Текст книги "Саксонская трилогия (сборник)"

– Кажется, кроме служанок, больше никого, – сказал офицер и добавил: – Я буду приходить каждый день, и пусть вас не смущает моя суровость, иначе нельзя при свидетелях, но знайте, я всячески постараюсь облегчить вашу участь.

С этими словами он поклонился и вышел.

В тревоге и неизвестности прошло несколько дней. До Заклики докатились слухи, что планы побега раскрыты, и он притаился, выжидая, не будут ли его искать. Он понимал, что появляться сейчас в окрестностях Носсена – безумие, но в то же время чувствовал, как необходимо подать о себе весточку графине, что он на свободе и она может на него рассчитывать.

И вот, передвигаясь по ночам в одежде нищего, он все же добрался до Носсена. При свете дня он увидел из зарослей под стеной, что веревки в окне нет, а под окном шагает часовой. Напрасно ломал он себе голову, как дать знать графине, что он здесь. Несмотря на мороз и снег, бродя по окрестностям, Раймунд на следующий день встретил бродячего торговца, который ездил со своей тележкой по селам и городкам, предлагая жителям подарки к сочельнику. Торговля в те времена шла не так бойко, как сейчас, и бродячие торговцы поставляли из столицы разные затейливые товары.

Обычно торговец с тележкой или коробом останавливался на постоялом дворе, и туда сбегались женщины поглядеть на товар. В дома побогаче коробейник заявлялся сам и раскладывал там свой заманчивый товар.

Увидев плетущегося по направлению к Носсену старого торговца, знакомого еще по Дрездену, Заклика остановил его. Тот узнал Заклику: Раймунд часто покупал у него подарки для своих друзей вендов.

– В Носсене можете неплохо заработать, – посоветовал ему Заклика. – В замке сейчас графиня Козель, хотя она в заточении, но слуг при ней немало, да и деньги, наверно, водятся, не иначе захочет она сделать им к празднику подарки. Только бы попасть к ней, а что накупит она всего, это точно.

У торговца глаза загорелись.

– Спасибо за совет, – воскликнул он, пожимая Заклике руку. – Мне бы это в голову не пришло.

– Она сейчас не богата, – продолжал Заклика, – но жалкие остатки ее состояния стоят наших богатств. Не откажите, уважаемый Трейе, в просьбе: напомните графине, если попадете к ней, о старом слуге, ведь я когда-то служил у нее.

– А что ей сказать? – спросил старик.

– Что ее верный слуга, тот, что подковы ломал, жив-здоров. А из Носсена вы куда направитесь? – спросил на прощанье Заклика.

– Домой, ведь праздник на носу, хочется его с женой и детьми встретить, – ответил, почесывая затылок, Трейе.

– Ну, так мы еще увидимся, когда вы будете возвращаться, – я тут за зайцами охочусь.

Как все торговые люди, Трейе, когда дело шло о наживе, знал, как себя вести. Приехав в городишко и отдохнув немного, он отправился в замок. Солдаты хотели вытолкать его в три шеи, но он поднял такой крик, что вышел офицер. С ним договориться было легче, и он послал спросить у графини, угодно ли ей что-нибудь купить. Анна ради возможности хоть немного отвлечься и увидеть новое лицо велела позвать торговца. Убогим был товар бедного Трейе, не для знатных господ предназначен, но в одиноком узилище все служит развлечением. Со скучающим видом перебирала Козель жалкие товары, а Трейе, улучив минутку, когда никого поблизости не было, шепнул ей:

– Меня просили передать, что ваш верный слуга, тот, который ломал подковы, жив-здоров.

Трейе был немало удивлен, увидев, как радостно засияло лицо графини при этом известии.

– Кто это тебе сказал? – спросила она.

– Он сам, сударыня, – ответил Трейе, – я повстречал его тут недалеко, видать, охотится в окрестностях.

Графиня на радостях накупила все, что под руку попалось, а Трейе только дивился своему везению. Прежде чем отпустить торговца, графиня попросила еще раз повторить слова Заклики. Сияющий от счастья, направился Трейе из замка прямо на постоялый двор. Там тоже торговля шла бойко, даже заночевать пришлось. А наутро, в миле от Носсена, повстречав Заклику, Трейе остановился, и они поздоровались, как добрые друзья.

– Ну, сказали обо мне? – спросил поляк.

– А как же, и графиня, видать, очень обрадовалась этой вести. Мне в самом деле повезло: я хорошо заработал и в замке и в городке. Спасибо вам.

Заклика хотел было сказать, что и ему повезло, но промолчал.

В Дрездене между тем допрашивали арестованных. У Герцога хватило ума ни в чем не признаться, и хотя в те времена пыткой да истязанием умели вырвать правду, к этому не прибегли, обвиняемого выпустили, только со службы прогнали. Сестры, измученные и, конечно, не получив никакого вознаграждения, тоже вышли из тюрьмы. Однако из этой истории извлечен был урок. Напуганный Август теперь сам занялся судьбой графини. При вести о побеге он в ярости приказал заточить графиню в замок Столпен. В этот укрепленный замок на базальтовых опорах в давние времена мейсенские епископы ссылали своих противников; там в дни своего владычества Анна Козель пировала с королем, а по пути в этот замок старая Млава предсказала ей будущее.

Тотчас послали в Столпен приказ очистить и приготовить для жилья башню св. Яна. Август был разгневан и оскорблен. Эта непреличная женщина бросала вызов его могуществу; простая смертная осмеливалась напоминать королю о невыполненных обещаниях, обвинять его в вероломстве. То была непростительная дерзость, а гнев королевский не щадит непокорных.

За два дня до сочельника в замке вдруг поднялась суматоха; из Дрездена прислали карету, стражу и приказ короля перевезти Козель в Столпен. Ошеломленный офицер из сострадания к графине не решался войти к ней с дурной вестью, ибо новый приказ уготовал несчастной еще более тяжелую участь.

Козель, услышав необычное движение в замке, вскочила со стула, на котором сидела, углубившись в чтение растрепанной Библии, и бросилась к двери. В иные мгновения она еще верила в доброту Августа (бедняжка не переставала его любить!), в его справедливость, надеялась на сочувствие. И вот она подумала, не решил ли Август подарить ей к праздникам свободу. Дрожа, замерла она на пороге при виде чиновника в парике, который приблизился к ней с низким поклоном. Появление канцелярской крысы не предвещало ничего хорошего!

– Что угодно? – спросила Козель.

– Приказ его величества, подлежащий немедленному исполнению, – проговорил хриплым голосом чиновник, держа в одной руке бумагу, в другой – очки. – Его величество милостиво предоставил вам на дальнейшее жительство Столпен.

С душераздирающим воплем, закрыв руками лицо, Козель кинулась к стене, словно хотела разбить об нее голову. Прибежавшие на крик служанки схватили ее за руки, но она оттолкнула их, и из уст ее вырвался страшный рев, стон. Можно было подумать, что она лишилась рассудка. Насмерть перепутанный чиновник окаменел, не зная что делать. Почти насильно вывели графиню и усадили в карету. Двадцать пятого декабря 1716 года карета остановилась в воротах св. Яна и Доната, и узница, которая всю дорогу то заливалась слезами, то впадала в оцепенение, подняла заплаканные глаза и увидела грозную Свентоянскую башню, место своего заточения.

10

Старинный столпенский замок уже в те времена являл собой развалины. Не раз небесный огонь сокрушал верхушки его башен, сжигал ветхие строения, и, подпертые со всех сторон, обветшалые, они едва вмещали небольшой гарнизон. Прежнее обиталище епископа было частью переделано, частью превратилось в развалины. Комендант замка Иоганн Фридрих фон Веелен занимал мало подходящее для жилья помещение, а несчастную узницу, бывшую возлюбленную короля, поместили в Свентоянскую башню, которая еще при епископах служила тюрьмой; каждый ее ярус, состоявший из просторной сводчатой комнаты, до сих пор носил название, свидетельствовавшее о его прежнем назначении.

Бывшая владелица роскошного дворца четырех времен года должна была удовольствоваться двумя, едва пригодными для жилья комнатами. Замковая темница была давно засыпана щебнем и пустовала. Два верхних яруса, темницу св. Яна и судейскую отвели графине Козель, один ярус – для кухни и слуг, другой – лично для нее.

Когда едва живую графиню вывели из экипажа, и она оказалась в шестиугольном помещении с узкими окнами, убогом, жалком, мрачном, ее снова охватило безумное исступление; силой пришлось удерживать ее, чтобы она не размозжила о стену исстрадавшуюся голову. И снова она то впадала в оцепенение, то заливалась слезами, неистовствовала и буйствовала так, что страже приходилось неотступно следить за ней. Самые черствые люди не могли равнодушно взирать на отчаяние несчастной красавицы. Караульные и служанки, известные неподкупным и суровым нравом, стояли пораженные ее безмерным горем, от которого, казалось, у нее вот-вот разорвется сердце. Стоило графине бросить взгляд на голые стены, на своды, нависшие над головой, на запертые двери, и она снова начинала кричать, выть, как безумная, а потом падала в обморок, рыдала.

Веелен, старый солдат, чье сердце зачерствело под мундиром, никогда не имевший дело с женщинами-узницами, терял голову и терпение. На его долю выпала незавидная обязанность быть исполнителем приговора над женщиной, чьи несчастья превышали всякую меру. Первый день рождества, радостно и торжественно отмечавшийся по всей Германии у домашних очагов, был для Веелена отравлен. Даже шагавшие вдоль стен солдаты останавливались, напуганные доносившимся из замка рыданием. Казалось, бывшие застенки оглашались криками всех замученных жертв.

Ночь прошла в лихорадочном возбуждении, а наступивший день – в слезах, потом глубокое оцепенение приковало полумертвую от изнеможения Анну к постели. Служанки, глядя на нее, шептались, что она не выдержит и умрет. Но на третий день графиня вскочила с постели и потребовала бумаги, – она решила написать королю. Предвидя такую возможность, заранее распорядились все письма отправлять Левендалю, а тот немедленно должен был их уничтожать: никому не разрешалось вскрывать конверты. Август принял все меры, чтоб отчаянные стоны не дошли до него. Вдруг проснется в сердце жалость, сострадание. Или, не дай бог, выведут из терпения, или покроют позором голову?

Итак, письма заранее были обречены на сожжение. Но узнице не возбранялось строчить их с утра до вечера и обливать слезами. Письмо, отправленное и брошенное в огонь, не дойдя до короля, ненадолго вселяло надежду. Графиня думала: может, хоть одно случайно дойдет до Августа. Она не переставала верить в его любовь.

Когда первые взрывы отчаяния миновали, Козель осмотрелась и пришла в ужас. Еще тогда, когда она была здесь в первый раз, ее напугали эти мрачные стены. Из окон виднелся высокий зубчатый вал, окружавший замок, гора, поросшая лесом, а вдали синели холмы; местность была пустынная, дикая.

Здесь она должна была стать жертвой одиночества, воспоминаний, жертвой грубой солдатни, глумливых солдат, которые распоряжались ее жизнью и смертью. Веелен не допускал никаких послаблений в отношении графини и за малейшее отступление от правил хриплым голосом орал на подчиненных.

Из Дрездена был получен приказ содержать узницу как можно строже, и Веелен отвечал за нее головой. Правда, в приказе говорилось, что, поскольку узница женщина, с ней следует обращаться вежливо, но охранять так, чтобы она и думать забыла о побеге. Мысль о побеге на первый взгляд казалась безумием. Замок был окружен стенами, Свентоянская башня, возвышавшаяся над ними, была вся в прорезях окон, так что часовые в любую минуту могли видеть узницу. Чтобы добраться до подножия башни, надо было миновать два двора с накрепко запертыми воротами. В воротах стояла стража, вдоль стен шагали солдаты, и замок на высокой горе был виден как на ладони из близлежащего городка.

Кроме коменданта, нескольких обреченных на изгнание офицеров да небольшого отряда солдат, в замке не было других обитателей. Исключение составляли лишь слуги графини, но они тоже как бы делили с ней неволю: без разрешения они не могли покидать замок. Ворота запирались рано.

Благодаря своему местоположению неподалеку от чешской границы замок имел когда-то военное значение, но поскольку с той стороны Саксонии не угрожала никакая опасность, он постепенно пришел в запустение. Кенигштейн и Зонненштейн, крепости, в то время считавшиеся неприступными, лишили Столпен былого значения. Поэтому и гарнизон там был малочисленным, и лишь приезд важной государственной преступницы, которая возомнила себя королевой и не пожелала забыть обещаний его величества, вновь привлек внимание к этой заброшенной крепости.

Старый Веелен, решивший, что король дал графине отставку, потому что она состарилась и подурнела, увидев ее, остолбенел. Анне было тогда тридцать шесть лет, но бог наградил ее особым даром неувядаемой молодости, и страдания, выдавшие на ее долю, не оставили никакого следа на ее внешности. Блеск глаз, белоснежная кожа и нежный румянец, величественная осанка и фигура, как у древнегреческой статуи, приводили в изумление всех, кто ее видел. Словно бросая вызов унижениям, которым она здесь подвергалась, графиня говорила и держалась как повелительница: она приказывала. И чем горше становилось ее положение, тем больше высокомерия было в ее словах.

Бесконечно медленно тянулись пустые, однообразные дли. Чем же еще могла заполнить их Анна Козель, как не воспоминаниями, а порой возрождающейся надеждой. Козель, проклиная Августа, одновременно верила, что невзгоды ее скоро кончатся; как же так, не может быть, чтобы тот, который, казалось, так нежно ее любил, стал вдруг бездушным палачом, глухим к ее мольбам?

Писать письма королю сделалось для нее потребностью, привычкой. Ответа на них не было, и графиня догадывалась, что бросает их, словно в бездонную пропасть, но все же, когда она изливала на бумаге свои чувства, на душе становилось легче, хотя ока и сознавала, что выставляет себя на посмешище.

Чем заслужила она такие муки? Даже детей ее лишили под тем предлогом, что она, мол, внушит им ненависть к отцу.

Когда перед отъездом из Носсена в спешке собирали вещи, кто-то сунул в карету растрепанную Библию. И вот теперь Анна зачитывалась бессмертным творением, запечатлевшим столько человеческого горя. Растрепанная Библия, в которой не хватало многих страниц, возбудила желание иметь новую, целую книгу, и графиня велела коменданту приобрести ее. Веелен снесся с Дрезденом, и просьбу разрешили исполнить. С тех пор графиня буквально не выпускала Библию из рук, находя в ней если не утешение, то, во всяком случае, забвение. Библия открывала ей, что жизнь в течение многих тысячелетий была бесконечной мукой в ожидании смерти.

Наступила весна. Весна, когда радостно пробуждается природа, не сулила Анне ничего, кроме ожидания смерти. На деревьях щебетали беспечные птички, ласточки, вернувшись из теплых краев, лепили гнезда под карнизом башни; зазеленели деревья и раскрыли листочки навстречу солнцу. Над миром повеяло теплом и ароматом цветов. Даже возле заброшенного замка закипела жизнь: на полях появились люди с плутами, люди эти были свободны, только она томилась в одиночестве и неволе. Порой, засмотревшись вдаль на какого-нибудь человека и стараясь отгадать, кто он, чем занят, графиня погружалась в глубокую задумчивость и не замечала, что часовой не сводит с нее восхищенных глаз. А ему невдомек было, за какое преступление могли обречь несчастную на такое тяжкое наказание. Старый комендант, прогуливаясь по валам с трубкой во рту, тоже не раз поднимал кверху глаза и чувствовал, как в груди у него закипает горечь и закрадывается неприязнь к всемогущему государю, Фридриху Августу.

Узница пробуждала в нем сострадание. Что это за прогулка – узкая лестница да десять шагов вдоль камеры, где затхлый воздух, не прогреваемый солнцем, а кроме этого, лишь письма, обреченные на сожжение, Библия и слезы. В груди Веелена шевельнулась жалость.

Между Свентоянской башней и крепостной стеной был крохотный клочок земли; ровно столько, сколько нужно человеку для могилы. В этом закутке росли полынь, чабрец и дикая розовая гвоздика. В расщелинах стены торчали стебли трав и какие-то неизвестные, ветром посеянные цветочки. Веелен подумал: хорошо бы устроить ей здесь садик… Но даже на такой пустяк надо было испрашивать разрешение, ведь это значило скрасить узнице жизнь, доставить ей удовольствие, то есть проявлять жалость к бунтовщице, потакать ей, и старик сам посадил ей цветы, подумав, что даже смотреть на них будет отрадно той, которая сама увядала, как цветок.

Однажды Анна, взглянув в ту сторону, увидела, что копают землю; ей невольно пришла в голову мысль о могиле, и она отвернулась. Только когда животворящая весна вырастила здесь цветы, Анна улыбнулась, посмотрев на них. Не такими цветами привыкла она любоваться в саду Гесперид и в Пильниц, но сейчас даже эти жалкие цветики были недоступны ей.

Вот бы посидеть не на холодном камне, а на земле, прижаться к ней, может, тогда она опять бы ожила, а цветы стали бы ее наперсниками и друзьями. Но снизойти до просьбы королева не могла и предпочитала страдать молча. Каждое утро Анна здоровалась с цветами и прощалась, когда наступал вечер.

Старый комендант передал через служанку графине, что садик принадлежит ей, и она может распоряжаться им по своему усмотрению. Риск был невелик: куда убежишь, если в двух шагах ходят часовые. И вот когда в одно прекрасное утро Анна сошла без помех в свой садик, воздух опьянил ее, солнце ослепило, и ей пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.

С тех пор садик стал ее единственной отрадой, и она проводила там целые дни, ухаживая за цветами, которые привозили по ее просьбе. Было их немного, она знала их наперечет, выхаживала, вдыхала в них жизнь, любовно следила глазами.

Так без особых перемен и надежды прошли весна и лето. Ее окружала глухая стена молчания, на письма ответов не было, из прежних друзей никто не давал о себе знать. Из ее огромного состояния, предназначавшегося для детей и расхищенного алчными руками, ей выплачивали около трех тысяч талеров, которые она могла с ведома коменданта тратить на свои нужды. К ней пускали не внушавших подозрения торговцев, да и то подвергнув их предварительно тщательному осмотру, чтобы они не принесли узнице утешение и надежду.

И в Столпене графиня не переставала ждать Заклику, но время шло, садик отцветал, а о нем не было ни слуху ни духу. Наконец поздней осенью еврей, принесшей ей кое-что на продажу, улучив минуту, когда служанка вышла, и, оглядевшись опасливо по сторонам, шепнул ей, что тот, кто ломал подковы, жив и скоро появится. Торговец ничего больше сообщить не мог, но этого было достаточно, чтобы пробудить уснувшую надежду.

Между тем Заклика не бездействовал. После того как план побега из Носсена провалился, все пришлось начать сызнова. Всем было известно, ибо из этого не делали тайны, что графиню сослали в Столпен и заточили в башне. Чтобы оправдать эту неслыханную жестокость, вызывавшую возмущение, распускали слухи, будто Козель еще в Берлине пыталась организовать заговор против короля и, лишившись рассудка, объявила себя королевой. А шепотком добавляли, хотя ни для кого это не было тайной, что Август раскаивается в том, что по своему легкомыслию и слабоволию при живой жене дал Козель письменное обязательство сочетаться с ней браком. Ни уговоры, ни поиски ни к чему не привели, – письмо обнаружить так и не удалось.

Такой жестокости никто не ожидал от Августа; даже Денгоф испугалась, впрочем, она не могла похвастаться ни сильной привязанностью короля, ни влиянием при дворе. У новой фаворитки короля двор был достаточно пышный, но ее приближенные никакой сколько-нибудь значительной роли в политике не играли, а ее власть дальше празднеств и развлечений не распространялась.

Даже Флемминг, Мантейфель, Ланьяско, Вицтум, которые превозносили Марыню, чтобы избавиться от опасной Козель, не искали ее покровительства. Один только Вацдорф, вообразивший, что с ее помощью ему удастся свергнуть Флемминга, выслуживался перед ней, выпрашивая для нее у Августа богатые дары, а она с удивительной беспечностью сорила деньгами, тратя подчас по десять тысяч талеров в один вечер на шумные забавы.

Уже тогда Денгоф понимала, что делать ставку на короля бессмысленно и, готовя себе путь к отступлению, с надеждой поглядывала на Безенваля и молодого Любомирского, который, кажется, был к ней неравнодушен.

Видя, с какой жестокостью король расправляется с теми, кто пользовался его неограниченными милостями, его приближенные задумались, как бы заблаговременно покинуть двор, чтобы не стать жертвой его прихотей и не лишиться в один прекрасный день всего, что у них есть. Так, Гойм, бывший муж графини Козель, без которого король не мог обойтись, хотя и недолюбливал его, ни на минуту не забывал об участи Бейхлинга, о том, что случилось с Имгофом после альтранштадского договора, наконец о своей первой жене, и не успокоился до тех пор, пока не распродал свои поместья, не вывез деньги за границу, и, оставив службу в Саксонии, не уехал в Силезию. Те же опасения не давали покоя маршалу Шуленбургу. В том году, когда графиню Козель заточили в Столпене, Гойм, продав последнее имущество Флеммингу, уехал в тоске и печали доживать свой век в Вену.

С Марыней Денгоф окончилось всевластие фавориток при дворе Августа II. Главные действующие лица трагедий и интриг, – этого главного занятия приближенных Августа, – состарились и поумирали. Да и сам король потерял вкус к бурным развлечениям. Пожалуй, только лейпцигская ярмарка еще в состоянии была привести его в хорошее настроение и развлечь.

Заклика долго ломал себе голову, что предпринять, чтобы пробраться к графине Козель. Прежде всего, он решил осмотреть Столпен, в котором раньше не бывал. Он преспокойно обосновался в городке, где на приезжих не обращали никакого внимания, и выведал, какие в замке порядки и кто там комендант. Заклика со всех сторон обошел замок и заповедник в поисках удобного прохода и убедился, что проникнуть туда почти невозможно.

В первый год пребывания графини в Столпене надзор был особенно строгим, и о том, чтобы попасть в замок, если ты не знаком лично с комендантом, нечего было и думать.

Сколько Заклика ни ломал себе голову, так ни с чем и вернулся в Дрезден; одно он решил твердо: больше не таиться – так легче будет найти способ помочь графине. Знакомых с прежних времен осталось довольно много, друзей – никого. Зато в Саксонию приезжало теперь из Польши много знатных панов, чье влияние при дворе могло ему пригодиться. Раймунд задумал вернуться на военную службу, и с помощью мундира любыми способами попасть в гарнизон, стоявшим в Столпене. Путь предстоял долгий и трудный, но тот, кто вступил на него, обладал железной волей и безграничной готовностью жертвовать собой. А старинный род, из которого он происходил, служил достаточно хорошей рекомендацией для влиятельной польской знати.

Появление Заклики при дворе вызвало всеобщее недоумение. Ведь ни для кого не было тайной, что он верно служил Козель, а что произошло с ним после ее низвержения, никто не знал. Раймунд, чтобы прекратить кривотолки, во всеуслышание заявил, что некоторое время жил у своих родных в Польше. Приезд в Дрезден куявского епископа Шанявского, которого Заклика знал еще в молодости, навел Раймунда на мысль выхлопотать при его поддержке разрешение на покупку капитанского чина в саксонском войске. При упоминании с Заклике король поморщился, но велел ему явиться. Он не видел Заклику несколько лет и нашел, что тот очень изменился. Как ни подозрительно отнесся Август к Заклике, но его независимое, смелое поведение и признание, что он добровольно покинул графиню, успокоили короля, и он не стал возражать против его вступления в войско. Оставалось только купить чин, что оказалось делом несложным. У Заклики было скоплено немного денег, он сторговался с немцем и обрядился в новый, более красивый, чем прежде, мундир. Служба не была в тягость лишь тем, кто любил рассеянный образ жизни, ибо ту часть войска, которая не преследовала в Польше конфедератов, муштрой не мучили и использовали в основном для парадов и празднеств.

В те времена офицеры часто по целым годам не видели своих полков, зимой они осаждали прихожие, а летом их днем с огнем нельзя было сыскать в лагере. Они отсиживались по домам, тратя деньги, скопленные за зиму, и бахвалясь храбростью перед изумленными женщинами. Ни приказов, ни распоряжений они не признавали, жизнь вели праздную, а солдаты, лишенные самого необходимого, терпели нужду. По свидетельству современников, средства, отпускаемые на новые полки, которых в помине не было, расхищались, а это, в свою очередь, служило помехой для пополнения рекрутами уже существующих полков. Бесконечная смена начальства разоряла казну, была на руку интенданству и офицерам. Казалось, в войске собрались отбросы общества: скандалисты, сводники, картежники, шулеры, сутяжники, склочники, тяжбам среди офицеров не было конца. Генералы жили за счет солдат, а те, доведенные до крайности, по примеру офицеров добывали хлеб насущный, не брезгуя никакими средствами.

Маркграф Людвик Баденский, командующий саксонскими войсками в войне за испанское наследство в 1703 году, приходил в отчаяние, не в силах с ними справиться. Во время похода, когда дорога была каждая минута, его офицеры располагались в халатах на отдых. Поучительна также история, происшедшая с полковником Герцем в 1704 году в Польше. Герца приказано было арестовать за недостойное поведение и чрезмерное внимание к своей особе. Но Герц так ловко сманеврировал, что сам окружил и разбил тех, кто должен был заключить его под стражу.

Расхлябанность, царившая в войске, была на руку Заклике; с помощью денег здесь можно было добиться чего угодно. В среде, куда попал Раймунд, не признавали ничего, кроме кутежей, праздной жизни, легкой наживы и беспутного мотовства. Офицеры усвоили придворные нравы и порядки двора; видя, какие пышные празднества задаются в честь прекрасных дам, с какой легкостью оскорбляют за рюмкой королевских полковников, они не относились к своей службе всерьез.

Изредка среди этого сброда, состоявшего по большей части из чужеземцев, попадался настоящий солдат. Но он служил предметом для всеобщих насмешек. Теперь, когда Заклика надел мундир и познакомился с товарищами, ему ничего не стоило добиться назначения в Столпен, пребывание в котором никому не улыбалось.

По собранным сведениям, старый Веелен был человеком спокойным и, в сущности, добрым, целыми днями играл он в шашки или курил трубку; Заклика решил, что его провести будет нетрудно.

Графиня Козель очень удивилась, когда после нескольких месяцев молчания бродячий торговец сообщил ей по секрету, что скоро приедет тот, кто ломал подковы.

11

Снова наступила весна, снова зазеленел садик, цветы ожили и подняли головки навстречу солнечному теплу. Графиня Козель растворила окно. День был теплый, безветренный, в лесу, в заповеднике шумели деревья, но их шуму она могла внимать только издали. Внизу, у самого подножия башни, был крохотный клочок земли, отданный в ее распоряжение из сострадания.

Часто, сидя в садике, в построенной для нее беседке, графиня наблюдала за гарнизонными солдатами и офицерами, проходившими по двору, отделенному от нее низкой крепостной стеной. Гордой женщине было неприятно любопытство, с каким смотрели на нее, низвергнутую с пьедестала былого величия, однако, соскучившись в одиночестве и позабыв, что она королева, она радостным взором приветствовала каждое человеческое лицо. Солдаты невольно останавливались, глядя на нее с сочувствием, а молодые офицеры теряли голову от ее черных пламенных очей.

Племянник коменданта, молодой Веелен, чаще других искал повода подойти поближе к садику, чтобы увидеть прекрасную Диану – так прозвали Козель с той поры, когда она появилась на маскараде в костюме этой богини. Старый комендант держал племянника при себе, отчасти чтобы было кого муштровать и долгими вечерами играть в шашки, отчасти потому, что считал своим долгом способствовать продвижению племянника по службе.

Генриха фон Веелена нисколько не прельщала карьера военного, но, уступая настойчивым просьбам матери, бедной вдовы, которая рассчитывала получить наследство после смерти бездетного коменданта, прослывшего скрягой, он скрепя сердце подчинился. Двадцатилетний Веелен отчаянно скучал в базальтовом Столпене, но вырваться отсюда не мог.

Каким счастьем для мечтательного юноши было появление в пустынном замке прекрасной узницы! С первого взгляда влюбившись в несчастную, он не мог взять в толк, как можно заточить в четырех стенах такое прелестное создание, чудо земной красоты, и обречь его на медленное угасание. Со всем пылом первой юношеской любви – чистой, экзальтированной, тайной и бурной, потянулся Веелен к молодой женщине, чтобы служить ей и облегчить ее участь. Старый комендант ничего не заметил, да и как мог заметить что-нибудь подобное этот самый прозаический из людей, для которого все молодые женщины были на одно лицо. Прежде он улыбался каждой, теперь – ни одной.

Постепенно Генрих разбудил в сердце дядюшки сострадание к Анне Козель; следствием его был садик и еще кое-какие поблажки. Молодой Веелен, часто заменявший коменданта, считал себя здесь хозяином, и графиня, едва удостаивавшая его взглядом, понимала, что может на него рассчитывать. Однако она решила ждать Заклику.

Какова же была ее радость и удивление, когда, спустившись весной в первый раз в оживший садик, графиня увидела Генриха Веелена и Заклику, которые стояли во дворе и мирно беседовали. Новый мундир так преобразил Раймунда, что она узнала его только по голосу. До нее доносился громкий разговор. Заклика говорил, что приехал сюда на место капитана Цитауера, которому спешно понадобилось поехать к семье.

Генрих и Раймунд успели уже, казалось, стать добрыми друзьями.

– Да, невесело у вас тут в монастырских развалинах, – говорил капитану Веелену капитан фон Заклика. – Если бы я знал, какая здесь глушь и скучища…

Однако у Генриха был вид человека отнюдь не скучающего.

– Дорогой мой, – возразил он, – любителю развлечений, конечно, нечего делать в Столпене, но тому, кто предпочитает живописную природу и размеренный образ жизни, здесь совсем недурно.

Графиня Козель с замиранием сердца ловила каждое слово, боясь поднять глаза, чтобы не выдать себя.

– Капитан Веелен, – как бы вскользь заметил Раймунд, – не будете ли вы так добры представить меня графине, если это дозволяется вашими правилами?

– С удовольствием, – воскликнул Веелен, обрадовавшись поводу лишний раз увидеть Козель.