом, шаман показывает текущую кровь зрителям, которые верят, что она течет из шаманского брюха», – пишет Н. С. Щукин, очевидец этой сцены [292]292
  Щукин Н. С. Поездка в Якутск. СПб., 1844. С. 281.


[Закрыть]. Подобные ухищрения или их фольклорные отголоски мы можем встретить у различных народов, стоящих на низких ступенях общественного развития. Они, например, запечатлены в сказках о животных африканских бушменов хадзапи, народа бродячих степных охотников. В сказке о дружбе буйвола и гну, чтобы разыграть мнимое убийство, гну набрасывает на жену свежую шкуру, внутренняя сторона которой окровавлена. Затем хитрец «ножом проколол ее в том месте, где собралось особенно много крови. Он наполнил кровью сосуд, поднес его друзьям» [293]293
  Волшебный рог: Мифы, легенды и сказки бушменов хадзапи / Собраны проф. Л. Коль-Ларсеном в этнографической экспедиции в Восточной Африке. М., 1962. С. 110.


[Закрыть].

Вслед за «убийством» сказочный шут обычно разыгрывает оживление убитой с помощью плетки-живилки. В иных сказках он делает вид, что оживляет умершую с помощью дубины [294]294
  Смоленский этнографический сборник / Сост. В. Н. Добровольский. Ч. I // Записки Имп. Русского географического общества по отделению этнографии. СПб., 1891. T. XX. С. 695.


[Закрыть], или притворяется, что его самого оживили с помощью деревянного креста [295]295
  Сказки и песни Белозерского края. № 87.


[Закрыть]. В упомянутой африканской сказке гну «оживляет» жену маленьким прутом. Оживляющим предметом прут выступает в этой сказке не случайно. Посвящая в секреты оживления, гну предлагает буйволам натирать умершего также растительным корешком. Если в шутовских мотивах оживление – обман, то в волшебных сказочных сюжетах оно осуществляется на самом деле с помощью палочки, прутика, тросточки, корешка, зеленого листа и т. п. Характерно, что и в бытовых сказках герой-дурак верит в то, что его на самом деле оживили в лесу ударами ремня, и даже советует везти для подобного же оживления покойника [296]296
  Иваницкий Н. А. Сказки Вологодской губернии // Иваницкий Н. А. Материалы по этнографии Вологодской губернии. М., 1890. № 40.


[Закрыть]. В «Исторических корнях волшебной сказки» В. Я. Пропп, касаясь этого мотива, прослеживает его происхождение: «Палочка создалась в результате общения человека с землей и растениями. Сказка не сохранила только одного обстоятельства: прутик срезается с живого дерева, и тогда он может оказаться волшебным, перенося чудесное свойство плодородия, обилия и жизни на того, с кем соприкасается. <…> На ударяемого переносится жизненная сила растения. <…> Отсюда понятно, почему и “плетка-живилка” оживляет мертвого» [297]297
  Ончуков H. Е. Северные сказки. № 3 (Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 196). – Прим. В. Ш.


[Закрыть]. В своих выводах В. Я. Пропп опирается на обширные наблюдения В. Маннгардта [298]298
  Mannhardt W. Wald– und Feldkulte. Bd. I–II. Berlin, 1875–1877.


[Закрыть], иллюстрирует их примерами из русских волшебных сказок.

В сказках о шутах герой за большие деньги продает обманутым горшок (или котел), который будто бы сам варит на снегу или на пороге; шапку, которая сама платит за угощение в трактире, стоит ударить ею о стол, и т. п. Иногда к этому примешивается уже знакомый нам мотив чудесной палочки: обманщик «выколачивает» палкой пироги из пеньков [299]299
  Сборник великорусских сказок архива Русского географического общества. № 315.


[Закрыть]; ударяя ею по горшку, «заставляет» его варить кашу [300]300
  Сказки и песни Белозерского края. № 5.


[Закрыть] и т. д. Среди проданных «чудесных» предметов в сказках о шутах часто встречаются и животные, испражняющиеся деньгами. С помощью ловко подстроенного представления шут будто бы невзначай демонстрирует доверчивым зрителям эти диковинки и тем распаляет их алчность. Все эти «чудесные» предметы находят соответствие в волшебной сказке, где, в отличие от бытовой, они приносят не мнимое, а реальное благо. Это знаменитый горшочек из гриммовской сказки, сам начинающий и перестающий варить кашу по волшебному слову; скатерть-самобранка; жерновцы, из которых сыплются блины и пироги; сундуки, из которых выходят несметные стада или появляется сад, и т. п. По своему происхождению, как показано В. Я. Проппом, все эти предметы связаны с волшебными дарами из иного мира, «тридевятого царства» [301]301
  Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 166–201.


[Закрыть]. Но в отличие от волшебных предметов, в отношении которых исследователем устанавливается «животное, т. е. охотничье происхождение» [302]302
  Там же. С. 292.


[Закрыть], все перечисленные предметы отражают, по мысли В. Я. Проппа, изменившееся представление о потустороннем мире как стране изобилия. Подневольному труду противопоставляется представление о даровом богатстве иного мира [303]303
  Там же. С. 290–292.


[Закрыть]. Для нас важно, что бытовая сказка отражает соответствующие представления аграрной эпохи, причем в своеобразных, предметно отличных от волшебной сказки формах. Все сказанное имеет прямое отношение к образам животных, испражняющихся деньгами, золотом. Они встречаются и в волшебных сказках. Подобны им конь, рассыпающийся серебром по слову «но!» [304]304
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. № 186.


[Закрыть]; курица, несущаяся самоцветными камешками [305]305
  Там же. № 197.


[Закрыть], и т. п. Для бытовой сказки важна именно форма испражнения, так как только она в дальнейшем мотивирует комическую ситуацию (нечистоты вместо золота). Образы этих чудесных животных генетически восходят к образам благодарных животных [306]306
  Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 154–157.


[Закрыть], но отражают наиболее позднюю ступень в развитии представлений о животных-предках.

Не менее древним оказывается и мотив мнимого превращения угля в золото в сказках о шутах. В волшебных сказках превращение осуществляется как бы на самом деле: кулек с раскаленными углями, подаренный герою в подводном царстве чертом, на земле превращается в кулек с золотом [307]307
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. № 228.


[Закрыть]. Еще более показательны подобные превращения в быличке, где они суеверному воображению представляются реальностью: мужик будит покойника, и тот насыпает ему углей, которые по возвращении мужика домой превращается в золото и серебро [308]308
  Ончуков H. Е. Северные сказки. № 113.


[Закрыть]. Возможно и обратное превращение. Мотив этот широко вошел, как известно, в христианскую легенду. Характерно, что чудесный дар в виде углей, превращающихся в золото, доставляется из потустороннего мира существом, с ним связанным. Волшебная сказка знает и другой, более древний мотив, связанный с углем и пеплом, а именно мотив возрождения сожженного: бычок-спаситель велит царским детям сжечь его, а пепел посеять на грядках; на одной грядке вырастет конь, на другой – собачка, на третьей – яблонька [309]309
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. № 201.


[Закрыть].

Представления о возрождении сожженного, многосоставные и исторически изменчивые, связаны, в частности, с обрядом посвящения [310]310
  См., например: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 98–103. В работе обсуждаются, среди прочих, обширные наблюдения и выводы Дж. Фрэзера. – Прим. В. Ш.


[Закрыть]. Здесь возможно указать лишь на то, что сказочный мотив углей и пепла, оборачивающихся золотом, – одна из позднеисторических вариаций представлений, связанных с сожжением и последующим оживлением сожженного. В сюжете шутовской сказки испражняющееся будто бы деньгами животное и мнимый обмен углей на золото функционально равнозначны. Но генетически они, по-видимому, связаны с одной и той же аграрной эпохой, отразившейся равно в волшебной и бытовой сказках.

В сказке шут переодевается девушкой, после чего его «выдают замуж» (СУС 1538*). Переодевание мужчин женщинами, женщин мужчинами, разыгрывание сценок ухаживания, сватовства и мнимых свадеб характерно для развлечений и праздников зимнего периода русского крестьянского календаря [311]311
  Чичеров В. И. Зимний период русского земледельческого календаря XVI–XIX веков. (Очерки по истории народных верований) // Труды Института этнографии им. H. Н. Миклухо-Маклая АН СССР: Новая серия. М., 1957. T. XL. С. 101–202.


[Закрыть]. Как указывает В. И. Чичеров, «этот тип ряженья <…> имел широчайшее распространение уже в период существования русской народности, восходя в своих истоках к очень отдаленным временам» [312]312
  Чичеров В. И. Зимний период русского земледельческого календаря XVI–XIX веков. С. 202.


[Закрыть].

Одним из наиболее распространенных шутовских мотивов выступает мотив подмены шута-«невесты» козой: шута, переодетого в девичий наряд, выдают замуж, но в первую же брачную ночь он хитроумным способом уходит от своего «супруга», оставляя вместо себя козу. Обманутому «мужу» кажется, что его жену «испортили», «обернули» козой по злому умыслу. Возможность такого обмана покоится на вере в сверхъестественные способности некоторых людей «скидываться», т. е. обращаться зверем или превращать в зверей других. Превращаться или превращать в зверей может колдун, скидываться зверем может просто человек, знающий, как это делается. Что же касается нашего сказочного мотива, то, по-видимому, была распространена вера в возможность превращения новобрачной именно в козу. В одной быличке [313]313
  Смоленский этнографический сборник. С. 140. № 73.


[Закрыть] рассказывается о девушке, которую обманом обвенчали с хилым стариком. Она попросилась на время с брачного ложа и была отпущена, однако на веревке, которой была крепко привязана. Она «скинулась козой и убежала». Точно так же на холсте, например, спускает из окна переодетого женщиной шута незадачливый новобрачный и в нашей сказке.

Другой очень характерный шутовской мотив состоит в том, что шут обманывает своих врагов, уверяя их, что выехал на конях из подводного мира, где остались еще целые конские табуны. На самом деле его недруги, собираясь утопить шута, отправили под воду другого – доверчивого простака. Шут заманил его вместо себя в мешок, в котором его должны были кинуть в воду. На тройке обманутого он появляется перед своими преследователями. Последние тоже хотят добыть себе коней и просят шута поскорее отправить их под воду, что тот и делает. Д. М. Молдавский удачно сопоставляет этот мотив с мифическими рассказами о подводных стадах («Чертовы коровы»), обнаруженными Н. Б. Ончуковым [314]314
  Ончуков H. Е. Северные сказки. № 231.


[Закрыть] и Б.М. и Ю. М. Соколовыми [315]315
  Сказки и песни Белозерского края. С. XI.


[Закрыть], имеющими очень древние доисторические корни [316]316
  Молдавский Д. М. Русская народная сатира. Л., 1967. С. 73.


[Закрыть]. Соответственно, шут иногда уверяет братьев, что торговал лошадей у водяного [317]317
  Зеленин Д. К. Великорусские сказки Вятской губернии. № 126.


[Закрыть]. В различных вариациях вера в существование подводных табунов была распространена достаточно широко и засвидетельствована в различных губерниях. Так, например, А. Н. Минх сообщает поверье села Колено Аткарского уезда Саратовской губернии о детях, проклятых матерью, за непочтение к ней: «Живут они в воде или лесу, ночью выходят на дорогу и предлагают прохожему проехать на их лошадях, но тот, кто к ним сядет, останется у них навсегда» [318]318
  Минх А. Н. Народные обычаи, обряды, суеверия и предрассудки крестьян Саратовской губернии / Собр. в 1861–1888 годах А. Н. Минхом // Записки Русского географического общества по отделению этнографии. 1890. T. XIX. Вып. II. С. 20.


[Закрыть].

К доисторическим представлениям восходит и характерный шутовской мотив мести из могилы: шут, будто бы умерший и захороненный, колет сквозь землю своих недругов, намеревающихся осквернить его могилу. Имеющие древнейшие доисторические корни суеверные представления о мертвецах, увлекающих за собой тех, кто оказывается на их пути, и связанные с ними запреты переступать через могилу [319]319
  Эти представления в русском фольклоре нашли отражение в сюжете былины о поездке и смерти Василия Буслаевича (См.: Пропп В. Я. Русский героический эпос. 2-е изд. М., 1958. С. 474–475). – Прим. В. Ш.


[Закрыть], о мести мертвых своим оскорбителям широко известны, и истоки сказочного мотива сомнений не вызывают. Тем более что в сказке враги бывают иногда уверены, что мстит им именно мертвец, а не прикинувшийся умершим шут. «Эх, сукин сын шут, ешшо мёртвой над нами смеётсы!» – восклицают они [320]320
  Сказки и песни Белозерского края. № 5.


[Закрыть].

Рассмотрение некоторых из наиболее характерных шутовских мотивов убеждает нас, что корни их уходят в доисторические верования и представления, связанные с охотничьей эпохой. Но тот вид, в каком доисторические верования отложились в бытовой сказке, обнаруживает их связь и с более поздним историческим этапом эволюции исконных представлений, в частности с аграрной эпохой. Если это так, то получают объяснение и некоторые менее значительные детали бытовых анекдотических сюжетов. Например, тот факт, что иногда в роли шута выступает рыжеволосый. Огненный цвет волос может оказаться отголоском отдаленной связи героя с потусторонним миром, представления о котором восходят к тотемическим взглядам и нашли отражение в волшебной сказке. Одним из атрибутов этого мира и является золотой, медный, огненный и т. п. цвет [321]321
  См.: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 283–286, 292–295. – Прим. В. Ш.


[Закрыть].

Со временем исконные шутовские мотивы трансформируются, но параллельно с этим процессом идет создание новых мотивов. Они отличаются от традиционных действующими лицами, происходящими в них событиями. Но при этом остается старый способ шутовского обмана, хитроумного надувательства. Так, обман в большинстве мотивов основан на том, что шут представляет вниманию простаков совершившийся факт, за очевидностью которого скрывается ловко подстроенный обман: невеста почти на глазах жениха превращается в козу; животное на глазах обманутых «испражняется» деньгами; «утопленного» шута незадачливые его враги воочию видят едущим на тройке лошадей и т. п. Облеченные в новую предметно-образную плоть, те же самые приемы могут породить новые сказочные мотивы. Особенно любопытны новообразования на основе переработки мотивов сказок о животных, волшебных или кумулятивных сказок: воры утаскивают бадью с медом, в которую забрался шут, тот кричит из бадьи: «Вижу, не уйти» [322]322
  Сказки и песни Белозерского края. № 104.


[Закрыть]. Возможно, бытовая сказка отталкивается здесь от волшебного сказочного мотива: медведь несет в мешке девушку, а думает, что несет пироги (СУС 311). Шут обвиняет хозяев, у которых заночевал, в убийстве или в том, что их теленок съел товарища, так что остались одни ноги (сам шут подложил ноги мертвеца теленку) (СУС 1537). Это напоминает нам мотивы кумулятивной сказки «За скалочку – гусочку» (СУС 170) и т. п.

В ходе исторического развития от сказки постепенно начинает отделяться анекдот о ловких и находчивых людях. По своей форме анекдот, в отличие от сказки, по преимуществу представляет собой разработку лишь одного мотива, со стороны содержания в нем подчеркивается бытовое правдоподобие ситуации, хотя бы и исключительной. Таков, например, анекдот о рыжем, покупающем лопатку целовальника (СУС 1588*), или сюжет о «чудесном» окне (СУС 1423) и т. п.

Во всех случаях, подобных вышеприведенным, несомненна связь поведения сказочного шута с древнейшими доисторическими верованиями, представлениями и обрядовой практикой. Для того чтобы определить роль этого доисторического элемента, нашедшего приют в бытовой сказке, обращенной к аудитории новой, феодальной эпохи, необходимо выяснить, что же представляет собой сам сказочный шут, каково художественное назначение и социальное задание этого образа.

Бросается в глаза, что сказочный шут не связан ни с одним сословием, классом или известной профессиональной группой населения. Он находится как бы вне социальных связей и вторгается в социальную структуру исторической эпохи как инородное тело. Шут всегда оказывается за рамками всякой житейской обыденности. Он выделен бывает уже самим названием «шут», указывающим на его непохожесть, необычность, странность, отъединенность от окружающих. Очень часто на эти его черты сказочник обращает внимание своих слушателей с самого начала рассказа: «Жил-был Фомка-шут, умел шутить шутки хитрые» [323]323
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. № 398.


[Закрыть]. «Микула-шут поехал на пашню. Пашет Микула-шут пашню; едет свяшшенник дорогой; увидал, что Микула-шут пашет. – «Бох помочь тебе!» – «Добро жаловать!» – «Как же ты, Микула-шут, сроду не пахал, а теперь выехал пахать?» [324]324
  Зеленин Д. К. Великорусские сказки Пермской губернии. № 21.


[Закрыть] «Был в деревне шут. Шут работать ленилсы, а воровать боитсы. Цем будешь кормиться?» [325]325
  Сказки и песни Белозерского края. № 5.


[Закрыть]. «Приходит домой; пошол в поле, розыскал свою лошадь, убил и задрал ее <…> нечево работать на ей» [326]326
  Там же. № 21.


[Закрыть]. Иногда, правда, он до поры до времени как бы маскируется мужиком, в действительности живущим не крестьянским трудом, но промышляющим обманом [327]327
  Сборник великорусских сказок архива Русского географического общества. № 315.


[Закрыть]; портным, которого кормит, однако, не его ремесло, ввергнувшее его в полную нищету, а шутовские проделки, помогающие ему разбогатеть [328]328
  Сказки и песни Белозерского края. № 145.


[Закрыть], и т. п. Во всех подобных случаях выставляемая напоказ профессия шута является лишь прикрытием, личиной, помогающей обманывать недалеких простаков.

Шутки и шутовские проделки бывают подлинным призванием сказочного героя, выступают истинной его профессией, не признаваемой окружающими за полноценный род занятий. Шутовство – единственная, по существу, сфера его свободной жизнедеятельности, которую он избирает по собственному влечению к ней. Сказочный сюжет поэтому представляет собой ряд эпизодов, в которых речь идет об отдельных шутовских проделках. Эпизодов этих может быть сколько угодно, порядок их тоже не имеет существенного значения. Структура сюжета, следовательно, подчеркивает тем самым существенную характерную черту образа главного героя.