Текст книги "Ботинки, полные горячей водкой"

– Суки! – услышал я, выскакивая из «копейки», голос Рубчика. – Суки драные! Проститутки!

Рубчик уже вылетел на улицу и дикими глазами озирал результаты своей остановки.

– Какого ляда вы тут стоите, прошмандовки? – верещал он, и руки его суетливо искали предмет, которым можно было бы жестоко и с оттягом наказать двух беспутных девок, совративших его с прямого асфальтового пути.

Не найдя ни ремня, ни крепкого дрына, раскинув злые ладони в стороны, Рубчик кинулся к девкам, но те оказались понятливы и быстры. Пробежав за ними метров десять, Рубчик махнул рукой и вернулся к машинам.

Братик дал задний ход, снова вышел из «копейки», и минуту мы стояли опечаленные, перекуривая, глядя на результаты первой части поездки.

Отдышавшись, отругавшись и отплевавшись, мы снова начали усаживаться в машины.

– Лучше бы мы бабки отдали этим коблам и уехали без тачки, – сказал Рубчик. – Дешевле бы обошлось.

Он, впрочем, говорил это без злобы и почти уже улыбаясь.

Метрах в ста от нас плечевых подсадили в кабину фуры, и, когда она, набирая скорость, дымила мимо, Рубчик, высунувшись наглой башкой в окно, успел пожелать шалавам, чтоб их сделали вот так и вот эдак, и ещё через эдак поперек, а после залили в местах потребления соляркой и тосолом.

Водитель фуры тормознул, показалась чумазая рожа и спросила: о чём шум?

– Езжай давай, – сказал ему Рубчик и сам тронулся. И мы за ним, куда деваться.

Дорога была пуста, только изредка кто-то пролетал по встречке.

До города оставалось недалеко, но теперь мы береглись и еле двигались. Если что – братик тормозил, переключая скорость, да и трос позволял маневрировать, когда мы принимали то влево от побитого зада машины Рубчика, то, значит, вправо.

Завидев в белой дымке родной город, Рубчик, верно, опять забылся, да и прискучило ему катить медленно: подобной езды он не позволял себе ранее никогда. Колёса завертелись, пейзаж заторопился мимо, «копейка» загрохотала костями, пепельница задребезжала.

– Давай звони ему, – сказал братик, иногда рефлекторно выдавливая педаль тормоза, никак не отзывавшуюся на давление.

На очередном вираже раскрылся чёрный зев бардачка, оттуда посыпались обильные гаечные ключи, изоленты, наждачная бумага… От перепуга я выронил телефон.

Нехорошо ругаясь, мы подъезжали к перекрёстку: братик, вцепившийся в руль, и я, судорожно ковырявшийся в барахле на половичке в поисках телефона, – когда нас обогнала новая «девятка» и неожиданно встала впереди, пропуская грузовик, мчавший по главной нам наперерез. Рубчик, взвизгнув тормозами, резко вырулил вправо, ну и братик тоже, избегая повторного удара в тыл товарищу, принял ещё правее, на обочину, плавно переходящую в овраг.

– Ру-у-убчик! – успел весело крикнуть братик в ту секунду, когда машины наши поравнялись. Рубчик смотрел на нас, улыбаясь, а мы смотрели на Рубчика восхищённо.

Свободный трос кончился, наша «копейка» рванула машину Рубчика на себя, и дальше мы ничего не видели, сделав по дороге в овраг два, с хряком, рыком и взвизгом, переворота.

Перед глазами мелькнули кусты, небо, кусты, небо, трава, много зелёного, жёлтого, розового цвета.

С жутким дребезгом «копейка» взгромоздилась на крышу, и секундой позже в двух метрах от нас на обочину пала иномарка Рубчика.

Какое-то время вниз головами мы висели с братиком молча, словно в задумчивости, разглядывая узоры треснувшего лобовика. Движок работал, колёса крутились.

– Движок работает, – сказал брат со спокойным удивлением и повернул ключ зажигания. Машина заглохла.

– Ты цел? – спросил он.

Лицо моё было в пепле, но я был цел.

Мы отцепили ремни и, пиная двери, стали выбираться. Двери раскрылись, мы выползли на августовскую травку.

Поднялись, потрогали руки и ноги.

– У тебя кровь, – сказал я, указывая братику на лицо.

– Гаечный ключ зубами поймал, – отмахнулся он, сплёвывая, и позвал: – Рубчик!

– Подержите тачку! – раздался голос Рубчика из машины.

Мы схватились кто за что – за колёса, за подвеску, за бампер. Со второй попытки Рубчик открыл и распахнул дверь и вот уже явился к нам, лёгкий и целый.

Прибежал водитель «девятки»:

– Вы живые, мужики?

Мы всё ещё держали машину Рубчика, словно она могла взмахнуть крыльями и улететь. Впрочем, почти так оно и было.

– Гляньте, пацаны, – сказал Рубчик.

Мы глянули: машина его стояла на самом краю обрыва, и, если бы Рубчик осыпался туда, он бы уже не вылез на белый свет. В том числе и потому, что сверху на него рухнули мы с братиком.

– Дай сигаретку, – произнёс братик сипло.

– В машине остались, – сказал Рубчик привычно, будто мельком, как отвечал, быть может, тысячу раз до этого. И тут мы захохотали.

– В ма… ши… не!.. – хохотал и кашлял братик. – В ма-ши-не! В машине, Рубчик? Так возьми…

Рубчик сам присел от смеха и стучал кулаком по земле.

Мужик из «девятки» отдал нам пачку сигарет и, сказав напоследок: «Весёлые вы пацаны!» – ушёл к своей машине, вскарабкавшись по склону.

Мы тоже двинулись за ним, посмотреть и разобраться, как кувыркались наши машины, но ничего толком не было понятно. На улице уже вечерело, темнота подступала настырно и незаметно.

Что твои плечевые, мы постояли на трассе и приняли решение оставить «копейку» тут, а машину Рубчика извлечь, для чего необходимо тормознуть какой-нибудь грузовичок с приветливым и отзывчивым на людскую беду водилой.

В меру мощная машина вскоре пришла.

– Чего, сынки? – спросил мужик, выйдя к нам на свежий воздух из своего грузовичка, гружённого кирпичом, и мы сразу поняли – этот поможет.

– Вон, отец, скувыркнулись.

Не сговариваясь, мы сразу стали называть его отцом. Мужик к этому располагал. К тому же все мы давно были безотцовщиной.

«Отец» спустился вниз, в овраг, не уставая жалеть нас и подбадривать.

– Ах вы, дуралеи, – говорил он. – Как же вас теперь доставать отседова…

Мы ещё не успели дойти до затаившейся на краю машины Рубчика, как за нашими спинами на дороге раздался грохот такой силы, словно с неба об асфальт пластом упал старый, очень железный самолёт. Мы, трое молодых, сразу дали слабину в коленках и присели как зашуганные. Спаситель наш, не дрогнув, оглядел нас, застывших на корточках, и медленно повернул взор к трассе.

В грузовик правой стороной въехала «газель». Водителя «газели» не было видно. Но то, что представляла собой правая сторона его машины, не давало надежды увидеть его при жизни. Кирпич, который был в кузове грузовичка, от дикого удара осыпался на «газель», частично украсив крышу, частично заполнив салон.

Мы бросились к дороге… Обежали «газель»… Водитель сидел на асфальте с голыми ногами. Белые пальцы шевелились, словно узнавая друг друга заново.

Подняв водилу, наперебой расспрашивая, как он себя чувствует, не получая ни одного ответа, мы всё-таки разглядели, что у него нет и самой малой царапины; разве что при встрече с грузовиком он вылетел из тапочек и на улицу вышел уже голоногим.

– Как же ты мой грузовик не заметил, милок? – горился «отец». – Заснул, что ли? Ой ты, дурило…

Раскрыв дверь «газели», мы увидели, что кузов грузовика теперь располагается непосредственно в салоне, рядом с сиденьем водителя.

– Если б у тебя был пассажир, он принял бы грузовик на грудь, – сказал Рубчик водителю, который ещё ничего не соображал и только переступал по асфальту, как большая птица.

– И сидел бы сейчас этот пассажир в самом непотребном виде, с кладкой белого кирпича вместо головы, – заключил братик.

Тут, свистя тормозами, едва не передавив всех нас, подлетела ещё одна «газель», и оттуда почти выпал человек с юга; у него было жалобное, готовое разрыдаться лицо и непомерный, стремительный живот, который он без усилия переносил с места на место, обегая нас.

– Ты жив? – спросил он водителя, но тот ещё не вспомнил, как говорить.

Мне показалось – задавая свой вопрос, человек с юга имел в виду совсем другое, что можно сформулировать, например, как «зачем же ты жив до сих пор, падла?!».

– Что это? – спросил он нас шёпотом, жестом раскинутых рук показывая на дорогу, машины, кирпич. Но ему снова никто не ответил.

– Я купил эти машины, – указал он на свои «газели» большим согнутым пальцем. – Я гнал их домой, – сказал он и опустил руки. Живот его дрожал, как при плаче.

– Ничего, – сказал тот, кого мы называли отцом. – Все живы, милки. Радуйтесь, милки.

– А мы радуемся, отец, – сказал братик просто и прикурил сигаретку.

Человек с юга посмотрел на нас, сделал неясное движение энергичными щеками, сходил к машине и вернулся с красивыми ботинками. Присел и поставил их у ног своего водителя.

Тот обулся и сказал наконец первое хриплое тёплое слово:

– Спаси… бо…

Славчук

Славчук должен был родиться негром. Я часто читаю ночью при включённом, но без звука, телевизоре. В телевизоре, неслышные мне, поют, раскрывая яркие рты, молодые женщины. И наблюдая их в тишине, я особенно остро понимаю, что не только мне скучны их голоса, но и сами они преследуют какие-то иные цели: едва ли им хочется петь. Просто пение – наиболее удобный способ для того, чтобы демонстрировать движение губ и все мышцы, способные сокращаться и подрагивать. Потом, в следующем ролике, появляются негры, эти блестящие, покрытые крепким мясом звери, с белыми зубами или с белыми и одним, впереди, золотым, на котором, непонятный мне, едва различим рисунок. Негры читают рэп – я слышал, что многие из них бандиты, и поэтому, не сдержавшись, включаю в телевизоре звук – послушать, как они произносят свои, непонятные мне, слова. Русские бандиты не читают рэп. Наверное, у них нет чувства ритма.

Однако же Славчук был родственной этим мрачным чернокожим певцам породы: бугры мышц, сильные челюсти, чёткие ноздри, почти ласковая улыбка, чуть вывернутые губы, зуб из странного металла, девушки вокруг, которые наконец-то не поют, но лишь прикасаются то одной, то другой своей стороной к мужчине, исполняя главное своё предназначение.

Я вовсе не хочу сказать, что Славчук был куда более уместен в Гарлеме, чем в тех краях, где ему довелось родиться и умереть. Он вполне себе смотрелся и здесь, среди берёзок и без мулаток. Просто если б его воскресили, чтоб поместить средь чернокожей братвы, он наверняка стал бы там своим парнем.

Это был маленький полусельский городок на среднерусской равнине, тихо переживавший исчезновение советской власти. Дом моего деда стоял на одном порядке, родители Славчука жили на соседнем. Нас разделяли огороды: ровные грядки картофеля, всегда выдающие пышным сорняком лентяя, вдовца или пьяницу.

На картофельных листьях висели колорадские жуки. Когда я давил их пальцами, на руках оставался приторный запах и жёлтый цвет колорадской смерти.

Каждое утро начиналось со Славчука. Раньше него вставали только бабы, державшие коров. Но баб не было видно: отогнав своих бурёнок на пастбище, они возились во дворах, пока мужики досыпали.

А Славчук уже сидел на крыше, голый по пояс, перекладывал толь, вгонял длинные гвозди в реи. Потом он, невысокий и удивительно ладный, под прохладным, пару часов как вставшим солнцем полол огород, и это ему шло. Хотелось самому так же непринуждённо работать мотыгой.

Огород Славчука всегда смотрелся как натюрморт.

Странным казалось, откуда он взялся такой у своих родителей.

Мать Славчука носила стёртое лицо, ни одна черта которого не могла запомниться и на минуту.

Отец – невзрачный, сутулый и маленький мужичок с залысинами и плохой речью. Неумелый и суетливый.

Как у них родился этот белый, грациозно передвигающийся, спокойный и сильный негр, я не знаю.

Однажды дед мой, проезжавший в поле на мотоцикле мимо отца Славчука, не выдержал и остановился. Отец Славчука косил.

– Ну что ты делаешь?! Дай-ка сюда косу! – дед забрал у него косу и сделал несколько взмахов. – Вот так надо. Не рви на себя. Коса мягко должна идти.

Отец Славчука был со всем согласен и что-то путано, почти неслышно отвечал, ежесекундно пытаясь отобрать косу у деда, что, впрочем, не помешало тому сделать ровный рядок с краю косо выстриженной и неряшливой полянки, на которой словно бы отсыпалась недавно рота солдат.

– Криворукий… – выругался дед, усевшись на мотоцикл и резко взяв с места. – А сын его – вор. Завод растаскивают с дружками…

Ещё у Славчука были две старшие сестры, и в ту пору они как раз вышли замуж. Бабушка моя за ужином как-то обронила мельком, что оба мужа непутёвые, а девки между тем уже разродились, причём одна из них – двойней.

– Теперь Славчук кормит и себя, и сестёр, – сказала бабушка.

– Хребтом своим он, что ли, зарабатывает? – выругался дед и пошёл клясть новые власти, которые даже у меня, подростка тринадцати лет, вызывали чувство жалости и вялой неприязни.

Когда вечерело, Славчук шёл за коровой на луг. Сидя на берегу с удочкой, я видел, как он пытается научиться крутить пальцами трость – трость ему заменяла крепкая, ещё маслянистая, со спущенной корой ветка.

Первые дни у него не очень получалось. Но не прошло и недели – и его с этой тростью можно было бы выпускать на арену цирка. Чтоб он там прошёлся, крутя.

До сих пор я, взрослый мужик, найдя ровную палку, безуспешно пытаюсь повертеть её и представляю себя Славчуком.

Он был старше меня, наверное, на шесть лет. Признаться, я ни разу с ним не разговаривал подолгу, не очень помню его речь, мимику, осталось только ощущение, которое сразу оживает, когда эти негры начитывают свою чёрную печаль под агрессивную музыку.

Однажды мы стояли у реки – деревенская юная пацанва и мой ближний, через забор, сосед Жорка Жила, ровесник Славчука. Происходили привычные грубые, с липким матом беседы, и пацаны, ошалев от летнего, жаркого клокотания внутри, начали, к моему удивлению, измерять длину первых волос в паху. У кого-то из нас был один, но странно длинный волос. Обладатель этой редкости, левой рукой оттянув резинку трико, а правой струнно натянув свой волос, обходил дружков, неся на лице выражение идеально тупого торжества.

Но тут появился Славчук, и все как-то стушевались, перестали заглядывать себе в штаны.

Он вроде бы ничего не заметил, поздоровался со всеми за руку, перекинулся с Жилой парой слов и ушёл – в руке тросточка, но крутить её стал, только когда почти исчез из виду: видимо, вовсе не считал нужным красоваться перед нами.

– Нравится Славчук? – ехидно спросил у меня Жорка Жила.

Я не нашёлся что ответить.

– Он всем нравится, – сказал Жорка, как мне показалось, даже с некоторой грустью. – За руку здоровается, – добавил Жорка неопределённо, хотя ничего удивительного в этом не было: ну за руку, ну и что? И сам Жорка так здоровался: протягивая свою быструю, костистую и холодную, но влажную в линиях ладони руку – и сразу её забирая.

Все некоторое время смотрели на Жилу молча, а тот вдруг, без причины, разозлился и кому-то дал напоследок оплеуху. Может, даже мне. Хотя вряд ли.

Воскресным вечером одна из моих сестёр пошла в клуб, и, поскучав немного, я отправился встречать её. Циничный дед мой засмеялся, узнав, куда я иду:

– На кой ты ей там нужен? Пущай одна погуляет, ей там титьки намнут. Мешаться только будешь. На рыбалку-то пойдёшь с дедом иль нет?

Иногда он говорил о себе в третьем лице.

– Попозже приду! – сказал я громко. Дед был несколько раз контужен на войне и различал только прямую и точную речь, без интонаций.

– Ну приходи, – ответил он спокойно. – Сальца зажарим.

Мне было совсем немного лет, и оттого пока казалось диким, что моей девятнадцатилетней сестре кто-то будет мять грудь. Зачем это нужно, в конце концов?

Эта сестра моя носила редкое для чернозёмных краев имя Лиля, строгое лицо и длинное узкое платье, которое она, не стесняясь меня, с трудом натягивала на высокие бёдра, стоя перед зеркалом.

Девушки нашего селения очень весело смотрелись вечерами, когда они, наряженные, пробирались на каблуках по привычной грязи. Но Лиле эти странные передвижения даже шли: она была похожа на молодую актрису, отставшую от поезда.

Когда Лиля смеялась, мужчины и молодые люди смотрели на неё молча и чуть приоткрыв рты, словно пытаясь повторить рисунок её улыбки. Мне иногда казалось, что смех её звучит как издевательство.

Дома она тоже вела себя строго: со странным, но ловким остервенением чистила картошку, мыла полы, стирала. Потом, наклонив голову, разглядывала свои чуть вспухшие руки с тонкими, но сильными пальцами и, спрятавшись за ригу, куда складывались запасы сена, курила крепкие сигареты.

– Сожги мне ригу, сожги, – ругался дед.

Некоторое время я бродил у клуба, где раздавалась громкая музыка, – и если открывались двери, откуда выбегали хохочущие, дурно двигающиеся девушки или пьяный молодняк, музыки становилось ещё больше.

На улице Лили не было, и я прошёл в зал искать её там. Билетёр куда-то убрёл, и мне улыбнулось не платить за вход.

Взрослые парни стояли вдоль стен, разглядывая танцующих девушек. Несколько молодых пацанов тоже танцевали в центре зала, один из них держал на вытянутой вверх руке бутылку спиртного.

Несколько раз я пересёк площадку, разыскивая Лилю, пока меня не схватили за рукав.

– Ты откуда? – спросил меня пьяный тип. Он был выше меня на полторы головы и, судя по всему, старше на несколько лет.

Я назвал свою улицу.

– А твои пацаны где? – спросили меня.

– Я один, – ответил я.

Спросивший ушёл куда-то ненадолго и спустя минуту вновь нашёл меня в зале. Я всё ещё как дурак бродил вдоль и наискосок.

– Выйдем, – предложил мне он, криво улыбаясь и глядя сверху вниз.

У входа в клуб стоял Славчук, он приветливо мне кивнул, я поймал его взгляд, но не нашёлся что сказать.

Мы прошли за клуб, где пахло мочой и было темно: сломанный свет фонаря едва доползал туда, огибая угол здания. Нас ждали ещё три человека, и они сразу подошли ко мне, все трое.

Меня толкнули в грудь.

– Ты что, хуй? – лаконично спросили меня, с ударением на пьяно выдохнутое «что». Вопрос, видимо, означал, и что я тут делаю, и откуда я вообще взялся на свете.

– Чего, пацаны, случилось у вас? – поинтересовался Славчук, тихо выбредший откуда-то. Он подходил к нам, аккуратно ступая – так, чтобы не наступить в потёки мочи.

Все четверо запечатали суровые рты и молчали треть минуты, пока наконец тот, кто привёл меня, не ответил, ткнув в меня лживым пальцем:

– Он меня толкнул.

– Тебя толкнул или всех четверых сразу? – ласково усмехнулся Славчук, и здесь я впервые заметил его зуб со странным рисунком.

– А чего ты сюда пришёл? – немного сдавленно спросил Славчука приведший меня.

– А смотри – вот я тебя толкнул, – не отвечая ему, сказал Славчук с улыбкой и легонько ткнул парня в плечо. – Это что значит теперь? Что я не прав?

– У нас тут свои разговоры, – ответил длинный, глядя немного мимо Славчука, куда-то в ухо ему.

– Так я разве мешаю? – спросил Славчук. – Разговаривайте.

Все молчали ещё с минуту.

– Ну, поговорили? – спросил Славчук. – Тогда мы пошли.

Он тронул меня за плечо, и мы вернулись ко входу в клуб.

– Я Лильку искал, – зачем-то объяснил я Славчуку.

– Не нашёл? – спросил он.

– Нет, Славчук. Может, она домой ушла. Я тоже домой.

Он кивнул.

– Славчук, ладный мой, ты где был? – спросила его девушка откуда-то из темноты; одновременно с другой стороны к нему поспешно подошла другая, вся, казалось, готовая к любому повороту событий, хотя бы и здесь, прямо у клуба…

Переходя асфальтовую площадку у клуба, я услышал, как мне сказали из кустов:

– Всё равно мы тебя выловим, урод!

Под светом фонарей я шёл спокойно, но, войдя в темноту, не выдержал и побежал, скользя по грязи, меж деревьев посадки, к дому. Уже у дома, заслышав лай гончих деда, внезапно встал и засмеялся: куда я так бегу…

Посвистев сразу признавшим меня собачкам, я отправился на пруд.

Дед уже накачал лодку, выставил сети, разжёг костёр, сидел в крагах и тяжёлом плаще на бревне, насаживая на шампуры большие куски сала. Как же вкусно пахнет палёное мясо свиньи!

– Потерял Лильку-то? – спросил дед. – А она вон тут где-то бродит.

Я обернулся и различил Лилию. Она тихо шла вдоль берега. На плечи был наброшен тулупчик – видимо, заглянула домой и переоделась.

– Лиличка! – закричал я радостно. – Иди есть сало!

Сестра моя остановилась, и по её движению я понял, что она не очень хочет идти к нам, но всё равно сейчас подойдёт.

Подошла.

Сало Лилия есть не захотела; она могла вообще ничего не есть целыми днями, выпивая иногда чашку молока с хлебом или наедаясь яблок и ягод. Зато я, обжигаясь и обмирая, так глотал жирно и ярко пахнущие куски, что, казалось, вот-вот к нам сбегутся волки со всех чернозёмных лесов.

– Как ты ешь эту гадость, – передёрнув плечами, сказала сестра.

– Очень вкусно, – ответил я с набитым ртом.

– Привет, Лиль! – хрипло возник из темноты Славчук и присел у костра.

Лиля посмотрела на Славчука со странной смесью интереса и равнодушия. Наверное, она ждала не его, да и вообще неизвестно кого ждала. К тому же Славчук, хоть и всего на год, был моложе её: в том возрасте, когда девушка ещё чувствует себя юной, это ощутимо. Хотя, с другой стороны, не с дедом же у костра всю ночь сидеть.

– У меня брат есть, с ним тоже можно поздороваться, – сказала Лиля холодно.

– А мы виделись с ним, – и Славчук подмигнул мне; впрочем, выглядел он озабоченно и на Лиле взгляд больше чем на несколько секунд не задерживал.

– Лиль… – Славчук присмотрелся, далеко ли отплыл дед, отправившийся пошугать рыбу близ коряг и камышовых зарослей, чтоб она порезвее пошла в сторону сетей. – Я вот самогоночки принёс. Не хочешь?

– Ага, – ответила Лиля, едва сдобрив иронией своё презрение, и ничего больше не добавила, потому что в её «ага» и так было вложено большое количество смыслов, отрицающих не только потребление самогона, но и самого Славчука.

– А я выпью, – почти не смутился или не подал виду Славчук.

Он сам себе быстро изжарил кусок сала и обильно глотнул из горла такой ядреной самогонки, что её дух ненадолго перебил обильный вкус свинины.

Я сидел, ковыряясь в костре, и никак не решался что-либо сделать: если я уйду, моё поведение, скорее всего, не понравится Лиле; если останусь, это, похоже, уже не понравится Славчуку.

В конце концов я у него в долгу. С другой стороны – как же я брошу сестру?

– Хочешь? – предложил мне Славчук, протянув бутылку.

Лиля брезгливо проследила движение его руки.

Я быстро закрутил головой: нет, не хочу, нет.

Славчук убрал пузырь за пазуху. Он тоже когда-то успел переодеться в тулупчик, заметил я.

Немного пристыв к бревну, на котором сидел, я решил передвинуться, но Лиля поняла меня неправильно.

– Сиди, – сказала она строго.

– Да я не ухожу, – ответил я весело и почти виновато посмотрел на Славчука. Тот выглядел печальным.

– Лиль, давай отойдём? – попросил он.

Чувствовалось, как трудно ему даются просительные интонации.

Они отошли, как им показалось, далеко, но ночь была пуста и прозрачна, и я всё слышал.

– Чё ты такая строгая? – спросил Славчук.

Лиля, я был уверен, пожала плечами: глупый вопрос.

– Ты видела, как на меня все вешаются? – сипло поинтересовался Славчук, и мне показалось, что в этой фразе не было никакого бахвальства, только беспомощность.

– И что это значит? – спросила Лиля.

Славчук засмеялся. И снова выпил, много больше, чем в первый раз.

– Ты не будешь со мной? – спросил он.

Я никак не мог решить, за кого мне переживать, кому просить удачи – Лиле или Славчуку.

«Прогнать ей его или поцеловать?» – решал я, словно что-то зависело от моего решения.

– Что «с тобой»? – издевалась Лиля. – Копать картошку?

Славчук помолчал и ответил:

– Ты вот за пацана меня держишь, а у меня четверо детей в нашем городке живут. Старшему уже два года скоро… Ну, иди ко мне, ты…

Славчук рванул Лилю к себе, я вскочил с места в полном ужасе, в одно мгновение представив, как сейчас вернётся дед и застрелит кого-нибудь – у него и ружьё было с собой; но Лилька уже оттолкнула Славчука.

– Пошёл вон, ты! – сказала она злобно и вернулась к костру. – Дай мне сала, – велела она. – Самогона-то не взял дед? – спросила минуту спустя.

Жилистое, словно нога старого медведя, мясо ели мы, люди в камуфляже, спустя десять лет в городе Грозном, после зачистки, в компании с весёлыми рязанскими собрами. Запивали тяжёлые, длинные куски дурной, палёной брагой.

Как водится, поначалу собравшиеся за спонтанным столом разговаривали меж собой все разом и одновременно, пытаясь захватить беседой всю компанию разом. Хотя какой, к чёрту, это был стол – мы выпивали, расположившись прямо на земле, примяв первую, еле слышную весеннюю травку. Рядом грузили состав с горючим, и было достаточно одного выстрела, чтобы вознести на воздух целую цистерну, а то и несколько цистерн, спалив заодно многих людей в камуфляже. Стрелять можно было откуда угодно, со всех четырёх сторон: иногда я тоскливо смотрел то налево, то направо, видя брошенные, с пустыми окнами, дома, – три дня назад вон из той трёхэтажки в нашу группу дал очередь юный чеченский пацан, я отчётливо его видел. Он ни в кого не попал, хотя мог бы.

Сорвав глотки, пытаясь перекричать и перешутить друг друга между первых пяти стаканов, мы немного сбавили обороты, и каждый стал разговаривать с ближайшим соседом – так куда удобнее: стрельнул огонька, а то и сигарету у того, кто рядом сидит, и сразу разговор завязывается, ненатужный, хриплый и мужской.

– А не страшно убивать, – сказал мне мой сосед, обросший серой бородой, глаза – непромытые, форма серая и даже, казалось, скользкая от пыли.

Я и не спрашивал его об этом, и разговоров таких не люблю, потому лишь еле кивнул головой, так, чтоб кивок мой понять можно было как угодно: если хочешь – говори дальше, я послушаю, но сам смолчу; или – ну да, не страшно, но зря ты об этом заговорил; или ещё как-нибудь.

– У нас первые двое погибли, едва мы прилетели. А просто сидели на броне и наехали на мину. Командира убило и Толяна. Меня Серёга зовут, Серый. Я за командира на первой же зачистке отомстил. Даже фамилию не спросил, ха.

Серый взял кусок мяса и долго жевал, иногда поглядывая на меня, и взгляд его хмельной означал: сейчас прожую и договорю. Хотя по лицу было видно: что дальше говорить, он и сам ещё не решил – просто захотелось, чтоб слушали его.

– А вон с Гландой случай был, – неожиданно громко заговорил Серый, указывая глазами на мужика напротив. – Мы стояли у блокпоста, и ему в сферу пуля воткнулась. Охереть, ха. На излёте была. Долетела ровно до Гланды, в сферу ткнула и к ногам упала. Гланда! Про тебя рассказываю!

– Сам ты Гланда, мудило, – неприветливо ответили ему, но Серый не обиделся, а захохотал.

– Выпьем? – предложил он мне, уже наливая; все действительно стали пить не разом в десяток глоток, а по двое, по трое – с теми, кто ближе сидит.

Мы выпили: налил он много, полстакана мне, а себе ещё больше. Я вдруг заметил, что Серый сильно, глубоко, грубо пьян: видимо, начал с самого утра, если не со вчерашней ночи. Здесь долго люди не пьянеют, хотя пьют жуткими мерами. А потом вдруг становятся даже не пьяными, а – с разрушенной головой, с чёрными руинами мозга. Потом это проходит, конечно.

– Первых своих я завалил ещё до армии. Ещё в России, когда пилили автомобильный заводик, – сказал мне Серый, и глаза его стали красными и сумасшедшими. – Даже не знаю, сколько их всего было. Я теперь стал считать: сколько у меня баб было и сколько трупов. Баб пока больше. Но здесь есть маза выправить дело…

Он пожевал ещё и, трудно сглотнув, добавил:

– А я не жалею – тех, кого до армии… Они бандюки были. И я был бандит. Только я выжил. Когда передел был, ты помнишь, а? Тебе сколько лет?

– Я помню.

– Помнишь, блядь. Нихера ты не помнишь. Ох, как мы постреляли тогда. Не хуже, чем сейчас.

– Ты не был в…? – и я назвал свой сельский городок, с картофельными полями, заросшим прудом, берёзовыми рощами, грязью, колдобинами и крепким, широким асфальтом лишь возле местного завода, который поставлял детали для всероссийского автогиганта.

– Там? – Серый захохотал. – Я? – И он снова захохотал.

Вскоре наш завтрак на траве неожиданно распался, и тот, кого Серый назвал Гландой, увёл собров поговорить: вроде бы ему что-то передали по рации.

Я тихо жевал лук, заедая чесноком, – всё равно женщин здесь нет, а мужики пахнут так же.

Через полчаса неподалёку снова нарисовался Серый, неожиданно подобранный, но с опухшим лицом и будто бы тяжёлой головой, которую он с ненавистью нёс на себе.

Серый пристроился у бочки с дождевой водой и долго опускал в неё морду, наливал полный берет и надевал его на голову. Потом злобно тёр лицо мощными лапами, как будто хотел сорвать щёки и смыть глаза.

Я отвернулся, мне было неприятно.

Он подошёл ко мне сам.

– Я не был в этом городке. Никогда, – сказал он мне. – Понял?

Я снова кивнул и посмотрел на Серого внимательно.

Он вдруг широко улыбнулся, отчего щетина на лице, болезненно топорщась, расползлась в разные стороны, словно тяжёлой ногой наступили на ежа.

– Серьёзно не был, братишка.

«Хорошо, если так», – подумалось мне.

«Случайность – это божественная ирония, – по буквам выговаривал я настигшую меня мысль. – Но Господь всегда шутит со вкусом и с замыслом. А тут не разглядеть ни иронии, ни загадки».

* * *

Славчука убили через два года….С той ночи на пруду мне привелось видеть его только однажды. Перед армией я заезжал к деду, мы с ним хорошо поговорили, и я пошёл курить, привычно облокотившись о крепкий заборчик: у деда всё было крепко.

Славчук копался в огороде, хотя давно уже был, думаю, при деньгах: во всяком случае, в его дворе стояла самая дорогая машина в городке. К нему подъехали братки на двух авто, с погаными лицами и здоровые, как лоси.

Славчук подошёл к ним с мотыгой, со всеми поздоровался за руку. Минут десять они разговаривали, произнося совсем мало слов и надолго смолкая в промежутках. Славчук чуть раскачивался, облокотившись на черенок мотыги. Несколько братков посматривали на меня так, что мне хотелось немедленно уйти. Но я докурил одну сигарету и закурил вторую, не сходя с места.

Тогда всё ещё делили местный завод.

Месяцем позже Славчуку забили «стрелку» возле завода, на пустыре, ночью. Он приехал с другом, сидел в машине, ожидая. Их расстреляли из автомата, выпустив в салон два рожка, а потом подожгли машину с трупами. У Славчука был ствол, но он не успел его вытащить. Убийц не нашли.

Я никогда не был на его могиле, да и не знаю, что мне там делать.

Сёстры его развелись и мыкаются неведомо где. Мать всё болеет, медленно ходит в халатах со множеством карманов, где лежат таблетки. Иногда, по дороге на пастбище, она останавливается и долго ищет нужную таблетку, бросая в конце концов в рот любую. Корову они ещё держат, но она худая и грязная, а огород зарос наглым сорняком.

Жорик Жила работает в администрации и отгрохал на новом порядке двухэтажный дом.