Текст книги "Шато"

Глава тринадцатая
Серафина

Снова ужин, и я изо всех сил пытаюсь присоединиться. Теперь мои дни вращаются вокруг приемов пищи, которых чертовски много. Я предполагала поговорить с Викторией раньше, но другой разговор, неожиданный, неприятный разговор, отвлек меня. Когда же это было? Я всегда быстро соображала, но теперь часы и минуты расплываются и кружатся. Я точно знаю, что легла вздремнуть после завтрака и проснулась с затуманенными глазами в четыре часа дня от нежных прикосновений Сильви. Она задает мне вопросы, и скоро я буду вынуждена отвечать.

Но существует очень уместная здесь поговорка: Petit a petit l’oiseau fait son nid.

Мало-помалу птица вьет свое гнездо.

В конце концов, именно я собрала их здесь, не так ли? Джейд, на противоположном конце стола, одета в красное, а не в черное. Ее платье с глубоким декольте, но на этот раз подходящей длины. Она улыбается, болтает с Дарси, сидящей рядом с ней и Викторией. Сейчас я наблюдаю за Джейд и Дарси, но они этого не замечают. Однако я делаю это с того момента, как Джейд вошла в мой дом.

Многое нужно исправить, и кусочки пазла почти встали на свои места. Сегодня вечером мы отпразднуем день рождения Джейд. Завтра утром я наконец встречусь с Викторией. А потом соберу всех. Это будет сложно, но я открою им все до последней крупицы.

Арабель, конечно, тоже здесь, со своей бабушкой. Сильви. У меня комок подкатывает к горлу. Возможно, до этого момента я не осознавала, скольких людей я все еще люблю. Тем не менее я готова уйти. За девяносто четыре года я прожила жизнь одновременно полную и пустую. Жизнь, полную гордости, и жизнь, полную стыда. Мое тело подводит меня, я даже удивлена, что оно продержалось так долго.

Официантки приносят следующее блюдо – le plat principal[42]42
    Основное блюдо (фр.).


[Закрыть], confit de canard[43]43
    Конфи из утки (фр.).


[Закрыть].

Утку предложила подать Дарси, хотя я думала, что Джейд вегетарианка. Я ощетиниваюсь, когда женщина, имени которой я не знаю, ставит передо мной тарелку. Они забыли подать сорбет из лайма, чтобы освежить вкусовые рецепторы после рыбного блюда. В обычной ситуации я бы что-нибудь сказала, не стала есть дальше и потребовала сорбет, потому что у всего есть особый порядок. Правила, которым необходимо следовать. Но как только я открываю рот, голубые глаза Сильви, окруженные морщинками, встречаются с моими, и она улыбается, слегка и только мне. Поэтому я воздерживаюсь от того, чтобы отчитать своих официанток.

У Сильви самая красивая улыбка на свете. Я всегда так считала. У нее неровные, но белые зубы. Она ходит к моему дантисту, разговорчивому мужчине из Экса, который убедил ее отбелить их. Вот только дело не в этом, а в сиянии ее улыбки. В доброте, которая светится на ее лице. Сильви – невероятно добрый человек, я таких больше не встречала. Порой мне кажется, что ее доброта передается и мне. Однако чаще я вижу обратное.

С виноградника дует мистраль, и я потираю руки и тянусь за шалью. Сильви замечает это. От ее взора не ускользает ни одно мое малейшее движение. Она придвигает свой стул и помогает мне накинуть шаль на плечи. По моей шее пробегают мурашки от страха, а может, это просто ветер. Слышатся голоса, болтовня на английском, которая звучит для моих ушей как мелодия без слов. Возможно, мне не следовало собирать их всех, или мне следовало уже сообщить им, для чего я это сделала.

Я открываю рот, чтобы наконец сделать задуманное, но затем плотно сжимаю губы. Мой рассказ будет иметь много последствий, и, в конце концов, сегодня день рождения Джейд. Мы цивилизованные люди, сидим за цивилизованным столом, даже если то, о чем я должна поговорить, не является цивилизованной вещью. Сейчас нет необходимости во вспышке гнева. Это может подождать, уверяю я себя. Я заставляю себя поверить в это. Это может подождать.

– Завтра, – объявляю я, – мне нужно будет увидеться со всеми вами после завтрака.

Болтовня прекращается. Я вижу замешательство, затем, в конце концов, все одобрительно кивают. Любой другой, сделавший подобное заявление, вызвал бы вопросы. Но я не та женщина, которую можно допрашивать.

Дарси все еще выглядит очень маленькой и неуверенной.

– Grand-mère? – спрашивает она робким, детским голоском, и я вспоминаю то ужасное утро, когда она обнаружила своего дедушку мертвым. После того, как она убежала в неизвестном направлении и потом, наконец, появилась в моей спальне, безудержно дрожа в своем желтом купальнике с фиолетовой аппликацией в виде звезд.

– Comme il faut[44]44
    Как подобает (фр.).


[Закрыть], — говорю я. Так, как это должно быть сделано. Я пытаюсь убедить ее, что все нормально, пусть даже это не так.

Она кивает, потому что больше ничего не остается. И пытается изобразить приемлемое выражение лица, как это делают Демаржеласс.

Затем она шепчет:

– Ты писала, что хочешь поговорить о своем завещании.

– Моем завещании?

Она кивает, еще больше понижая голос:

– Ну да, ты написала это мне в приглашении.

Конечно, я помню. Я старая и больная, а не слабоумная.

– Мы поговорим, – твердо произношу я. – Мы поговорим обо всем. Но только завтра, когда придет время. Ты поймешь.

Дарси неохотно кивает; что еще она может сделать? Я устанавливаю правила. Так было всегда. С тех пор, как умерла мать Ренье, а затем сам Ренье, я стала леди, которая руководила здесь всем.

Оливковые рощи шепчутся на ветру. От кустов доносится аромат розмарина. Мой взгляд устремляется к глиняным горшкам на краю террасы, затем к панораме моего маленького мира. Я помню, как впервые увидела Ренье, как он привел меня в особняк своей семьи. Моя семья была зажиточной, но богатство его семьи разорило мою. Мы познакомились благодаря нашим родителям; я понимала, что этот брак будет приятен моему отцу, а после смерти моей матери угождать ему стало моей первой и единственной работой. Но Ренье мне действительно сразу понравился. Он не слишком много болтал и не кичился своим состоянием. Он был тихим, невозмутимым, или, по крайней мере, тогда казался таковым. Красивый и высокий, с копной темных волос, которые всегда падали ему на левый глаз; со временем я стала нежно их убирать. Его мать была ключом к нашей дальнейшей судьбе. Я понимала это с самого начала, и он подготовил меня, рассказав, как произвести на нее впечатление (обсудить книги, особенно ее любимого Пруста) и как можно вызвать у нее отвращение (оставить еду на своей тарелке).

В первый раз находясь в шато, мы сидели на террасе, слуги подавали аперитивы, а затем ужин, и я остро ощущала, что она не сводит с меня пристального взгляда. Только когда я опустошила свою тарелку и отложила столовые приборы, она коротко кивнула Ренье. Затем она с мужем ушла, а мы с Ренье стояли на террасе, и он показывал виноградник, вишневые деревья, горы, а потом мы танцевали. Я даже не помню, играла ли музыка. Только приятные ощущения от пребывания в его объятиях, от того, что все казалось прочным и значимым. Когда мы были счастливы, мы обычно танцевали. Наше время для танцев длилось недолго.

Разговоры за столом возобновляются без меня. Завтрашний день не может наступить мгновенно. Возможно, мне не следовало приглашать их всех, подвергать такому риску. Потому что я должна признать, что эта щекотка в моем сердце, эта неприятная дрожь слишком мне знакома.

Это страх. И не только за себя.

Глава четырнадцатая
Джейд

Пожилые дамы отправляются спать, и вечеринка продолжается. Дарси заставляет меня подождать снаружи гостиной с моим шампанским, и, вернувшись, я вижу черные воздушные шары, праздничные растяжки, казу[45]45
    Американский музыкальный инструмент.


[Закрыть]. Свет приглушен, в камине ревет огонь. Мне что-то надевают на голову – я предполагаю, что это еще одна цветочная корона. Снимаю ее, чтобы рассмотреть. Черные цветы. Свежие, искусственные? Надпись готическим шрифтом «С днем рождения, Джейд». Дарси выложилась на все сто. Я знаю, что это она. Все это не в стиле Арабель, а Викс, может, и художница, но она не актриса, не конферансье. Я чувствую легкий укол от того, что не сделала того же для Дарси. За неделю до ее дня рождения я была измотана – мы с дочерью поссорились. Си была ужасно расстроена и сердилась на меня, потому что я не позволила ей сделать четвертый дайт[46]46
    Пирсинг внутренней части завитка уха – хряща, непосредственно примыкающего к лицу.


[Закрыть]. Когда кто-то из моих близких злится на меня, я не могу расслабиться, пока не разрешу ситуацию. Но мое нежелание выкладываться на день рождения Дарси было еще глубже. Дело было в Лаксе и вновь купленной цепочке со звездой Давида, лежащей в бархатном футляре в ящике его комода. Я рассказала Дарси о том, что произошло. На самом деле, я сразу же позвонила ей. И хотя она была шокирована и говорила правильные вещи, я не могла не чувствовать обиды за то, что держала в секрете подлые поступки ее семьи – и что в итоге?

– Пастис-шоты! – объявляет Дарси, и я опускаюсь на диван, внезапно загрустив. Может быть, из-за мрака просторной гостиной с темно-серыми диванами, заваленными кремовыми подушками, проминающимися под моим телом, но в этой тишине сорок лет кажутся несущимся на меня поездом. Алкоголь. Мне нужно еще алкоголя. Я выпила больше обычного, но все же не перебрала. Конечно, не так много, как Дарси или Викс. Но я занималась дважды в день за неделю до приезда сюда, чтобы не чувствовать себя виноватой из-за неизбежных поблажек. Я заслуживаю еще выпивки. Я заслуживаю все чего захочу.

Сорок. Это огромная цифра, которую, казалось, окружающие бросали в каждом разговоре со мной за прошедший год, как гранату. Вообще-то, сорок один, как сообщила мне Дарси, возвращаясь с ужина, поскольку я уже прожила сорок лет, и сейчас, технически, мне пошел сорок первый год. Я только смирилась с сорока, а на очереди уже сорок один? Я делала вид, что это не имеет значения. Это просто число. Сорок – это новые двадцать. Притворялась даже перед собой.

Сорок – это не новые двадцать. Сорок – это сорок. Или даже сорок один. Ближе к подтяжкам лица и маммографии. Все это касается внешности, что немаловажно. Но в действительности куда больше меня беспокоят ночи, когда Себ спит, а я просыпаюсь, чувствуя незваного гостя. Я вскакиваю. Нет никого, кроме меня. Я и есть незваный гость, и в своих кошмарах я закрываю за собой дверь. На самом деле хлопаю ею. Как будто все закончилось: беззаботные моменты, возможность совершать ошибки, потому что раньше мне казалось, что впереди целая жизнь, чтобы их исправить; ведь предполагалось, что вы должны совершать ошибки, пока молоды. И этот список поблажек заканчивается на сорока. Наши тридцать – буферная зона. Мир сообщает нам о необходимости разобраться в некоторых вещах, но ничего страшного, если нам это сразу не удастся. Но к сорока годам все наши утки должны быть в ряд[47]47
    Идиома, означает «привести дела в порядок, организовать, подготовиться».


[Закрыть]. Мои утки вроде бы выстроены в ряд, аккуратные и чопорные. Муж – имеется. Дети – имеются. Успешная карьера – имеется.

Но мне кажется, что все, что сейчас я делаю, должно иметь значение, должно быть правильным. Ставки кажутся выше, ошибки потенциально серьезнее и постыднее, а их исправление – тайна, покрытая мраком. Но все выглядит так, словно вместо блестящей машины, которую я одолжила у родителей в шестнадцать лет, теперь я в каком-то драндулете с заляпанными дождем стеклами. Я плохо вижу, что снаружи. И сворачиваю в какую-то пропасть.

Есть еще одна особенность этого возраста – вы замечаете, как ваши родители стареют. Я люблю своего отца, возможно, больше, чем кого-либо на свете. Может быть, я люблю его так, потому что именно так он любит меня. Я ему необходима. Хорошо быть нужной. Моя слабость – доставлять ему удовольствие. Но как это сделать, когда человек не способен испытывать радость? Его прошлое – минное поле из травм, и никогда не знаешь, когда наткнешься на одну из них. Он все еще тренируется как сумасшедший, в его восемьдесят с лишним – десятимильные прогулки, нагрузки с дополнительным весом. Он бы взобрался на Эверест, если бы хотел. Так он контролирует себя, укрощает внутреннего зверя, как бы плохо это ни работало. Я знаю, он передал мне свои неврозы. В детстве я была немного пухленькой, частенько заглядывала в хлебницу, брала три печенья с посыпкой после кидуша в синагоге, каждую неделю покупала «Орео Макфлурри» в McDonald’s за углом. Обычные детские штучки. Боже, я жила ради этого «Макфлурри»! До сих пор чувствую вкус крошек Орео.

Но папа постоянно с восторгом говорил о своей матери – какой она была тонкой, как грациозно двигалась. Те немногие воспоминания, которые у него остались, рассыпались передо мной, словно хлебные крошки. Я перестала есть мучное и сладкое. Я ощутила, как это приятно – не просто быть худой, но и стать объектом похвалы своего отца. Настроение моего отца то падало, то резко поднималось; я не могла полностью себя контролировать, когда дело касалось еды. Но, как только мне это удалось, не проходило и дня, чтобы он не хвалил меня за мой вес, за мою красоту. Я не ела сладкого – ни единого кусочка торта на собственной свадьбе – с тех пор, как мне исполнилось двенадцать.

Неужели это правда? Я перебираю свои воспоминания. Да, двенадцать. Я вспоминаю тот последний «Макфлурри», и меня наполняет безысходная грусть.

Полагаю, дело не только во мне. Мы наследуем от своих родителей не только их генетику. Их маленькие неврозы в том числе. Например, у моей матери ОКР[48]48
    Обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР) – это расстройство психики, при котором у человека непроизвольно возникают навязчивые мысли (обсессии), в ответ на которые он совершает некие повторяющиеся действия (компульсии).


[Закрыть] из-за гранитных столешниц. Если она нарезает овощи на разделочной доске, она подкладывает под нее полотенце. Для меня, если я готовлю у них на кухне, она кладет два полотенца. И представьте, когда Си пытается готовить свою выпечку без глютена, она стонет, если я раскладываю полотенца. Себа убивает навязчивая идея с полотенцами. Но у него есть свои тараканы: он настаивает, чтобы мы не включали стиральную машину, если выходим из дома. Это источник многочисленных споров, учитывая, как сильно я люблю стирать. Я люблю, чтобы вся моя одежда была чистой и аккуратно висела в шкафу. Мне нравится, что я могу выбрать, что надеть в любой день. Но у его мамы была какая-то фобия по поводу того, что в их отсутствие весь дом затопит из-за какой-нибудь гипотетической поломки стиральной машины.

Мой отец тоже любит чистую одежду. У него было всего два наряда в те годы в детском доме во время войны.

Почему мои мысли вертятся по кругу, всегда останавливаясь на моем отце? Я полагаю, это из-за дня рождения и потому, что я здесь с Серафиной. Просто мысль о ней, запах ее духов Guerlain Shalimar, все еще витающий в воздухе, обжигает мои легкие при вдохе. Испепеляет. Затем у меня сводит желудок. Я на взводе. Мы все на взводе, это чувствуется.

– Ты сделаешь глоток, верно, Джей? – Волосы Дарси растрепаны, ободок на голове съехал набок. Она сует мне в руку рюмку. Я обращаю внимание на ее платье, на этот раз оно зеленое в белый горошек.

– Да. За сорок или сорок один, неважно! – проговариваю я так бодро, насколько могу, выпиваю рюмку, затем вздрагиваю, когда алкоголь обжигает мне гортань.

– Средний возраст, как говорит Серафина. – Арабель смеется.

Мы принимаемся обсуждать, чем стоит заняться в отпуске – возможно, съездить на один день в Бо или Экс. Я заявляю, что хочу посетить санаторий, где Ван Гог провел остаток своей жизни. В последний год, который он провел там, оливковые рощи санатория вдохновили его на создание ста пятидесяти лучших картин. Я никогда раньше не посещала это место и на этот раз пообещала себе, что обязательно исправлюсь.

– Санаторий? В поездке для девочек? – Викс спрашивает со смехом.

Я пожимаю плечами.

– Вам необязательно ехать. Но я хочу туда попасть.

Она кладет руку мне на предплечье.

– Если тебе хочется, я тоже поеду. У нас в запасе нет больше никаких планов.

– Кроме завтрашней таинственной встречи с бабушкой, – напоминает Дарси.

– Да, а в чем дело, Дарси? – спрашивает Арабель.

– Понятия не имею.

– Правда? – Арабель выглядит удивленной. – Твоя бабушка ничего не сообщила?

Дарси пожимает плечами.

– Ты же знаешь Grand-mère. Она все держит при себе.

В голове шумит, я откидываюсь на подушки, мне так уютно, кажется, будто я лечу по небу или погружаюсь в воду. Завтрашняя встреча. Я задумываюсь о ней в тысячный раз. Еще одна порция выпивки, теперь – пастис. На этот раз я иду ва-банк. Этот напиток со вкусом аниса, который я ненавижу. Но в моем мире еда и напитки не предназначены для наслаждения. Люди могут сочувствовать мне, но я нахожу в этом освобождение. Я ем и пью только для подзарядки. Потому что, ограничивая себя, я чувствую легкость в своем теле и мне легко с моим отцом. Сегодня я пью, потому что жизнь в целом хороша, а я заслуживаю хорошего. Без сомнения.

Я пытаюсь насладиться этим моментом, который слегка размыт от выпитого. И тем не менее он вызывает в памяти другое время, проведенное с этими девушками – самое беззаботное в моей жизни. Когда мы сбегали с занятий, чтобы побродить по готической крепости Папского Дворца, я со стаканчиком кофе, Дарси и Викс, жующие нугу. Надевали наши самые красивые танкини, чтобы отправиться к акведуку в Пон-дю-Гар. У меня вырывается смешок, когда я вспоминаю, как Дарси внезапно отчаянно приспичило. Но туалета не было видно. Она ушла в кусты, а вокруг толпились туристы. Не уверена, что я еще так хохотала в своей жизни, ни до, ни после.

– Эй, помнишь Пон-дю-Гар, Дарси? – Я снова смеюсь.

Подруга хмурится.

– Тебе обязательно об этом напоминать?

Викс прикрывает рот рукой и хихикает.

– О, вау, я забыла об этом. Этот звук…

– А мы можем прекратить? Девочки… фу… – Дарси утыкается лбом себе в колени.

– Прямо посередине… – В этот момент я практически задыхаюсь.

Я сгибаюсь пополам в истерике, но прямо перед этим замечаю легкую гримасу на лице Арабель. Ну да, в тот день ее с нами не было, и подозреваю, что ее это немного раздражает. Она не училась с нами, она живет на другом конце света, и она на пару лет старше, хотя сейчас это не имеет значения, ведь нам всем за сорок. Я съеживаюсь – боже, нам за сорок! Но Арабель – неотъемлемая частичка нашей компании. Какая бы сила ни скрепила наш союз, когда мы все встретились в наш первый уик-энд в этом особняке, она была необходима. В нас четверых есть какое-то волшебство, которое рассеивается, когда нас лишь двое или трое. Она это знает, не так ли? Я делаю мысленную заметку напомнить ей об этом. И делаю еще одну мысленную заметку – запомнить первую мысленную заметку.

Я беру свой телефон, когда приходит еще одно поздравительное сообщение, на этот раз от дамы из студии, которая пишет, что я самая сексуальная сорокалетняя на всем белом свете. Сообщений становится все больше, разница во времени уже не является препятствием, поскольку Америка пробуждается ото сна. Я уже пообщалась с Себом по FaceTime, и даже дети позвонили из лагеря. Люди отмечают меня в сторис в Instagram. Я снова открываю приложение, оценивая количество тегов. Я счастлива, но это не безусловное счастье. Есть ли вообще такое счастье, когда ты потерял все? Если и есть, я его не нашла. Я позволила себе отсрочку на день рождения, но сегодня вечером, когда все будут спать, я должна это сделать. Больше нельзя терять время.

Я нажимаю на свои теги и сразу же вижу его – @imwatchingyou88. У меня перехватывает дыхание. В анонимном аккаунте опубликована фотография журнального столика, уставленного бокалами для вина и шотами.

Это комната, где мы сидим. Напитки, которые мы пьем.

Очередная подпись гласит: «Я знаю, что ты сделала. Тебе это с рук не сойдет».

Девочки, должно быть, видят выражение моего лица, потому что все тянутся к своим телефонам. Но на этот раз я внимательно изучаю их глаза, их лица, их реакцию. Одна из них опубликовала эту запись, так кто же лжет?

У меня такое чувство, будто по моему черепу стучат молотком. Алкоголь, фотография, то, что я планирую сделать. Я снова разглядываю снимок. Он сделан сверху. Мы все пили и фотографировали всю ночь. Были походы в туалет и на улицу – покурить. Это мог сделать кто угодно. И какова вероятность того, что улики все еще сохранились? Фотографии могут быть удалены из галереи. Из учетных записей можно выйти.

– Что за черт?! – сердито говорит Арабель. Но теперь я задумываюсь, не прикидывается ли она? И если да, то кого она пытается разоблачить? За кем она наблюдает?

– Это полная хрень! – Викс смотрит на свой телефон в шоке. Но неужели она способна притворяться? Викс только что перенесла рак, затем лишилась самой близкой подруги. Это не может быть она, не так ли?

– Ладно, девочки, пора признаться. Кто это делает? – Это Дарси, моя лучшая подруга. У нее дикие глаза, она злится. Или нет? – Серьезно, кто? – требует ответ она. – Это дом моей бабушки. Творить подобное здесь, не важно для чего, – просто за гранью добра и зла!

Я встаю, но у меня сильно кружится голова.

– Я… о боже… – Я выбегаю наружу, и меня рвет прямо на террасу, на холодную каменную землю. Через несколько мгновений пытаюсь отдышаться и чувствую руки на своей спине, которые гладят меня, откидывают назад мои волосы.

– Ты в порядке? – Это Дарси.

– Да. – Но потом я чувствую, как снова поднимается тошнота, и меня опят рвет.

– Давай уложим тебя в постель.

– Но… человек из Instagram…

– Забудь об этом. Давай, пойдем отдыхать.

Я позволяю увести себя и уложить. Дарси говорит, что рядом с моей кроватью стоит мусорная корзина с новым пластиковым пакетом. На тумбочке есть вода. Я переворачиваюсь, пью.

Мне сорок лет. Пока ощущения дерьмовые.

Я забыла, как сильно ненавижу быть пьяной. Как ужасно чувствовать, что теряешь контроль.

Только я не настолько пьяна, чтобы забыть о своих планах. Я переворачиваюсь на другой бок и быстро включаю будильник на своем телефоне. Я больше никогда не буду пить, вот о чем я думаю, закрывая глаза.

Не знаю почему, но я снова открываю их и вижу Дарси, все еще стоящую над моей постелью, уставившуюся на меня странным взглядом, который я не могу расшифровать. Затем ко мне приходит сон, крепкий и быстрый.