Текст книги "Патологии"

“А если б стреляли оттуда? – думаю я. – А если сейчас начнут стрелять?”

Смотрю на дом с таким напряжением, что, кажется, вот-вот там лопнет оконное стекло.

– Наблюдай за домом! – говорю Сане. Сам разворачиваюсь в сторону дороги, укладываюсь поудобнее, упираюсь рожком автомата в землю, охватываю цевьё. Плечо чувствует приклад, всё в порядке.

Поднимаю голову – что там у нас? Откуда стреляют?

Ничего не соображаю, глаза елозят поспешно…

И тут у меня едва затылок не лопается от страха: явственно вижу, что стрельба ведётся с чердака дома, находящегося по диагонали, метров за пятьдесят от нас и метров за тридцать от первого “козелка”.

Конечно же, я подумал, что стреляют прямо в меня, и ткнулся рожей в землю, блаженно ощутив щекой её мякоть и сырость. Пролежав несколько секунд, догадываюсь, что нет, стреляли не в меня, – палят в “козелок”, в котором ехал Язва. С крыши ту машину очень хорошо видно.

Прицеливаюсь. Получается плохо. Даю несколько длинных очередей по дому, по чердаку. Закрываю глаза, пытаюсь унять дикую дрожь в руках, понимаю, что это бесполезно, и снова стреляю.

Кто-то начинает стрелять сзади нас с Санькой. На малую долю секунды я подумал, что – в нас, что – с обеих сторон, что – всё нахер. Так и подумал: “Всё нахер”, – и снова голову в землю вжал и укусил её от страха.

– Наши подошли! – шепчет мне Скворец.

Оборачиваюсь и вижу Куцего, он запрашивает меня по рации, глядя на меня. Вытаскиваю рацию из-под груди.

– Целы?! – кричит Костенко.

– Мы целы! Я и Скворец! Оба! Водитель – не знаю!

Куцый запрашивает Язву:

– Целы?

Язва молчит.

Раздаются один за другим несколько взрывов около дома, из которого палят чичи.

“Пацаны гранаты кидают!” – догадываюсь я.

– Всё нормально, Семёныч! – откликается наконец Язва. – Лежим под забором, как алкаши…

К нам подползает Кеша Фистов, снайпер. Смотрит в прицел на чердак. Я оборачиваюсь на него и вижу его открытый, левый, свободный от прицела глаз, смотрящий куда-то вбок. Кеша косой. Меня очень смешит это зрелище – косой снайпер. Даже сейчас смешит. Стать снайпером ему предложил Язва на общем собрании, ещё в Святом Спасе, когда мы выбирали себе медбрата, повара, помощника радиста. Речь зашла и о снайпере, которого в нашем взводе ещё не было.

“А пускай Кеша будет снайпером! – задумчиво предложил Язва, – он даже из-за угла сможет метиться!”

Кеша хоть и не умел целиться из-за угла, но винтовку освоил быстро.

– Ну как, Кеш? – спрашивает подбежавший Семёныч, и одновременно с его вопросом Кеша спускает курок.

– Куда палишь-то? – интересуется Семёныч, привстав на колено, не пригибаясь, и я слышу по его грубому голосу, что он спокоен и не волнуется.

– А в чердак, – отвечает Кеша.

Вместе с Семёнычем подбежал Астахов, держит в руках “Муху”.

– Дима! – говорит Семёныч Астахову. – Давай. Надо только, чтобы пацаны от дома отползли.

Семёныч вызывает Язву:

– Гриша, давай отходи к нам, мы прикроем!

Мы беспрерывно лупим по чердаку, по дому, по окнам и по соседним домам тоже.

Пацаны с другой стороны дороги стреляют по диагонали, в дом, где засели чичи. Жёстко, серьёзно бьёт ПКМ Андрюхи Коня. Прицельно стреляет улёгшийся рядом со мной Женя Кизяков. Я замечаю, что у него совершенно не дрожат руки.

– Пацаны у нас! – передаёт Шея с той стороны дороги.

– Все? – спрашивает Семёныч.

– Все! И Язва со своими, и водюк из второго “козелка” тоже!

– Давай, Дим! – Семёныч пропускает вперёд себя Астахова, сам отодвигается вбок, чтобы “трубой” не опалило.

Астахов встаёт рядом со мной на колено, кладет трубу на плечо, прилаживается.

– Ну-ка уйди, – пинаю я Скворца, лежащего позади Астахова, – а то морда сгорит!

Раздаётся выстрел, заряд бьёт в край чердака, всё покрывается дымом.

Когда дым рассеивается, мы видим напрочь снесённый угол чердака, его тёмное пустое нутро.

– Как ломом по челюсти, – говорит Астахов.

С другой стороны дороги наш гранатометчик бьёт во второй дом. Первый раз отчего-то мимо, куда-то по садам, второй – попадает. Мы лежим ещё пару минут в тишине. Никто не стреляет.

– Выдвигаемся к домам! – командует Семёныч.

Бежим вдоль домов двумя группами по разные стороны дороги. Нас прикрывают Андрюха-Конь и ещё кто-то, запуская короткие очереди в чердаки.

Перескакиваем через забор, рассыпаемся вокруг дома, встаём у окон.

Стрельба прекращается, и я слышу дыхание стоящих рядом со мной.

Семёныч бьёт ногой в дверь и тут же встаёт справа от косяка, прижавшись спиной к стене. Раздаётся характерный щелчок, в доме громыхает взрыв. Лопается несколько стекол.

Саня возле окна – плечо в стеклянной пудре, вопросительно смотрит на меня.

– Растяжку поставили, а сами через чердак сбежали! – говорю.

Семёныч и ещё пара человек вбегают в дом. Я иду четвёртым. Дом однокомнатный, стол, стулья валяются, на полу битая посуда. В правом углу – лестница на чердак. Лаз наверх открыт.

– Посмотри, – кивает мне Семёныч.

Делаю два пружинящих прыжка по лестнице, поднимаюсь нарочито быстро, зная, что, если я остановлюсь, мне станет невыносимо страшно. Выдёргиваю чеку, кидаю в лаз, в бок чердака, гранату, эргээнку. Спрыгиваю вниз, инстинктивно дёргаюсь от грохота, вижу, как сверху сыплется мусор, будто наверху кто-то подметал пол, а потом резко ссыпал сметённое в лаз.

Снова поднимаюсь по лестнице, высовываю мгновенно покрывшуюся холодным по́том голову на чердак, предельно уверенный, что сейчас мне её отстрелят. Кручу головой – пустота.

Поднимаюсь. Подхожу к проёму, развороченному выстрелом Астахова – здесь было окошко, из которого палили чичи. Вижу, как из дома напротив мне машет Язва. Они тоже влезли наверх.

В противоположной стороне чердака выломано несколько досок.

– Вот здесь он выпрыгнул! – говорит Астахов.

В прогал видны хилые сады, постройки. Дима даёт туда длинную очередь.

– Вдогон тебе, блядина!

Пацаны в доме напротив дёргаются, Язва приседает. Я машу им рукой – спокойно, мол.

– Дима! Хорош на хрен палить! – орёт Семёныч, в лазе чердака появляется его круглая голова. – Пошли!

– А у нас тут мертвяк! – встречает нас Язва во дворе дома напротив.

– Боевик? – спрашивает Астахов.

Гриша ухмыляется, ничего не отвечает.

– Мы его вниз с чердака сбросили, – говорит он Семёнычу.

Мы подходим, от вида трупа я невольно дёргаюсь.

Будто гнилой, с червями, рыбой угостился. Отворачиваюсь и закуриваю.

В глазах стоит дошлое, будто прокопчённое тельце со скрюченными пальцами рук, с отсутствующей, вспузырившейся половиной лица, где в красном месиве белеют дроблёные кости.

Астахов подходит в упор к трупу, присаживается возле того, что было головой, разглядывает. Я вижу это боковым зрением.

– Дим, ты поройся, может, у него зубы золотые были, – предлагает Астахову Язва, улыбаясь.

– Мужики, это ж пацан! – восклицает Астахов. – Ему лет четырнадцать!

– Все собрались? – оглядывает парней Семёныч. – Шея! Костя! Не расслабляйтесь, выставьте наблюдателей… Ну что, все целы? Никого не задели?

Мы возвращаемся к машинам.

В первом “козелке” с вдрызг разбитой лобовухой сидят два чеченца – те самые, которых мы везли на базу. Оба мёртвые. Вся кабина в крови, задние сиденья сплошь залиты.

У второго “козелка” всё на том же месте лежит пожилой чеченец, живот щедро замазан красным; остывает уже.

– Четыре – ноль, – скалится Язва.

– Вот бы так всегда воевать, чтоб чичи сами друг друга херачили! – говорит Астахов.

– Сплюньте! – отвечает им Семёныч.

vi.

Чищу автомат, нравится чистить автомат. Нет занятия более умиротворяющего.

Отсоединяю рожок, передёргиваю затвор – нет ли патрона в патроннике. Знаю, что нет, но, однажды забыв проверить, можно угробить товарища. В каждой армейской части наверняка хоть раз случалось подобное. “Халатное обращение с оружием” – заключит комиссия по поводу того, что твой однополчанин дембельнулся чуть раньше положенного и уже отбыл в гробу на свою Тамбовщину или Смоленщину с дыркой во лбу.

Любовно раскладываю принадлежности пенала: протирку, ёршик, отвёртку и выколотку. Что-то есть неизъяснимо нежное в этих словах – уменьшительные суффиксы, видимо, влияют. Вытаскиваю шомпол. Рву ветошь.

Снимаю крышку ствольной коробки, аккуратно кладу на стол. Нажимаю на возвратную пружину, извлекаю её из пазов. Затворная рама с газовым поршнем расстаётся с затвором. Следом ложится на стол газовая трубка и цевьё. Скручиваю пламегаситель. Автомат становится гол, лёгок и беззащитен.

“Скелетик мой…” – думаю ласково.

Поднимаю его вверх, смотрю в ствол.

“Ну ничего… Бывает и хуже”.

Кладу автомат и решаю, с чего начать. Верчу в руках затворную раму, пламегаситель, возвратную пружину… Всё грязное.

Приспускаю возвратную пружину, снимаю шляпку с двух тонких грязных жил, мягко отпускаю пружину. Разобрать возвратный механизм, а потом легко его собрать – особый солдатский шик. Можно, конечно, и спусковой механизм извлечь, сделать полную разборку, но сегодня я делать этого не буду.

Большим куском ветоши, щедро обмакнув его в масло, прохожусь по всем частям автомата. Я даже себя так не мою.

В отверстие в шомполе продеваю кусочек ветоши, аккуратно, как портянкой, обкручиваю кончик белой тканью. Лезу в ствол. Шомпол застревает: много накрутил ткани. Переворачиваю ствол, бью концом шомпола, застрявшим в стволе, об пол. Он туго вылезает с другой стороны ствола, на его конце, как флаг баррикады, висит оборванная чёрная ветошь…

Автомат можно чистить очень долго, к примеру, весь световой день. Когда надоест, можно на спор найти в автомате товарища грязный уголок, ветошью, насаженной на шомпол, ткнувшись туда, где чёрный налёт трудно истребим, в какие-нибудь закоулки спускового…

Пацаны, как всегда, смеются чему-то, переругиваются.

Язва, хорошо пострелявший, покидал все донельзя грязные механизмы автомата прямо в банку с маслом. Задумчиво копошась ветошью в “калаше”, прикрикивает на дурящих пацанов:

– Не мешайте мне грязь равномерно по автомату размазывать…

Кто-то из пацанов, устав копошиться с ёршиками и выколотками, делает на прикладе зарубку. Дима Астахов делает две зарубки.

– Хорош, эй!.. – говорю я. – Сейчас вам Семёныч сделает зарубки на задницах… Автоматы казённые.

Женя Кизяков аккуратно вырисовывает ручкой на эрдэшке жирную надпись: “До последнего чечена!”

– А вы знаете, какая кликуха у нашего куратора? – говорит Плохиш.

– Какая?

– Чёрная Метка. Он куда ни попадёт, там обязательно что-то случается. То в окружение отряд угодит, то в плен, то под обстрел. Все гибнут, – заключает Плохиш и обводит парней беспредельно грустным взглядом. – Ему одному хоть бы хны.

Плохиш затеял разговор не случайно – завтра наш отряд снимается на сопровождение колонны, чин едет с нами. Тут остаются лишь Плохиш с Амалиевым, начштаба и ровно столько бойцов, чтоб хватило выставить посты на воротах и на крыше.

Десять машин уже стоят во дворе. Десять водил ночуют у нас.

Собираем рюкзаки: доехав, дай-то бог, до Владикавказа, ночь мы должны переждать там.

Парни, несмотря на новости от Плохиша, оживлены. Почему хорошие мужики так любят куда-нибудь собираться?

Полил бешеный дождище, и посту с крыши пришлось спрятаться в здание – переждать. Но через полчаса Семёныч заставил пацанов вернуться обратно на крышу и отмокать там.

Полночи лило.

Наутро мы – Язва, Скворец, Кизя, Астахов, Тельман, я и двое сапёров – встаём раньше остальных, в полпятого утра. Надо дорогу проверить – вдруг её заминировали за ночь. Чёрная Метка приказал, будь он неладен.

Хмуро оделись и молча столпились в коридоре, никуда не торопясь. Филя, весело размахивающий хвостом, был взят в компанию. Каждый, кроме Язвы, посчитал важным потрепать пса по холке.

– Вы куда собрались-то? – интересуется Костя Столяр, его взвод дежурит на крыше.

Никто не отвечает. Хочется сострить, но настроения нет.

Костя посмотрел на сапёров с миноискателями, увешенных крюками и верёвками – для извлечения мин, и сам всё понял.

– Одурели, что ли? – спрашивает Костя. – Пятнадцать минут назад стреляли.

– Откуда? – спрашиваем.

– Из хрущёвок, откуда.

Подтянутый, появляется Чёрная Метка.

– Готовы? – интересуется.

– Темно на улице… – говорит сапёр Федя Старичков. – Я собаку свою не увижу!

Филя крутится у ног Феди, словно подтверждая правоту хозяина.

Чёрная Метка смотрит на часы, хотя наверняка только что видел, что там со стрелками.

– Колонна должна выйти через пятьдесят пять минут, – отвечает он.

– И стреляли недавно… – говорит Астахов.

Чёрная Метка, не глядя на Астахова, говорит Язве как старшему:

– Давай, прапорщик, не тяни.

– Сейчас перекурим и пойдём, – отвечает Язва.

Пацаны молча дымят. Я тоже курю, глубоко затягиваясь.

Открываем дверь, вглядываемся в слаборазбавленную темень.

Идём к воротам с таким ощущением, словно там, дальше – обрыв. И мы туда сейчас попа́даем.

За воротами расходимся по трое в разные стороны дороги, поближе к деревьям, растущим вдоль неё.

Двое сапёров остаются стоять посреди дороги возле наполнившихся за ночь водой канав и выбоин. Лениво поводят миноискателями.

Филя, получив команду, дважды обегает вокруг самой большой лужи, но в воду, конечно, не лезет.

Прижимаюсь спиной к дереву, поглядывая то на сапёров, то в сторону хрущёвок.

“Что я буду делать, если сейчас начнут стрелять?.. Лягу около дерева…”

Дальше не думаю. Не думается.

Один из сапёров, подозвав Скворца, отдаёт ему свои верёвки с крюками и, шёпотом выругавшись, медленно вступает в лужу.

Внимательно смотрю на происходящее. Ей-богу, это забавляет.

Сапёр ходит по луже, нагоняя мягкие волны.

Тихонько передвигаясь, прячусь за дерево.

Сделав несколько кругов по луже, сапёр, хлюпая ботинками, выходит из воды и вступает в следующую лужу.

Касаюсь ладонью ствола дерева, чуть поглаживаю, поцарапываю его.

Слабо веет растревоженной корой.

Пацаны стоят возле деревьев, словно пристывшие.

Сапёры, еле слышно плеская густо-грязной водой, ходят в темноте по лужам, как тихо помешанные мороки.

Противотанковые мины таким вот образом, шляясь по лужам, найти можно, и они не взорвутся: вес человека слишком мал. Что касается противопехотных мин, то даже не знаю, что по этому поводу думают сапёры. Наверное, вовсе стараются не думать.

Ворота базы уже далеко, и с каждым шагом становится всё более жутко. Может быть, мы передвигаемся на прицеле людей, с удивлением наблюдающих за нами?

Последние лужи возле начинающегося асфальта сапёры осматривают спешно, несколько нервозно.

– Всё! – говорит кто-то из них, и мы почти бегом возвращаемся.

Скрипят ворота, шмыгаем в проём. Переводим дух, улыбаясь. Тискаем очень довольного Филю.

Блаженно выкуриваем в школе по сигарете. Пацаны уже поднялись и собираются.

Переталкиваясь, получаем свои макароны с тушёнкой, завтракаем.

Подтягиваем берцы и разгрузки. Чёрная Метка поторапливает нас.

Плохиш, похожий одновременно на бодрого деда и на школьника-второгодника, сидя на лавочке у школы, дурит.

– Саня! – зовёт он выходящего Скворцова. – Может, исповедуешься Монаху?

– Я безгрешен, – буркает Скворец.

– Ну конечно… – строго смотрит Плохиш. – А кто рукоблудием ночью занимался? Ну-ка быстро руки покажи!

– Да пошёл ты…

– Ладно, брат, до встречи! – примирительно говорит Плохиш. – Все там будем!

Следом за Саней выходит Дима Астахов.

– До встречи, брат! – говорит Плохиш и ему.

За Димкой топают братья-близнецы Чертковы – Степан и Валентин.

– Давайте, братки, аккуратней. Смотрите, не перепутайтесь…

– Берегите спирт, дядя Юр! – напутствует Плохиш и нашего доктора, и всех идущих за ним, говорит, улыбаясь: – До встречи! До свидания, братки!.. А ты, Семёныч, – прощай…

– Тьфу, дурак! – говорит Семёныч без особого зла и три раза плюёт через плечо.

…Машины прогревают моторы, водители суетятся, поправляют броники, висящие на дверях.

Наши пацаны рассаживаются по одному в кабины. Оставшиеся – на броню пригнанных бэтээров.

Выбираю себе место на броне ровно посередине, спиной к башне.

“Если расположиться полулёжа, то сидящие с боков в случае чего прикроют меня”, – цинично думаю я.

Приходит Шея, сгоняет меня и усаживается на моё место. Огрызаясь, перемещаюсь к краю.

Солнышко начинает пригревать, доброе такое солнышко.

Семёныч лезет на наш бэтээр, мы пойдём замыкающими.

На первом бэтээре сидит Чёрная Метка, его, как выяснилось, Андрей Георгиевич зовут. Внимательно смотрит на пацанов.

Открываются ворота. Бойцы, дежурящие на выезде, салютуют нам, ласково ухмыляясь. Урча, выползает первый бэтээр, следом выруливают машины. Мягко ухая в лужи, колонна выбирается на трассу…

Я уже люблю этот город.

“Первые руины Третьей мировой источают тепло…” – шепчу я, впав в лирическое замешательство. Птиц в самом городе нет. Наверное, здесь очень чистые памятники. Если они ещё остались…

Ближе к выезду из Грозного начинаются сельские постройки. За деревянными некрашеными заборами стоят деревья, подрагивают ветки. Как, интересно, чувствуют себя деревья во время войны?

Задумываюсь о чём-то… Прихожу в себя, обнаружив, что неотрывно смотрю на Монаха, сидящего неподалёку. Так неприятно, что он едет с нами!.. Вот Саня Скворец рядом, это хорошо. Андрюха Конь держит в лапах пулемёт. Женя Кизяков, Стёпка Чертков – один из братьев-близнецов (Шея до сих пор Стёпку путает с Валькой, поэтому отправил Валю в кабину одной из машин), Слава Тельман – охранник Семёныча, Кеша Фистов коси́т себе, Дима Астахов “Муху” гладит… все такие родные. Семёныч опять же, доктор дядя Юра… и тут Монах. На кой хрен он поехал в командировку?

“А чего я взъелся на него? – думаю тут же. – Может, он… может, он меня от смерти спасет”. Ну чего я ещё могу подумать.

Трасса лежит посреди полей. Поля вызывают умиротворённые чувства – здесь негде спрятаться тем, кому вздумалось бы стрелять в нас.

Какое-то время я смотрю на одинокое дерево посреди поля. Почему-то мне кажется, что там, среди ветвей, затаился снайпер. Пытаюсь его высмотреть.

“Что за дурь, – смеюсь про себя. – Так вот он и сидит в чистом поле на дереве, как Соловей-разбойник…”

Хочу прикурить, но колонна идёт быстро, ветер тушит первую спичку, и я откладываю перекур на потом.

Поля сменяются холмами. Мы выезжаем на мост.

– Это Терек? – спрашивает у Хасана Женя Кизяков.

– Сунжа, – отвечает Хасан. – Терек далеко, – и неопределённо машет рукой.

Сунжа медленно и мутно течёт. До воды не доплюнуть. Повертев слюну во рту, сплёвываю на дорогу. Плевок уносит ветром.

“Ещё будет высыхать моя слюна на дороге, а я уже буду мёртв и холоден”, – думаю я. Постоянно такие глупости приходят в голову. Самому же дурнотно от собственных размышлений, хочется провести рукой по голове, по лицу, как-то смахнуть эту ересь… Морщу лоб, хочу ещё раз плюнуть, но передумываю.

Солнце стоит слева. Кончается асфальт, начинается просёлочная дорога, выложенная по краям щебнем.

Скворец толкает меня в плечо: впереди горы. Надвигаются на нас, смурных, поглаживающих оружие. Даже не горы, а очень большие холмы, покрытые жухлой травкой.

Наверху одного из холмов вырыты окопы, они видны отсюда, с дороги. Кто вырыл их? Наши? Чичи? Для чего? Чтобы контролировать дорогу, наверное. Был ли здесь бой, стреляли или нет из окопов в людей, – таких же людей, как мы, так же проезжавших мимо?

“Нет, вряд ли засада может выглядеть так, – решаю про себя, – окопы на самом виду… А с другой стороны, – ну сидят там человек пять, сейчас они дадут каждый по несколько очередей и убегут. Что мы, на холм полезем за ними? До этих окопов метров двести…”

Окопы между тем кончаются. Все пристально глядят на горы. Каждый хочет первым увидеть того, кто будет смотреть на нас в прицел винтовки, выстрелит…

К общей тайной радости горы вскоре сходят на нет. Снова начинаются равнины. Иногда мы проезжаем тихие малолюдные села. Дорога однообразна. Становится теплей.

Спустя пару часов минуем знак “Чечня”, перечеркнутый красным. Пацаны оживляются.

Останавливаемся у рыночка, покупаем пиво, я ещё и воблу. Здесь такая хорошая сладкая вобла. Измазываясь пахучим маслом, рву рыбу на части, отделяю от неё большой красный кус икры, сочащиеся ребра, голову выбрасываю. Заливаю в глотку половину бутылки пива. Ещё не отняв пузырь ото рта, понимаю, что бутылки мне будет мало, разворачиваюсь, иду к лотку, покупаю ещё одну. Наскоро куснув мясца с рыбьего хвоста и пригубив икры, допиваю первую бутылку и открываю вторую. Уж вот её-то потяну, понежусь с ней.

Лезем на броню. Нет, на ходу пить будет неудобно. Допиваю и вторую, отбрасываю. Хорошо, что мочевой пузырь крепкий, до следующего перекура досижу. Рыба остаётся в кармане. Не брезгую ни карманом, способным испачкать рыбу, ни рыбой, пачкающей карман.

Догладываю хвост уже во Владикавказе, куда мы благополучно прибыли.

Мирный город, чёрт побери, бывает же такое.

Первым делом идём в кафе. Суетимся возле единственного меню на барной стойке – все голодные. Хасану очень хочется показать, какая кухня на Кавказе, – он рекомендует, что попробовать. Покупаем суп харчо, манты. Хасан перешёптывается с Семёнычем, тот кивает. В итоге на столах каждого взвода появляется ещё и по бутылке водки.

– Как суп? – спрашивает Хасан, жмурясь.

– Чудесный суп, – отвечаю, отдуваясь обожжённым специями ртом.

Разгрузкой и загрузкой машин занимаемся сами. В машинах – мешки. Что в мешках – неясно. Пацаны, скинув куртки, оставшись в тельниках, работают. Закатанные рукава, вздувающиеся мышцами и жилами руки. Красивые вы мои, белотелые…

Хасан опять куда-то сбежал, хитрая морда.

Выхожу на улицу перекурить. По двору складов выгуливает себя незнакомый хмурый подполковник.

Выбредает откуда-то Хасан, хитро щурясь, громко спрашивает у Семёныча, стоящего неподалёку от меня:

– Разрешите обратиться, товарищ полковник!

На Семёныче надет серый рабочий бушлат без знаков различия. Семёныч в ответ Хасану улыбается одними глазами. Хмурый подполковник, услышав обращение Хасана, тут же куда-то уходит. Семёныч довольно смеётся на Хасанову шутку.

Ночевали в каком-то поезде на запасных путях.

Я лежал на верхней полке, разглядывал полированный, в трещинах, потолок. Вот бы ночью на вокзале перепутали составы и отправили наш поезд домой. Раздерём поутру глаза – а там Святой Спас звонит в колокола. Здравствуй, Даша, я вернулся! Семёныча накажут, конечно, за то, что увёз отряд с позиций, зато с нас спрос маленький. Мы сразу по домам разбежимся. Все живые останутся, хорошо…

Разбудил меня Андрюха Суханов – вроде легонько толкнул в плечо, но рука у него такая тяжёлая, что хоть сдачи давай. Моя очередь идти на улицу, дежурить. С закрытыми глазами кряхтя сполз вниз, долго искал свои берцы: как их опознать в темноте, не нюхать же.

Ночь оказалась обширной, тёплой, ароматной, как чан с супом.

Стоял и облизывался на неё.

“Хоть бы завтра что-нибудь случилось, и мы бы в Грозный не поехали… – подумал. – Раз уж не угнали состав в Святой Спас, хоть здесь поживём денек”.

Три раза обошёл поезд.

Ночь меня так и не насытила.

Разбудил смену и снова улёгся.

“Даша, Дашенька…”

– Вылезай, конечная! Выход через переднюю дверь – проверка билетов!

Открываю глаза. Язва идёт мимо с полотенцем, перекинутым через сухое плечо, голосит неприятно и скрипуче.

Пацаны жмурят рожи – солнечно. Умылись, загрузились, завелись и двинулись.

Где-то посередине города зачем-то встали. И здесь мы впервые увидели вблизи девушку, в юбке чуть ниже колен, в короткой курточке, беленькую, очень миловидную, с чёрной папочкой. Так все и застыли, на неё глядя.

– Я бы её сейчас облизал всю, – сказал тихо, но все услышали, Дима Астахов.

В его словах не было никакой пошлости.

Девушка обернулась и взмахнула нам, русским парням, красивой ручкой с изящными пальчиками.

Некоторое время я физически чувствовал, как её взмах осеняет нас, сидящих на броне.

За городом подул ветер, и всё пропало.

Но когда долго едешь и ничего не случается, это успокаивает. Как же что-то может случиться, если всё так хорошо?

Остановились на том же рыночке, что и по дороге во Владикавказ. Пацаны сразу разбрелись кто куда.

Я пошёл на запах шашлыков. Девушка торгует, сонные глаза, пухлые ненакрашенные губы.

“Поесть шашлычков?” – думаю.

– Сколько стоят?.. Дорого…

Закурив, решаю философский вопрос: “С одной стороны, дорого. С другой – может, меня сейчас убьют на перевале, и я шашлыков не поем. С третьей – если меня убьют, чего тратиться на шашлыки? С четвёртой…”

– Чего смотришь? – спрашивает девушка-продавец. – Скоро твои глаза не будут смотреть… Да-да, не будут, – речь её серьёзна, голос тих, но внятен.

Улыбаюсь ей, достаю деньги, покупаю шампур с шашлыком.

Не верю ей. Она врёт мне.

Вкусное мясо досталось мне, и тело моё ликует.

Хватаю здоровый горячий кус зубами, отдуваюсь, чтоб не обжечься. Жадно жую, не жалея челюсти.

Девушка всё тем же стылым взглядом смотрит на меня, но мне ничто не важно, когда так вкусно всё.

В середине шампура попадается особенно большой кусок. Попробовал откусить – не получается: он жилист. Сдвинул его к краю шампура, изловчившись, цапнул сразу весь, начал жевать. Долго жую, жилу никак не могу раскусить. Челюсти начинают ныть так, что отдаётся в ушах и висках. Решаю заглотить кусок, не выплёвывать же. Делаю глотательное движение, и мясо застревает у меня в горле. Пытаюсь усилием горловых мышц втянуть его в себя и не могу. Смотрю обезумевшими глазами вокруг: что делать? Я даже закричать не могу. В голове начинает душно, дурно мутиться. Сейчас сдохну, а…

Лезу пальцами в рот, хватаю торчащую из глотки, не проглоченную до конца мясную жилистую мякоть, тащу. Спустя мгновенье держу в руке изжёванное мясо, длинный, изукрашенный голыми жилами ломоть. Отбрасываю его в пыль. На глазах – слёзы.

Так дышать хорошо, Боже ты мой. Очень приятно дышать. Какой славный воздух… Как славно чадит бэтээр, как чудесно пахнут выхлопные газы машин…

Забравшись на броню, пою про себя какие-то пронзительно глупые кабацкие куплеты, неизвестно как образовавшиеся в моей голове.

Я повторяю их по кругу столько раз, что смысл слов стирается полностью – становится тарабарщиной, дурацкой детской считалкой, каких я слышал десятки в интернате, одна нелепей другой, или, быть может, заклинанием, пришедшим из праязыка.

Куплеты звучат в ритм дороге, слова, вперемешку с песком, хрустят на зубах.

Некоторые длинные слова я сплёвываю, оставляю только самые короткие и пустые. Потом даже их сокращаю на слог-другой. Смысл куплетов при этом забавным образом остаётся прежним.

Определённо, в человеческой глупости есть что-то жизнеутверждающее.

На подъезде к горам настигаем автобус с детьми. Он еле едет, качаясь с боку на бок. Чеченята смотрят в заднее стекло и, кажется, кривляются.

– Семёныч, давай за автобусом держаться? – предлагает кто-то.

Не будут же чичи стрелять в колонну, когда их чада поблизости.

Семёныч молчит, жадно глядя на автобус, но по рации с первым бэтээром не связывается.

“Надо в заложники их взять! – думаю я. – Что же Семёныч медлит…”

Не отрываю глаз от автобуса, едва тянущегося впереди первого бэтээра. Пацаны смотрят туда же. Горы уже близко, зачем же их не срыли до сих пор…

Уже началась песчаная, выложенная по краям щебнем дорога. В этом щебне легко прятать мины. Мы будем спрыгивать с горящих машин, кувыркаясь, лететь на обочину, и там из-под наших ног, упрятанных в берцы, будут рваться клочья огня. А сверху нас будут бить в бритые русые головы, в сухие кричащие рты, в безумные, голубые, звереющие глаза.

По обеим сторонам дороги вновь расползлись жутким солнцем освещённые холмы. Пацаны вперили взоры в овражки и неровности холмов, но в самом краю зрачка многих из нас благословенно белел, как путеводная звезда, автобус.

“Всё…” – подумал я, когда автобус свернул вправо, на одну из проселочных веток.

Оглядываю пацанов: кто-то смотрит автобусу вслед, Семёныч уставился на первый бэтээр, Женя Кизяков – на горы, причем с таким видом, будто никакого автобуса и не было.

Солнце печёт. Я задираю чёрную шапочку, открывая чуть вспотевший лоб. Несмотря на то что автобус свернул, освободил дорогу, колонна всё равно еле тянется. Одна из сопровождаемых нами машин едет очень медленно. Из-за неё бэтээр и один грузовичок, идущие во главе колонны, отрываются метров на пятьдесят.

– “Восемьсот первый”! – раздражённо кричит Семёныч по рации, вызывая Чёрную Метку. – Назад посмотри!

Первый бэтээр сбавляет ход.

Дышим пылью, взметаемой едущими впереди. Слышно, как натужно ревёт мотор третьей, замедляющей ход колонны машины.

Переношу руку на предохранитель, аккуратно щёлкаю, перевожу вниз; ещё щелчок, упор – теперь, если я нажму на спусковой крючок своего “калаша”, он даст злую, хотя, скорей всего, бестолковую очередь. Кладу палец на скобу, чтобы на ухабе случайно не выстрелить. Упираюсь левой ногой в железный изгиб бэтээра, чтоб было легче спрыгнуть.

Как долго… Едем долго как… Хочется слезть с бэтээра и весёлой шумной мускулистой оравой затолкать машину на холм. Хочется петь и кричать, чтобы отпугнуть, рассмешить духов смерти. Кому вздумается стрелять в нас – таких весёлых и живых?

Третья машина наконец взбирается на пригорок, вниз ей катиться полегче. Уже виден мост. А окопы-то на холмах я просмотрел… С другой стороны ехал потому что.

В Грозном всем становится легко и радостно.

– Не расслабляйтесь, ребята! – говорит Семёныч, хотя по нему видно, что он сам повеселел.

Въезжаем на какую-то разгрузочную базу, грузовики там остаются, мы на бэтээрах с ветерком катим домой. С трудом удерживаюсь от того, чтоб не прочесть вслух какой-нибудь стих…

Подъезжаем к базе, а там нечаянная радость – маленький рынок открылся, прямо возле школы. Дородные чеченки, числом около десяти, жарят шашлык, золотишко разложили на лотках, пиво баночное розовыми боками на солнце отсвечивает.

– Мужики, мир! Торговля началась! – возвестил кто-то из бойцов.

Бэтээры притормозили.

– Водка! Вобла! Во, бля! – шумят пацаны.

Возле торговок начштаба шляется с двумя бойцами, виновато на Семёныча смотрит, переживает, что не успел в школу спрятаться до нашего приезда, засветился на рынке.

Солдатики подъехали, наверное, с Заводской комендатуры, водкой закупаются.

– На рынок пока никто не идёт! – приказывает Семёныч на базе.

Занимались только друг другом.

Выросший вне женщин, я воспринимал её как яркое и редкое новогоднее украшение, трепетно держал в руках. И помыслить не мог – как бывает с избалованными детьми, легко разламывающими в глупой любознательности игрушки – о внутреннем устройстве этого украшения, воспринимал как целостную, дарованную мне благость.

Вели себя беззаботно. Беззаботность раздражает окружающих. Нас, бестолковых, порицали прохожие тётушки, когда мы целовались на трамвайных остановках, впрочем, целовались мы не нарочито, а всегда где-нибудь в уголке, таясь.

Трогали, пощипывали, покусывали друг друга беспрестанно, пробуждая обезьянью прапамять.