Текст книги "Дурак, шут, вор и чёрт. Исторические корни бытовой сказки"

Чрезвычайно любопытно, что шута, наподобие профессионального потешника, другие сказочные герои время от времени приглашают и просят пошутить, сыграть какую-либо шутку, придумать необычную проделку. «Зделай, милый Григорий, сшуть мне шутки!» – просит шута поп [329]329
  Сказки и песни Белозерского края. № 145.


[Закрыть]. «В одной деревне жил шут. Какой-то поп вздумал ехать к нему, говорит попадье: “Ехать было к шуту, не сшутит ли каку шутку!” Собрался и поехал; шут по двору похаживает, за хозяйством присматривает. “Бог в помощь, шут!” – “Добро жаловать, батюшка! Куды тебя Бог понес?” – “К тебе, свет; не сшутишь ли шутку мне?”» [330]330
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. № 397.


[Закрыть]. Характерно, что добыча шута, доставшаяся ему при удачном осуществлении его шутовских предприятий, не подлежит возврату, а остается у него как его достояние, а иногда и чуть ли не как своеобразная плата за «шутку». Будто бы посланный попом за деньгами, шут требует у попадьи и оставляет себе большую сумму денег; заламывает неимоверную цену за чудесную плетку-живилку; неправедно приобретает горшочек, варящий сам собой, и пр.

Обманутые не требуют возврата своих денег. Зато жадные и простоватые братья шута, «коломенцы», «семь шутов» и прочие часто собираются убить героя. И тут в сказке обнаруживается его полная беззащитность. От физической расправы его не ограждают ни суд, ни полиция, хотя в тех же сюжетах они нередко по тому или иному поводу упоминаются, а полиция иногда даже вмешивается в происходящие события. Так, семь шутов боятся, что они будут обвинены в соучастии в «убийстве» героем своей жены: «Шут схватил ножик, хлоп ее в бок – кровь полилась ручьями, баба пала, шуты испугались: “Что ты наделал, собака? И нас упекёшь тут же!” – “Молчите, ребята! У меня есть плетка; я ее вылечу”» [331]331
  Там же.


[Закрыть]. Шут убеждает своих братьев, что выгодно продал мертвое тело. Те убивают своих жен и везут продавать. «Ухлопали своих жен и повезли на базар; там их взяли, в кандалы заковали и сослали в Сибирь» [332]332
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. № 395.


[Закрыть]. Убийство же самого шута готовится произойти открыто, на виду у всех. Его, например, волокут в мешке, чтобы утопить, или привязывают к березе, чтобы побить вальками; чтобы расправиться с ним, его недруги являются к нему домой. Шут даже не пытается найти защиту в законе. Он выглядит, по-видимому, юридически бесправным. И это лишний раз подчеркивает его особое социальное положение человека стороннего и всегда в каком-то смысле лишнего, общественного привеска. С другой стороны, тот же шут пользуется большой и несомненной симпатией не только самого сказочника и его аудитории: окружающие его в сказке действующие лица признают в нем достоинства непревзойденного хитреца и обманщика, а иногда и просто весельчака и шутника, способного вмиг развеять томящую скуку рутинного существования.

Приведенный выше беглый анализ происхождения сказочных шутовских мотивов обнаруживает несомненную их связь с доисторическими представлениями и верованиями. Однако они выглядят уже вполне современно, а шут не выглядит отягощенным никакими верованиями и предрассудками, он свободен и в отношении к прошлому, и в отношении к настоящему. Он начинен исключительно своими плутнями, но они-то как раз и основываются на очень древнем знании. Оно дано шуту как особое хитрое знание, недоступное уму обычного человека. Он странным образом, как странно вообще его положение среди окружающих, приобщен к этому знанию, и это выделяет его, отделяет от других сказочных персонажей. Он пользуется своим хитрым знанием как оружием. Но шут использует при этом отнюдь не суеверия обманываемых и простаков, и сама сказка вовсе не делает упор на разоблачение и осмеяние суеверий самих по себе, как полагает Д. М. Молдавский [333]333
  Молдавский Д. М. Русская народная сатира. С. 43, 74.


[Закрыть]. Опираясь на особое знание, шут постоянно провоцирует своих антагонистов, играя на их корысти, затмевающей разум, желании и готовности поверить во что угодно ради собственной выгоды.

Наследник древнейшей доисторической культуры, шут переносится сказкой на историческую почву, попадает в тихий омут застойной жизни с ее привычным порядком. Он везде возбуждает смятение, будит тревогу, всех задевает, никого не оставляет в покое. Как можно заметить, главный предмет его нападок – корысть и «нормальная» логика корыстного мира. На исторической почве нет места вере в доисторические представления. Нет этой веры ни у сказочника, ни у его главного героя-шута. Но нет в сказке доверия и к незыблемому порядку вещей. И если прошлое не противопоставляется настоящему, оно тем не менее оказывается достаточным для того, чтобы из сравнения и соприкосновения с ним всплыла алогичность и абсурдность настоящего. Поэтому главным оружием шута является уничтожающий смех. Он основан на обессмысливании обычных, «нормальных» и привычных житейских отношений, поступков и представлений, на приведении их к абсурду или на вскрытии абсурда, в них заложенного, но не всегда заметного рутинному уму. Здесь истоки и общие параллели культурных явлений, порождающих богатую литературную традицию: клоунаду, эксцентрические народные представления и проч.

Образ сказочного шута оказывается тем более значительным, что в исторической жизни он имеет живого двойника, не литературного героя, а историческую личность во плоти. Это не реальный прототип шута, но культурный тип феодальной эпохи, выросший и развившийся на той же почве, на которой появляется и сказочный шут. Речь идет о скоморохах и об их европейских собратьях: мимах, гистрионах, жонглерах, шпильманах и т. п. О них известно к настоящему времени вполне достаточно, чтобы говорить о типологической близости их фигуре нашего сказочного шута.

Подобно шуту из сказки, скоморохи не принадлежат к какому-то определенному сословию. Они составляют в феодальном обществе элемент чужеродный, доставшийся ему в наследство от прошлых эпох и прошлых культур. Это сказывается даже во внешних условиях их жизни, в ее бытовом укладе, особой одежде и проч. А. С. Фаминцын отмечает, например, «что скоморохи по преимуществу были люди прохожие, бродячие» [334]334
  Фаминцын А. С. Скоморохи на Руси. СПб., 1889. С. 32.


[Закрыть]. А. Н. Веселовский в связи с этимологическими разысканиями указывает на обычай греко-римских потешников стричь наголо головы [335]335
  Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха: VІ—Х. СПб., 1883. С. 141–143, 148.


[Закрыть]. Он отмечает, например, что «в Германии потешники, spielleute, обязаны были поступиться украшением свободного человека, стригли волосы и бороду и, кажется, носили более короткое верхнее платье (“кротополие” наших скоморохов)» [336]336
  Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха. С. 151.


[Закрыть]. Сходной особенностью отмечена и внешность английского жонглера [337]337
  Там же. С. 151–152.


[Закрыть]. Нечто подобное, к примеру, заметно иногда во внешности добровольцев-борцов, побеждающих и позорящих Кострюка в русской исторической песне из времен Ивана Грозного, в отдельных вариантах которой герои очень напоминают скоморохов [338]338
  Исторические песни XIII–XVI веков / Изд. подгот. Б. Н. Путилов, Б. М. Добровольский; Институт русской литературы (Пушкинский Дом). М.; Л., 1960. № 109–199.


[Закрыть]. И на Западе, и в Византии, с точки зрения официально-церковных представлений, «мим – язычник, мима – непременно блудница; она противополагается свободной женщине, как мимы – полноправным гражданам» [339]339
  Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха:. С. 134.


[Закрыть]. «На бездомность скомороха, – пишет И. Д. Беляев, – указывают и сохранившиеся о них пословицы: они изображают его исключительно занятым своим ремеслом» [340]340
  Беляев И. Д. О скоморохах // Временник Московского общества истории и древностей российских. М., 1854. Кн. 20. С. 86.


[Закрыть].

В какой бы роли ни выступал скоморох или западный мим: певца, актера в комической сценке из обыденной жизни, кукольника, вожака дрессированных зверей, плясуна, музыканта, участника народного обрядового действа и т. п. [341]341
  Наиболее обстоятельно различные «профессии» мима обрисованы А. Н. Веселовским (Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха. С. 128–223). – Прим. В. Ш.


[Закрыть] – его главной заботой было потешать, смешить, развлекать, часто зло издеваться, глумиться. Этим скоморох живо напоминает сказочного шута. Мимы и скоморохи были «потешные люди» [342]342
  Веселовский А. Н. Из лекций по истории эпоса. С. 484.


[Закрыть], «потешники» [343]343
  Там же. С. 491.


[Закрыть], «народное веселье находило в их среде самых разнообразных представителей» [344]344
  Там же. С. 485.


[Закрыть]. «Мы не знаем всего репертуара скоморошьих игр и даже очень мало его знаем, но в том, что дошло к нам из него, нас особенно поражает находчивое удальство, веселье и ловкость», – отмечает И. Д. Беляев [345]345
  Беляев И. Д. О скоморохах. С. 81.


[Закрыть]. Известно, что скоморошье исполнение в России наложило своеобразный отпечаток и на их былинный репертуар.

Ремесло скомороха служило единственным источником его существования подобно тому, как сказочный шут кормится и живет почти исключительно своими проделками. Скомороха, как и сказочного героя, должны были приглашать «сшутить шутки». «Вообще большая часть свидетельств о скоморохах, – пишет в своем исследовании И. Д. Беляев, – представляет их людьми, преданными только ремеслу скоморошества и свободно разгуливающими по разным местам в ожидании себе занятия» [346]346
  Беляев И. Д. О скоморохах. С. 86.


[Закрыть].

И западный мим, и русский скоморох юридически бесправны и беззащитны. Мимы «лишены были права наследства, права быть свидетелями в суде, церковь отказывала им в предсмертном напутствии» [347]347
  Веселовский А. Н. Из лекций по истории эпоса. С. 482.


[Закрыть]. В «Разысканиях в области русского духовного стиха» А. Н. Веселовский приводит многочисленные свидетельства полной бесправности мимов. Они подчас не были по существу ограждены от побоев и даже убийства [348]348
  Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха. С. 153.


[Закрыть]. Не в лучшем положении оказывался и русский скоморох, относительно которого в «Притворной грамоте Троицко-Сергиевского монастырского собора» от 1555 г. дается хорошо известный исследователям и очень красноречивый совет: «скомороха, или волхва, или бабу-ворожею, бив да ограбив, да выбити из волости вон» [349]349
  Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедициею Академии наук. T. I. СПб., 1836. С. 267. № 244. В работе А. А. Морозова (Морозов А. А. К вопросу об исторической роли и значении скоморохов // Русский фольклор. Т. XVI. Историческая жизнь народной поэзии. Л., 1976. С. 35–67) исторические свидетельства о преследованиях скоморохов затеняются. – Прим. В. Ш.


[Закрыть]. Подобно этому и для врагов сказочного шута не существует ни законов, ни полиции. Если они собираются его убить, то ни им, ни шуту в голову не приходит, что за это можно поплатиться. Зато и шут в сказке, и мим в жизни пользуются народной любовью и симпатией. «Бесправные юридически, гонимые церковью, эти бродячие певцы были тем не менее вхожи в народ, являлись на его игрища, свадьбы, пиры, турниры, похороны и т. п.» [350]350
  Веселовский А. Н. Из лекций по истории эпоса. С. 484.


[Закрыть]. «К таким бродячим людям народ так и льнул» [351]351
  Там же. С. 485.


[Закрыть].

Наконец, приобщенность шута к таинственному знанию, связь шутовских мотивов по их происхождению с доисторическими обрядами и верованиями находит соответствие в том, что и западный мим, и русский скоморох представляются языческим, «бесовским» элементом. Мимы – «носители культурного предания, чуждого, заповедного, и вместе близкого по уровню к духовному кругозору народа» [352]352
  Веселовский А. Н. Из лекций по истории эпоса. С. 484.


[Закрыть]. «Когда в начале средних веков великое народное движение унесло с собой древнюю культуру, одним из немногих ее наследий, переживших эпоху погрома, был институт мимов, главным образом его низкие, площадные элементы, выразителем которых был потешник, паяс» [353]353
  Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха. С. 149.


[Закрыть]. Так же обстояло дело и на Руси. «Народный обычай и захожие глумцы – вот что противопоставлялось у нас христианству, как силы, совокупившиеся на противодействие ему» [354]354
  Там же. С. 203.


[Закрыть]. «Они являлись язычниками в полном смысле слова» [355]355
  Веселовский А. Н. Из лекций по истории эпоса. С. 482.


[Закрыть]. Понятно отсюда, почему византийские монастыри охотно принимали раскаявшихся и отрекшихся от своих занятий и взглядов мимов и даже предоставляли им возможность занимать «выдающееся положение» в монастырской общине [356]356
  Кирпичников А. И. К вопросу о древнерусских скоморохах // Сб. Отделения русского языка и словесности Академии наук. Т. II. СПб., 1891. С. 4–5. № 5.


[Закрыть].

Сходство шута и скомороха в главных, существенных пунктах может объяснить и сходство их менее значительных черт. Так, к примеру, сказочный шут, подобно скомороху или ряженым на свадьбах [357]357
  Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха. С. 199–201.


[Закрыть], святках и проч., может неоднократно менять свой облик, переодеваясь женщиной и выдавая себя за свою сестру, так что никто его не узнает. Так в сказке «Микула-шут» [358]358
  Зеленин Д. К. Великорусские сказки Пермской губернии. № 21.


[Закрыть] герой предстает перед нами в облике то мужика-пахаря, то девушки-крестьянки, то купца, то городской барыни.

Но при большом сходстве сказочного шута с мимом, скоморохом полного совпадения между ними нет. Характерно, что в сказке шут никогда не выступает в роли собственно скомороха, а скоморох, попадая в качестве бытового персонажа в сказку, не превращается в шута, но остается самим собой, имеет свои отличительные атрибуты. Примером может служить зачин одной из пермских сказок [359]359
  Там же. № 62.


[Закрыть]: «Жил на свете Весёлой. Все он гулял везде по сёлам. Всё на нево говорят, што бы где не потерялось; а он сном этова дела не знаёт. Берет себе скрыпочку, идет путем-дорогой». Скоморох здесь – бродяга, скрипач, потенциальный вор. Как показал в своем исследовании А. С. Фаминцын (глава «Скоморохи – веселые люди»), эпитет-прозвище «веселой» является характерным эпитетом, приставшим к скомороху в русском фольклоре [360]360
  Фаминцын А. С. Скоморохи на Руси. С. 3–5.


[Закрыть].

Различия сказочного шута и скомороха при большом их сходстве объясняются, возможно, тем, что перед нами явления, берущие начало в близких или даже одном источнике, но до известной степени разошедшиеся в ходе исторического развития: художественной эволюции – в одном случае и реальной исторической эволюции – в другом. Вопрос о происхождении сказочного шута и скомороха выходит за рамки данной работы.

В работах дореволюционных ученых собран обширный материал и резко очерчена проблема тесной связи института мимов и скоморохов с колдовством, знахарством, волхвованием, трудовыми аграрными и семейно-бытовыми обрядами. В советское время H. Н. Воронин подвел итог изучению в дореволюционной науке вопроса об отношении скоморохов к волхвованию, колдовству, знахарству и родовым обрядам [361]361
  См.: Воронин H. Н. Медвежий культ в Верхнем Поволжье в XI веке. С. 79–89. Ср.: Морозов А. А. Скоморохи на Севере // Север (Архангельск). 1946. С. 193–245; Чичеров В. И. Зимний период русского земледельческого календаря XVI–XIX веков. С. 194–195. – Прим. В. Ш.


[Закрыть]. Сам автор подчеркивает тесное родство волхва и скомороха, волхва и шамана, приводя тому многочисленные доказательства. Основное внимание исследователь направляет на обрисовку социальной роли волхвов-скоморохов. «Их баяния и представления воскрешали у слушателей старые воспоминания; “золотой век” родового строя является разительной антитезой раздираемого антагонизмами общества XI в.; скоморошья игра и баяние возбуждали массы и организовывали их против крепнущего феодального общества, ориентировали их устремления к прошлому и ненависть к настоящему». «Попытка возврата к патриархальному прошлому делала восставших смердов преступниками с точки зрения феодальной морали и права; скоморох освящал эти действия с точки зрения доклассового миросозерцания» [362]362
  Воронин H. Н. Медвежий культ в Верхнем Поволжье в XI веке. С. 89.


[Закрыть]. По социальному смыслу и содержанию, как мы пытались показать, фигура сказочного шута стоит выше своего живого двойника. Шут исторически далеко отстоит от эпохи раннего средневековья с ее народными движениями, опирающимися на родовую идеологию; он не использует идеалов прошлого, но, опираясь на них, обретает в смехе действенное оружие для разоблачения и отрицания настоящего порядка классово-сословного общества. Это различие снова возвращает нас к поискам исходной общности шута и скомороха.

Накопленные материалы в виде этнографических, исторических, литературных свидетельств и этимологических изысканий (в первую очередь в работах А. Н. Веселовского) позволяют видеть отдаленную многоступенчатую связь скомороха не только, а порою не столько с волхвом, сколько с шаманом и далее с доисторическими тотемическими верованиями и обрядами. Показательно, например, вождение скоморохами медведей и устраиваемые ими «медвежьи потехи» [363]363
  См. обобщающего характера наблюдения и выводы А. А. Белкина (Белкин А. А. Русские скоморохи. М., 1975. С. 143–151). – Прим. В. Ш.


[Закрыть]. H. Н. Воронин совершенно оправданно видит в этом связь с медвежьим культом [364]364
  Воронин H. Н. Медвежий культ в Верхнем Поволжье в XI веке. С. 89.


[Закрыть], как известно, более древним, чем даже институт шаманизма. Это скорее исконный элемент, присущий скоморошеству, нежели приставший к нему обычай. В музыкальных инструментах мимов и скоморохов [365]365
  См., например: Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха. С. 158–161. О музыкальных инструментах мимов и скоморохов существует обильная литература. – Прим. В. Ш.


[Закрыть] можно было бы проследить связь с музыкальными инструментами шаманов и, еще далее в глубь истории, с музыкальными инструментами, использовавшимися при совершении обряда посвящения [366]366
  Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 90.


[Закрыть]. Отсюда становится понятным, почему скоморох, мим-музыкант есть одновременно и колдун, кудесник [367]367
  Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха. С. 158.


[Закрыть]. К этому нужно прибавить все, что известно нам о ряжении мимов, надевании ими личин, крашении лиц, связи этих обычаев с представлениями о мимах-разбойниках [368]368
  Там же. С. 161–164.


[Закрыть], кудесниках [369]369
  Там же. С. 208–209.


[Закрыть]. Особое значение приобретает также и само по себе сближение мимов и скоморохов с разбойниками, вымогательство и воровство скоморохов, известные нам по древнерусским запретительным актам; в некоторых из них А. Н. Веселовский склонен видеть благочестивый шарж на действительность [370]370
  Там же. С. 179–180, 196.


[Закрыть], хотя дело здесь в традиционной связи с доисторическим «разбоем», характерным для мужской коммуны, в которую входили юноши, после прохождения обряда посвящения живущие в мужском доме [371]371
  Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 119–120.


[Закрыть]. В отдаленную связь с тотемическими представлениями может быть поставлена не только музыка, но и пляска скоморохов, в которой церковь не без оснований видела «бесовское» начало [372]372
  Там же. С. 105–106.


[Закрыть]. Скоморох оказывается также знахарем, лекарем, что нашло комическое отражение в русской былине-скоморошине о госте Терентьище [373]373
  См.: Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха. С. 215–216; Марков А. В. Бытовые черты русских былин. М., 1904. (Оттиск из: Этнографическое обозрение. 1903. Кн. 58. № 3. С. 42–112; Кн. 59. № 4. С. 304–321). С. 77. – Прим. В. Ш.


[Закрыть]. В ряду этих данных чрезвычайно интересны и важны собранные и изученные А. Н. Веселовским свидетельства о мимах и скоморохах-кукольниках, об истоках и происхождении кукольного искусства, а также о значении и роли кукольных представлений [374]374
  См.: Веселовский A. H. Разыскания в области русского духовного стиха. С. 165–166, 187–195. – Прим. В. Ш.


[Закрыть]. «От понятия знахаря-кудесника, – пишет исследователь, – мы пришли к значению кудесничества, знахарства и, наконец, к его орудию – кукле» [375]375
  Там же. С. 191.


[Закрыть]. Связь куклы с колдовством поддерживается, в частности, и тем ее значением, которое восходит к представлениям о домашних духах, воплощаемых в изображениях животных: «Во французских процессах против колдунов в начале XVII в. марионетками (marionnettes) названы домашние духи, которых обвиняемые держали у себя в образе лягушек, обезьян и т. п.» [376]376
  Там же. С. 191.


[Закрыть]. Здесь заметна очень прозрачная типологическая связь с сибирскими онгонами, в которых обнаруживаются явные следы поздних тотемических представлений [377]377
  Зеленин Д. К. Культ онгонов в Сибири.


[Закрыть].

Связь скомороха с волхвом и шаманом, отмеченная H. Н. Ворониным, может указать нам на специфическое явление из области шаманизма, а именно: на развлекательное начало в шаманизме, особенно позднем, сосуществующем с победившим христианством. В развлекательных представлениях, устраиваемых шаманом наряду с «серьезными» камланиями, он стремится поразить и позабавить зрителей хитроумными проделками, «таинственными» видениями, смешными сценками. «Черные шаманы, – пишет В. Ф. Трощанский о якутских шаманах, – показывают для поддержания своего престижа различные фокусы, делают предсказания, гадают, призывают специальных духов Käläni, которых шаман изображает, потешаясь над ними и над публикой, рассказывают о своих похождениях у духов и о них самих, поддерживая, таким образом, древние верования, – в старину, очень может быть, они же были и сказочниками» [378]378
  Трощанский В. Ф. Эволюция черной веры (шаманства) у якутов. Казань, 1902. С. 152. См. также, например: Хангалов М. Н. Новые материалы о шаманстве у бурят. С. 76–83; Анучин В. И. Очерк шаманства у енисейских остяков. С. 26; Малов С. Е. Шаманство у сартов Восточного Туркменистана // Сб. Музея антропологии и этнографии. Пг., 1918. Т. IV. Вып. I. С. 1–16; Штернберг Л. Я. Гиляки, орочи, гольды, негидальцы, айны. С. 74; Оттен М., Банса А. Чародеи с Явы. М., 1973. С. 26–41. – Прим. В. Ш.


[Закрыть]. «Якуты подобным фокусам удивляются и охотно на них смотрят, но особенного значения им не придают; настоящий шаман узнается совершенно по иным признакам», – замечает В. М. Михайлов [379]379
  Михайлов В. М. Шаманство: Сравнительно-этнографические очерки. М., 1892. Вып. I. С. 96.


[Закрыть].

Поскольку нас интересуют не сами по себе скоморохи, а их отношение к сказочному шуту, укажем на то, что тотемические отголоски в комплексе скоморошьей культуры находят явную параллель в тотемическом по происхождению и истокам характере некоторых шутовских мотивов. Эта связь подтверждается и тем, что шутовство бытовых сказок имеет соответствие в анималистическом сказочном эпосе, тесно связанном с тотемическими переживаниями. Здесь животное-обманщик нередко выступает в роли своеобразного «шута» (Лиса заставляет Волка ловить рыбу хвостом в проруби и приговаривать при этом заклинательную формулу). Любопытно и то, что в бытовой сказке о шутах мелькают иногда странные образы. В уникальном и чрезвычайно архаическом варианте [380]380
  Сборник великорусских сказок архива Русского географического общества. № 306.


[Закрыть] мать разговаривает с сыном из могилы, предлагает оставить ей корову, одаривает сына в благодарность за нее [381]381
  Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 146–150.


[Закрыть], герой сажает мертвую мать в салазки, привязывает ей к груди дощечку наподобие барабана, а в руки дает по палочке. Связь шута с шаманизмом помогает понять и подобные неожиданные и немотивированные детали сказки [382]382
  За пределами русской сказки Е. Д. Турсунова связывает этот международный мотив с древним обычаем наземного захоронения (конец мезолита – начало неолита) и с захоронением сильного шамана у тувинцев (Турсунова Е. Д. Генезис казахской бытовой сказки в аспекте связи с первобытным фольклором. С. 42). – Прим. В. Ш.


[Закрыть].

Итак, мы пришли к пониманию сказочного шутовства как явления, тесно связанного с историческими формами народных социальных движений эпохи средневековья, и как своеобразного идеологического явления, отмеченного чертами историзма в формах и приемах народного мышления. Шутовство предстает перед нами как идеологическая форма протеста против классово-сословных установлений и норм жизни, протеста универсального, направляемого по желанию на любой объект, могущий оказаться осмеянным и уничтоженным смехом. Сказка опирается на родовое, догосударственное, доисторическое прошлое, но не для того, чтобы в прошлом искать противоядие настоящему, противопоставлять его сложившемуся порядку вещей как утопический консервативный идеал. Культура доисторического прошлого, приведенная в соприкосновение с настоящим, дает опору и ориентиры нравственному возмущению против феодального и всякого иного угнетения и неравенства. И эта нравственная правота утверждает себя путем обессмысливания, доведения до абсурда, обнажения алогизма действительности и культуры, покоящихся на корысти и сословно-классовых отношениях. Смех шута, в силу самой исторической диалектики, становится началом позитивным.

Под знаком той же типовой исторической проблематики сказочный фольклорный шут, как известно, входит в литературу. Шутовство шекспировского Гамлета обнаруживает мучительную его раздвоенность между идеалами героического прошлого и новой действительностью, в которой он не находит себе места. Сказочный шут повлиял и на главного героя европейского плутовского романа, начиная с анонимной испанской повести «Жизнь Ласарильо с Тормеса, его невзгоды и злоключения» (XVI в.). Сложным и идеологически закостенелым взглядам представителей господствующих сословий противопоставлен здесь демократический герой, носитель простонародного сознания, отвечающий смехом и хитроумными проделками на логические контроверзы господствующей идеологии. Сходные явления находим мы и в русской «Истории о российском дворянине Фроле Скобееве» (XVII в.), воспевающей победу восходящего дворянского сословия над родовитым боярством. Литературный шут сродни литературному дураку так же, как сказочный шут близок дураку сказочному. В литературной истории они продолжают занимать видное место на протяжении последующих эпох развития, вплоть до XIX–XX вв. (шуты Ф. М. Достоевского, например), когда старая литературная традиция все чаще приобретает новое трагическое звучание.