Текст книги "К критике политической экономии знака"

Предмет потребления существует лишь с того момента, когда его меняют и когда эта перемена определяется социальным законом, являющимся законом обновления различительного материала и законом обязательного включения индивидов – посредством их группы и в зависимости от их отношения с другими группами – в тот реестр статусов, который, собственно, и является социальным порядком, поскольку принятие этой иерархии социальных знаков, интериоризация индивидом этих норм, ценностей, социальных императивов, которыми и оказываются знаки, задает решающую, фундаментальную форму социального контроля в гораздо большей степени, нежели согласие с идеологическими нормами.

Отсюда становится ясным, что нет никакой автономной проблематики предметов, а есть гораздо более насущная необходимость в теории социальной логики и кодов, которые используются этой логикой (то есть в теории систем знаков и различительного материала).

Дадим сводку различных статусов предмета в зависимости от пронизывающих его специфических, (в теории) взаимоисключающих логик:

1. Холодильник специфицирован своей функцией, и в таком качестве он незаменим. Существует необходимое отношение между предметом и его функцией: никакой произвольности знака. Но с точки зрения функции все холодильники как таковые (в их объективном смысле) взаимозаменимы.

2. Напротив, если холодильник принять за элемент комфорта или стэндинга, то он может быть заменен на любой другой элемент комфорта или стэндинга. Предмет стремится в таком случае к статусу знака, а каждый социальный статус будет означать себя целым созвездием обмениваемых знаков. Больше нет обязательного отношения к миру и субъекту, но есть обязательное систематическое отношение ко всем иным знакам. Элементы кода существуют в подобной комбинаторной абстракции.

3. В их символическом отношении к субъекту (или во взаимном обмене) все предметы потенциально заменимы. Какой угодно предмет может служить маленькой девочке куклой. Но, как только он инвестирован, этот предмет не может быть никаким другим. Символический материал относительно произволен, но отношение субъект-объект нерасторжимо. Символический дискурс идиоматичен.

1. Функциональное использование предмета опосредуется его технической структурой и практическим обращением с ним. То есть его именем нарицательным: холодильник.

2. Использование предмета-символа опосредуется его конкретным присутствием и его именем «собственным». Обладание и страсть нарекают предмет метафорическим именем субъекта, налагают на него свою печать.

3. «Потребление» предмета опосредуется его метой, которая является не именем собственным, а чем-то вроде родового имени, данного при крещении[39]39
  В логике товара все блага или предметы являются универсально заменимыми. Их (экономическая) практика реализуется благодаря цене. Нет никакого отношения ни к субъекту, ни к миру, есть лишь отношение к рынку.


[Закрыть].

II. Потребление как структура обмена
И дифференциации

Мы видим, что предметы наделяются смыслом лишь в логических контекстах, которые подчас противоречиво смешиваются на уровне одного и того же предмета, и что эти различные значения связаны с признаком и возможными модальностями замены в рамках каждой из логик. Раз уж предметы (заметим снова, предметы в наиболее широком смысле этого слова) оказались заменимы друг на друга в соответствии с определенными правилами – правилом эквивалентности в функциональной и экономической области; правилом различия в области знаков; правилом амбивалентности в области символа – раз сознание и бессознательное сплетают в предметах свои дискурсы, а именно: полный дискурс денотации, параллельный дискурс коннотации, дискурс субъекта, обращенный к нему самому, социальный дискурс отношения и даже абсолютно скрытый дискурс символической нехватки субъекта в предмете по отношению к самому себе и к Другому[40]40
  То же самое относится к еде: в качестве «функциональной потребности» голод не является символическим, его цель – насыщение; предмет-еда незаменим. Но мы знаем, что еда может удовлетворять оральное влечение, быть невротическим субститутом нехватки любви. В этой вторичной функции еда, курение, коллекционирование предметов, навязчивое заучивание чего бы то ни было – все это может оказаться равнозначным: символическая парадигма радикально отличается от функциональной. Голод как таковой не наделяет себя значением, он утоляется. Желание же наделяет себя значением в цепочке означающих. Начиная с того момента, когда оно становится желанием чего-то утраченного, когда оно оказывается нехваткой, отсутствием, в которое вписываются означающие его предметы – что тогда может значить принятие предметов в качестве того, что они есть? Что означает понятие потребности?


[Закрыть] – какой тогда смысл может быть у той или иной классификации, категоризации предметов как таковых? И какое основание могут иметь всевозможные теории потребностей, более или менее привязанные к категориям предметов? Все эти эмпирические формализации бессмысленны. Здесь можно вспомнить зоологическую классификацию Борхеса: «Животные делятся на: а) принадлежащих Императору; б) забальзамированных; в) прирученных; г) молочных поросят; д) сирен; е) сказочных; ж) бродячих собак; з) включенных в настоящую классификацию» и т. д. Любая классификация предметов оказывается не более логичной и не менее сюрреалистической, нежели эта.

Редуцировать концептуальную единицу, называемую предметом, – значит в то же время деконструировать ту концептуальную единицу, что называется потребностью. При этом мы смогли бы расколоть также и концептуальную единицу, называемую субъектом. Субъект, предмет, потребность: мифологическая структура трех этих понятий одна и та же, она тройственно категоризируется, следуя наивной очевидности и схемам начальной психологии.

Все, что говорится в категориях потребности, является магическим мышлением. Полагая субъект и предмет в качестве автономных разделенных единиц, в качестве отличных, но зеркальных мифов, необходимо обосновать их отношение: таким магическим мостиком становится не что иное, как понятие потребности. С потребностью — если сделать скидку на разницу контекстов – все обстоит точно так же, как с «маной» у Мосса в «Очерке о даре». При понимании обмена как операции между двумя разделенными терминами, существующими до обмена в изолированном виде, необходимым оказывается обосновать существование обмена посредством двойного принуждения: принуждения давать и принуждения брать. В таком случае надо предположить (как это делают туземец и Мосс) существование магической силы, имманентной предмету, «хау», то есть силы, которая начинает преследовать дарителя и заставляет его отделаться от предмета. Непреодолимое противостояние двух терминов обмена отменяется, таким образом, ценой дополнительного понятия, магического, искусственного и тавтологического, от которого Леви-Стросс в своей критике избавляется, с самого начала определяя обмен в качестве структуры. Итак, психолог, экономист и т. д., полагая субъект и объект, оказываются в состоянии воссоединить их лишь благодаря потребности. Это понятие выражает отношение субъекта к объекту лишь в категориях соответствия, функционального ответа субъектов объектам и наоборот: таков функционалистский номинализм, который кладет начало всей психоэкономической идеологии оптимальности, равновесия, функциональной регуляции, адаптации потребностей и т. д.

В действительности вся операция сводится к тому, чтобы определить субъект через объект и наоборот: понятие потребности – лишь освящение этой гигантской тавтологии. Метафизика всегда только это и делала, причем в западной мысли метафизика и экономика (так же, как и традиционная психология) глубоко солидарны — на уровне идей и идеологий – в том, что касается способа полагания субъекта и тавтологического разрешения проблемы его отношения к миру. «Мана», жизненная сила, инстинкты, потребности, выбор, предпочтения, полезности, мотивации: все это одна и та же магическая связка, знак «=» в уравнении «А=А». Впрочем, и метафизика, и экономика заходят в один и тот же тупик, сталкиваются с одними и теми же апориями, противоречиями и дисфункциями, так что, полагая автономию субъекта и зеркально отражающую ее автономию объекта, они с самого начала обрекают себя на безграничную тавтологическую спекуляцию.

Но мы знаем, что тавтология никогда не бывает безобидной, так же, как и финализм, подкрепляющий всю мифологию потребностей. Тавтология – это всегда идеология, рационализирующая систему власти. Усыпительность опиума, принцип «это так, потому что это так», борхесовская категория «животных, включенные в настоящую классификацию», наконец магическая фраза «Данный субъект покупает тот или иной предмет в соответствии со своим выбором и своими предпочтениями» – все эти замечательные метафоры пустоты, действуя под прикрытием логического принципа тождества, на самом деле дают санкцию тавтологическому принципу данной системы власти, целесообразности, воспроизводящей социальный порядок, или, если говорить о потребностях, целесообразности порядка производства. Вот почему экономика как наука, которая в своих расчетах вполне могла бы обойтись без понятия потребности, поскольку она работает на уровне количественно оцениваемого спроса, испытывает, напротив, сильнейшую нужду в нем как в идеологическом подкреплении.

Понятно, что petitio principii, на котором строится легитимность производства, а именно предположение, будто люди по какому-то волшебству нуждаются a posteriori в том именно, что произведено и предложено на рынке (то есть для того, чтобы они в этом нуждались, им уже надо было незаметно испросить такой товар), то есть эта форсированная рационализация попросту маскирует внутреннюю целесообразность порядка производства. Любая система, если она желает стать целью в себе, должна устранить вопрос о своей реальной целесообразности. Благодаря липовой легитимности потребностей и их удовлетворения вытесняется не что иное, как вопрос о социальной и политической целесообразности порядка производства в целом.

Нам могут возразить, что эта рационализация не является форсированной, потому что дискурс потребностей представляет собой спонтанную форму интерпретации субъектами своего отношения к предметам и миру. Но, подхватывая этот дискурс, исследователь современных обществ допускает ту же ошибку, что и наивный антрополог: он натурализует процессы обмена и означивания. Таким образом, от него ускользает вся социальная логика в целом. Верно, что любое магическое мышление приобретает определенную эффективность благодаря эмпирическому применению и теоретическому непризнанию своего собственного метода. Так что спекуляция по поводу потребностей воссоединяется с былыми спекуляциями первобытных народов по поводу «маны». В зеркале экономической «рациональности» отражается не что иное, как мифическая мысль.

Итак, необходимо воссоздать всю социальную логику в целом. И в этом отношении нет ничего более поучительного, нежели внебрачные отношения между экономикой и гуманитарными науками. Вот уже целое поколение как мужественные мыслители пытаются примирить (во имя Человека, их кумира) эти странные дисциплины, пытаются затушевать нечто глубоко неприемлемое, непристойное для каждой из них, что заключается в самом существовании другой дисциплины и в навязчивости того знания, которое от них ускользает. В частности, экономика может лишь отсрочивать вторжение в свои расчеты психологической логики бессознательного или столь же бессознательной логики социальных структур. Логика амбивалентности, с одной стороны, и логика различия, с другой, несовместимы с логикой эквивалентности, для экономики священной. И чтобы нейтрализовать глубоко деструктивное влияние этих логик на «экономическую науку», она входит в союз с примитивными, безобидными формами психологии и социологии, то есть с психологией и социологией как традиционными дисциплинами, причем все это происходит под благообразным грифом интердисциплинарности. Таким образом, в исследование никогда не попадает собственно психологическое или социологическое измерение: к критериям индивидуальной полезности («рациональные» экономические переменные) просто добавляется «иррациональная» индивидуальная психология (изучение мотиваций, глубинная психология), интериндивидуальная психосоциология (индивидуальная потребность в престиже и статусе) или же глобальная социокультурология. Короче говоря, контекст.

Пример: некоторые исследования (П.А. Шомбар де Лов) демонстрируют ненормальное потребление мяса – слишком большое или слишком малое – в низших социальных слоях. Пока мы не выходим за пределы средних значений, действует экономическая рациональность, и никаких проблем. А выше или ниже от этих средних величин мы уступаем права психологическому истолкованию: отсюда потребность в престиже, демонстративное сверх– или недопотребление и т. д. А потому социальное или психологическое определяются как «экономически патологическое»! Дж. Катона с восторгом открывает «дискреционный доход» и его культурные предпосылки; за пределами покупательной способности он исследует «влечение к покупке, отражающее мотивации, тенденции и ожидания клиентов» («Общество массового потребления»): вот чем оказываются волнующие прозрения психоэкономики!

Иногда (когда ничего другого не остается) замечают, что индивид никогда не бывает один, что он определяется своим отношением к другим – но в таком случае от робинзонад переходят к микросоциологическому бриколажу. На этом остановилась вся американская социология. Сам Мертон со своей теорией референтных групп всегда работает с эмпирически данными группами и с эмпирическим понятием стремления, представленным в качестве смазки социальной динамики.

Обычно психологизм шествует рука об руку с культурализмом, то есть еще одной безобидной версией непритязательной социологии: потребности, говорят нам, зависят от истории и от культуры каждого общества! Это потолок либерального анализа, дальше идти он не в состоянии. При этом постулат о человеке, наделенном потребностями и естественной склонностью к их удовлетворению, никоим образом не ставится под сомнение, его просто погружают в историческое или культурное пространство (часто определяемое предварительно или где-то в другом месте); и посредством такого включения, внедрения, взаимодействия, артикуляции или осмоса его фактически реконтекстуализируют в рассматриваемой социальной истории или культуре в качестве второй природы! Таким образом, достигается уровень «основных форм личности», главных культурных типов, которые выдаются за структуры, но в действительности оказываются лишь эмпирическими обобщениями различительных качеств и – в своей основе – гигантскими тавтологиями, поскольку «модель» собирается из смеси тех самых характеристических черт, объяснению которых она затем служит.

Подобная тавтология задействуется повсюду. Так происходит в теории «моделей потребления»: в определении уровня потребления социальные ситуации могут быть столь же важными, как и вкус (сахар во Франции неотделим от его использования родителями в качестве инструмента воспитания). «Таким образом, при знании социологического значения продуктов можно было бы набросать портрет общества, используя товары, соответствующие этим нормам. Референтные и социальные группы могут определяться через потребительское поведение.» То же самое относится и к понятию роли у Лазарсфельда (и у других авторов): хорошая домохозяйка должна сама стирать, шить на машинке и не использовать растворимый кофе. В отношении субъекта к нормам роль выполняет ту же самую функцию, что потребность в отношении субъекта к предметам. Та же самая тавтология и белая магия.

Соответственно, можно прийти к разложению покупки автомобиля на биографические, технические, утилитарные, психосимволические (сверхкомпенсация, агрессивность) и социологические (нормы группы, стремление к престижу, конформизму или оригинальности) мотивации. Хуже всего то, что все они одинаково «истинны». Было бы сложно найти в них хоть одну ложную. Формально они иногда противоречат друг другу: потребность в безопасности и потребность в риске, потребность в конформности и потребность в отличии и т. д. Какие из них являются определяющими? Как их структурировать или иерархизировать? В своем последнем усилии наши мыслители пытаются «диалектизировать» свою тавтологию: они говорят о постоянном взаимодействии (между индивидом и группой, одной группой и другой, одной мотивацией и другой). А экономисты, которые обычно не в восторге от различных «диалектик», быстро возвращаются к своим исчислимым полезностям.

В действительности все это смешение непоправимо. Результаты, достигнутые на различных уровнях (потребности, социальные стремления, роли, модели потребления, референтные группы и т. д.), представляя некоторый интерес, остаются частными и опасными. Психосоциоэкономика напоминает гидру, больную косоглазием. Но она все равно что-то защищает и охраняет. Она устраняет опасность радикального анализа, объектом которого были бы не индивидуализированная группа и не индивидуализированный субъект, располагающиеся на уровне сознания, а сама социальная логика, из которой нужно сделать основание анализа.

Мы утверждаем, что эта логика является логикой дифференциации. Но, повторимся, речь при этом не идет о мотивациях престижа, статуса, отличия, то есть о том широко тематизируемом в современной социологии уровне, который все равно остается лишь пара-социологическим развитием традиционных психологических данных. Верно то, что индивиды (или отдельные группы) сознательно или предсознательно ищут социального признания и престижа, и этот уровень следует в анализе учитывать. Но фундаментальным является уровень бессознательных структур, упорядочивающих социальное производство различий.

Каждая группа или индивид, прежде чем обеспечить свое физическое выживание, сталкиваются с насущной необходимостью производства себя в качестве смысла в системе обменов и отношений. Наряду с производством благ существует необходимость производить значения, смыслы, чтобы бытие одного-для-другого предшествовало обособленному бытию одного и другого.

Следовательно, логика обмена первична. В каком-то смысле индивид (так же, как предмет, о котором мы говорили вначале) ничего из себя не представляет, поскольку на первом шаге имеется лишь определенный язык (слов, женщин или даров), социальная форма, с точки зрения которой не существует индивидов, поскольку она является структурой обмена. Эта структура относится к логике дифференциации на двух уровнях сразу:

1. Людей как термины обмена она дифференцирует в качестве партнеров – не индивидных, а отличенных и связанных правилом обмена.

2. Материал обмена она дифференцирует в качестве различительных и, следовательно, сигнификативных элементов.

Это верно для языковой коммуникации. Точно так же обстоит дело с благами и продуктами. Потребление – это обмен. Потребитель никогда не одинок, как и говорящий. Именно в этом пункте должна произойти радикальная революция анализа потребления: если язык существует не из-за того, что имеется индивидуальная потребность говорить (что ставило бы вдвойне неразрешимую задачу индивидуального обоснования этой потребности и ее последующего соотнесения с возможным обменом), если он, наоборот, существует уже на первом шаге, но не как абсолютная и автономная система, а как структура обмена, совпадающая с самим смыслом, с которой соотносится индивидуальная интенция речи, – тогда точно так же и «потребление» существует не потому, что есть объективная потребность потреблять, то есть нацеленность субъекта на предмет: внутри системы обмена существует социальное производство материала различий, кода значений и статусных ценностей, а потому функциональность благ и индивидуальных потребностей подстраивается впоследствии под эти фундаментальные структурные механизмы, рационализирует и вытесняет их.

Смысл никогда не берет начало в отношении, которое является собственно экономическим отношением, то есть отношением, рационализированным в категориях выбора и подсчета, отношением между данным a priori автономным сознательным субъектом и предметом, произведенным с рациональными целями, – он начинается с различия, систематизируемого в категориях кода, а не исчисления, то есть в категориях дифференциальной структуры, в которой находит основание социальное отношение, а не в категориях субъекта.

Здесь мы можем отослать к Веблену, который – хотя он и задает логику дифференциации не столько в категориях классов, сколько индивидов, и не столько в категориях структуры обмена, сколько взаимодействия, ориентированного на престиж, – в сравнении со всеми теми, кто последовал за ним и якобы его «преодолел», все равно обладает тем огромным преимуществом, что он сделал из дифференциации радикальную логику, тотальный принцип социального анализа, то есть не просто добавочную контекстуальную переменную, одну из ситуативных переменных, а реляционную переменную структуры. Веблен неизменно демонстрирует, что производство социальной классификации (классового отличия и статусной конкуренции) оказывается фундаментальным законом, который упорядочивает и подчиняет себе все остальные сознательные, рациональные, идеологические, моральные и т. п. логики.

Все общество управляется производством отличительного материала: «The end of acquisition is conventionally held to be the consumption of the goods accumulated… but it is only in a sense far removed from its native meaning that consumption of goods can be said to afford the incentive from which accumulation proceeds… Possession of wealth confers honors: it is an invidious distinction» (“Theory of leisure class”)[41]41
  «Целью приобретения и накопления принято считать потребление накопленных материальных благ […] Однако только в том случае, когда термин “материальное потребление” взят в далеком от своего наивного смысла значении, можно сказать, что материальное потребление дает силу стимулу, от которого неизменным образом происходит накопление […] Обладание богатством наделяет человека почетом, почет выделяет людей и делает их объектом зависти» (Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984. С. 75–76). – Прим. перев.


[Закрыть].