Текст книги "Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей"

Глава 8
Глубокая пещера

Когда такси подъехало к дому, было уже далеко за полдень. Но в этот дом мне возвращаться не хотелось. Я боялась войти и снова встретиться лицом к лицу со своей трагедией. Меня подмывало развернуться и поспешить обратно, на самолет в Кению, к людям, которые принимали меня такой, какая я есть, ничего не зная о моем прошлом, о детях. Но настало время составлять запрос на получение разрешения связаться с Аддином и Шахирой. Этот процесс превратился для меня в ритуал, который я совершала каждые три месяца, и он требовал, чтобы я некоторое время находилась в Мельбурне. Поэтому я расправила плечи и направилась в дом.

Мы переехали в это огромное двухэтажное жилище через несколько месяцев после похищения детей, отказавшись от аренды старого дома. Дейзи, лошадка-качалка, в одиночестве несла вахту на втором этаже у окна. Она была чем-то вроде маяка для Аддина и Шахиры и должна была показать им, что здесь теперь их новый дом, основательный, безопасный, окруженный большим наделом земли с маленьким садом. Дом располагался в том же пригороде, откуда увезли детей, и я надеялась, что им будет легко вернуться в него в будущем.

Теперь я жила в этих огромных комнатах с высокими потолками, выходя только на работу или в магазин за необходимыми вещами. Время от времени отправлялась в кино или театр.

Большинство людей не знают, что и думать обо мне. Я вела себя не так, как подобает жертве, потому что не желала выставлять свою боль на потеху публике. Кое-кто из сотрудников не одобрял моего затворничества. Я принимала некоторые приглашения на премьеры, рассылаемые телевизионными компаниями, но журналисты все равно злобствовали и осуждали меня. Наверное, я бы больше их порадовала, если бы вскрыла себе вены или надела бы маску вечной скорби. Они бы гораздо лучше понимали меня, если бы я не выходила за рамки предписанной мне роли жертвы. Меня осуждали за то, что я продолжала работать и зарабатывать, что не замалчивала похищение своих детей. Средства массовой информации часто стремятся очернить женщину, если она проявляет силу в трагической ситуации. Мужчине же всегда позволительно начать жизнь сначала, а сила духа и стойкость лишь покроют его славой.

Вот я и придумывала способы ограничить свои контакты с окружающим миром. Например, часто делала вид, что я – это мой личный секретарь, и это позволяло мне решать, продолжать ли навязанную мне беседу. Перенеся свой телевизионный офис в дом, я смогла избежать лишней связи с посторонними людьми. Не буду отрицать: мне очень нравилось работать для «Поисков дома», собирать материал и составлять выпуски об архитектуре, интерьере и окружающей среде. Но помимо этого мне приходилось сниматься в рекламных роликах о продаже домов, а это было скучно. Сколько можно заливаться соловьем о прелести гранитных скамеек? Мне приходилось постоянно напоминать себе, что эта работа важна с точки зрения финансов. Я бы с радостью изменила стиль жизни или перешла бы в программу о путешествиях, но на телевидении нас с Яном воспринимали как профессиональный дуэт, и нам было сложно изменить эти представления.

Наверное, нашим коллегам трудно было работать у нас «на дому». С помощью замечательной подруги Деб Гриббл я превратила новый дом в уютное, гостеприимное место, готовое в любой момент зазвенеть детскими голосами… правда, единственным ребенком на тот момент была моя приемная дочь-подросток Скай. Двоих маленьких детей, по которым я тосковала, по-прежнему не было рядом. Но для Аддина и Шахиры были приготовлены комнаты, в которых хранились все их сокровища, аккуратно разложенные в игрушечных домиках, в саду стояли велосипеды и другие летние игрушки. Я поместила их детские рисунки в рамки и с гордостью повесила на стену гостиной возле кухни. На полочках и в витринах были выставлены их достижения в скульптуре малых форм и грамоты за успехи в плавании. Везде висели фотографии – огромная доска с приколотыми снимками отражала давно ушедшую семейную жизнь. В каждой комнате что-то напоминало мне об Аддине и Шахире. Написанный рукой Аддина рецепт приготовления спагетти висел на холодильнике до тех пор, пока не выцвели чернила и не развалился листок, и когда я поняла, что мне больше не склеить его скотчем, то долго плакала.

Мой мирок был узок и изолирован. Я не расставалась с надеждой на возвращение детей, я оставалась их матерью, старшей, более сильной и способной повлиять на события. Так я себе говорила.

Однако существовали и такие вещи, на которые я не могла смотреть и мысль о которых была мне невыносима. Например, швейная машинка. Рукоделие и творчество занимали такое важное место в нашей с детьми жизни, что мне до сих пор было больно к ней прикасаться. К тому же те творческие порывы пропали вместе с детьми. Со дня исчезновения детей я пользовалась машинкой всего дважды: чтобы сшить наряд для новорожденного сына подруги, которая выходила замуж, и платье для школьного выступления Скай. Я сделала выкройку из красного крепа, выбранного Скай, прямо на обеденном столе и скрепила ее для первой примерки. Скай пребывала в восторге, знакомом только подростку, но у меня все сжималось внутри. При первой же возможности я заперлась в спальне на втором этаже, сославшись на желание принять душ, и разрыдалась. Мне хотелось шить для приемной дочери и для родных детей тоже. Я мастерила для Аддина и Шахиры со дня их рождения, это стало частью моего существа. Мне нравилось шить нарядные платья, летние сарафаны и широкие шорты, а потом из обрезков изобретать наряды для кукол.

На самом деле я сделала из дома не только убежище. Я превратила его в тюрьму и слишком боялась ее покинуть.

Уйти оттуда означало признать, что нашей большой семьи, состоящей из двух маленьких детей и троих относительно взрослых, где родители любят друг друга и живут в доме, куда с радостью приходят гости и друзья, больше не существует. К тому же это означало, что с точки зрения законов ислама я значительно сокращаю свои шансы встретиться с детьми.

Как только им станет известно о том, что я не замужем, Бахрин сделает все, чтобы меня признали падшей женщиной, которая не имеет никаких прав на своих детей. Для меня, Аддина и Шахиры будет лучше, если я по-прежнему буду сохранять видимость брака. Конечно, это был не лучший выход из сложившейся ситуации, но нужды детей всегда стояли для меня на первом месте, и даже самая призрачная надежда на то, что настанет день и мне разрешат поговорить с ними по телефону или придет письмо, помогала мне держать себя в руках.

Никто, кроме самых близких подруг, не знал о том, что кроется за благополучным фасадом. Они выслушивали меня, но не пропускали ни одного звука наружу, выступая в роли преданной и понимающей звукоизоляции. Храня мои секреты, они не осуждали ни мои страхи, ни мои безрассудные идеи. Это были лучшие в мире друзья. Особенно Деб Гриббл. Она принимала меня полностью без осуждения и с неизменной поддержкой. С Мэнди Фадж (ныне Холденсен) мы несколько лет были соседями. Мне очень повезло, что она стала моей подругой и удивительно сильным сторонником. С этими чудесными женщинами я могла смеяться, несмотря на обстоятельства, и просто быть собой. Сью Макартур, добрая душа, была моей самой давней подругой. Они вместе с мужем, Робом, стали крестными родителями Шахиры и Аддина. Эти люди просто любили меня и моих детей. Соучастница моих «преступлений», Салли Николс часто присоединялась к моим приключениям и поддерживала меня в самых щекотливых ситуациях. Позже мы стали часто путешествовать вместе, отрываясь по полной в Сан-Франциско и Вашингтоне. Хитер Браун всегда была рядом. Она позволяла мне заглядывать в свою жизнь, подсматривать за ростом и развитием лучшего друга Аддина, Джека, и гадать, каким мог быть сейчас мой сын. Но самое главное – с этими пятью женщинами я могла грустить. Они всегда позволяли мне эту роскошь. Когда я начинала сомневаться в себе, то брала телефон и говорила с дорогой Пэтси. Она всегда была непоколебимой оптимисткой и могла унять все мои страхи и снять усталость.

Покой, который я обрела в Африке, тоже был большим подспорьем, но я тогда почувствовала, что веду три практически не связанные между собой жизни. Одна – интеллектуальная, в которой я ощущала призвание к благотворительной деятельности и необходимость этой работы, поэтому не могла остановиться в придумывании различных проектов. Вторая – повседневная, когда занята приготовлением еды, работой или общением с людьми. И третья, в которой я жила прошлым, молясь и надеясь на совместное будущее со своими детьми. Я не знала, как совместить эти три жизни, и всякая попытка это сделать оставляла меня без сил.

Я продолжала борьбу за право встречи с Аддином и Шахирой. Я не сдавалась, но шли годы, я должна была умерить свой пыл и надеяться хотя бы на телефонный звонок. Теперь мне было позволено писать письма по образцу, навязанному Бахрином. Но эти письма давались мне кровью. Мне нельзя было включать в них ни одного слова о любви, как нельзя было говорить детям о том, что я хочу их вернуть домой. Я должна была отправлять их представителю Бахрина в Мельбурне, который, тщательно оценив каждое слово, решал, стоит ли отдавать письма моим детям. Вся эта великая уступка, сделанная мне в 1995 году, превратилась в грандиозную пиар-акцию для Бахрина и его адвокатов. Мне не верилось, что дети получат хоть часть того, что я им посылала через установленные каналы связи либо обычной почтой, но я продолжала писать по его формуле. Даже готовя подарки на дни рождения, я всячески старалась усыпить бдительность цензоров. Однажды я тайно поместила видеописьмо в пленку с фильмом «Звездный путь», надеясь, что детям будет позволено посмотреть фильм в одиночестве.

Отчаяние толкало меня на изобретение все новых путей общения с детьми. Я отправляла им открытки изо всех частей света, где бывала, никогда не забывая о том, что каждое слово может быть использовано против меня Бахрином. Ведь так легко извратить смысл почтовой открытки: мол, вот она, ваша любящая мамочка, развлекается, раскатывая со съемочной группой по всему миру.

Попытки, которые я предпринимала каждые три месяца, чтобы связаться с детьми, отнимали у меня колоссальное количество сил. Сначала меня охватывали гнетущие предчувствия, парализующие волю и заставляющие искать любой повод, чтобы отсрочить занятие этим делом. Потом я совершала деловой телефонный звонок представителям Бахрина в Мельбурне, прося разрешения поговорить со своими детьми. Дальше я набирала все телефонные номера известных мне резиденций королевской семьи, потом переходила к их рабочим телефонам. А затем просто сидела в спальне, вцепившись в малайзийскую телефонную книгу, которую привезла мне подруга из командировки в Малайзию, набирая телефоны всех людей, которые могли оказать мне помощь хотя бы косвенно. Я настолько привыкла молить незнакомых мне людей о помощи, что уже не замечала, как это делала: просила передать им записку или хотя бы рассказать, как выглядят и чем сейчас занимаются Шахира и Аддин. Я не стеснялась просить. Мне было наплевать на унижения, а грязная ругань, которой меня осыпали, стекала с меня как с гуся вода. Правда, злорадный смех, который я однажды услышала в трубке и из-за которого не выдержала и расплакалась, явился явным намеком на то, через что сейчас могли проходить Шахира и Аддин. Я чувствовала себя разбитой и уничтоженной: мои дети росли среди этих бессердечных людей, в окружении религиозных предрассудков и глухоты к человечности. Только один человек из всех, с кем мне довелось разговаривать, был со мной любезен, но только чтобы потом высмеять меня в Интернете ради достижения политических целей. Чем же я могла помочь своим ненаглядным детям, когда они были так далеко и их так хорошо охраняли от меня?

Этот унизительный ритуал, состоявший из бесплодных попыток узнать хоть что-нибудь о судьбе моих детей, продолжался еще шесть с половиной лет.

Наверное, если бы я с теми же усилиями и постоянством билась головой об стену, от этого было бы больше пользы. Во-первых, не так болезненно, а во-вторых, за это время у меня наросла бы мозоль. В 2006 году дети рассказали, что до них не дошло ни одного моего письма или подарка.

Однажды в субботу мне позвонила журналистка из воскресной газеты. Ее статья как раз готовилась к печати, и она желала мне сообщить о том, что взяла интервью у моего бывшего мужа в Малайзии.

«Принц сказал, что дети вас ненавидят, – ехидничала она. – И в Малайзии им гораздо лучше, чем с вами, это очевидно».

Эта женщина побывала в Малайзии, где ее приняли по-царски, чтобы дать возможность написать эксклюзивный материал. Правда, она даже не видела детей, не говоря уже о том, чтобы с ними побеседовать. Со мной она тоже не была знакома. Когда я спросила, нет ли у нее телефонного номера детей, она призналась, что он у нее есть, но дать отказалась, ссылаясь на журналистскую этику. Очень удобное прикрытие для нарушения родительских прав.

К концу разговора я уже была в ярости. Разыскать телефон ее главного редактора в выходной было непросто, но если у этой журналистки был телефон моих детей, то есть и телефон их местонахождения, который я имела право знать. В конце концов, по законам Австралии я была законным опекуном и матерью своих детей.

Однако часовой телефонный разговор оказался еще одним деморализующим и бесполезным мероприятием. Я могла «попытаться получить судебный ордер на выдачу номера телефона», иначе газета ни при каких условиях не собиралась предоставлять мне информацию о детях. Ну и что, что Аддин и Шахира несовершеннолетние, а я по-прежнему являюсь их законным представителем, – редакторы должны защищать свою информацию. Я же просто не могла позволить себе затратить необходимые силы для получения ордера через суд. На это ушло бы по меньшей мере около недели, к тому времени статья уже выйдет в печать, а Бахрин опять сменит номер телефона.

Итак, я была матерью, лишенной прав на собственных детей, и какая-то журналистка могла получить к ним доступ легче, чем я.

Я повесила трубку. В груди все сжалось, и я начала задыхаться. Я снова стала кашлять до рвоты, впервые за два года. Мне нужно было выйти из дома, уйти подальше от этого телефона, потому что я знала, что не удержусь и стану с маниакальным упорством снова и снова набирать телефон главного редактора. Мне было больно. Я больше не хотела молить незнакомцев о помощи, и было противно думать, что этим вечером я и моя семья станут темой для разговора между журналисткой и ее редактором. Они будут обсуждать меня за стаканом выпивки или тихим ужином в ресторане.

Отсутствие детей в доме было слишком осязаемым. Приближалась ночь. Я села в машину и поехала к парку, в котором дети играли в последний раз перед похищением. Он простирался вдоль реки, а с холма были видны раскинувшиеся внизу поля. Я подошла к старому дубу на вершине холма и опустилась на траву возле его ствола. Ткань моего платья цеплялась за шершавый ствол, колени были плотно прижаты к груди. Мне ужасно хотелось поддаться соблазну и исключить себя из этой игры, чтобы не позволять самовлюбленным эгоистичным журналистам делать себе имя на бедах Шахиры и Аддина. Если бы меня не стало, то история бы сама собой подошла к концу. Во всяком случае, детей бы оставили в покое.

Я просидела там почти всю ночь, под дождем, вертя в руках упаковку бритвенных лезвий. Сначала я сделала несколько горизонтальных надрезов на коже и с какой-то отстраненной болью наблюдала за тем, как из порезов медленно вытекала кровь. Я внезапно поняла, почему девочки, подвергшиеся насилию, так часто сами наносят себе увечья. В те сладостные минуты я могла направить всю свою боль и горе в одну видимую глазу часть тела. Это было облегчением, таким желанным соблазном поймать свою боль и переместить ее из души в тело.

Хватило бы у меня духу вскрыть себе вены по-настоящему? Наверное, нет. В четыре часа я вернулась к машине и поехала к другу. Эндрю открыл мне дверь и, не удивляясь моему разбитому состоянию, не задавая никаких вопросов, просто отвел в комнату для гостей. Я плакала и что-то бормотала о газетах и детях. Он взял с сушилки полотенце и футболку, передал мне, оставил меня, дав возможность переодеться, а затем вернулся с чашкой горячего чая. Эндрю велел мне лечь в кровать, укрыл меня, проследил за тем, как я пью чай, потом просто выключил свет. Я проспала пять часов.

Выйдя утром на кухню, увидела Эндрю. Он заваривал кофе. На столе была разложена газета.

– Спасибо, что впустил меня ночью, э-э-э, утром, – отважилась я.

– Не за что, подруга, – ответил он с мягкой улыбкой. – Ты уже делала для меня то же самое, когда у меня было сложное время.

И больше мы ни о чем не говорили. Это был старый друг, и он не ждал объяснений. Мы просто посидели за столом в полном молчании, а потом он стал листать чертову воскресную газету.

Что-то надо было менять. Так больше не могло продолжаться.

Глава 9
Глоток воздуха

– Николас ван Ваард, – представился он и слегка наклонил голову.

Я моргнула, не уверенная в том, щелкнул ли он каблуками или мне это только показалось. Он так сильно походил на карикатурного европейца, что я с трудом сдержала смешок.

Вокруг нас влиятельные особы класса «А» кружились возле роскошных столов: лобстеры, креветки, копченый лосось и скульптуры изо льда. Было семь часов утра первого вторника ноября, шел конный турнир «Кубок Мельбурна», и вся Австралия с напряжением ждала первого заезда. Посещение раннего завтрака перед открытием турнира было очень модным времяпрепровождением для знаменитостей всех мастей. У меня не было ни малейшего желания идти на ипподром, и, поднявшись ни свет ни заря, чтобы нарядиться в яблочно-зеленый, сшитый на заказ костюм и гармонирующую с ним шляпу с высокой тульей и отделкой нежно-розовыми шелковыми розами, в кремового цвета туфли на высоком каблуке с дополняющей их кремовой же сумочкой, я просто выполняла свои обязательства перед работодателем. Это был мой единственный выход в этот день. Я собиралась уйти отсюда в десять и отправиться на барбекю к моей соседке Мэнди, переодевшись в удобные джинсы и шляпку от солнца.

Некоторые из присутствовавших здесь тоже были на работе, но в бальном зале отеля «Гран Хаят» шампанское лилось рекой. Джентльмены были в утренних костюмах или простых тройках, на шляпках дам красовались перья и цветы. Вокруг легкой добычи сновали фотографы. В раннем, врывавшемся в зал через высокое, до потолка, окно свете мерцали драгоценности, а пианист ласкал пальцами клавиши слоновой кости.

Я отвлеклась от своих устриц, вилка выпала у меня из рук и с отчетливым звоном заскользила по мраморному полу. Наклонившись за ней, я наткнулась глазами на настоящую стену из серого с полосками пиджака. Я подняла глаза, но этого оказалось недостаточно: мне пришлось откинуться назад, чтобы увидеть лицо. Во мне почти сто шестьдесят сантиметров, а во владельце пиджака с широкими плечами имелось не менее двух метров. Лицо, с улыбкой смотревшее на меня, парило на такой высоте, что я могла лишь прикидывать, насколько там разряжен воздух. Однако, несмотря на разницу в росте, нам все же удалось столкнуться лбами в порыве поднять мою злосчастную вилку.

Показным движением Николас ван Ваард подхватил вилку с пола и задержал ее в руках лишь на долю секунды дольше необходимого.

В его речи я услышала слог образованного и много путешествующего европейца. Он говорил на безукоризненном английском. Мне пришлось одергивать себя, чтобы не пялиться на него: Николас был высок и умопомрачительно хорош собой: серо-зеленые глаза, аккуратно подстриженные светлые волосы, четко выверенная уверенность в себе – и все это упаковано в идеально сшитый костюм и элегантную легкость движений. Его черты нельзя было назвать точеными или симметричными, но он от этого не становился хуже. Когда он улыбался, вокруг его глаз собирались морщинки, а улыбался он все время, пока мы разговаривали.

Сначала я решила, что он немец, и только потом до меня дошло, что он голландец или швейцарец. Однако Николас опроверг все мои предположения, когда открылось, что он бельгиец, точнее фламандец. Слава богу, что бельгиец, подумалось мне. Наконец-то появилась тема для разговора, и я могла перестать молча пялиться на него, как девочка-подросток. Я тихо благословила Пэтси и свои визиты в Бельгию, где жители говорят на французском и фламандском языках. Благодаря им у меня появилось представление о тех местах, и я смогла назвать те из них, что мне понравились и запомнились больше всего. Николас был искренне удивлен тем, что я знакома и с его страной, и с университетом, который он окончил (моя подруга занимает там должность профессора).

Я сама себе изумилась, потому что никогда еще не испытывала подобной страсти, внутренней тяги к мужчине. Боюсь, что, силясь взять себя в руки, я слушала его с характерным блеском в глазах. Николас поведал, что регулярно ездит в Австралию, а потом с непостижимо гипнотической улыбкой протянул мне свою визитку. И тут я поняла, что передо мной стоит Мистер Шоколадная Индустрия. Причем не скучного промышленного шоколада и не разменивающегося на союз с другими сладостями – Николас был директором компании по производству самого замечательного шоколада в мире. Я это точно знаю, потому что являюсь страстным любителем шоколада. Именно он был моей первой любовью и верным другом с тех пор, как у меня появились карманные деньги. Я почувствовала себя изможденным рыцарем, наконец увидевшим Святой Грааль. А теперь Николас вежливо просил у меня номер телефона. Клянусь, в этот момент я увидела нимб над его головой.

Какая сногсшибательная комбинация: шоколад, Бельгия, острый ум и сексуальность! Скрипки пели, амуры пускали стрелы, над нашими головами взрывались салюты, а рядом текли шоколадные реки.

В тот момент мы расстались, смешавшись с толпами гуляющих, но потом я мельком видела Николаса, наклонившего голову с прощальной улыбкой и направлявшегося вслед за хозяевами приема к ожидавшему его лимузину.

Через четыре дня курьер принес к моим дверям десять килограммов лучшего бельгийского шоколада, упакованного в прекрасные подарочные коробочки. К нему прилагалась записка от Николаса: «Можно ли мне с тобой связаться? С уважением, Николас». Все очень просто.

Поглотив первые два килограмма за первые двадцать четыре часа, я размышляла над ответом и советовалась с верными подругами. Мы шаг за шагом обсудили мое положение. У меня не было ни малейшего желания вступать в романтические отношения под прицелом камер журналистов, к тому же я должна была проявить максимальную осторожность из уважения к Яну, особенно если речь шла о чем-то мимолетном. Николас был за тридевять земель, на безопасном расстоянии от Австралии и скорее всего ничего обо мне не знал. Почему бы мне не пофлиртовать? Да и вообще, пора уже было заняться чем-нибудь приятным, завести себе хобби, например.

Итак, мы с Николасом начали переписываться, а вскоре в моем доме стали раздаваться телефонные звонки из самых разных стран мира.

В конверте со штампом Токио могла лежать страница из бортового журнала с фотографией пушистых облаков и записанным на ней убористым почерком Николаса оригинальным стихотворением. Он мог позвонить из Буэнос-Айреса, стоя у окна отеля, чтобы описать, как пожилая пара танцует танго на мощеной набережной. Или я могла получить меню парижского ресторанчика с надписью: «Думаю о тебе и о том, что может быть».

Мысли и слова потоками устремлялись между нами в обоих направлениях, и я чувствовала, что они стимулируют интеллектуальную сторону флирта и что я поддаюсь соблазну, оружие которого – моя собственная слабость. Меня покоряли и очаровывали, и я наслаждалась каждой минутой этого не физического, но исключительно чувственного романа.

Николас писал прекрасные, восхитительные, великолепные письма.

Примерно в это время мне предложили принять участие в пилотном телевизионном проекте одной из семейных компаний Руперта Мердока под руководством Мэтта Хэнбури, племянника Руперта, и Джеки Фрэнк, редактора австралийского издания журнала «Мэри Клер». Идея заключалась в том, чтобы перевести некоторые из репортажей для «Мэри Клер» в телевизионный формат. Для первого выпуска «Мэри Клер» выбрала тему о том, как обыкновенные люди оказываются в чрезвычайных ситуациях. Пилотный проект «Мэри Клер» должны были показать на телевизионном фестивале в Каннах под названием «Лав Фест» или «Мипком», и мы рассчитывали, что этот показ станет началом новой крупной идеи слияния печатных изданий, посвященных образу и стилю жизни, и телевидения. Я согласилась участвовать в этом проекте в основном из-за того, что рассчитывала использовать его для привлечения внимания к международной проблеме похищения детей и к тому, как это отражается и на самих детях, и на их семьях.

Дженнифер, продюсер первой части пилота, появилась у меня дома в феврале 1997 года, чтобы снять меня в моем окружении и показать мою работу, связанную с розыском пропавших детей. Она и ее съемочная группа не скрывали своего разочарования, которое я наблюдала в течение двух дней съемок. Оказывается, у Дженнифер сложилось представление обо мне как об этакой спартанке, не увлекающейся украшательством, и она надеялась запечатлеть меня на фоне минималистского интерьера, лаконичного, сдержанного и обставленного в модерновом стиле. Она рассказала мне об этом с нескрываемым удивлением и смехом. Как же она поразилась, увидев, что мое жилище уставлено многочисленными семейными фотографиями, яркими картинами и другими артобъектами. Повсюду стояли свечи, предметы из внушительной коллекции каменных скульптур из Африки и ценные для меня одной вещи.

В результате мы пришли к компромиссу: меня сняли на фоне приглушенного освещения на длинном лестничном пролете в моем доме, одетую в мрачное, но длинное и обтягивающее серое платье, а дальше просто накладывали мой бестелесный голос на нужное изображение. Вторая часть съемок оказалась для меня полной неожиданностью. Не могу ли я слетать в Лондон, чтобы встретиться там с Памелой Грин, оставленной матерью, которой я помогала и которой благодаря этой помощи и моим хорошим связям в Вашингтоне удалось вернуть своих трех детей домой? Меня заверили в том, что поездка будет короткой, всего на два дня, а мистер Мердок предоставит все необходимое финансирование для того, чтобы это время я провела с комфортом, а транспорт был быстрым. Это известие меня обрадовало, потому что путешествие от Мельбурна до Лондона занимало двадцать девять часов или даже больше и было довольно изнурительным мероприятием, особенно если учитывать, что его нужно совершить дважды за два дня.

Правительство Австралии уже рекомендовало мне не перемещаться в Европу над территорией Малайзии, чтобы избежать угрозы ареста и иных дипломатических осложнений, поэтому я уже привыкла пользоваться окружным путем. В Западную Европу я летала через Россию. Итак, после лишенного событий многочасового транзита в аэропорту Гонконга я села в самолет, взлетевший около одиннадцати вечера.

Однако вскоре после взлета в салоне самолета раздался оглушительный скрежет. Пассажиры стали ерзать на своих сиденьях и нервно, но пока молчаливо обмениваться взглядами. Одна из стюардесс ответила на вызов по внутренней линии, затем положила трубку и потуже затянула ремень безопасности.

Затем в динамиках раздался голос капитана. Шасси самолета не желало убираться, и нам предстояло вернуться в Гонконг. Сначала, правда, надо будет сделать круг над океаном, чтобы сбросить излишек топлива.

«Здорово! – подумалось мне. – Я решила не убивать себя, чтобы в один прекрасный день все-таки встретиться со своими детьми, а в результате гибну в авиакатастрофе. Редкостное везенье!» И я машинально сунула руку в карман, чтобы коснуться фотографии Шахиры и Аддина.

Мои мысли прервал внезапный крик: пассажир на соседнем ряду ухитрился запутаться ножничками в волосах в носу. Раскрытая упаковка инструментов для личной гигиены из магазина дьюти-фри лежала рядом на соседнем кресле. Бедолаге ничего не оставалось делать, кроме как вытащить ножницы одним рывком. Я прикрыла рукой лицо, потому что сдержать нервный смех уже не могла. Ну и где обещанные напитки в салоне первого класса, особенно когда они так нужны?

Для того чтобы сбросить излишки топлива в Южно-Китайское море, потребовалось два часа. На экране, расположенном в самом начале салона, изображение нашего самолета нарезало бессмысленные круги над поверхностью нарисованного океана.

Наконец мы увидели в иллюминаторы множество пожарных автомобилей, выстроившихся вдоль посадочной полосы аэропорта Гонконга, которая сразу же стала напоминать рождественские украшения. Скрип и треск в самолете стали оглушающими, но для меня в тот момент самым громким звуком был стук собственного сердца, когда я со страстью и нежностью обнимала свои колени.

Самолет неуклюже и кособоко плюхнулся на полосу, и в салоне раздался всеобщий явственный вздох облегчения, а затем и аплодисменты. Экипаж торопливо бросился открывать люки выходов.

В конце нам даже позволили прокатиться по ярко-желтым резиновым аварийным трапам.

Благополучное приземление принесло мне облегчение, но никакого ужаса во время происходящего я не испытывала. Это было странно. Я просто нервничала, и все. Мне не хотелось умирать, но к жизни я уже относилась с известной долей фатализма.

Пройдя таможенный и паспортный контроль в аэропорту Хитроу, я поехала в отель. Я устала, поскольку добралась туда только к вечеру. В номере меня ждало приглашение от продюсера «второй части» проекта «Мэри Клер» Джудит Курран. Она приветствовала меня и предлагала встретиться в восемь вечера внизу, в баре гостиницы, чтобы познакомиться и составить план на следующий день.

Мне уже рассказали, что Джудит в то время трудилась над «Кружевницей», специальным документальным выпуском, посвященным Коллет Диннинган, австралийскому дизайнеру, которая в одночасье покорила французские подиумы. Она только что закончила работу над репортажем о супермоделях, включая Хелену Кристенсен, и специально выделила день в своем сумасшедшем графике, чтобы пообщаться со мной.

Потом Джудит поделилась, что благодаря телевизионным передачам к тому моменту у нее уже было сформировано представление обо мне.

– Я запомнила тебя как «ужасно несчастную женщину», – как-то сказала она мне. – Я примерно представляла, что встречусь с красивой и гламурной женщиной, и тут ты не подкачала: влетела в бар вся в черных кожаных штанах и с волосами до попы.