Текст книги "Северо-Запад"

Зэди Смит
Северо-Запад

Посвящается Келлас

Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто дворянином был тогда?

Джон Болл

Посещение

1

Жирное солнце зависает на телефонных мачтах. Антивандальная краска на воротах школы и фонарных столбах приобретает какой-то дьявольский оттенок. В Уиллздене люди ходят босиком, улицы становятся европейскими, все подвержены мании есть на улице. Она держится в тени. Рыжеволосая. По радио: «Я единственный автор словаря, в котором дается определение меня». Хорошая строка – записать ее на заднике журнала. В гамаке, в саду подвальной квартиры. Обнесенном со всех сторон забором.

Через четыре сада мрачная девица на третьем этаже кричит по-англосаксонски на никого. Балкон Джульетты растянулся на мили. Все не так. Нет, все не так. Не начинай этого. Окурок в руке. Мясистый, красный, как омар.

Я единственный[1]1
  В английском оригинале здесь обыгрывается омофония слова sole («единственный»), которое имеет еще значение «подошва», кроме того, по звучанию с sole совпадает и другое слово – soul («душа»).


[Закрыть]

Я единственный автор

Я единственный автор

Карандаш не оставляет следов на страницах журнала. Где-то она читала, что от глянца – рак. Все знают, не должно быть так жарко. Сморщенный бутон и маленькие горькие яблочки. Птицы поют не те мелодии на не тех деревьях слишком рано не по сезону. Не смей начинать, черт возьми! Посмотри наверх: обгоревший живот девицы лежит на перилах. Мишель любит говорить: не каждого можно пригласить на вечеринку. Не в этом веке. Жестокое мнение – она его не разделяет. Не всё делят в браке. Желтое солнце высоко в небе. Голубой крест на белой палке, ясный, отчетливый. Что делать? Мишель на работе. Он все еще на работе.

Я

единственный

Пепел падает в сад внизу, за ним следует окурок, за ним коробка. Громче птиц, поездов и трафика. Единственный знак вменяемости: крохотное устройство в ухе. Я ему сказала, чтобы он ничего энтово себе не позволял. Где мой чек? Она мне дышит в лицо своим разговором. Свобода ебаная.

Я единственный. Я единственный. Я единственный.

Она раскрывает кулак, позволяет карандашу укатиться. Позволяет себе. Слушать больше некого, кроме этой треклятой девицы. По крайней мере, с закрытыми глазами можно увидеть что-нибудь другое. Вязкие черные крапинки. Водомерки мечутся туда-сюда. Туда-сюда. Красная река? Расплавленная река в аду. Гамак цепляется. Бумаги летят на землю. Мировые события, и собственность, и кино, и музыка лежат в траве. А еще спорт и короткие описания мертвых.

2

Звонок в дверь! Она, спотыкаясь, идет босиком по траве, оглушенная солнцем, осоловелая. Задняя дверь ведет в тесную кухоньку, выложенную яркой плиткой в соответствии со вкусом прежнего обитателя. Звонок не звонит. Он закручен.

В текстурированном стекле смутно видно тело. Неправильное сочетание пикселей, которое есть Мишель. Между ее телом и дверью – половые доски коридора, золотистые в отраженных лучах солнца. Этот коридор может вести только к чему-то хорошему. Но женщина кричит ПОЖАЛУЙСТА и плачет. Женщина молотит в переднюю дверь кулаком. Отпирая замок, она обнаруживает, что тот останавливается на половине хода, цепочка туго натягивается, и в зазор просовывается маленькая рука.

– ПОЖАЛУЙСТА… боже мой, помогите мне… пожалуйста, мисс, я здесь живу… я живу здесь, пожалуйста, боже… откройте, пожалуйста…

Грязные ногти. Размахивает счетом за газ? Счетом за телефон? Просунулась в щель, мимо цепочки, так близко, что приходится податься назад, чтобы разглядеть то, что ей показывают. 37 Ридли-авеню – улица на углу с той, на которой живет она. Это все, что она читает. Перед ее мысленным взором мелькает Мишель, каким бы он был, находясь здесь, разглядывая прозрачное окошко конверта, проверяя достоверность. Мишель на работе. Она снимает цепочку.

Колени у незнакомки подгибаются, она падает вперед, не управляет телом. Девочка или женщина? Они одного возраста: за тридцать, под тридцать пять. Маленькое тело незнакомки сотрясают рыдания. Она рвет на себе одежду и воет. Женщина молит общество быть свидетелями. Женщина в зоне боевых действий, стоящая среди руин своего дома.

– Вы ранены?

Ее руки у нее в волосах. Ее голова бьется о дверную раму.

– Нет, не я, моя мама… мне нужна помощь. Я стучала во все эти ебаные двери… пожалуйста. Шар… меня зовут Шар. Я местная. Я живу здесь. Проверьте!

– Входите. Пожалуйста. Меня зовут Ли.

Ли предана этому району города на двух квадратных милях, как другие преданы своим семьям или своим странам. Она знает, как люди здесь говорят, знает, что «ебаный» здесь просто присловье, не имеющее смысла. Она помещает на лице выражение, обозначающее сострадание. Шар закрывает глаза, кивает. Она совершает быстрые неслышные движения ртом, разговаривает сама с собой. А Ли она говорит:

– Вы такая добрая.

Диафрагма Шар поднимается и опускается, теперь уже медленнее. Сотрясающие ее рыдания стихают.

– Спасибо, ладно? Вы такая добрая.

Маленькие ручки Шар цепляются за руки, которые ее поддерживают. Шар миниатюрная. Кожа у нее прозрачная и сухая, с пятнами псориаза на лбу и на челюсти. Знакомое лицо. Ли много раз видела это лицо на улицах. Особенность лондонских деревень – лица без имен. Глаза запоминающиеся. Вокруг темно-карей середины – чистая белизна. Сверху и снизу. Вид алчный, готовый поглотить все, на что она смотрит. Длинные ресницы. Такой вид у детей. Ли улыбается. Ответная улыбка пуста, без признания. Улыбка обаятельно нечестная. Ли – всего лишь добрая незнакомка, которая открыла дверь и не закрыла. Она повторяет: вы такая добрая, вы такая добрая, пока нить радости, пронзающая эти слова (для Ли, конечно, радость невелика), не обрывается. Ли отрицательно качает головой. Нет, нет, нет, нет.

Ли направляет Шар на кухню. Большие руки – на узких плечах девушки. Она видит, как поднимаются ягодицы Шар, как натягиваются ее треники с закатанными штанинами, маленькая пушистая впадинка на спине, ярко выраженная, вспотевшая от жары. Крохотная талия открывает свой изгиб. Ли безбедренная, долговязая, как подросток. Возможно, Шар нужны деньги. Ее светло-серый спортивный костюм нечист. Позади правого колена в грязной ткани – большая дыра. Из разваливающихся шлепанцев торчат грязные пятки. От нее пахнет.

– Инфаркт! Я спрашивала у них, умирает ли она. Она умирает? Она умирает? Ее увозит «Скорая» – а я не получаю ответа. Никакого! У меня трое детишек одни там дома – я должна в больницу – чего это они говорят о машине? Нет у меня никакой машины! Я говорю, помогите мне – никто ни хера не делает, чтобы мне помочь.

Ли хватает Шар за руку, усаживает ее на стул у кухонного стола и передает сверток салфеток. Она еще раз кладет руки на плечи Шар. Их лбы чуть не соприкасаются.

– Насколько я понимаю, все в порядке? В какой больнице?

– Что-то типа… Я не записала… В Мидлсексе или… Где-то далеко. Не знаю, где толком.

Ли сжимает руки Шар.

– Слушайте, я не вожу машину… но…

Ли смотрит на часы. Без десяти пять.

– Может, подождете минут двадцать? Если я сейчас ему позвоню, он сумеет… или, может, такси…

Шар вытаскивает руки из рук Ли. Она прижимает костяшки пальцев к глазам, выдыхает полной грудью: паника прошла.

– Я должна быть там… никаких цифр… ничего… никаких денег…

Шар зубами отрывает кусочек кожи с правого большого пальца. Выступает капелька крови и сворачивается. Ли снова берет Шар за руки – теперь запястья. Вытаскивает ее пальцы изо рта.

– Может быть, Мидлсекская? Название больницы, а не места. По пути в Эктон, да?

Лицо девушки задумчивое, глуповатое. Тронутое, говорят ирландцы. Может быть, она тронутая.

– Да… может… да, нет, да, именно. Мидлсекская. Так.

Ли выпрямляется, достает телефон из заднего кармана, набирает номер.

– Я БУДУ У ВАС ЗАВТРА.

Ли кивает, а Шар продолжает, словно и не замечая, что Ли куда-то звонит.

ОТДАМ ДЕНЬГИ. ПОЛУЧУ МОЙ ЧЕК ЗАВТРА, О’КЕЙ?

Ли подносит телефон к уху, улыбается и кивает, дает свой адрес. Изображает чашку чая. Шар этого не видит. Шар смотрит на цветущую яблоню. Она отирает слезы с лица грязным рукавом. Ее пупок – плотный узел вровень с кожей живота, пуговица, вшитая в подушку дивана. Ли повторяет собственный номер.

– Порядок.

Она поворачивается к столику, берет свободной рукой чайник, чуть не роняет, потому что предполагала, что он пуст. Немного воды проливается. Она возвращает чайник на плитку и остается там, где стоит – спиной к гостье. Здесь нет места, чтобы нормально стоять или сидеть. Перед ней на длинном подоконнике, который тянется вдоль комнаты, некоторые вещи из ее жизни: фотографии, всякие безделушки, прах отца, вазы, растения, травы. В окне отражение Шар подводит маленькие голени к сиденью стула, обхватывает руками щиколотки. Волнение было менее неловким, более естественным, чем это. Эта страна не годится для того, чтобы подавать чай незнакомому человеку. Они смотрят друг на друга в стекле. Есть добрая воля. Сказать им друг другу нечего.

– Достану чашки.

Ли называет все свои действия. Она открывает шкаф. Там полно чашек; чашки на чашках, на чашках.

– Хорошее место.

Ли слишком быстро поворачивается, делает руками неуместные движения.

– Не наше… мы снимаем… наше только это… наверху две квартиры. Общий сад. Это муниципалитет, так что…

Ли разливает чай, а Шар оглядывается. Нижняя губа выпячена, голова едва заметно кивает. Она напоминает агента по торговле недвижимостью. Теперь она подходит к Ли. На что тут смотреть? Мятая фланелевая рубашка в клетку, шорты – бывшие джинсы с неровно отрезанными штанинами, ноги в веснушках, босые – нелепая фигура, может, бездельница, которая может себе это позволить. Ли складывает руки на животе.

– Мило для муниципального дома. Много спален, и всякое такое?

Губа по-прежнему оттопырена. От этого она глотает звуки. С лицом Шар что-то не так, замечает Ли, ее смущает то, что она это заметила, и она отворачивается.

– Две. Вторая – просто коробка. Мы типа используем ее, как…

Шар тем временем начинает копать совсем в другую сторону; она медленнее Ли, но она теперь здесь, они здесь вместе. Она тычет пальцем в лицо Ли.

– Постойте… вы ходили в Брейтонскую?

Она, возбужденная, опускается на стул. Вероятно, что-то не так.

– Клянусь, когда вы говорили по телефону, я думала: я вас знаю, вы ходили в Брейтонскую!

Ли усаживается на стол и называет ей даты. Шар переполнена хронологией. Она хочет знать, помнит ли Ли, когда было затоплено научное крыло, помнит ли, как Джейк Фаулер сунул голову в тиски. По отношению к этим координатам, словно это даты высадки на Луну и смерти президентов, они определяют собственное время.

– На два года раньше вас, верно? Как, вы говорите, вас зовут?

Ли борется с крышкой коробки от печенья.

– Ли. Ханвэлл.

– Ли. Вы ходили в Брейтонскую. Встречаетесь еще с кем-нибудь?

Ли называет имена с их краткими биографиями. Шар ритмично постукивает пальцами по скатерти.

– Вы долго были замужем?

Настроение в глазах Шар изменилось, их заволокли тучи страдания.

– Слишком долго.

– Хотите, чтобы я кому-нибудь позвонила? Вашему мужу?

– Не… не… он там. Не видела его два года. Он злой. Буйный. Проблемный. Много проблем. В голове и вообще. Руку мне сломал, ключицу, колено, лицо мое гребаное разбил. По правде говоря…

Дальнейшее говорится слегка в сторону, со смешком, похожим на «ик», и неразборчиво.

– Насиловал меня, и все такое… это было безумие. А, ладно.

Шар отодвигает стул и идет к задней двери. Смотрит на сад, на засушенный желтый газон.

– Я так виновата.

– Это не ваша вина! Забудьте вы об этом.

Ощущение абсурда. Ли засовывает руки в карманы. Крышка чайника начинает подпрыгивать.

– Откровенно говоря, я бы солгала, если бы сказала, что это легко. Это было трудно. Но. Все позади, понимаете? Я жива. Трое детей! Младшей семь. Так что какая-то польза от этого была, вы меня понимаете?

Ли кивает на чайник.

– Дети есть?

– Нет. Только собака, Олив. А она сейчас у моей подружки Нат. Натали Блейк. Вообще-то, в школе она была Кейша. А теперь Натали Де Анджелис. Моих лет. У нее была здоровенная прическа афро…

Ли изображает атомный гриб у себя за головой. Шар хмурится.

– Да. Самодовольная. Кокосовый орех[2]2
  Презрительное выражение, применяется к чернокожему, который ведет себя как белый.


[Закрыть]. Много о себе думала.

На лице Шар появляется презрительное выражение. Ли говорит в него:

– У нее дети. Живет вон там, шикарное местечко, в парке. Теперь адвокат. Барристер. Какая между ними разница? Может, и никакой. У них двое детей. Дети любят Олив. Так собаку зовут – Олив.

Она просто произносит предложения, одно за другим, они не кончаются.

– Вообще-то, я беременна.

Шар прислоняется к стеклу двери. Закрывает один глаз, устремляет взгляд на живот Ли.

– Ой, это еще только начало. Самое. Вообще-то, я сама только сегодня утром узнала.

Вообще-то вообще-то вообще-то. Она воспринимает откровение спокойно.

– Мальчик?

– Нет, я говорю, так далеко я еще не зашла.

Ли сильно краснеет. Она говорит о деликатном, незаконченном предмете. О предмете, который она не собирается заканчивать.

– Ваш мужчина знает?

– Я делала тест сегодня утром. А потом пришли вы.

– Молитесь о девочке. Мальчики – сплошной ад.

Шар смотрит мрачным взглядом. На ее лице – сатанинская улыбка. Десна вокруг каждого зуба черна. Она подходит к Ли и прижимает ладони к ее животу.

– Дайте я потрогаю. Я разбираюсь. Как бы ни было рано. Подойдите сюда. Не бойтесь. Это как подарок. Мама у меня такая же была. Идите сюда.

Она берет Ли за руку, тащит ее вперед. Ли не противится. Шар возвращает руки на живот Ли.

– Девочка будет, точно. И еще Скорпион, бед не напасешься. Бегунья.

Ли смеется. Она чувствует, как тепло переходит с потных рук девицы на ее собственный влажный живот.

– Типа спортсменка?

– Не-а… которая убегает. Придется вам приглядывать за ней. Все время.

Руки Шар падают, скука снова заволакивает ее лицо, ребенок, уставший от игры неожиданно и окончательно. Ли видит, что мысли ее снова переворачиваются. Мозг этой девицы – настоящая лотерея. Помятые мысли вытаскиваются случайным образом. Она начинает говорить о разных вещах. Все вещи равны. Будь то Ли, или изнасилование, или скука, или инфаркт, или школа, или кто родил ребенка.

– Эта школа… такая была дрянь, но люди-то, люди, которые туда ходили… довольно многие из них потом преуспели, правда? Как Кальвин – помните Кальвина?

Ли разливает чай, энергично кивает. Она не помнит Кальвина.

– У него спортивный зал на Финчли-роуд.

Ли размешивает чай, жидкость, которую она никогда не пьет, в особенности в такую погоду. Она слишком сильно нажала на пакетик. Листики прорывают свои границы и разлетаются.

– Он им не руководит, он им владеет. Я иногда туда заглядываю. Никогда не думала, что малютка Кальвин сможет навести порядок у себя в котелке – он всегда ошивался с Джерменом, Луи и Майклом. Всегда находили приключения… я ни с кем из них не встречаюсь. Зачем мне эта драма? Иногда вижусь с Натаном Боглом. Встречалась с Томми и Джеймсом Хэвеном, но давно уже не видела. Некоторое время.

Шар продолжает говорить. Кухня наклоняется, и Ли, чтобы не упасть, упирается рукой о буфет.

– Извините, что?

Шар хмурится. Она говорит через окурок, торчащий из ее рта.

– Я спросила, могу я выпить этот чай?

Со стороны они были похожи на двух старых подруг зимним вечером, обхвативших кружки обеими ладонями. Дверь открыта, все окна открыты. Воздух застыл, не двигается. Ли берет ткань своей рубашки, отдирает ее от тела. Открывается форточка, внутрь проникает воздух. Пот, собравшийся в лужицы под обеими грудями, оставляет на материи позорный след.

– Я прежде знала… я говорю…

Ли торопится прогнать свою обманную неуверенность и заглядывает в кружку до самого ее дна, но Шар это ничуть не волнует, она постукивает по стеклу двери, говорит свое, не дожидаясь слов Ли:

– Да, в школе вы определенно выглядели иначе. Сейчас вы лучше, да? Вы были тогда сплошной энтузиазм и поджарость. Всегда.

Ли все еще сохраняла все эти качества. Изменения, вероятно, произошли с другими людьми. Или с самим временем.

– Но вы хорошо сохранились. А вы почему не на работе? Чем вы вообще занимаетесь, я не расслышала.

Шар начинает кивать, когда Ли еще не начала говорить.

– Позвонила, сказала, что болею. Не важно себя чувствовала. Работа у меня, в принципе, что-то вроде общего администрирования. На добрые дела. Мы раздаем деньги. Доходы от благотворительной лотереи, некоммерческая организация – небольшие местные учреждения в сообществе, которому нужно…

Они не слушают собственные слова. Девушка по соседству все еще на балконе, кричит. Шар трясет головой и свистит. Она смотрит на Ли взглядом соседского сочувствия.

– Глупая жирная сука.

Ли следит, как девица делает пальцами ход конем. Два этажа вверх, одно окно в сторону.

– Я там родилась.

Оттуда – сюда, путешествие более длинное, чем кажется. На секунду эта местная подробность задерживает на себе внимание Шар. Потом Шар отворачивается, стряхивает сигаретный пепел на кухонный пол, хотя дверь открыта и трава от нее в одном футе. Может быть, она неторопливая, возможно, неловкая; либо она травмирована, либо рассеянна.

– Хорошо сохранились. Правильно живете. Наверное, по пятницам много друзей собирается, клубы и всякое такое.

– Да не совсем так.

Шар выбрасывает изо рта облачко воздуха, покаянный звук, она снова и снова кивает.

– Типичная снобская, вот эта вот улица. Вы единственная меня впустили. Остальные даже бы на дом ваш не поссали, начнись тут пожар.

– Мне нужно подняться наверх. Взять деньги на такси.

Деньги у Ли в кармане. Наверху она заходит в ближайшее помещение, туалет, закрывает дверь, садится на пол и плачет. Она вытягивает ногу, сбивает рулон туалетной бумаги с насадки. Она наклоняется к рулону, подкатывает его к себе, и тут раздается звонок в дверь.

– ДВЕРЬ! ДВЕРЬ! ОТКРЫТЬ?

Ли встает, пытается смыть красноту со щек в крохотной раковине. Обнаруживает Шар в коридоре; та стоит перед полкой с книгами из колледжа, проводит пальцами по корешкам.

– Вы все это прочли?

– Ну, не то чтобы прочла. Нет сейчас времени.

Ли берет ключи с того места, где они лежат – на средней полке, – и открывает входную дверь.

Все лишено какого-либо смысла. Водитель, стоящий у калитки, подает ей непонятные знаки, показывает на другую сторону улицы и начинает идти туда. Шар идет за ним. Ли идет за ним. Ли впадает в новое смирение.

– Сколько вам нужно?

На лице Шар тень сожаления.

– Двадцатку? Тридцатки точно хватит.

Она курит без рук, выпускает дым уголком рта.

Безумная пелена цветущей вишни. В розовом коридоре появляется Мишель, он идет по улице, по другой стороне. Слишком жарко – на его лице пот. Из его сумки торчит маленькое полотенце, которое он берет с собой в такие дни. Ли поднимает палец – просьба, обращенная к нему, остановиться там, где он сейчас находится. Она показывает на Шар, хотя Шар и не видна за машиной. Мишель близорук; он прищуривается, глядя на них, останавливается, напряженно улыбается, снимает пиджак, набрасывает его на руку. Ли видит, как он пощипывает свою футболку, пытается освободиться от груза дня: множества крохотных волосков, волоски посторонних людей, светлые, каштановые.

– Это кто?

– Мой муж. Мишель.

– Женское имя.

– Французское.

– Симпатичный, правда? Чудные детишки!

Она подмигивает – карикатурно морщит пол-лица.

Она бросает сигарету и садится в машину, оставляя дверь открытой. Деньги остаются в руке Ли.

– Местный? Я его видела.

– Он работает в парикмахерской у вокзала. Он из Марселя – француз. Уже сто лет как здесь.

– Но африканец.

– По происхождению. Слушайте, может, мне поехать с вами?

Шар молчит несколько секунд. Потом выходит из машины и берет обеими руками лицо Ли.

– Вы замечательная. Мне суждено было прийти к вашей двери. Правда! Вы душевный человек. В вас есть что-то душевное.

Ли крепко сжимает маленькую руку Шар и дает себя поцеловать. Рот Шар чуть приоткрыт на щеке Ли на спаси потом закрывается на бо. Ли в ответ говорит, слова, которых никогда в жизни не произносила: благослови вас господь. Их лица разъединяются – Шар неловко пятится, поворачивается к машине. Ли с вызовом заталкивает деньги в руку Шар. Величие пережитого угрожает перерасти в банальность, в анекдот: всего тридцать фунтов, всего лишь больная мать, никакого убийства, никакого изнасилования. Ничто не переживает рассказа о себе.

– Дурацкая погода.

Шар косынкой стирает пот с лица и не смотрит на Ли.

– Приду завтра. Верну долг. Богом клянусь, да? Спасибо, правда. Вы меня сегодня спасли.

Ли пожимает плечами:

– Не, не смотрите так, клянусь… я приду, правда.

– Надеюсь, с ней все в порядке. С вашей мамой.

– Завтра, да? Спасибо.

Дверь закрывается. Машина отъезжает.

3

Это очевидно всем, кроме Ли. Ее матери это очевидно.

– Что это ты вдруг такая добрая?

– Мне казалось, что она в отчаянии. Так оно и было.

– Я была в отчаянии на Графтон-стрит, и я была в отчаянии на Бакли-роуд, мы все были в отчаянии, но мы никого не грабили.

Статическое облако вздоха. Ли вполне могла представить: вспархивает белоснежная кромка, поднимается украшенная цветами грудь. Ее мать превратилась в хорошо оперенную ирландскую сову. Все еще в Уиллздене. Уселась на насесте и сидит, сидит.

– Тридцать фунтов! Тридцать фунтов за такси до Мидлсекса. Это же не в Хитроу ехать. Если мы выкидываем деньги коту под хвост, то можешь выбросить еще немного.

– Может, еще придет.

– Скорее Христос вернется, чем она! Они здесь на уик-энды вдвоем. Я их видела – идут по дороге, нажимают кнопки звонков. Сразу их узнала. Крэк. Грязная привычка! Вижу их в наших краях каждый день, около станции. Дженни Фаулер на углу открыла одной дверь, говорит, что была обкуренная до одурения. Тридцать фунтов! Это в тебе говорит твой отец. Никто из тех, в ком течет моя кровь, не попался бы на такой идиотский крючок. Что говорит твой Майкл?

В конечном счете легче позволить «Майкл», чем услышать «Мииишел», которым можно прополоскать подозрительный рот, словно чтобы отделаться от вкуса чего-то отвратительного.

– Он говорит, что я идиотка.

– Вот тут он попал в самую точку. Его соплеменников так легко не обманешь.

Все они нигерийцы, все, даже если они французы или алжирцы, все равно нигерийцы, для Полин вся Африка – в основном Нигерия, и коварные нигерийцы владеют в Килбурне тем, что раньше принадлежало ирландцам; по крайней мере, Полин считает их нигерийцами, и они прекрасные ребята, только за ними каждую минуту нужен глаз да глаз. Ли надевает на большой палец обручальное кольцо, нажимает на него со всей силы.

– Он хочет поехать туда.

– А почему нет? Тебя в твоем собственном доме ограбила цыганка, верно?

Все переводится на понятный язык.

– Не-а. Она с субконтинента.

– Индианка – ты имеешь в виду?

– Откуда-то из того района. Во втором поколении. А по языку – чистая англичанка.

– Понятно.

– Из школы! Плачет на моем пороге!

Еще одно статическое облако.

– Иногда мне кажется, это от того, что ты одна. Будь у нас больше детей, ты могла бы больше узнать о людях, какие они на самом деле.

С чего бы Ли ни пыталась начать, Полин возвращается к этому. История повторяется: от Дублина до Килбурна, редкая протестанка, всегда готовая тронуться в путь, в другое место в те времена, когда большинство придерживалось иных религиозных убеждений. Однако старалась устроиться в больницу, как и остальные девочки. Заигрывала с парнями О’Рурков, строителями, но, имея такие каштановые волосы и тонкие черты и уже работая акушеркой, хотела чего-нибудь получше. Слишком долго ждала. В последний момент свила гнездышко с тихим вдовцом, непьющим англичанином. О’Рурки стали торговцами стройматериалами, и половина Килбурнского шоссе оказалась в их карманах. По какому поводу она позволяла себе рюмочку-другую. Слава богу, она получила другую квалификацию (радиограф)! Где бы она была, если бы не это? История, однажды выверенная, предлагавшаяся несколько раз в год, теперь возникала в каждом телефонном разговоре, включая и этот, хотя и не имела к Полин никакого отношения. Время для Полин сжимается, ей осталось пройти совсем короткую дистанцию. Он хочет втиснуть прошлое во что-то такое маленькое, чтобы можно было взять с собой. Задача Ли – слушать. Ей это плохо удается.

– Мы что, были слишком старые? Ты была одинока?

– Мам, пожалуйста.

– Я только хочу сказать, что тебе нужно лучше понимать человеческую природу. Ну, так есть какие-нибудь новости? На этом фронте?

– На каком фронте?

– На фронте моего превращения в бабушку. На том фронте, где часики тикают.

– Никаких новостей. Часики все тикают.

– Ну что ж. Ты уж слишком не волнуйся, детка. Это случится когда случится. Мишель там? Могу я с ним поговорить?

Между Полин и Мишелем нет ничего, кроме недоверия и непонимания, за исключением этой благословенной темы, когда-то редкой, теперь возникающей все чаще, в которой Ли выставляется идиоткой, и этот факт образует коалицию между естественными врагами. Полин возбуждена, она разрумянилась, бранится. Мишель реализует свой небольшой запас с таким трудом заученных разговорных выражений, сокровище любого мигранта: в конечном счете, вы же меня понимаете, а если этого недостаточно, и я ему говорю, а я, типа, этот хорош, нужно запомнить.

– Невероятно. Жаль, меня не было там, Полин, позвольте вам сказать. Жаль, меня там не было.

Чтобы не слышать этот разговор, Ли выходит в сад. Нед, жилец сверху, лежит в ее гамаке, который находится в коллективной собственности, а потому не ей принадлежит. Нед покуривает травку под яблоней. Львиная грива, уже седеющая, схвачена презренно лентой-резинкой. На его животе лежит древний фотоаппарат «Лейка» в ожидании захода над С-З, потому что закаты в этой части мира до странности живописные. Ли подходит к яблоне и показывает знак победы.

– Купи свою.

– Нетушки.

– Это очевидно.

Нед держит косяк растопыренными пальцами. Делает затяжку сильно, резко, так что горло продирает.

– Умиротворяет. Афганская. Психотропично!

– Я большая девочка.

– Сегодня в шесть двадцать три. Все длиннее и длиннее.

– Пока не начнет укорачиваться.

– Ну уж.

Что бы ни говорила Ли Неду, каким бы фактографичным и банальным ни было ее сообщение, он находит в нем что-нибудь философическое. Он серьезный курильщик, время вокруг него свертывается. Простые вещи приобретают растяжимый смысл. Ли кажется, что с момента их знакомства десять лет назад ему всегда было двадцать восемь.

– Ну как, твоя гостья вернулась?

– Не-а.

Это идет вразрез с оптимистичным характером Неда. Ли наблюдает за его безрезультатными поисками истории, которая подошла бы для данного случая.

– Вовремя. Красотища.

Ли поднимает голову. Небо порозовело. На этом фоне белыми полосами выделяются летные трассы Хитроу. Мишель на кухне радуется.

– Вот этот классный. Этот нужно запомнить. Сам Иисус Христос!

4

Молодому сикху скучно. Его тюрбан напитался по́том. Он смотрит вниз на отцовский прилавок, у которого набитый мелочью карман, и пытается набрать денег на десяток сигарет «Ротманс». Без толку гудит дешевый вентилятор. Ли тоже скучно наблюдать, как Мишель укладывает выпечку, которая никогда не будет ему нравиться, которая никогда не будет такой вкусной, как во Франции. Это потому, что ее пекут в подсобках кондитерского магазина на Уиллзден-лейн. Настоящие круассаны можно купить на рынке органической еды в воскресенье на игровой площадке старой школы Ли. Сегодня вторник. От новых соседей Ли узнала, что начальная школа в Квинтоне – подходящее место для покупки круассанов, но недостаточно хорошее, чтобы отправлять туда своих детей на учебу. Олив собирает крошки с пола кондитерской. Олив – немного француженка, как и Мишель. Ее дедушка был в Париже чемпионом. В отличие от Мишеля, она не сходит с ума по круассанам. Рыжая с белым, с шелковистыми обрезанными ушками. Смешная. Предмет поклонения.

– И нужно обратиться к хорошему доктору. В клинику. Мы не оставляем попыток. И ничего. Тебе в этом году тридцать пять.

Говорит на французский манер: нишего. Когда-то они были одногодками. Теперь Ли стареет годами собачьей жизни. Ее тридцать пять в семь раз больше, чем его, и в семь раз важнее, настолько важнее, что ему постоянно приходится напоминать ей о цифрах, чтобы она не забыла.

– Мы не можем позволить себе клинику. Какая еще клиника?

Маленькая фигура у прилавка поворачивается. Она прежде всего улыбается Ли (из инстинкта, который венчает узнавание радостью), а потом, мгновение спустя, вспомнив, прикусывает губу, протягивает руку к двери, открывает, раздается звук маленького колокольчика.

– Это она. Это была она. Покупала сигареты.

Ли надеется, что Шар удастся скрыться. Но везение Шар закончилось. И ее везение тоже. Пожилая женщина крупных размеров входит, когда Шар пытается выйти. Они исполняют неловкий придверный танец. Мишель быстр, смел – его не остановить.

– Воришка! Ты воришка! Где наши деньги?

Ли хватает свой указующий перст, сгибает его. Каждая рыжая веснушка засверкала, и автобусно-красный цвет поднимается к голове по шее, затапливает лицо. Шар перестает танцевать. Отталкивает с пути плечом милашку-старушку. Бежит.

5

Ли верит в объективность в спальне.

Вот лежат мужчина и женщина. Мужчина красивее женщины. И по этой причине случались времена, когда женщина боялась, что любит мужчину больше, чем он любит ее. Он это всегда отрицал. Он не может отрицать, что он красивее. Ему проще быть красивее. Кожа у него очень темная и стареет медленнее. У него хорошая западноафриканская костная структура. Вот мужчина, голый мужчина, он лежит на кровати. Брижит Бардо в «Презрении» лежит на кровати голая. Если бы мужчины были как Брижит Бардо, которая так и не родила ребенка, предпочитая животных. Правда, она стала негибкой в других отношениях. Женщина пытается говорить с мужчиной, со своим мужем, о девице, которая в отчаянии пришла к их двери. Что это значит – сказать, что девица солгала? Разве ложь – сказать, что она в отчаянии? А она была в таком отчаянии, что пришла к их двери. Мужчина не может понять, чем занимается эта женщина. Конечно, у него отсутствует какое-то жизненно важное звено информации. Он никак не может понять этой тайной женской логики. Он может только попытаться ее услышать. Я только хочу понять, правильно ли я поступила, говорит женщина, я просто не могу понять, может быть я…

Тут мужчина останавливает ее, чтобы сказать:

– пробка от этой штуки, она не с твоей стороны? Куда-то сунул. Но тут ничего не поделаешь. Наркоманка. Ворюга. Неинтересно это. Иди-ка сюда и…

Когда они встретились, эти мужчина и женщина, физическое влечение было неодолимым и подавляющим. Таким оно до сих пор и остается. Из-за этого необычного, острого влечения их хронология такая особенная. Физическое на первом плане, всегда.

Прежде чем он заговорил с ней, он мыл ей волосы, два раза.

Они занимались сексом, еще не зная фамилий друг друга.

Они занимались анальным сексом прежде, чем вагинальным.

До того как они поженились, у них были десятки сексуальных партнеров. Знакомства на танцплощадках, перепихнуться по-легкому. Девяностые – десятилетие исступления! Они состояли в браке, хотя они никогда не состояли в браке и хотя оба клялись, что никогда не заведут семьи. Объяснить, почему они – в этой игре бессмысленных перестановок – выбрали друг друга, было затруднительно. К этому имело какое-то отношение такое качество, как доброта. На танцплощадках можно было найти много чего, вот только доброту – редко. Ее муж был добрее, чем любой мужчина, которого Ли Ханвелл когда-либо знала, кроме своего отца. И к тому же, конечно, они удивились собственной традиционности. Этот брак порадовал Полин. Он успокоил тревоги семьи Мишеля. Их радовало то, что они радуют свои семьи. Кроме того, собственные имена «жена» и «муж» имели такую силу, о которой обе стороны даже не догадывались прежде. Если дело было в вуду, то они испытывали за это благодарность. Это позволило им перестать бесконечно искать все новых партнеров, не признавая, что они уже утомились от поисков.