Текст книги "Саксонская трилогия (сборник)"

В круглой башне валялась какая-то рухлядь, а в пустом стенном шкафу лежала на полке под толстым слоем пыли забытая кем-то старая, истрепанная Библия с истлевшими, изъеденными мышами страницами. Анна с жадностью схватила Библию, но она выскользнула у нее из рук, и по полу рассыпались отдельные листочки.

Из этой комнаты окованные железом дверцы, запертые на засов, вели в таинственные глухие закоулки замка, где не было ни малейшего признака жизни.

Светало. Под окнами возле своих гнезд суетились ласточки. Вернувшись в спальню, графиня застала там служанку, которая предложила ей свои услуги. Но Анна отказалась. Утолив жажду несколькими глотками тепловатой, непонятного вкуса жидкости, она подошла к окну. В оконной нише стояла каменная скамья, которая словно приглашала сесть и глядеть в мир, хотя в мире этом ничего, кроме широких голых полей и зелени, не было.

Козель устремила взор на дорогу. По дороге в сторону полей тянулись возы и шли люди, гнали стада, а за ними поднималось, клубилось облако пыли и, словно устав, оседало где-то вдали.

Время шло. В полдень принесли еду. Служанка пригласила Анну к столу. При виде тюремного обеда она расплакалась. Припомнились ей пиры, когда она принимала у себя королей, плененных ее черными очами. Блеск в глазах не померк, а вот счастье развеялось, как обманчивый мираж. Графиня вернулась к окну и по-прежнему не отрывала глаз от дороги, втайне надеясь увидеть кого-то; она верила: Заклика будет искать ее.

Но ни в тот день, ни на следующий никого, кроме стада, пастушат и возов, она не увидела на дороге. Никто не взглянул даже в сторону замка. Анна ходила от окна к окну, но вокруг было пустынно и дико. Вечером какой-то мальчуган в лохмотьях рвал траву возле стены. Графиня бросила ему чудом уцелевшую монетку и, высунувшись из окна, тихо спросила, как называется замок. Ребенок, словно не понимая, чего от него хотят, долго молчал, но, наконец, еле слышно пробормотав: «Носсен», – в испуге убежал.

Название как будто знакомое, и в то же время оно мало что говорило Анне. Правда, теперь она знала, что находится где-то в окрестностях Дрездена и Мейсена. Анна Козель, которая освободила Бейхлинга, его братьев и сторонников, облегчила участь Бетгера, оказалась в еще худшем положении, чем они. И не было никого на свете, кто бы хотел или мог освободить ее из неволи. Опять промельнула мысль о Заклике, но что он мог один против стражей короля и высоких стен.

На третий день, как обычно задумчиво глядя в окно, графиня увидела вдруг на дороге всадника, который медленно ехал со стороны Дрездена. Опустив поводья, всадник с любопытством оглядывал окрестность, потом поднял глаза к замку и, казалось, нарочно придержал коня, словно ища кого-то глазами. На нем была серая епанча, и по лицу желтому, изможденному Анна тотчас узнала своего верного Заклику. Вздрогнув, она замахала белым платком. Всадник тоже достал платок, будто отирая пыль с лица, он давал ей понять, что видит ее. Да, это был Заклика. Анна еще издали узнала его по осанке и движениям. Сердце колотилось в груди. Хоть одна душа помнит о ней, хочет ее спасти. Всадник, оглядываясь на замок, медленно продвигался вперед, пока не скрылся за откосом горы.

После отъезда графини Заклика задержался на несколько дней в Галле. Он выжидал: хотел узнать, куда ее повезут, и последовать за ней. Однако пруссаки приказали ему убираться из города. Тогда Заклика, переодевшись, отправился в Дрезден и явился прямо к Леману. Увидев его, банкир побледнел от страха, запер все двери и не успокоился, прежде чем не удостоверился, что Заклика ни с кем в Дрездене не виделся, не разговаривал и для виду даже оставил службу у графини. Однако долго он еще не мог вымолвить ни слова, а когда заговорил, казалось, страшился даже звука собственного голоса.

– Как до этого дошло, – начал Леман, – и кто виновник ее бед, понять трудно, одно только безусловно, теперь несчастьям ее не будет конца. Король разгневан, а королевский гнев страшен и неумолим. Когда король просто зол, это быстро проходит, но оскорблений он никому не прощает. Графиня Козель погибла!

Заклика молча слушал.

– Да, она погибла, – продолжал Леман. – Причинив кому-нибудь зло, король преследует свою жертву и ни за что не допустит пред свои ясные очи. Графиня Козель отказалась вернуть письменное обещание, и король ей этого не простит. Левендалю приказано конфисковать все ее имущество: деньги, драгоценности, имения. Пильниц забрали, другие именья тоже. Король отдал приказ разыскать и переписать все, что ей принадлежало, якобы для того, чтобы спасти состояние для детей, а ей отрезать все пути к побегу и отмщению.

Леман придвинулся вплотную к Заклике.

– У меня тоже забрали все. Явились по поручению короля, противиться было бессмысленно, книги подтверждали.

– Как? Все забрали! Но не ту тайную сумму, что графиня велела мне взять?

Заклика достал зашитую в рукаве записку и протянул банкиру, который взял ее дрожащими руками.

– А ведомо ли вам, – пролепетал он, – что было бы с нами, если бы кто-нибудь узнал об этой записке и деньгах? Меня заточили бы в Кенигштейн, а мои дети пошли бы побираться. Флемминг, Левендаль и прочие не упустили бы случая запустить руку в мой железный сундук.

Он говорил это, весь дрожа.

– Значит, вы отдали им эти деньги? – в отчаянии спросил Заклика.

Леман долго смотрел на него, словно борясь с самим собой, и, наконец, молвил:

– Послушайте, поклянитесь всем, что есть у вас святого, что вы даже под пытками меня не выдадите.

С этими словами Леман вынул бриллиантовый крест из ящика секретера, оставленный в залог княгиней Тешен.

– Клянитесь на кресте!

Взяв крест, Заклика поднял кверху два пальца и бесстрастно произнес: «Клянусь». Потом положил крест обратно в ящик и, нахмурившись, сказал:

– Зачем вам понадобилась клятва, неужели недостаточно честного слова? Заклика никого еще не предавал и никогда не предаст.

Леман побелел как полотно, даже синие губы свело от страха.

– А если вас схватят и найдут деньги?

– Разве у меня не может быть собственных денег, кстати, гораздо более значительной суммы, а потом мне могла их дать сама графиня.

– Казна отбирает все, что принадлежало графине, даже подарки, которые она дарила, даже отданные в заклад драгоценности, все без исключения.

– Мне она никогда ничего не дарила, и у меня искать не станут. Дадите мне деньги или нет?

Леман колебался.

– Пусть семью мою постигнет несчастье, зато меня не будут терзать угрызения совести, что я не протянул руку помощи в беде. Бог един, и все обездоленные пред ним равны.

Когда Леман, отомкнув кованый сундук, достал мешочек и принялся отсчитывать деньги, у Заклики отлегло от сердца, он отер пот со лба. Только теперь он почувствовал, что у него горло пересохло от жажды; увидев на столе графин с водой, он опорожнил его, потом уселся поудобней, задумался, но вот голова его склонилась на руки, и он заснул от усталости. Обернувшись и увидев спящего Раймунда, Леман понял, что должен был пережить этот молчаливый человек, если при первом проблеске надежды его сморил глубокий сон.

Еврей тихонько пересел на другой стул и с нетерпением стал ждать, когда тот проснется. Несмотря на жалость к Заклике, ему хотелось как можно скорее избавиться от него. Но сраженному усталостью Заклике душевная тревога не давала покоя, он вскоре проснулся, в испуге вскочил со стула и протер глаза, стыдясь своей слабости. Увидев на столе деньги, Заклика, не говоря ни слова, сгреб их в поясной кошель, где у него лежали собственные сбережения, и опоясался под одеждой. Леман молча ждал. Когда Заклика взялся за шапку, банкир подошел и положил ему руку на плечо.

– Одному богу известно, увидимся ли мы когда-нибудь, – промолвил он. – Мне вас искренне жаль, но разве можно отговаривать человека от благородного поступка? Когда вы вошли, я испугался, не осуждайте меня за это: у меня дети, я живу ради них. Но на прощанье выслушайте меня и не откажите в одной просьбе. Графиня долгое время хранила у меня значительные суммы, а деньги в наших руках растут. Наши расчеты окончены, я расплатился сполна, но в беде счет должен быть иной; поэтому возьмите вот это для себя или для графини – и с богом! – Леман вытащил спрятанный под одеждой мешочек и насильно сунул его Заклике со словами: – Запомните, – вы у меня никогда не были, мы с вами не знакомы.

– Это для нее, – сказал Заклика, крепко пожав ему руку.

– Выходите задами через сад, да поживей, – поторопил его банкир.

Раймунд решил не показываться в городе, где его хорошо знали, пока не обдумает, как быть дальше. Свою лошадь он оставил в предместье на берегу Эльбы, там, где ютились в жалких лачугах остатки вендов, некогда населявших Дрезден. Еще в те времена, когда Заклика, по его собственному выражению, болтался без дела при дворе, он частенько бродил по городским окраинам, с удивлением прислушиваясь к разговору тамошних жителей, сербов. Схожесть их языка с его родным помогла завязать с ними знакомство. Первый, с кем Раймунда свел случай, был рыбак по имени Гавлик; он пригласил Заклику в свою убогую хижину, так завязалось знакомство, перешедшее в прочную дружбу.

Гавлик был католиком; Заклика крестил у него ребенка и с тех пор еще больше привязался к этим простым людям. Семья, когда-то владевшая изрядным наделом, теперь бедствовала, и каждой их неудачей ловко пользовался какой-нибудь немец, скупая у них кусок за куском землю, доставшуюся им в наследство от дедов и прадедов.

Земля Гавлика протянулась до самой реки, а на высоком берегу раскинулись огороды, но от песчаной почвы проку было мало. К тому же Гавлик не любил копаться в земле, предпочитая ставить верши или ловить рыбу неводом, а то и удочкой. Иногда ему везло с уловом. Убогая была у них, безрадостная жизнь, но они кое-как перебивались.

В прежние времена Заклика часто захаживал к ним и, сидя долгими вечерами возле хаты, выслушивал рассказы о их злоключениях. Рыбак помнил лучшие времена.

– Когда-то вся окрестная земля была наша, – говорил Гавлик, – но всякими правдами и неправдами нас лишили земли наших отцов, а теперь даже страшно слово вымолвить на родном языке; скоро от нас ничего не останется, разве что могила на кладбище. Либо надо покориться и забыть, кем нас бог создал, либо помирать. В города нам нет доступа, как узнают, что ты венд, сразу в шею гонят. Нас становится все меньше и меньше, гибнет наше племя, а выхода нет. Знать, господь бог осудил нас на погибель.

Старинные сербские песни, которые так и рвались из груди, они решались напевать вполголоса лишь по ночам, а детей учили родным напевам украдкой.

Всякий раз, когда Раймунду нужно было незаметно пробраться в город, он останавливался у Гавликов; для лошади он всегда находил здесь стойло, для себя постель на сеновале, на ужин миску каши да кружку пива, но самое главное, его неизменно встречали здесь честные преданные сердца. Он и теперь остановился у них, и они, как всегда, были ему рады. Они никогда не интересовались его делами, не спрашивали, зачем приехал, лишь бы жилось ему хорошо, хотя по его виду они понимали, что ему не очень везет.

Одолеваемый горестными мыслями, отправлялся Заклика к ним ночевать. Как собрать нужные сведения, если повсюду подстерегает опасность? Рано утром, надвинув из предосторожности поглубже капюшон, Раймунд двинулся через мост к дому шута. Заклике казалось, что встреча с Фрелихом сулит меньше опасности, а знает старый шут, пожалуй, побольше других. Точно, в назначенный час шут шел или ехал в замок, чтобы поспеть к завтраку – время, когда он приступал к своим обязанностям. В девять часов его всегда можно было встретить на мосту. Однако, боясь с ним разминуться, Раймунд для верности уселся на крыльце его дома. Но вот в урочный час старый шут в остроконечном колпаке с серебряным ключом появился в дверях. Увидев на крыльце незнакомца, он пнул его ногой.

– Эй, уважаемый, как тебя величать прикажешь? Не спутал ли ты мой дом с заезжим двором?

Когда Заклика обернулся, Фрелих узнал его.

– Что с вами, дорогой господин Горемыка? – воскликнул он. – Уж не женились ли вы часом?

– Нет, я странствовал по свету.

– По свету? А я думал, ты из чистилища вернулся, католик!

– Путешествовал я, – ответил Заклика; – а что у вас тут происходит?

– Уж не принимаешь ли ты меня, милейший, за летописца, и потом того, что у нас происходит, даже воловья шкура не выдержит. – Ты лучше спроси, чего у нас не происходит, – схватился за голову и засмеялся шут.

– А что с моей прежней госпожой? – спросил Заклика.

– А кто твоя госпожа?

– Графиня Козель.

– Тсс!.. Побойся бога! Ни один смельчак не вспоминает теперь это имя. При короле его даже произнести нельзя. Тут не до смеху. А как вам известно, смех меня кормит, он меня и уморит.[27]27
  Фрелих и в самом деле умер от смеха в Варшаве. (Прим. автора).


[Закрыть]

– Скажите, ради бога, что с ней?

– Как? Ты ничего не знаешь? Где же ты был?

– Далеко отсюда.

– Мне кажется, что и далеко все известно, об этом говорят повсюду. Та, у кого государь наш был в неволе почти восемь лет, теперь сама попала к нему в неволю, и, надо думать, ее неволя продлится дольше, чем ее царствование.

– А где она? – спросил Заклика.

– Говорят, в замке Носсен, но для нее, кажется, готовят что-то более роскошное, – по привычке засмеялся Фрелих, но смех его прозвучал грустно. – Нет, не хотел бы я родиться женщиной, хотя, по правде говоря, и мужчиной быть не легко. Даже эти бесполые итальянские певцы и те жалуются на свою судьбу, – тараторил Фрелих. – Если бы это зависело от меня, я предпочел бы родиться ослом. Мяса ослиного не едят, толстая шкура отлично защищает от побоев, а когда длинноухому вздумается запеть, все разбегаются в разные стороны, и он наслаждается покоем. И к тому же он неприхотлив, может даже старой метлой прокормиться. Разве есть на свете более счастливое существо?

– Носсен! Носсен! – в задумчивости повторял Заклика, забыв о шуте.

– Я ему про осла, а он про Носсен. Дался тебе этот Носсен! Не падай духом и будь здоров!

И Фрелих с дежурной улыбкой на губах удалился, оставив Заклику посреди улицы.

Разузнать у Гавликов о том, как проехать в замок, было проще простого, и Раймунд, так ни с кем не повидавшись, в тот же день отправился вдоль берега Эльбы в указанном направлении.

Велика была радость Заклики, когда он увидел в окне замка графиню Козель и понял по белому платку, которым она махала, что его ждут с нетерпением.

Оставив лошадь на постоялом дворе, где полным-полно было немцев, Заклика назвался торговцем кожей, приехавшим за товаром. Он поселился «Под золотой подковой» и под видом того, что отправляется на поиски товара, мог спокойно и обстоятельно обследовать замок.

Замок был заброшенный, а стража, приставленная к Козель, малочисленной. Внутрь, правда, никого не пропускали, но особой строгости заметно не было. Окна комнаты, где жила Козель, находились на значительной высоте от земли, поэтому никому не приходило в голову, что внизу тоже следует поставить часового. Солдаты толпились во дворе и в коридорах возле дверей и покуривали трубки.

С задней стороны замка можно было подобраться под самые окна, но с дороги голая, совершенно лишенная растительности гора была видна как на ладони, поэтому прохожие могли заметить и донести.

Чтобы подольше остаться в Носсене, Заклика стал ночью громко стонать, прикинувшись, будто заболел и у него ломит кости; и вот теперь, жаловался он хозяину, вместо того чтобы ехать дальше, придется в постели валяться. Хозяин «Золотой подковы» не прочь был кормить лошадь и человека и посоветовал Заклике поберечься, хорошенько вылежаться и отдохнуть, а от боли и ломоты порекомендовал медвежье сало.

За ужином Заклика разговорился с Вуишем, так звали хозяина постоялого двора. Заклика выучился говорить по-немецки, как истый саксонец, так что никто не заподозрил бы в нем чужака. Хозяин сообщил ему шепотом, что в замок привезли ту самую женщину, которая покушалась на жизнь короля. От него же Раймунд узнал о численности стражи и о том, какие приняты меры предосторожности. При этой некогда высокопоставленной госпоже, чей малейший кивок ловила толпа расфранченных слуг, состояли теперь две женщины – пожилая экономка и горничная, повар да мальчик. Об узнице рассказывали небылицы.

Заклика остался еще на день, а чтобы окончательно отвести от себя подозрения, дал хозяину несколько талеров за сторгованную кожу и под предлогом прогулки смело отправился после полудня осматривать замок и окрестности.

Со стороны леса и пустынной дороги можно было, прячась за кустами, незаметно подкрасться к самой стене. Но выходило ли хоть одно окно Козель на ту сторону, Раймунд не знал и решил быть осторожным.

Вечером, попросив у хозяина еще медвежьего сала, Заклика улегся в постель, обдумывая, как бы ему провести этого немца и пожить здесь еще немного.

9

Утром, когда Заклика, сидя в корчме, пил гретое пиво, туда, как водится, с шумом и гамом, ввалились три солдата из стражи, тоже пивка выпить. Заклика сразу узнал их: видел раньше во дворцовом карауле, а один из них пристально поглядел на него.

– Ба! Ба! – воскликнул он. – Да мы с тобой, кажись, встречались?

– Возможно, – ответил Заклика. – Долго служил я при дворе, а когда невмоготу стало, торговлей занялся. Я тебя тоже не раз в карауле его величества видел.

– Да ведь это ты подковы ломал! – воскликнул солдат.

– Что было, то было. Случалось и быка, ухватив за рога, на месте осаживал, а теперь и с овцой справлюсь едва ли.

Солдат улыбнулся Заклике, как старому знакомому, и подошел к столу. Заклика заказал ему пива, чтобы поддержать полезное знакомство.

– За какие только грехи загнали нас в этот Носсен, – жаловался солдат. – И зачем? Юбку караулить. Тошно, хоть вешайся. Хоть бы девок посмазливей в придачу с графиней прислали, а то экономке пятьдесят, горничной под сорок, даже в этакой глуши не соблазнишься.

– А долго еще пробудете здесь?

– А кто его знает. От сна пухнешь, делать нечего, прислонишься лицом к стене и храпишь…

– В картишки сыграть можно, – заметил Заклика.

– С кем? На что? Ни денег, ни охоты нет.

Солдат зевнул, допил пиво; полезное знакомство завязалось. Заклика, будто заболтавшись, пошел их провожать, проводил до ворот и незаметно даже в коридор пробрался.

Развалившиеся на соломе солдаты, не только не удивились гостю, но очень обрадовались. Раймунд побалагурил с ними, пошутил, скоро и картишки нашлись. Заклика нарочно проиграл несколько талеров, и это окончательно расположило к нему солдат. Напоследок Раймунд, будто из любопытства, прошелся у всех на виду под стенами замка, и никто ему слова не сказал. Офицер отсутствовал, он в близлежащем городке покорял игрой на гитаре дочь мясника. Однако большего в тот день добиться не удалось.

Раймунд продолжал строить из себя больного, скупал кожи, словом, всячески оттягивал отъезд и не терял надежды попасть в замок. Подозрений это не вызывало, но пробраться в замок оказалось делом нелегким. Покои, куда поместили графиню, примыкали к огромной, почти пустой части замка, где жили офицер да старый управитель с семьей, ведавший этими развалинами. Заклика через солдат познакомился с управителем и прилагал все усилия, чтобы сойтись с ним поближе. Обремененный большой семьей, управитель был жаден и скуп. Угощая его, Заклика понемногу выяснил, на какую сторону выходят окна графининых покоев и что железная дверь, ключ от которой хранился у управителя, ведет из башни в большой зал, куда с давних пор складывали за ненадобностью старые документы; в замок предполагали перевести суд и уездные учреждения. Заклика, прикинувшись любителем старины, сказал, что не прочь бы осмотреть замок, однако старик управитель промолчал в ответ. Как-то в другой раз они разговорились о графине, и Заклика попытался пробудить у старика интерес и сострадание к ее судьбе.

– У графини, – говорил Заклика, в упор глядя на управителя, – много друзей при дворе, и они не сомневаются, что она еще будет властвовать. Не удивляйтесь, господин Герцог, если кто-нибудь из них явится сюда и предложит вам солидную сумму взамен за возможность поговорить с ней хотя бы минутку.

Старик, поглаживая бороду, ворчал что-то себе под нос.

– Как бы вы в таком случае поступили?

– Это дьявольское искушение, – с ухмылкой ответил старик. – Я, как Лютер, пустил бы в дьявола чернильницей.

– А если бы вам предложили тридцать талеров?

– За тридцать талеров на виселице болтаться! – засмеялся Герцог. – Знатным господам это может сойти с рук, а нас, мелких сошек, на площадь ведут да – в петлю.

– Ах, не такая уж графиня важная преступница и не такой это грех разрешить ей поболтать минутку с приятелем. Это я так, к слову сказал, но, может, и впрямь нашелся бы человек, который и пятидесяти талеров не пожалел.

Герцог состроил забавную мину, глаза вытаращил, губы вытянул, словно собирался свистнуть; у него от одной только мысли о пятидесяти талерах голова пошла кругом, как от крепкого вина.

– Если вы, сударь, знаете такого приятеля графини, который готов дать чистоганом пятьдесят талеров, то передайте ему, пусть придет, мы с ним потолкуем.

– Он перед вами, – промолвил, озираясь по сторонам, Заклика.

– Я сразу догадался.

– Опасаться вам нечего, солдаты меня знают, мы с ними в приятельских отношениях. Проведите меня к графине, когда она будет одна. Постучимся в дверь… а разговор будет недолгим.

– Ежели б не эти бабы, что приставлены к ней, – пробормотал Герцог. – Сложность в том, что они меняются и одна всегда торчит у графини.

– Пусть ваша жена пригласит их к себе.

– Нет, женщин лучше в такие дела не посвящать.

– Это верно, – согласился Заклика, – а вы устройте, чтобы она их просто так пригласила.

Переговоры тянулись долго. Герцог, человек весьма опытный в таких делах, готов был на все, лишь бы получить деньги. К тому же он подумал, что несчастная женщина и впрямь не такая уж важная государственная преступница.

Несколько дней спустя, когда графиня прохаживалась по спальне, она услышала сначала робкий, а потом все более настойчивый стук в окованную дверь башни. С бьющимся сердцем подбежала она и тоже постучала в нее. Замок щелкнул, дверь отворилась, и на пороге появился Заклика.

– У меня очень мало времени, потому я спешу сообщить вам, графиня, что буду здесь, в окрестностях замка, и постараюсь вам помочь.

– Побег, побег устрой, – горячо зашептала Козель, – я умру, задохнусь тут. Сделай все возможное, не жалей денег!

– Это дело не простое и требует времени, – торопливо ответил Заклика. – Во всяком случае, положитесь на меня, я сделаю все, что в моих силах. Из окна, которое выходит на ту сторону башни, спустите веревку; едва ли удастся нам еще раз поговорить, ждите от меня записки. Я сообщу, как идут дела.

Управитель торопил их. Заклика сунул в руку графине кошелек с деньгами и прошептал:

– Одну служанку придется подкупить. Я остановился в «Золотой подкове», что под горой.

Дверь затворилась, каждую минуту могли вернуться служанки. Но графиня воспряла духом и, сложив молитвенно руки, зашептала благодарственную молитву. Заклика, этот жалкий слуга, которого она во времена своего господства редко удостаивала даже взглядом, остался ей верен!

Герцог с нескрываемой радостью взял пятьдесят талеров. От легкой наживы разгорелся аппетит. И он про себя решил не упускать эту дойную корову. Теперь он обхаживал Заклику, а не Заклика его.

А у Раймунда между тем был готов план освобождения графини, вполне осуществимый, если принять необходимые меры.

На другой день управитель с готовностью показал Заклике замок; когда-то он был хорошо укреплен, и с давних времен сохранилось множество переходов; по которым со стен и башен можно было проникнуть в жилую часть замка и выбраться оттуда наружу. Один такой ход выводил почти на самую дорогу, и, хотя двери были завалены камнями, отвалить их не представляло большого труда.

Но выйти из замка – это полдела, вот как переправиться через границу и найти пристанище, где бы Август не достиг их? Рассчитывать на покровительство имперского или прусского дворов не приходилось. Если бы им удалось через Силезию добраться до Польши, думал Заклика, там они нашли бы безопасное убежище. Хотя связи с родиной у Заклики давно были прерваны, там все же остались знакомые, близкая и дальняя родня, и потом он знал, что у короля-саксонца в Польше есть не только приверженцы, но и враги.

Найти лошадей, людей и все необходимое для побега было не так-то просто в кишевшей шпионами Саксонии.

Утром Заклика привязал к веревке записку и сообщил графине, что уезжает, чтобы заняться подготовкой к побегу. Перед отъездом он переговорил с Герцогом с глазу на глаз и, не объясняя ему ничего, посулил уже не пятьдесят, а тысячу талеров, если представится дело поважнее.

– С тысячью талерами вы могли бы податься куда-нибудь ла Рейн, отослав заблаговременно туда семью, и жить в собственном доме, как у Христа за пазухой.

Старик ничего не ответил, только головой покачал.

Выпив с солдатами на прощанье пива, и сказав им «до свидания», давая этим понять, что еще вернется сюда за кожами, Раймунд уехал в Дрезден. Денег, которые ему дал Леман, должно было хватить, но после побега вряд ли что останется. Однако Заклика надеялся, что в Польше, если им удастся добраться туда, они найдут выход из положения.

После отъезда Раймунда графиня была как в лихорадке. Каждый день, подбегая к окну, она втаскивала наверх веревку в надежде получить весточку, но напрасно. Трудностей она не принимала в расчет; этот человек должен немедленно ее освободить, если такова ее воля, полагала она; но чтобы не терять даром времени, решила привлечь на свою сторону одну из приставленных к ней служанок.

Обе были угрюмые, несимпатичные. Но младшая проявляла порой сострадание к узнице, да и лицо у нее было подобрей, с ней можно было перекинуться иногда несколькими словами. Козель даже в заточении держалась, как королева: всем говорила «ты» и обещала не оставить своими милостями, одним словом, сохраняла прежнее величие, как подобает жене короля.

Также вела она себя поначалу и с Магдаленой, служанкой, которая была помоложе, но постепенно стала обращаться с ней ласковей. Однако сблизиться с ней не удавалось, пока Козель не стала наговаривать на ее товарку и разжигать между ними ненависть. С помощью денег дела пошли успешней, но понадобился целый месяц, прежде чем графиня убедилась, что может рассчитывать на Магдалену.

Заклика между тем не подавал о себе никаких вестей. Ему мешало то, что его все знали, и поиски экипажа и лошадей могли вызвать подозрение. Нужна была необыкновенная изворотливость, чтобы собраться в дорогу, найти верного человека и при этом не обратить на себя внимания. Через венда Заклика завел знакомства в Будишине и устроил там свою штаб-квартиру. Таким образом, ему удалось избежать нежелательных встреч. А свое пребывание в Будишине он объяснял тем, что обещал одному шляхтичу, которого должны были освободить из Кенигштейна, помочь вернуться на родину.

На все это ушло немало времени, а между тем наступила осень, за ней – зима: зимой, как известно, и дороги хуже, и след видней, да и вообще зимняя пора неблагопрятна для беглецов. Заклика отправился в Носсен просить графиню потерпеть до весны. Герцог опять потребовал денег, но отпер дверь, когда у графини была посвященная в тайну Магдалена. На этот раз они разговаривали дольше и условились отложить побег до первых теплых дней. Похоже было, что Герцог соблазнится деньгами и поможет им.

Зима в том году выдалась долгая и суровая, так что времени для раздумий и колебаний у сообщников было больше чем достаточно, а это, как известно, не безопасно. Герцог, подвыпив, сболтнул что-то жене, остальное она выведала у него сама. Хитрая женщина рассудила, что тот, кто вступил на бесчестный путь, не должен ни перед чем останавливаться, лишь бы извлечь побольше выгоды. Ее мнение было таково: прикинуться сообщниками графини и Заклики, получить обещанные деньги, а затем выдать их обоих; таким образом, они и места не лишатся, и на хорошем счету останутся, и переезжать никуда не придется.

Герцог молча поглаживал бороду, но дельное предложение почтенной супруги ему явно пришлось по вкусу. Все ждали весны. Козель, обнадеженная мыслью о скором освобождении, щедро одарила своих служанок к рождеству. Заклика собирался провести праздники со своими друзьями сербами где-то между Будишином и Дрезденом.

Графиня настолько была уверена в Магдалене, что посвятила ее в свою тайну и даже попросила остаться при ней, если весной ее судьба переменится. Магдалена взвесила на досуге слова Козель, испугалась и под предлогом свидания с родными, отправилась на несколько дней в Дрезден, где ее сестра служила у Денгоф. Посоветовавшись, сестры в расчете на вознаграждение решили донести обо всем госпоже Белинской.

Можно себе представить, как переполошились женщины, когда их как громом поразила весть о возможном побеге Козель. Они немедля вызвали Левендаля. В результате арестовали обеих сестер-служанок.

В тот же день в Носсен был отправлен новый отряд, там удвоили караул, старого коменданта заковали в кандалы и отправили в Дрезден. Ночью под окнами поставили часовых. Проснувшись утром, Козель увидела в передней незнакомого офицера и какого-то чиновника, которым приказали обыскать помещение, вещи и бумаги, проверить двери и замки.

Увидев это грозное вторжение, Козель вспыхнула гневом, но разве она могла противостоять силе? Спрашивать она ни о чем не решалась, боясь, как бы не дознались о Заклике и не взяли его под стражу. К счастью, он был настолько осмотрителен, что назвался чужим именем, а по описанию поди-ка разыщи человека!

Записку Заклики, втянутую наверх на веревке, Козель незаметно уничтожила, но хотя никаких улик, кроме доноса служанки, обнаружить не удалось, жизнь в Носсене стала совсем невыносимой. Новые служанки обращались с графиней безжалостно и жестоко, и единственной защитой ей были гордость и молчание. После ухода чиновника офицер несколько замешкался.

– Вы, графиня, конечно, не помните бедного молодого человека, который состоял в карауле при его величестве, – тихо произнес он, и его суровое лицо смягчилось. – Я согласился выполнять тяжкую и печальную обязанность из сострадания к вам. Не губите себя, графиня.

Козель надменно взглянула на него.

– В доказательство, что вы мне сочувствуете, расскажите все, что вам известно. Кто донес? Когда?

– Подробности мне не известны, – ответил офицер. – Исполнитель королевского приказа – Левендаль; он велел сменить всех слуг, а коменданта замка доставить в Дрезден для следствия и допроса.

– А кого еще?