Текст книги "Дурак, шут, вор и чёрт. Исторические корни бытовой сказки"

Гораздо разнообразнее и красочнее выглядит описание воровства, когда вор выдает себя за другого, действуя от его имени. Он часто прибегает при этом к переодеванию. Вор, например, залезает в печку и мажется сажей, разыгрывая из себя черта, пугает разбойников и уводит у них свинью; переодевается барином, генералом, царем и отдает приказания от их имени; одевается лакеем и на запятках генеральской кареты прибывает во дворец, генерал принимает его за царского слугу, царь – за генеральского; подделав крылья и одевшись в белое, выдает себя за ангела и т. д. Возможность осуществления воровских намерений этим преимущественно сказочным способом основывается на наивности и недогадливости или прямой глупости обворовываемых, т. е. чертах, которые допускаются в этих случаях как элемент необычный, присущий особому поэтическому миру сказки с ее установкой на небывалость и невозможность рассказываемого. Но, хотя и с большими, чем в первом случае, трудностями, бытовые и реальные ситуации изредка пробивают себе дорогу в отдельных мотивах и здесь, как, например, в эпизодах сказки об ограблении богатого хозяина мнимой полицией (СУС 1526 А*).

Не менее поэтически условным в сказочном духе выглядит и следующий способ воровства, основанный на хитроумной маскировке: обернувшись вязанкой соломы, вор проникает незамеченным во двор своей жертвы, его вместе с соломой вносят в конюшню конюхи, приставленные караулить жеребца; чтобы выкрасть барыню, вор прячется в большие часы, которые продают барину, тот ставит их в комнате жены; герой мстит слепым нищим, обворовывая их, и т. д.

Часто вор для осуществления своих намерений пользуется также тем, что умело отвлекает внимание обворовываемых: он делает вид, что удит рыбу в луже на дороге, ямщики привлечены этим необычным зрелищем, в это время товарищи вора грабят их возы; вор спаивает караульщиков вином, и они засыпают, оставляя ему свободу действий; для того чтобы похитить из-под спящих перину, он хитростью вынуждает их ночью сменить ее; ворует у хозяина или хозяйки под насмешливый «звон», пение или болтовню своего товарища, который отвлекает внимание хозяев; солдат обмеряет недогадливого хохла или просит бабу подпоясать его, а его товарищ тем временем ворует хозяйское масло и т. п. В любом из мотивов, разрабатывающих этот способ воровства, простодушную жертву не только обманывают, но и жестоко высмеивают. Вообще последний прием явно тяготеет к анекдоту и очень часто в нем встречается.

Особым и совершенно сказочным приемом выступает воровство с помощью уловок, заставляющих обворовываемых покинуть место кражи, где находится сам предмет ее. Вор, например, добивается того, чтобы обворовываемые оставили вожделенный для него предмет и покинули место, где он находится, изображая дважды повесившегося у обочины дороги или дважды подбрасывая на ней по сапогу; он изображает черта, за которым гонятся генерал и его гости, отец вора тем временем совершает кражу; вор развешивает на деревьях колокольчики, барин и его слуги разбредаются по лесу в поисках причины странного звона, оставляя в карете барыню, которую вор и похищает; кладет под ком земли ощипанного петуха, сдвинув ком, «плугари» гоняются за удивительным, неведомым существом, удирающим от них, вор в это время уводит быка; любопытных кучера и барина мужик направляет в поле, где указывает им «нужду» (сухую былинку), сам уезжает на барских лошадях; вор запрягает лошадей в карету, сажает в нее и на козлы снопы и подъезжает к дому будущей своей жертвы, все выходят встречать «гостей» и оставляют вора наедине с предметом кражи и т. д. Обращает на себя внимание, что в большинстве перечисленных мотивов явное неправдоподобие ситуаций художественно оправдано тем резким комическим эффектом, на который они рассчитаны.

Одним из распространенных приемов сказочного воровства бывает обман, состоящий в том, что вор обнаруживает ложные намерения и тем вводит в заблуждение свою жертву. Он, к примеру, просит барина постеречь на дороге птицу под шляпой или поддержать за него дерево, которое будто бы без того упадет, а сам соглашается помочь ему найти и догнать вора (этим вором часто сам он и бывает), просит у барина лошадей и уезжает на них. Вор гонит лесом быка и натыкается на разбойников, он бьет быка, громко требуя, чтобы тот сказал ему, где живут разбойники. Кричащий вор и ревущий бык пугают разбойников, и те убегают, бросая свою добычу. Вор от имени мужа просит у жены попа или барина денег и уносит их, иногда то же проделывает сказочный шут. Шут же на просьбу встречного пошутить просит у того лошадь, чтобы съездить домой за шуткой, и уезжает на ней. Не желая, чтобы краденый бык достался в дележе его товарищу, вор, скрывшись из виду, бьет по снятой с быка шкуре и кричит, как от побоев, что не он один крал, а товарищ ему помогал. Думая, что вор попал в руки обворованных, его сообщник убегает, и т. п.

Наконец, в своих проделках вор может подменять себя каким-то своим подобием или другим человеком: он просовывает в окно вместо себя мертвеца, в которого караульщики стреляют или которого они изрубают в куски; подвозит на телеге сноп соломы под окна дома, в этот сноп стреляют; просовывает в окно голову козла, которую стерегущие принимают за голову черта и пугаются, и т. д.

Последние два приема ярко обнаруживают сказочный фантастический характер. Жизненная достоверность ситуаций совершенно не интересует ни рассказчика, ни его слушателей. Сказочный вор выступает здесь двойником главного героя другого слоя бытовых сказок – сказок о дураках и шутах. Его похождения не претендуют на правдоподобность, но имеют целью вызвать веселый, а часто и жестокий, злорадный смех.

Точно так же, как существуют типические приемы сказочного воровства, существуют и характерные способы заметания следов после осуществления воровской проделки. Это или обезображивание трупа попавшего в ловушку сообщника, или перенесение на других примет и знаков, которыми отметили вора, или хитроумная маскировка украденного, или обман с помощью обнаружения ложных намерений, или подмена себя другим человеком, мертвецом и пр.

Уже по нашему довольно краткому перечислению легко заметить, что иногда одни и те же образы и эпизоды используются для оформления различных приемов осуществления сказочного воровства. Сами эти приемы могут объединяться и по-разному комбинироваться. Необходимо отметить сразу же и то обстоятельство, уже упоминавшееся выше по отдельным поводам, что различные мотивы, воплощающие тот или иной способ воровства, могут иметь или традиционно-сказочный характер, или стремиться к жизненной бытовой достоверности, или же приближаться в характере поэтически-сказочной условности и цели к мотивам сказок о дураках и шутах, иногда прямо заимствуя типичные сюжетные элементы из этой тематической сказочной группы. Правда, общий эстетический тон сказки зависит не столько от характера каждого отдельного мотива, сколько от целевой установки рассказчика. Сказочник может стремиться приблизить сказку к бытовому рассказу, или, напротив, усилить именно традиционно сказочные тона, или же сосредоточить свое внимание на комической, пародийной, смеховой ее стороне. Решающую роль в создании той или иной эмоциональной атмосферы играют элементы организации целостного сказочного повествования, такие, как мотивировки, описания, предыстории и концовки. Распространенной мотивировкой ввода одного за другим различных эпизодов ловкого и хитроумного воровства очень часто бывает сговор с товарищами или пари, заключаемое вором с барином, попом, царем и т. п. Вор при этом споре рискует жизнью или своим положением, его противник – имуществом и деньгами. Иногда это пари никак дополнительно не мотивируется, и это усиливает элемент сказочной неправдоподобности: «Жил-был Кузька-вор. Барин и говорит: “Кузька, укради у меня собаку! Дам, если украдешь, сто рублей”. Кузька говорит: “Украду”. – “Как ты украдешь? Ведь она злая”. – “Это, – говорит, – мое дело, а не ваше”» [200]200
  Сказки и предания Самарского края. № 31.


[Закрыть]. Иногда же, напротив, сказочник стремится предельно сгладить впечатление фантастичности происходящего и с этой целью пытается объяснить завязку событий из бытовых отношений. Так, в одной из сказок [201]201
  Сказки и песни Белозерского края. № 86.


[Закрыть] нужда заставляет мужика отправиться воровать лес у барина. Барин ловит вора и хочет его сослать. Но когда мужик рассказывает ему, что на воровство он пошел, чтобы купить детям хлеба, барин решает испытать его и предлагает украсть своего жеребца. Если мужику удастся это воровство, его наградят деньгами, так как украденное им из барского леса дерево все равно не избавит его от нужды, если нет – казнят. Все дальнейшие приключения мужика мотивированы как ловкость и хитрость, вынужденные угрозой смерти. Очень часто, и это характерно, завязка имеет «шутовской» характер, как, например, в одной из сказок афанасьевского сборника [202]202
  Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. № 383.


[Закрыть].

Сходным образом обстоит дело и с предысториями сюжетов, сказочными описаниями и концовками. Описания, например, то по-сказочному лаконичны и далеки от бытовых подробностей и деталей, то, напротив, выдают намерение превратить сказку, иногда даже в противоречии с ее художественной природой, в достоверный бытовой рассказ о бывших или хотя бы возможных событиях, как это имеет, например, место в сказке из сборника Д. К. Зеленина [203]203
  Зеленин Д. К. Великорусские сказки Пермской губернии // Записки Имп. Русского географического общества по отделению этнографии. Пг., 1914. T. XLII. № 38.


[Закрыть].

Изучение состава и строения сказок о хитроумном и ловком воре подводит нас вплотную к вопросу об их происхождении и содержании. По способу воровства наши сказки имеют много общего с анималистическими. Здесь, например, мы встречаем и выдавание себя за другого (Лиса выдает себя старику за плачею, лекарку и съедает его старуху; Волк подражает голосу козы и заставляет козлят поверить ему; Лиса прикидывается на дороге мертвой и затем ворует рыбу и т. п.); и обнаружение ложных намерений (Лиса использует повадки Koта-«бурмистра», его испуг, чтобы напугать Волка и Медведя и захватить добычу; Козел и Баран будто бы собираются полакомиться в компании медведей одним из них); и уловки, с помощью которых обворовываемых заставляют покинуть место кражи и на нем – похищаемый предмет (мокрый и вывалявшийся в песке Дятел понуждает баб преследовать его и оставить на дороге горшочки, собака поедает все, что в них находится), и т. д. В сказках о животных есть и такие способы воровства, которые нехарактерны для бытовой сказки. Вообще можно заметить, что по составляющим и деталям воровских мотивов анималистическая сказка богаче и разнообразнее бытовой. Кроме того, в ней обман и надувательство, не имеющие воровских целей, часто не отличаются принципиально по способу осуществления от обмана и уловки для осуществления воровства в бытовой сказке, поэтому поле, на котором может происходить сопоставление сказки о животных с бытовой, очень широко. Существенной оказывается при этом общность той примитивной и наивной психологии героев, которая лежит в основе сходных приемов и сказочных мотивов. Можно было бы показать связь этой психологии с первобытными тотемическими представлениями в сказках о животных. Во всяком случае близость сказок о хитроумных и ловких ворах в способах и мотивах воровства к сказкам о животных позволяет пока только предполагать возможность генетической связи между ними.

Сложнее оказывается выявить сходство бытовой сказки о воровстве со сказкой волшебной, в которой воровство часто совершают чудесные помощники героя – звери. Они или наделены волшебными свойствами, или пользуются в воровских проделках своими природными способностями. Обычно сам способ воровства в подобных случаях не играет существенной роли, так как мотивируется так или иначе волшебством и расположенностью зверей к герою. Интереснее сказки, в которых похитителем оказывается сам герой, или наделенный волшебными возможностями, или использующий свою ловкость, часто приобретенную во время долгого обучения.

Для того чтобы от простого сличения и установления сходства бытовой сказки о ворах со сказкой волшебной и анималистической перейти к изучению их генетических связей, мы должны опереться на знание исторической эволюции самих волшебных и анималистических сказок. В отношении сказок волшебных, имеющих ярко выраженные мотивы воровства, эволюционное изучение начато было А. Н. Веселовским. Его наблюдения и выводы доказывают возможность эволюционирования вора волшебной сказки на пути приближения его к герою-вору сказки бытовой [204]204
  Веселовский А. Н. Заметки и сомнения о сравнительном изучении средневекового эпоса // Веселовский А. Н. Собр. соч. Т. 16. М.; Л., 1938. С. 31–34.


[Закрыть].

Вторым существенным показателем генетической связи бытовой сказки о хитроумном и ловком воре с волшебной может оказаться факт пародирования в бытовой сказке мотивов волшебной. Так, например, как правило, пародийно воспроизводится в бытовой сказке волшебный элемент «хитрой науки» [205]205
  Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. 2-е изд. С. 103–106.


[Закрыть] или анекдотически переосмысливаются в рассказе о мужике, у которого украли лошадь (вола) и подменили ее человеком, уверяющим, что он-то и был той самой лошадью (волом) (СУС 1529), соответствующие мотивы волшебной подмены в сказке о хитрой науке (СУС 325). К сожалению, пародия и ее эстетическая роль в народной поэзии – малоизученный прием как в теоретическом, так и в историческом плане.

Но самые серьезные данные для выяснения путей исторического развития бытовой сказки о хитроумном и ловком воре даст, по-видимому, этнографический материал. Он же может значительно приблизить нас к уяснению вопроса о происхождении сказок о хитроумных и ловких ворах. Восхищение смелостью, находчивостью, умом и удачливостью вора в сказке могло, например, иметь и бытовые корни. Обобщая разнообразные свидетельства о быте культурно отсталых народов, Г. Шурц пишет: «Преступления против собственности возможны на первых ступенях развития лишь в ничтожном количестве; да на них все племя мало обращает и внимания: пусть человек сам заботится, как вернуть то, что считает своею собственностью. На полуострове Газели, в Новой Померании, обокраденный, если не хочет передать дальше вред, как выше описано, делает вору подарок деньгами из раковин, чтоб последний добровольно отдал вещь; вор смело хвастается даже своим хитрым поступком, быть же пойманным с поличным считается большим стыдом. У народа набимов в Новой Гвинее происходит то же самое: если кто нашел или украл что-нибудь, он часто отдает вещь только за выкуп, если же украдет вождь, дело оставляют большей частью без дальнейших последствий, чтоб не рассердить его. Кража полевых плодов вообще не имеет других последствий, кроме нескольких ругательств и угроз со стороны владельца». И далее: «Существуют боги воровства, которых почитают самым явным и простодушным образом. На острове Пасхи был бог воров; достаточно известно, что у классических народов древности можно также найти следы таких воззрений» [206]206
  Шурц Г. История первобытной культуры. СПб., 1910. С. 865–866.


[Закрыть]. Далее он указывает на пережитки подобного же рода в современном ему быту европейских народов: «Браконьеры в Германии, бриганты в Южной Европе не считаются подлыми преступниками, а даже часто прославляются, как “герои”» [207]207
  Там же. С. 866.


[Закрыть]. С другой стороны, здесь же исследователь приводит и факты жесточайшего наказания воров (обрубание рук, сажание на кол, ослепление и т. п.) у народов, живущих в условиях, близких к первобытным.

Количество частных этнографических свидетельств на ту же тему достаточно велико. Так, например, любопытно упоминание Плутархом обычая спартанских мальчиков добывать средства к жизни кражей. Греческий автор определенно свидетельствует о том, что неловкое и неумелое воровство малолетних спартанцев считалось большим позором и жестоко наказывалось. Показательно в рассказе Плутарха, что смелое и искусное воровство рассматривалось в Спарте как достойное и отнюдь не предосудительное средство воспитания и, напротив, неспособность или нежелание овладеть этим искусством вызывали всеобщее осуждение [208]208
  Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 3 т. Т. I. М.; Л., 1961. С. 67.


[Закрыть]. Некоторые произведения древнерусской письменности, такие, как «Слово Даниила Заточника» или «Вопросы Кирика, Саввы и Ильи с ответами Нифонта, епископа новгородского», содержат смутные указания на то, что и на Руси еще в XII в. воровство не считалось достойным осуждения, если совершалось настолько умело и скрытно, что не давало повода и улик для публичного обвинения и наказания вора [209]209
  Романов Б. А. Люди и нравы древней Руси: Историко-бытовые очерки XI–XIII вв. М.; Л., 1966. С. 20.


[Закрыть]. Неожиданную и смелую попытку обобщить известный в России конца XVIII в. этнографический материал о месте воровства в жизни и быту народов, находящихся на дофеодальной стадии развития или сохранивших пережитки родового строя, находим мы в «Словаре русских суеверий» Д. М. Чулкова: «У всех диких народов, кроме камчадалов, воровство похвально и наказывается жестоко, но не за кражу, а за неумение» [210]210
  Чулков Д. М. Словарь русских суеверий. СПб., 1782. С. 47.


[Закрыть].

Уже этот вскользь упоминаемый этнографический материал дает возможность предполагать, что некоторые характерные черты сказок о хитроумном и ловком воре имеют генетические корни в доисторическом быте и мышлении. К таким чертам, например, относятся похвальба вора своим искусством; восхищение его ловкостью и умением; жесточайшая расправа, кровавое убийство, которые готовятся ему обворовываемым в случае, если он попадется на месте преступления (изрубание, расстрел и пр.); отказ от всякого преследования вора после удачного осуществления им воровской проделки; выкуп, который платится жертвой за возвращение украденного, и т. п.

Если наше предположение подтвердится, то вопрос о происхождении сказок о хитроумном и ловком воре окажется более сложным, чем можно было предполагать, так как наряду с исследованием генетических связей бытовой сказки о воровстве со сказками анималистическими и волшебными мы должны будем изучить также и самостоятельные исторические и художественные истоки этого сказочного вида. Вместе с тем и само время зарождения его отодвинется в доисторическую эпоху, так что даже сказка Геродота о сокровищнице Рампсинита, возможно, окажется довольно поздней.

Но каково бы ни было происхождение наших сказок, появление имущественного неравенства и классового расслоения в обществе должно было, по-видимому, дать новый толчок дальнейшему их развитию. Этнографические материалы убеждают, во всяком случае, в том, что у современных народов, сохранивших в социальной организации наиболее примитивные черты охотничьего рода, воровство часто носит характер мелких проступков и влечет за собой воздействие скорее педагогического, нежели карающего свойства [211]211
  См., например: Коль-Ларсен Л. От собирателя фольклора тъндига (или хадзапи) // Волшебный рог: Мифы, легенды и сказки бушменов хадзапи. М., 1962. С. 18.


[Закрыть]. Трудно заранее предполагать, как и на каких данных основывать исследование путей и этапов сказочной эволюции, можно только сказать, что учет национальных условий и особенностей национального исторического процесса будет здесь необходим и существен.

Что касается заключительного этапа исторической цепи развития, то он представляется более ясным по существующим очень поздним фольклорным записям. Например, русские сказки о хитроумном и ловком воре распадаются по содержанию и поэтике на четыре группы. Это, во‑первых, сказка с ярко выраженным классовым характером содержания. Обворовываемый в них – почти всегда представитель враждебного крестьянину сословия: барин, царь, поп, купец, судья. Вор в них – обычно мужик, простолюдин. В самом воровстве на первом плане не желание завладеть имуществом богатея, а стремление дать выход чувству справедливости, утвердить нравственное и интеллектуальное превосходство мужика над его господином. При этом вор мстит не тем, что лишает его имущества, жены и пр., а тем, что остроумно, беспощадно и весело смеется, глумится над ним. Эта склонность к издевке, жестокой насмешке, уничтожающему сарказму сближает эту группу сказок о воре с народными бытовыми сказками о дураках и шутах. Общность характерных и специфических образов и ситуаций не оставляет в этом ни малейшего сомнения. Например, в сказках о хитроумном и ловком воре встречаются рассчитанные на жестокий злорадный смех описания манипуляций с мертвецом; высмеивание сторожей, оставленных после осуществления кражи в глупых и нелепых позах, нарядах: всевозможное обмазывание экскрементами и пр. С другой стороны, видимо, некоторые характерные мотивы сказок о шутах прямо усваиваются сказками о воре и наоборот, да и сам сказочный шут не чуждается забавных воровских предприятий.

Далее. Можно особо выделить близкие первым сказки с мнимо-историческим образом царя Ивана Грозного, изученные с точки зрения их особого положения в составе сказок о воре А. Н. Веселовским [212]212
  Веселовский А. Н. Сказки об Иване Грозном // Собр. соч. Т. 16. Статьи о сказке. 1868–1890. М.; Л., 1938. С. 149–166.


[Закрыть]. Отдельную группу составляют сказки, порывающие со сказочной поэтикой и приближающиеся к бытовому рассказу о занимательных случаях воровства [213]213
  Сюда можно отнести, например, типы СУС: 1525 Н, 1525 К*, 1577* и др. – Прим. В. Ш.


[Закрыть]. И наконец, в особом ряду стоят народные анекдоты, возникшие на основе бытовых сказок о хитроумном и ловком воре. Последние две группы, вероятно, представляют собой крайние звенья длительной эволюции сказочного вида [214]214
  См.: Вавилова М. А. Жанрово-поэтическая эволюция авантюрной сказки о ловком воре // Проблемы стиля, метода и направления в изучении и преподавании художественной литературы: Материалы докладов XII научно-теоретической и методической конференции. М., 1969. С. 40–42; 1969-а. С. 14–17. – Прим. В. Ш.


[Закрыть].

Главная тема сказок о хитроумном и ловком воре открывается при первом же знакомстве с ними: это тема социального протеста. Но ее особый сказочный аспект невозможно уловить без обращения к доисторическим истокам, питающим сказочную фантастику, и без определения того, что представляет собой сказка по своему составу и строению.

Рассмотрение способов сказочного воровства и его результатов приводит нас к мысли о том, что само воровство вовсе не вызвано стремлением героя к личному обогащению. Для него важно высмеять, показать ничтожность и глупость пользующихся богатством, властью и всеобщим почетом духовных и светских владык жизни. Это отмечалось исследователями [215]215
  См.: Тарасенкова Е. Ф. Жанровое своеобразие русских народных сатирических сказок. С. 65; Ведерникова Н. М. Русская народная сказка. С. 99. – Прим. В. Ш.


[Закрыть]. Но несколько неожиданно на первый взгляд то обстоятельство, что сказочник вместе со своим героем смеется не только над барином, купцом, судьей, царем и генералом, но и над своим же братом мужиком, который часто попадает в положение обворовываемого, служа барину и выполняя его приказания. Вор выставляет в самом неприглядном и глупом виде «плугарей», пашущих на господских быках барскую землю, заставляя гоняться по полю за ощипанным петухом и поверить, что один из оставленных ими быков съел до самого кончика хвоста другого (или съел одного и откусил хвост другому); смеется над мужиками, которые гонят по дороге через лес волов, подбрасывая им по одному сапоги или дважды на их пути изображая повесившегося на дереве; зло издевается над слугами барина и т. п.

Но над кем бы ни смеялся герой: над барином, попом или мужиком, – предмет смеха остается одним и тем же. Осмеивается глупость и рутинная неповоротливость ума, слепо полагающегося на привычный, незыблемый порядок вещей. В представителях господствующих сословий высмеивается упоение богатством и властью; в мужике – слепая доверчивость, патриархальное простодушие, покорность и даже готовность видеть в своем господине защитника и спасителя. Поэтому в сказках на героя-вора барину жалуются иногда не только его односельчане, но и старики-родители, которых он отказывается кормить «честным» трудом на барина, предпочитая обворовывать последнего.

Чрезвычайно показательно, что сказка, рассказывая о проделках вора, оживляет некоторые очень древние родовые представления и элементы бытового уклада, о чем уже говорилось. Можно было бы показать, что подобное сказочное воровство не для корысти, но для шутовского осмеяния есть особая идеологическая форма протеста против феодального угнетения. Она ориентируется на дофеодальные идеалы родовой эпохи, но вместе с тем имеет в виду их неуместность и утопичность в современных ей условиях победившего феодализма. Прошлое, в котором отсутствовал столь острый сословный и классовый антагонизм, впрочем, как и сами феодальные сословия и классы, уже невозвратимо. Воспоминания о нем уже не могут питать иллюзий насчет возможности вернуться к прежнему дофеодальному укладу жизни, но они могут служить нравственной опорой для взглядов, опрокидывающих веру в естественность сословного имущественного неравенства, в святость и незыблемость власти богатства над людьми. То, что не может быть утверждено в самой действительности, в сказке утверждается как нравственный идеал, ниспровергающий отношения по поводу собственности приведением их к абсурду с помощью смеха и шутовского обличения, в своих формах опирающегося на доклассовые представления.

Такое понимание нашей сказки находит поддержку в ряде фактов переходной от доклассового к феодальному периоду истории, вскрытых в трудах таких советских ученых, как, например, Н. Н. Воронин, И. Я. Фроянов [216]216
  Воронин H. Н. Медвежий культ в Верхнем Поволжье в XI веке; Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. Л., 1974; Он же. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. – Прим. В. Ш.


[Закрыть] и некоторых других. Можно выявить тесную связь сказок о воре не только со сказками о дураках и шутах, о чем упоминалось, но и с некоторыми представлениями скоморохов, отличавшихся, как известно, отсутствием малейшего почтения к какой бы то ни было собственности и богатству как своему, так и чужому. «Складывается такое впечатление, что, напротив, с точки зрения скоморошьей идеологии, собственность есть воровство», – пишет по этому поводу Н. Н. Воронин [217]217
  Воронин H. Н. Медвежий культ в Верхнем Поволжье в XI веке. С. 87.


[Закрыть].