Текст книги "Король в Несвиже (сборник)"

Преслер только кивнул головой и они повернули молчащие на улицу Фрета, где у Мушинца был хозяином маленького бильярда хороший знакомый, не далеко от доминиканского костёла. Принимая во внимание грустное положение Преслера, он взял оплату на свой счёт, велел подать хлеба, соли, водки, и, видя, как изголодавшийся товарищ с животной бессознательностью бросился на еду, подмигнул, дабы принесли сарделек и, когда уселись за столом, начал спрашивать.

Преслер был в том положении, требующем откровения, которое открывает уста и сердце.

Он говорил, жаловался, плакал, не в состоянии успокоиться.

– Паскудная работа, – сказал, выслушав его долго, Мушинец, – но когда ты себе в лоб выстрелишь, чего вовсе не одобряю, когда твоя жена помешается, кто сыну поможет? Видишь, мой дорогой, когда на человека такой камень упадёт, нужно холодной воды напиться и пойти к голове за разумом и к сердцу за хитростью. Говоря между нами, с этими дурнями москалями, лишь бы кто умел, всегда можно справиться, бывают они ловкими, но пару раз всегда их можно обмануть, только бы более иначе; во всяком случае, мало кого не подкупишь то тем, то этим. Тут необходимо что-то придумать.

С нашим начальником не о чем и говорить, потому что это так, будто ты меня просил, чтобы я тебе сына освободил. С генералом уже вы кулаками по лицу целовались, не за чем туда второй раз заглядывать, но у меня есть ещё протекции, способы, дороги, а на остаток, хоть бы также твой сын отправился в Москву? Ежели красивый хлопец, готовься там ещё с какой княжной поженить и нечего шеей крутить!!

– Не говори мне этого, – проговорил Преслер, – я должен его освободить, хоть бы мне пришлось собственной жизнью заплатить, без него мне она не мила.

Мушинец покрутил головой и осмотрелся вокруг.

– У тебя есть какие деньги? – спросил он.

Преслер пожал только плечами, показывая пустые руки.

– Рубашка на спине и дырявые ботинки на ногах – вот всё моё имущество.

– Это плохо, – пролепетал Мушинец. – У них даром ничего!

Адская мысль как молния прошла по голове Преслера. Там, где ни он, ни его бедная жена ничего вымолить не могли, кто же знает, не сумела бы молодая, красивая Розия выпросить что для брата? Судьба этого ребёнка мало интересовала Преслера, он поглядывал на неё давно со смирением человека, который знает, что такому красивому личику за несколько минут улыбки годами слёз и унижения платить нужно. Ни воспитание, ни положение не могли защитить этого ребёнка от почти верной гибели. Увы! К такому выводу пришёл её собственный отец.

Дьявольский умысел использования дочки для спасения сына выплеснул из этих слов Мушинца: «У них ничего даром».

После глубокого размышления Преслера догадливый его товарищ сразу узнал, что ему должно было что-то пролететь через голову.

– О чём ты там беспокоишься? – спросил он. – Говори-ка, говори мне, ты один теперь ничего хорошего не придумаешь. Стоит обсудить.

Но Преслеру стыдно было признаться в этом отчаянном проекте. Мушинец по молчанию догадался, в чём дело.

– У вас есть ещё дети? – спросил он с усмешкой. – Может, красивая доченька? Гм? Если бы было так, я тебе хорошую дорогу показал бы через адъютанта наместника, князя Шкурина. Эти болваны русские, у которых, за исключением больших панов, обыкновенный народ имеет лицо обезьяны, а ноги верблюжьи, очень лакомые на красивые личики. Наша простая девушка могла бы у них сидеть в наипервейшем салоне. Я знаю, что это такому отцовскому сердцу трудно о подобной вещи помыслить, но что с ней плохого станет? Как сына освободят, дочку удержишь и фигу покажешь. Что же они тебе сделают?

Немного спустя Преслер спросил:

– А где этот адъютант живёт?

Мушинец с сожалением посмотрел на него, и так ему как-то горько сделалось, подумав о собственных детях, что, допивши рюмку водки и поведавши с неохотой адрес адъютанта, внезапно прервал заседание, которое с таким бесстыдством сам начал. Преслер, которого еда и водка воспламенили ещё больше, потянулся прямо к дому.

Красивая фигура молодой девочки проскользнула у нас так, что мы о ней ничего не могли поведать и присмотреться к ней ближе. Теперь мы скажем о ней словечко, пока бедная не выступит на сцену.

Дом Преслеров, каким мы его видели, не был тем спокойным гнездом, на мягком пуху которого вырастают счастливые существа, избалованные с детства в лёгкой жизни. Отец был в нём фигурой менее всего деятельной, редко видимой, распространяющей страх либо отвращение. Мать резкого характера, но сломленного неприятностями, беспокоилась о повседневном хлебе и о хлебе духа для ребёнка. Её сердце особенно привязалось к сыну, не пренебрегала, однако, вполне и дочерью.

Она не могла дать Рози прекрасного образования, но дала ей добродушие, остальное Бог добросил в это сердце, которое достойно было биться рядом с братской грудью Юлиана.

Юлиан её очень любил и что на скромную монастырскую пенсию начали набожные женщины, то он докончил, давая ей книжки, уча её словом и примером. Немного оставленная родителями, Розия в тишине, тайно, училась, работала, развивалась. При очень простой внешности, при физиономии ребёнка была это уже головой и сердцем женщина, храбрая, думающая и зрелая под зноем бедности и недоли. Помимо Юлиана, мало кто её знал и мог в доме оценить. Никто не догадался, что послушная девочка по ночам читала «Свободу Орлеанской деве» и поэзию Мицкевича.

Розия с равной заботливостью скрывала то, что умела, как другие хвалятся тем, чего не умеют. Как Юлиан, так и она, в компании ровесников и молодёжи зачерпнула ту горячую любовь к стране, готовая на всякие самоотречения, которая счастлива, когда делом показать себя может.

Семья Преслеров, такая, какой мы её изображаем, вовсе не является вымыслом нашей фантазии; все, которые в этот период времени жили в Варшаве, которые близко и внимательно присматривались к нашему обществу, признают, что таких семей, отцы которых усердно служили правительству, а дети посвящали себя стране, было и есть тысячи. Даже в тех домах, в которых отцы и матери показывали наихудшие примеры, росли дети, вытягивая руки к мученичеству, как бы желали искупить их грехи. Мы видели сыновей полицейских, идущих в Сибирь в канадалах, жён полицейских должностных лиц, заключённых в тюрьму за заговоры. Как в тёплой атмосфере всё, даже камень, разогревается, так в этом жару патриотизма нагревались сердца и размягчались самые твёрдые души.

Пришедши домой, Преслер, как в первый раз, застал Розию, плачущую у окна, она хотела бежать искать мать, но не знала, куда она пошла. Ей велели сидеть и ждать, таким образом, она одна должна была оставаться в опустевшем доме с чёрными мыслями. Когда отец пришёл первый раз, она не отважилась его ни о чём спросить. По той причине, что Преслер очень редко с ней говорил и к ней приближался, можно сказать, что, очень его боясь, она мало его знала.

Управляемый этой дьявольской мыслью использования Розы как инструмент освобождения сына, Преслер, посмотрев на неё, на это личико ангелочка с заплаканными глазами, почувствовал, как сжалось его сердце и закрылись уста.

Сначала он не смел с ней говорить, долго ему понадобилось ходить, раздумывать, набирать отваги, прежде чем сумел ей проговорить:

– Слушай-ка, – сказал он наконец, вставая вдруг перед девочкой, которая, встревоженно уставила на него глаза, – ты знаешь, что твоего брата взяли… напрасно я, напрасно мать ходили просить за него, ничего не помогает, слушай, может, ты была бы более удачлива?..

Голос ему изменил, он опустил голову.

Розия вся залилась румянцем, закрыла свои глаза, не была уже ребёнком и страшных тех нескольких слов поняла грозное значение. Негодование тронуло ей грудь, но одновременно сердечная любовь к брату зкзальтировала её к героизму.

Мысль, быстрая как молния, в её молодой голове охватила весь план страшной драмы.

Преслер ждал ответа, но она не скоро его дала, а голос, которым она ему ответила, был такой смелый, такой огненный, что старик его почти испугался.

– Добрый отец, – сказала она, – я пойду, и, если Бог позволит, мы спасём Юлиана.

Отец, который ожидал колебания, сопротивление, плач, не понял собственного ребёнка.

– Пошла бы ты сейчас? – он спросил.

– Нет, – ответствовала Розия, – завтра, завтра пойдём.

И правда, пора была уже слишком поздняя, солнце заходило, а Розия, которая в одну минуту воплотилась в героиню, имела ещё много дел перед этим решающим шагом.

Только молодость умеет так шибко без долгих размышлений находить инстинктом дорогу, которую ей скорее чувства, нежели рассуждения указывают. Всё складывалось на то, чтобы проект Рози сделать возможным. Она понимала, что должна понравиться, соблазнить, вскружить голову. Она хотела быть Юдифью для того неизвестного Олоферна, которому собиралась себя пожертвовать; её молодое сердечко билось уже давно для честного парня, одного из тех сынов Варшавы, которого знала с детства.

Молодой парень, не имея возмоможности быть лекарем, приспособился на фармацевта и занимал место второго субъекта в одной из аптек в Краковском предместье. Розия, не размышляя, решила выпросить у него яда. Он предполагался для службы ей самой либо для того, который хотел бы воспользоваться её несчастным положением…

Когда Преслер, получив от неё обещание сопровождать его завтра, потащился снова из дома, не в состоянии в нём усидеть, Розия тут же схватила скромную шляпу и чёрную мантильку, велела Кахне оставаться дома, а сама как стрела побежала в аптеку.

Лишь по дороге ей пришла мысль, что яд не так легко даётся тому, кто захочет его иметь, что перед Казем нужно будет всё объяснять, что он может или не сможет, либо испугается, либо не сумеет выполнить её желания. Но однажды решив вооружиться этим оружием, Розия положилась на волю Провидения, что оно должно было её поддержать.

Она отворила несмело дверь аптеки, посмотрела вглубь – счастьем Казьмеж был один, но как тут начать разговор!

Увидев её, парень живо подбежал, ибо знал о судьбе Юлиана, а по заплаканным глазам легко было догадаться о великом несчастье…

– Боже мой, – воскликнул он, – не заболел ли кто дома? Расскажи мне, дорогая моя! Может, я могу быть вам полезным! Говори, рассказывай!

– Знаешь о Юлиане?

– А! Знаю…

– Следовательно, ты всё знаешь; но у меня большая, большая просьба к тебе, – и девушка подала ему ручку, уставляя на него свои голубые умоляющие глаза.

– Казы, мой дорогой, если ты меня любишь, сделай то, о чём я буду тебя просить, поклянись же!!

– Можешь ли просить меня или нуждаешься в клятве? Сделаю, что только смогу, хоть бы жизнь отдать пришлось!

– А если бы пришлось отдать? – спросила Розия, пристально глядя на него и медленно бросая по одному слову.

– Чтобы тебя спасти?

– Да…

После минутного молчания Розия подошла и шепнула ему на ухо:

– Дай мне сильного, сильного, ужасного яда, обязательно мне понадобится… Казы! Не откажи!

Казы остолбенел.

– Яда? – вопросил он через мгновение, всматриваясь в неё. – Тебе? На что?

– На что? Я тебе поведать не могу, но клянусь тебе, заверяю, заклинаю нашей любовью, что он нужен для моего спасения!

– Для твоего спасения? Что же тебе угрожает?

– Но я тебе ничего сказать не могу! Ты знаешь меня? Веришь ли мне?

– Я знаю тебя и верю тебе, мой дорогой ангел, но и ты должна меня знать, должна бы мне верить! На что эти секреты между нами?

Девушка сильно забеспокоилась, но смущённый Казьмеж так настаивал, что, в конце концов она должна была всё рассказать.

– Отец проводит меня с собой к какому-то генералу, ты знаешь этих мучитетелей, что у них может просьба такой бедной, как я, девочки? Отец прав, что для спасения Юлка хочет мной пожертвовать, освобожу его, но этого негодяя, которого подкупит моя улыбка, отравить должна, чтобы рука его моей ладони коснуться не смела.

Казьмеж, видя запал, с каким она это говорила, побледнел, но упал перед ней на колени, так она охватила его своим героизмом. Пользуясь этим волнением, Розия резко потребовала яда. Как же его было доверить в руки пятнадцатилетнего ребёнка, обезумевшего от боли почти до отчаяния! Она могла его использовать в минуту какого-то беспричинного опасения против себя самой, во всяком случае она могла выдать себя неловкостью и сгубить. Казьмеж сам не ведал, что делать, но смягчался во время, когда она настаивала, её чувствам дал себя охватить.

– Поклянись же, – сказал он, – что ни в коем случае не используешь яда для себя! Я буду на страже. Ежели дойдёт до крайности и Юлиан будет уже свободен, я бросаю аптеку, забираю тебя, у меня есть ксендз, который нас повенчает, и мы убежим в Августовское… к моей семье.

Долго ещё шептались друг с другом и никто их как-то разговора не прервал.

Наконец, хоть с великим страхом, Казьмеж добыл стрихнины, закрыл малое её количество в бутылочку, которая с лёгкостью под перчаткой на ладони могла скрыться; и Розия с великой радостью побежала к дому с тем страшным оружием.

* * *

В то время, к которому относится наш роман, поведение русских не было ещё так отчаянно бесстыдно, как сегодня. Они кое-как заботились о мнении Европы, которая ещё безоговорочно их не осудила, делали вид людей цивилизованных, хотя неловко. Та искусственная агитация, которая под видом патриотизма сделала в России запрет всех добрых и благородных чувств, сделала преследование системой, жестокость – правом, неуважение всего – правилом этой беспрецедентной войны, эта агитация, которую сделали журналистика и усердие бюрократов, ещё в это время не существовала. Россия, льстя себе, что разрешит этот спор, важности которого не понимала, обходилась с нами потихоньку со своей обычной жестокостью, внешне с сохранением некоторых правовых норм. Делали вид, например, хоть неловко, что собирались отдать под суд того генерала, который первый выстрелил в безоружного человека, отрицали разбитие креста и уничтожение духовных, но потихоньку на советах в замке жалели, что мало людей пало, и что в первую минуту не использовали более сильных средств. Это общее поведение выдавалось и в выборе людей, брали таких, которые умели прятать когти, надевая на них глянцевые перчатки. Князь Шкурин, адьютант губернатора, прекрасно образованный человек, известный своими либеральными принципами, говорил почти громко в гостиных о николаевском деспотизме, даже признавал за Польшей некоторые права, но хотел только, чтобы она сдалась на великодушие царя.

Был это человек лет около сорока, хорошо изношенный петербургским развратом и климатом, элегантный, всегда надушенный так, что его подозревали, что он тайно смердил, поклонник многих женщин и любитель шампанского, которое был готов начать пить перед супом. Был это один из тех людей, как большая часть тогдашней мебели, обложенной фанерой и выглаженной по верху, в середине гниющей и из любого какого дерева. Образование, которое он получил, развило в нём только внешнего человека, центр остался нетронутым.

В шкуре француза был это дикий татарин, сдерживаемый от полного разврата товарищескими отношениями, но тайно не знающий никакого морального права и обузданности страсти. С пустой головой, был это, однако, в гостиных человек очень приятный, особенно остроумный и всегда полный самого хорошего юмора. Он шутил над всем, над всеми, иногда над собой а для каламбура и показухи за идею готов был пожертвовать родным отцом и матерью. Славился он также как очень приятный банкетчик, и женщины его себе вырывали (разумеется, не польки, которые его качеств признать не умели), но москвички и те мещанки, полунемки, полуроссиянки, наполовину будто польки, бездушность которых покрывал космополитизм. Утверждали, что князь имел достаточно влияния на губернатора, разделяя его с неким высоким служащим, внезапное возвышение которого всех немало удивило. Князь Шкурин не был состоятельным, вспоминал, правда, о своих душах в Пензенской губернии, но этим душам, по-видимому, не хватало тела.

Он любил жить, с лёгкостью делал долги, с трудом их оплачивал, и говорили потихоньку, что в некоторых случаях брал гладко подсунутые деньги (взятку). Конечно, то что, хотя его положение должностного лица никакой непосредственной власти ему не давало, его передняя, кроме кредиторов, была всегда полна самыми разнообразными посетителями (варшавское слово). Служба князя, состоящая из одного черкеса, одного солдата и вида лакея весь день была занята выпихиванием тех, которым принадлежали деньги, и секретными переговорами с теми, которые их давали. Часто несчастные прибывшие проводили тут целый день в смрадной комнатке, выставленные на посмешище той толпы, ибо к князю не так легко было приступить. Почти как все полудикие люди, в добавление к другим животным страстям, имел он страсть к игре, часто до белого утра сидел за зелёным столом, ложился спать, когда иные встают, спал потом, если не был на службе, до обеденного часа. В доме также очень редко застать его было можно.

К этому человеку пошёл на следующее утро отчаявшийся Преслер, ведя за собой Розию; девушка была приукрашена в самое свежее из своих убогих платьев; видимо, она хотела быть красивой, но её лицо имело такое странное выражение, что человек с чувством был бы им напуган.

Это выражение, которое редко встречается на девичьем облике, тем сильнее от него отличалось, словно одежда, которая была сделана не для него. Печаль и радость, эти два крайних слова в ряду человеческих чувств, в молодости рисуются резко и отчётливо на лицах, которые часто в одном часе достигают обеих границ. Эти оттенки чувств, которыми более поздние лета разнообразят человеческий облик, молодость почти не знает. На личике Рози не было ни выдающейся грусти, ни одного ясно выписанного выражения, чтобы одним словом давало себя определить; в почти детских чертах светилась серьёзность, задумчивость и, как бы гордость человека, который готовится к исполнению великого дела. На её глаза иногда навёртывалась слезинка, но какой-то внутренний огонь её осушал, была она, может, более красивой, чем когда-либо, но той красотой, какая покрывает иногда лица умирающих, либо идущих на расставание. Ты видел, смотря на неё, что легкомыслие из её головки улетело, что сердце не билось мимолётным чувством, что она шла к какой-то великой цели, которая поднимала её и увеличивала. Эта красивая фигура, перед которой восхитился бы художник, встал на колени поэт, отличалась ужасным противоречием от истощённого, со знаком подлости на лице, волочащегося за ней Преслера. При ней он выделялся, как дьявол, ожидащий чистую душу, с глазами, опущенными в землю, шёл, стыдясь сам себя, шёл и, натянув шляпу на глаза, казалось, боиться, чтобы его не видели люди.

Вход этой странной пары в приёмную князя, согласно обычаю, переполненную самой пёстрой толпой, пробудил огромный интерес. Черкес, солдат и лакей, присматриваясь к той невинной жертве, молодое лицо которой стыд обливал кровью, шёпот, смешки, издевательства, полуслова были первыми ударами мученичества, которые бедная девушка должна было вынести.

Преслер, привыкший к унижению, принятие которого было подобно повседневному хлебу, не мог ни защитить её, ни даже осознать то, что она чувствовала. По очереди каждый из службы подходил к Преслеру, уставлял на Розию бестыдные глаза и этим отвратительным взором, который бывает обидным, пронзал невинную девушку. Нужно было, однако, не имея денег, смирением разоружить этих стражей нием господских дверей, милость которых могла их отворить, а гнев закрыть. Другие посетители, самая разнообразная толпа также насешливо присматривалась к Преслеру и Рози.

В приёмной этого вида, в которых часто человек, достойный ада, проводит время, не имеет, может, на свете неприятнейшей проверки терпения. В них эти бедняги часто терпят ту ненависть к могущественным и вышестоящим, которая позже становится всей их жизни превозмогающим чувством. Кто не ожидал в приёмной чиновника или великого господина милосердия его службы, тот ещё не испытал вида унижения, может, самого чувствительного. Что ж когда лишь два или три раза нужно пройти через эти огни, чтобы подступить к грозному облику, который от тебя отделывается ничего не значащей банальностью. Слуга, который в десятом часу понёс господину чай, видно ему что-то поведал о красивой девушке, потому что вскоре за каким-то очень серьёзным паном, который первым получил аудиенцию, впустили Преслера и Розию.

Князь был ещё в утреннем халате и неофициальном костюме; его лысоватая голова недавно вычищена; усы, наваксованные минутой назад, не могли освежить лица увядшего, бледного, которое уже морщинки, план будущего разрушения, деликатно разрисовывали.

Преслер начал с того, что упал ему в ноги, а Розия уставила на него свои голубые, полные выражения, глаза, взору которых сопротивляться было невозможно.

Князь, который вроде говорил по-польски и весьма свою польскую речь любил хвалить, велел рассказать себе всю историю; но не столько её слушал, сколько приглядывался к молчащей Рози.

Этот беспощадный взор испорченного человека пробуждал в ней неописуемое отвращение; если бы она могла, сбежала бы от него на конец света, но чувство долга удерживало её на месте. Князь, не много обращая внимания на Преслера, к Розии особенно показывал любезность, что её ещё больше гневило. Он сам пододвинул ей стульчик, а оттого, что как раз пил чай, хотел ей даже услужить стаканом этого напитка.

Естественно, Розия от стула и чая отказалась, но с женской хитростью чувствуя свою силу, глазами доводила москаля почти до забвения.

Никогда ещё князь ни в салонах Петрова града, ни между московскими цыганками, ни за кулисами европейских театров, такого свежего весеннего цветка не встречал; сама мысль, что эту беззащитную бедную девушку он мог заманить, кружила ем у г олову.

Вот бы только была зависть между товарищами, для которых старейшие матроны варшавского балета ещё были непреодолимым искушением и идеалом!

Когда Преслер закончил говорить, князь не знал так хорошо в чём было дело, догадался только, что его просили о чьём-то освобождении и, по московскому обычаю, приказал Преслеру подать ему записку.

Идя на эту аудиенцию, старик, который хорошо знал формы, уже заранее её приготовил; ошибся, таким образом, князь, думая, что ему её принесут отец с дочкой в другой раз. Но сам приход Рози был великого значения. Москаль понял его и велел прийти Рози завтра за ответом.

Покраснела бедная, услышав этот обидчивый приказ, но решила до дна испить стакан горечи, и в руке стиснула ту бутылочку, в которой покоилась её месть. Преслер ещё раз поклонился ему аж до ног, но князь вместо того чтобы его поднять, подал руку Рози. По счастью, отвечая на это прощание, девушка имела самообладание высунуть ладонь, в которой этой таинственной бутылочки не было, иначе кто же знает. Князь может её почувствовал бы, нашёл бы яд, и Бог знает, какая судьба могла ожидать бедную Розию.

Когда после получасового разговора они, наконец, оттуда вышли, Преслер шепнул только дочке, чтобы возвращалась домой, а сам, не в состоянии усидеть на месте, хотел пойти к цитадели, дабы узнать о жене. Розия удержала его за руку.

– Отец, – сказала она, – приходите же за мной, потому что одна я завтра туда не пойду.

Он странно на неё посмотрел, кивнул только головой и так расстались.

Он потащился под цитадель, а ей срочно было нужно всю историю этой экскурсии рассказать Казьмежу. Поэтому она поспешила в аптеку, ибо чувствовала, что там её с тревогой ожидали. Уже издалека она увидела Казьмежа, стоящего на пороге, с глазами, уставленными в сторону замка.

Не повторим этого разговора, так как мы, может, не сумели бы во всей его правде, со всей его особенностью изложить.

Любовь смешивалась в нём с ужасом, яд с мечтами о счастье, идиллия с трагедией. Были там слёзы и улыбки, негодование и надежда, смерть, преступление, героизм, и притом много, много неопытности и детства.

Когда это происходило, Преслер тем временем плёлся под крепость, напрасно спрашивая о жене, солдаты растолкали его, высмеяли и ничего ему не поведали о ней. Целый день провёл он так на улицах, в шинках, два раза заглядывал домой, из которого горе его выгнало.

В этом состоянии духа человек либо лежит неподвижным камнем, либо лихорадочно летает, нигде не в состоянии удержаться на месте.

На следующий день утром, наряженая Розия, с лицом, воспалённым от слёз, грёз и ночной бессонницы, была готова гораздо раньше, чем пришёл отец. Вместе с ним в молчании пошли они снова через эту отвратительную приёмную к этому человеку, на испорченности которого покоились последние надежды отца.

Впустили их без промедлений, князь был неслыханно вежлив, но, по-видимому, обеспокоен. Не отбирая полностью надежды, ничего, однако ж, не обещал. Из баламутных его объяснений было видно, что его старания не удались, но Розия так ему понравилась, что он обещал ещё делать, что только будет возможно, чтобы судьбу Юлиана по крайней мере немного подсластить.

Для Преслера, который знал москалей, уже не подлежало сомнению, что из этого всего на той дороге ничего уже быть не может. Значит, он напрасно только выставил своё дитя на посмешище, а себя на презрение.

Князь, вроде ещё что-то обещая, потребовал адрес Преслера и старательно его себе записал.

Розия вышла в этот раз какой-то грустной и счастливой, не зная сама, что делалось в её душе; она чувствовала себя спасённой, и весь её героизм остался только как бы сонной мечтой. Она пошла снова исповедаться Казьмежу, не думая, чтобы взятый князем адрес, мог её подвергать какой опасности.

* * *

Был уже поздний послеобеденный час, когда князь, который обычно ел в Английском отеле, хорошо выпив, вышел, улыбаясь сам себе, и хотел, впервые проезжая Вербовой улицей, остановить для себя дрожку, но возница-патриот показал ему язык и фигу, а сам вскачь полетел дальше. Счастьем, кони его шибко унесли, в противном случае его, наверное, отдали бы под военный суд. А то, что каждый московский офицер, в соответствии с катахизисом о монаршей чести, представляет какую-то частицу законной власти, извозчик мог быть осуждён в шахты, если не на виселицу, для примера. Князь, поражённый оскорблением, которое его встретило, пошёл пешком. Заняло у него немного времени постараться о другой дрожке, возница которой получил от него по шее за преступление своего товарища; потом поехали с ним к Хозеру, где князь купил довольно красивый букет, вступили в Контего за коробочкой конфет, наконец направился к Диканке.

Розия сидела у окна, согласно привычке, но хотя держала в руке работу, работать не могла, мысль о брате, которого она так любила, о матери, которая исчезла из дома без вести, наконец о собственной судьбе, хмурила её лицо. Два дня была в доме пустота, вчера вычерпали последние запасы и ни гроша, всем торговцам что-то принадлежало, никто не хотел дать в кредит. С утра совсем не было что поесть, и даже на что хлеба купить.

Казьмеж пришёл бы ей на выручку, но какой-то стыд её охватил от самой мысли признания ему своего положения. С утра до вечера, кроме небольшого количества воды, у Розии во рту ничего не было. Ненадолго показался отец, хмурый и задумчивый, она не хотела ему даже о том напоминать. Посоветовавшись с Касией, которая отчаялась ещё больше неё, Розия послала одно из лучших платьев, чтобы его где-нибудь у еврея заложить, но Кахна, выйдя в полдень, до сих пор ещё не вернулась. Голод докучал всё сильнее, иногда делалось ей плохо, потом горячо и ужасно сжигала её жажда. Вода, которую она пила, казалось, разжигает её – не тушит. В минуту, когда она ожидала служанку, медленно отворилась дверь, в ней показалась какая-то голова.

Розия только заметила мундир и ужаснулась, думая, что в комнате Юлиана будут делать ревизию, но в минуту, когда та мысль пробегала по её голове, признала в подходящем князя с букетом в руке и коробкой конфет. Москаль с интересом разглядывал квартиру, видимо, его радовало то, что Розия осталась одна. Не делая церемоний, положил ей букет и конфеты на колени, а сам, придвинув к себе стул, собрался приступить к разговору, когда испуганная девушка, уронив подарки на пол, выскочила на середину комнаты. Подвыпивший его светлость сорвался, чтобы погнаться за ней, ласковыми словами стараясь успокоить её страх, когда вновь отворилась дверь и старый Преслер вбежал, как буря. Видно было на его лице какое-то неистовство и отчаянное безумие, его руки тряслись, губы дрожали, глаза были кровавые, брови нахмуренные. Князь мог его не узнать, настолько отличался сегодня этот человек от того, который вчера лежал у его ног.

С порога увидев москаля, который гонялся за его дочкой, он бросился на него с безумием хищного зверя, подскочил, схватил за грудь и поверг на пол.

Князь, схваченный врасплох, совсем не сопротивлялся. Преслер сел ему на грудь, прижал её коленом и страшным издевательским смехом рассмеялся над его головой.

– Ха! – воскликнул он. – Я тебе! У меня есть хоть один из вас, чтобы я насытил свою месть. Драл бы тебя зубами, собака этакая, так мне хочется твоей крови. За себя, за сына, за жену, за дочь ты мне заплатишь! Это вы нас унизили, каждое ваше прикосновение пятном осталось на нас, где кто-нибудь из вас шагнул, появляется грязь. Не достаточно вам было унизить нас, старых, вы должны были ещё выпить молодую кровь, опозорить наших женщин, отравить воздух, которым мы дышим! Пусть меня убьют, но пусть я хоть одного из вас прикончу!..

Эта закуска после шампанского вина, во время, когда он собирался к романам, так неожиданно поразила князя, что в первую минуту он чуть не пал жервой разъярённого отца. Но сильно придушенный, доведённый до отчаяния, начал, наконец, обороняться, он был младше и сильнее, опасность прибавляла ему энергии; таким образом, он сбросил с себя Преслера, а победив его, начал награждать его ударами.

Нельзя предсказать, чем бы закончилась эта борьба, если бы случайно пришедший Казьмеж не прибежал на защиту отца Рози. Офицер, снова видя опасность, награждённый ударами и преследуемый как злодей, убежал, не зная как пролетел лестницу, добежал до ожидающей дрожки и умчался.

Преслер без шляпы, как бы наполовину ошалелый, погнался за ним улицей. Что с ним происходило до позднего вечера, никто не знал.

Уже под ночь побледневший, скрежеча зубами и дрожа от лихорадки, вошёл он в бильярд пани Шимоновой и, уставший, упал на канапе. Те, кто часто видели его пьяным, заподозрили сразу об опьянении, но когда он начал стонать и плакать, Кузьма, который случайно там находился, милосердно подошёл к нему.

– Что с тобой, поручик? – спросил он.

– Что со мной? Ты не знаешь? Хочется мне крови московской, или они пусть мою выпьют, или я её попробовать должен.