Текст книги "К критике политической экономии знака"

Можно построить целую психологию или даже психоанализ старинного предмета (наваждение подлинности, мистика прошлого, истока, «символическая» плотность и другие более или менее осознанные моменты опыта). Но нас в нем интересует социальная различительная функция, неотделимая на всех уровнях от живой психологической «субстанции» «старины».

Старинный предмет относится к порядку культурного барокко. Его «эстетическая» ценность всегда является производной: в нем стираются стигматы промышленного производства, как и его первоначальные функции. В силу всех этих причин вкус к старинному характеризуется желанием выйти за пределы сферы экономического успеха, прославить в символическом, окультуренном, избыточном знаке социальный успех или привилегированное положение. Старинное – это, кроме всего прочего, тот социальный успех, который ищет себе законное обоснование, свою генеалогию, подтверждение своего «благородства».

Итак, старинный предмет принадлежит привилегированным классам, которым важно преобразовать экономический статус в наследуемую благодать. Но также он принадлежит и средним слоям наемных работников, которые посредством покупки мебели в стиле рустики – пусть и промышленного производства – пытаются освятить свой относительный статус в качестве абсолютного достижения (если сравнивать его с низшими классами). Также такой предмет осваивается и маргинальными слоями, интеллектуалам и художникам, среди которых вкус к старинному выдает, скорее, отказ от экономического статуса (или же стыдливое согласие с ним), отказ от социального измерения как такового, желание очутиться вне класса, что требует обращения к хранилищу эмблематических знаков прошлого, предшествующего промышленному производству[18]18
  Или же к набору предметов, «отклоняющихся» от моды: ужасных, странных, ненормальных, порочных – всех тех, которыми нынче усыпаны витрины магазинов Левого берега. Настоящий ад «уникального» (или малораспространенного) предмета со всей его бесполезностью и эксцентричностью, настоящий ад предмета роскоши, который тайно мечтает о пригороде Сент-Оноре. Дело в том, что его вынужденная оригинальность должна интерпретироваться как вызов маргинальных интеллектуальных групп «легитимным» привилегированным сферам промышленного общества.
  Ненормальные предметы нравятся своей провокативностью, своей нелегитимностью, хотя они и пытаются в своей собственной незаконности приобрести при помощи вызова абсолютную ценность. Будучи вызовом абсолютным моделям, они оказываются и вызовом серийным предметам: они желают быть абсолютными в своей единственности – точно такое же положение у находящегося «вне классов» интеллектуала.


[Закрыть].

Следовательно, не имеет никакого смысла констатировать, что такой-то класс питает пристрастие к средневековью, такой-то – к промышленной рустике, такой-то – к аутентичной деревенской мебели XVIII века, для того, чтобы описать социальную стратификацию в категориях вкуса: все эти различия не отражают ничего, кроме культурных ограничений и законов рынка. На каждом уровне важно выявить специфическую социальную претензию, которая выражается вкусом к старинному: от какого класса мы пытаемся отличиться им? Какая социальная позиция получает санкцию? К какому классу или классовой модели мы стремимся? Необходимо схватывать саму культурную логику мобильности, не ограничиваясь описательными отношениями, которые всего лишь связывают социальный уровень с типом предметов или формами поведения[19]19
  Только крестьяне – пока еще – противятся барокко старинного, поскольку стремятся отбросить знаки прошлого и перейти к современному серийному функциональному предмету; точно так же как и рабочие, которые все еще не затронуты культурной мобильностью и не имеют статуса, требующего защиты или легитимации. О «старинном» см.: Бодрийяр Ж. Система вещей. Указ. соч.


[Закрыть].

Другие аспекты на уровне среды также подтверждают этот культурный компромисс класса. Это поистине триумф упаковывания, обертывания всего подряд всемогущей пуританской моралью, триумф ритуальной гигиены. Это триумф блестящего, полированного, накладного, навощенного, натертого, лакированного, лощеного, остекленного, затянутого пластиком. Целая этика защиты, заботы, чистоты, совмещающаяся с дисциплинарным ритуалом заключения в рамку, о котором речь уже шла (концентрические круги собственности: ставни, занавеси, двойные занавеси; панели, плинтусы, обои; скатерти, маленькие скатерти для отдельных предметов, покрывала, бювары и т. д.). К тому же самому порядку относится симметричное расположение, когда вещи удваиваются, чтобы отражать самих себя – это все та же избыточность. Предмет существует в буквальном смысле этого слова лишь постольку, поскольку он повторяется в самом себе и поскольку мы можем прочесть в этом зеркальном удвоении фундаментальное уравнение, являющееся уравнением собственности: А есть А. Экономический принцип, санкционированный символическим присвоением (стекла и зеркала): такова «(мелко)буржуазная» формальная логика среды[20]20
  По своим принципам «дискретности» (объекты представляются индивидными, особыми единствами, различенными по их функции и форме) и избыточности эта тенденция прямо противоположна «современным» принципам организации среды: текучести, многофункциональности, комбинаторике и подвижной интеграции элементов.


[Закрыть]. Это формальное упорядочивание имеет, естественно, идеологическое значение: будучи евклидовой, аристотелевской логикой, оно стремится заклясть социальное становление определенным порядком, уничтожить противоречия в тавтологическом ритуале.

Симметрия (вместе с гигиеной и моральностью) является тем «стихийным» представлением культуры, которое есть у средних классов. Игра с асимметрией лишь укрепляет это представление.

С такой точки зрения, все полированное, блестящее (так же как и заключенное в рамку, симметричное) оказывается возвеличиванием «тривиальной» культурной модели, которая является не моделью красоты и украшения, а моральной моделью чистоты и правильности. Предметы в такой системе оказываются точными подобиями детей, которым сперва надо привить хорошие манеры, которых нужно сделать «культурными», подчиняя их формальным императивам учтивости. Итак, речь все еще идет о классовом компромиссе: наваждение непогрешимости, фанатичная преданность домашнему хозяйству в точности соответствует требованию превзойти строгую необходимость применения в кажимости – представляющей императив культурного продвижения, – но эта кажимость в силу устойчивого этоса труда и заслуги не может иметь вид чистого дара или расточительности: поэтому-то она оказывается предметом постоянной работы, предметом тягостного домашнего ритуала, ежедневного жертвоприношения на дому. Блестящий предмет удовлетворяет обширную социокультурную категорию людей потому, что он сводит вместе – как будто бы в формальном противоречии, но на деле в соответствии с точной социальной логикой – два императива: демонстрации престижа (знаковой меновой стоимости) и демонстрации заслуги (потребительной или производительной стоимости), предлагая, таким образом, фигуру синтеза conspicuous morality[21]21
  Показной моральности (англ.). – Прим. перев.


[Закрыть].

Этот культурный статус предмета входит в прямое противоречие с его практическим статусом. Сознание домашней хозяйки всеми способами стремится это противоречие обойти: «Лакированный предмет красивее, он дольше служит», доходя в пределе до парадокса:

«За предметом, покрытым пластиком или лакированным, легче ухаживать, он требует меньше усилий», тогда как в действительности вся эта внимательность и озабоченность требует усилий, ведь из-за нее предметы становятся более хрупкими, а их использование усложняется. На самом деле, домашняя работа лишь косвенно преследует практическую цель (сделать предметы готовыми к использованию), оказываясь действием совершенного иного, то есть символического, порядка, который подчас полностью заслоняет практическое применение (серебренные столовые приборы, которые постоянно натирают, никогда не используя в сервировке). И если колоссальная работа женщин (с детьми и предметами) не учитывается в общенациональных отчетах, то причина заключается не только в том, что последние слишком абстрактны, чтобы описывать что-нибудь отличное от формальной социальной рентабельности, но и в том, что эта работа по своей интенции и в своей сущности относится не к экономическому, а к символическому и статусному исчислению, законы которого диктуются конфигурацией классовых социальных отношений[22]22
  Существенным социальным критерием является использование в домашней работе прислуги (служанки, уборщицы, домашнего персонала и т. д.). Иметь прислугу – это значит уже выйти из среднего класса.


[Закрыть].

По ту сторону этики успеха, которую мы только что проанализировали, в такой ожесточенной заботливости присутствует подлинная патетика: в противоположность конкретному обращению с предметами, которое всегда ограничено (их функциями), эта заботливость не имеет пределов – она кормит и пожирает саму себя в соответствии с движением несчастного сознания. В своем стремящемся к совершенству формализме она уподобляется искусству ради искусства, и причина как раз в том, что она не является ни настоящим трудом, ни настоящей культурой. Это надбавка знаков культурности, отрезанных от своей культурной целесообразности, то есть риторика. Риторика домашнего спасения, а не рациональная домашняя экономика. Празднующая триумф и страдающая. Неизменная в своих убеждениях и своем ритуале и отчужденная в самом своем смысле. Такова настоящая культура повседневности.

Логика культурной дифференциации на привилегированном уровне начинает предписывать отрицание, разоблачение ценностей полированного, лакированного, ухоженного в пользу ценностей искренности, «естественности»: ценностью наделяется все грубое, матовое, дикое, неухоженное. Эта одобренная вкусом «искренность» предмета, не содержит, однако, ничего «естественного», она выводится от противного, из преданности низших классов всему искусственному, из их барочной любви к украшениям, из их моральных ценностей скрытого, одетого, ухоженного, прилизанного, то есть моральных ценностей усилия. Привлекательность в такой системе оказывается культурным прегрешением. Исправление (репрессивная нормализация), хорошие манеры в сфере предметов, бывшие некогда культурными знаками буржуазии, стигматизируются в качестве отличительных черт мелкобуржуазных классов, которые их присвоили. Главная функция ценностей «искренности», «подлинности», «открытости» и т. п. (стены из грубого бетона, матовое дерево, «необработанная» кожа и т. д.) – является, следовательно, функцией различения, так что ее определение в первую очередь должно быть социальным.

Здесь также находится место рационализациям, которые проводятся не столько в категориях непосредственной практики («это практичнее», «лучше моется»), сколько в категориях вторичных функций («прямой контакт», «теплая атмосфера») и, главное, в категориях функциональной эстетики («уничтожение декора», «истина предмета», «выдвижение формы» и т. д.): нам дают понять, что объекты в своем постоянном развитии будто бы подчиняются внутренней эстетической логике, которая приведет к тому, что сквозь них будет просвечивать их собственная «истина», являющаяся в гармоничном синтезе их функции и формы. Такова фундаментальная теория дизайна. Можно заключить, что гипотеза поступательного продвижения, идущего от модели к модели и, затем, к идеальной стадии среды, гипотеза, втайне опирающаяся на представление о техническом прогрессе, подразумевает определенную идеологию, поскольку она скрывает социальную функцию формальных новшеств, которая состоит в культурной дискриминации. Целью формального новшества в сфере предметов является не идеальный мир предметов, а некий социальный идеал, идеал привилегированных классов, который состоит в том, чтобы постоянно воссоздавать свою культурную привилегию.

Первичность социальной функции дискриминации по отношению к эстетической функции легко выявляется в мире моды, в котором в любой момент могут появиться самые странные и самые произвольные, если рассматривать их с точки зрения эстетики, формы, служащие лишь для пополнения непрерывно обновляющегося запаса различительных знаков.

Все это означает, что парадигматические оппозиции лакированное/матовое, обернутое/голое, полированное/необработанное и т. п. являются не только инструментами семиологического анализа мира предметов, но и социальными дискриминантами, то есть не просто формально различенными чертами, но и социально различающими, ведь их контекстуальное значение само по себе всегда остается относительным: нагота стены иногда может обозначать просто нужду, нехватку средств, а иногда – «бруталистское» великолепие.

Иначе говоря, все, что на уровне рацональной логики моделей выдает себя за «универсальное», за подлинную красоту и абсолютную истину функции и формы, по сути своей обладает лишь относительной и эфемерной истиной своего положения внутри той социальной логики, которая навязывается таким «универсальным». Оно всегда остается лишь частным знаком, классовым показателем. Эффект «красоты», «естественности», «функциональности» (в идеальном смысле функционализма) вписывается в это классовое отношение и не может быть отделен от него.

На следующей стадии привилегия отдается уже не лакированному и не необработанному, а свободной комбинаторике всех терминов: лакированная шкатулка может соседствовать с узловатым деревом, гладкий мрамор – с голым бетоном и т. д.[23]23
  Смешанность, которая сегодня всюду в моде – в рекламе, в отделке, в одежде – свидетельствует о той же «свободе»: геометрические фигуры в стиле Мондриана мирно соседствуют с психоделической версией модерна.


[Закрыть]. На этом уровне авангарда всякая исключительность, обрекающая мелкую буржуазию на искусственный лоск, а более просвещенные слои – на «естественную» наготу, как будто бы изгоняется: здесь все может пускается в дело, возможны любые комбинации. Но, повторимся, – то, что в формальном плане представляется выходом к универсальной позиции, обретает свою истину в обратном социальном значении: универсальный термин (синтез различий) вновь становится действенным фактором дискриминации, поскольку лишь немногие избранные могут получить доступ к этому уровню эстетической комбинаторики, тогда как остальным не остается ничего, кроме моральной манипуляции домашними предметами. В сфере предметов и их исчисления (как и в любой другой) универсальное вновь становится благородным титулом, отличающим особую социальную категорию.

Эстетическое исчисление всегда погружено в социальную логику. Не принимая в расчет этот идеологический процесс, дизайнеры бьются над тем, чтобы популяризировать «функциональные», «рациональные», смелые формы, удивляясь, что они почему-то не могут завоевать все общество в целом. Но эти «популярные» творцы, прикрываясь добропорядочными рассуждениями (о воспитании вкуса общества), следуют своей собственной бессознательной стратегии: прекрасные современные предметы, всяческие стилизации и т. п. измышляются именно для того, чтобы большинство их не понимало (вопреки наивной вере в прямо противоположное), по крайней мере не понимало сразу, ведь их первичная социальная функция состоит именно в том, чтобы служить различительными знаками, предметами, которые будут различать тех, кто различит их самих. Тогда как другие их даже не заметят[24]24
  Такой же анализ может быть проведен в сфере мебели (относительно не ее материала, а ее функции). Последним писком функциональности в мебели является подвижный, многосоставной элемент, который, дополняясь несколькими подушками, может быть по желанию владельца преобразован в кровать, кресло, место для хранения, книжный шкаф или даже вообще в ничто (чистый предмет) – это архимебель. Смелая аналитическая формула, тотальная многофункциональность, несомненная «рациональность». Формула, которая парадоксальным образом соответствует формулам Средневековья или же среде бедного крестьянства, в которой тот же элемент – сундук – служил одновременно столом, скамьей, кроватью и шкафом. Но смысл, очевидно, является прямо противоположным: современный подвижный элемент мебели, ни в коей мере не представляясь вынужденным решением, дает синтез всех дифференцированных функций, всех различий роскоши. Он является пределом простоты, а ее создатели, основываясь на – не совсем искренней – вере в эту слишком явную простоту, провозглашают его в качестве экономически выгодного и «народного» решения, за которым будущее! Но цены, всегда остающиеся реалистичными, безжалостно выдают социальную логику: эти простые формы оказываются дорогостоящим утонченным удовольствием. Здесь мы снова сталкиваемся с оправданием формальных новшеств, проводимым в категориях строгости, экономии, «структуры», порой даже в категориях бедности и неотложности: «при необходимости ваша кровать станет шкафом» и т. п. Зачем это нужно? Это просто игра, играющая на необходимости, главным же является все та же мода. Техническое, то есть реальное, новшество нацелено не на реальную экономию, а на игру социального различия.


[Закрыть].

Это противоречие между рациональной экономической логикой и культурной классовой логикой затрагивает еще один существенный аспект предметов: их положение во времени, цикл их износа и обновления.

У различных категорий предметов разный срок жизни – у жилья, мебели, электроприборов, телевизора, белья, одежды, гаджетов. Но на всем множестве предметов в исчислении продолжительности их жизни действуют две независимые переменные: степень их действительного износа, вписанная в их техническую структуру и материал, и та ценность, которой они обладают в качестве наследства или же, наоборот, ценность, соответствующая ускоренному устареванию, обусловленному модой. Для нас важным является именно этот второй показатель и его отношение к относительному положению отдельных групп в стратифицированном и в то же время мобильном индустриальном обществе: как та или иная группа отличает себя своей более или менее крепкой привязанностью к прочному или же, наоборот, эфемерному, как различные группы отвечают императивам ускоренного обновления моды в зависимости от своего положения на социальной лестнице?

В самом деле, мода не отражает какой-то естественной потребности в изменении: удовольствие, получаемое от смены одежды, предметов, машины, появляется, чтобы психологически санкционировать принуждение совсем иного порядка, принуждение социальной дифференциации и престижа. Эффект моды возникает лишь в обществе социальной мобильности (причем за определенным порогом экономических возможностей). Растущий или, напротив, падающий социальный статус должен быть вписан в постоянный прилив и отлив различительных знаков. Тот или иной класс уже не может быть четко связан с определенной категорией предметов (или с определенным стилем в одежде): наоборот, все классы привязаны к изменению, все считают необходимость моды ценностью – точно так же, как все они (в большей или меньшей степени) причастны универсальному императиву социальной мобильности. Иначе говоря, предметы играют роль показателей социального статуса, а поскольку этот статус приобрел возможность меняться, предметы свидетельствуют не только о достигнутом положении (что они делали всегда), но и, включаясь в различительный цикл моды, о потенциальной мобильности этого социального статуса.

Можно подумать, что предметы – уже в силу своего материального присутствия – обладают способностью длиться, то есть закреплять определенный социальный статус «навеки». Так было в традиционных обществах, в которых наследственные украшения свидетельствовали о социальной состоятельности, то есть – в пределе – о социальной вечности достигнутого положения. В те времена описание и социальная семантика среды могли быть относительно простыми. В определенном смысле так обстоят дела и сейчас: на каком бы социальном уровне мы ни оказались, всегда можно обнаружить тенденцию к продлению достигнутого положения в предметах (и в детях). Предметы, которыми мы себя окружаем, в первую очередь составляют некий баланс, констатацию (в некоторых случаях вполне покорную) социальной судьбы. Например, часто эти предметы заключают в символическую рамку и вешают на стену: так раньше поступали с дипломами и сертификатами. Положение, судьба – вот что предметы показывают в первую очередь. То есть это сама противоположность социальной мобильности. Выбранные, купленные и расставленные предметы соучаствуют в уже завершенном деле, а не в восходящей траектории свершений. Они ограничивают человека измерением приписанных ему качеств. Даже тогда, когда они переоценивают (как это нередко бывает) реальный социальный успех, когда они как будто бы выбирают будущее, общественный человек все равно мобилен и успешен не на уровне предметов. В них он, скорее, замыкается, а потому самое большее, что они могут сделать – так это выдать социальные стремления, столкнувшиеся с препятствиями.

Эта функция инертности предметов, придающая им статус чего-то длительного или даже наследственного, сегодня оспаривается функцией обозначения социальных изменений. По мере того, как мы поднимаемся по социальной лестнице, предметы умножаются, становятся все более разнообразными и все быстрее обновляются. Но их ускоренный оборот под знаком моды, пусть и действительно быстрый, должен обозначать и показывать такую социальную мобильность, которой в действительности не существует. В этом смысл некоторых механизмов замещения: кто-то меняет машину из-за того, что не может сменить квартиру. Еще более очевидно то, что ускоренное обновление предметов часто становится компенсацией разочарованного стремления к социальному и культурному прогрессу. Такое положение дел значительно усложняет «прочтение» предметов: иногда их мобильность отражает восходящий стэндинг определенной социальной категории, позитивно обозначая его, а иногда она, напротив, компенсирует социальную инертность той или иной группы или индивида, дезориентированное и заторможенное стремление которых к мобильности вписывается в искусственную мобильность декора.

Здесь вопрос во всей идеологии моды в целом. Формальная логика моды навязывает возросшую мобильность всех различительных социальных знаков, но соответствует ли эта формальная мобильность знаков реальной мобильности социальных (профессиональных, политических, культурных) структур? Очевидно, нет. Мода – и, в более широком смысле, потребление, которое от нее неотделимо – маскирует фундаментальную социальную инертность. Она сама является фактором социальной инертности, покуда внутри нее самой – во всех видимых изменениях предметов, одежды и идей, изменениях, принимающих порой циклический характер, – разыгрывается, обманывая самого себя, требование реальной социальной мобильности. К иллюзии изменения добавляется демократическая иллюзия (то есть та же самая иллюзия, но в другом обличье). Принудительность эфемерности моды должна, как предполагается, уничтожить наследство различительных знаков, в каждом мгновении своего цикла она должна, якобы, наделять всех поголовно равными шансами. Любые предметы могут быть затребованы модой, и этого как будто должно хватить для того, чтобы создать всеобщее равенство перед лицом предметов. Естественно, это ложь: мода – как и массовая культура вообще – говорит со всеми для того лишь, чтобы еще успешнее указать каждому его место. Мода является одним из институтов, который как нельзя успешнее восстанавливает и обосновывает культурное неравенство и социальную дискриминацию, утверждая, будто бы их он как раз и уничтожает. Мода стремится выйти за пределы социальной логики, стать чем-то вроде второй природы, но на деле полностью управляется социальной классовой стратегией. «Современная» эфемерность вещей (и других знаков) в действительности является роскошью наследников[25]25
  Мода реализует компромисс между необходимостью инноваций и необходимостью сохранения фундаментального порядка – именно этим она характеризуется в «современных» обществах. Поэтому она приходит к игре в изменения. В этой игре новизны новое и старое функционально эквивалентны. Если обратиться к психологическому опыту, то в нем можно обнаружить две противоположные тенденции: необходимость изменений и ностальгическая потребность в старых вещах. В действительности же, функция new look и old fashion заключается в их чередовании; она выполняется на всех уровнях логического требования системы – старое и новое никак не соотносятся с противоречивыми потребностями: они включены в «циклическую» парадигму моды. «Современное» – это новое и старое, уже не обладающие временным значением. По той же самой причине «современное» не имеет ничего общего с актуальной практикой, с реальным изменением, со сменой структур. В игре изменения старое и новое, неологизм и архаизм полностью однородны.


[Закрыть].