Текст книги "К критике политической экономии знака"

В действительности, главной целью этой схемы интернациональной стратификации, осуществляющейся под символом «Европы», является политическая операция по национальной интеграции на уровне каждой из рассматриваемых стран, причем проводится она не только посредством потребления, но и посредством стратификации. В самом деле, ведь можно было построить схему и при помощи более сложной модели, но статистическая хитрость состоит в том, чтобы дать модель, содержащую только два термина, простую и поразительную модель: группа «А» и группа «Других», «не-А». Таким образом, в статистической дихотомии снимается прежнее разнообразие противоборствующих классов: их по-прежнему два, но между ними больше нет конфликта – два термина меняются на два полюса «социальной динамики». Следствием (и целью) такого тактического разделения оказывается нейтрализация крайних элементов и, следовательно, всякого противоречия, которое могло бы возникнуть из них в социальном плане: существует один-единственный модельный уровень (направляющая схема) и все остальные. Перемешанные статистикой, они представляются в качестве просто населения, огромного среднего класса или тех, кто им может стать, класса, культурно уже подготовленного к роскошествам привилегированных классов. Нет больше никакого радикального неравенства между главой предприятия и наемным работником низового звена, поскольку последний, смешавшись в статистике со средними классами, видит, что ему уже доверен «средний» стэндинг и обещан стэндинг высших классов. На всем протяжении социальной лестницы никто не подвергается окончательному исключению. Больше нет крайностей и нет напряжения: формальная граница между А и не-А дается лишь для того, чтобы крепче привязать устремления к высшему уровню и к иллюзии объединения всех слоев общества, которое через большее или меньшее время свершится в рае А. Ведь «Европа», естественно, может быть лишь демократической Европой.

Две группы, находящиеся в отношении формальной оппозиции и потенциального объединения: такая в высшей степени упрощенная стратификация оказывается вершиной общей социологии, опирающейся на статистический базис, – из нее исключается любая логика социального противоречия. Схема из двух терминов оказывается магической схемой объединения: произвольное разделение, осуществляющееся по одной и той же шкале различительных знаков, позволяет навязать интернациональную различительную модель (А), сохраняя при этом интернациональную демократическую модель, то есть идею Европы, которая на деле представляется просто-напросто идеей потенциального объединения всех социальных слоев под благодетельным небосводом предметов.

Итак, двойная мистификация:

♦ иллюзия «динамики» потребления, спирали удовлетворения и различения, восходящей к парадоксальной вершине, на которой все будут наслаждаться одним и тем же престижным стэндингом. На самом деле вся эта ложная динамика проникнута инертностью социальной системы, неизменной в том, что касается разделения реальной власти;

♦ иллюзия «демократии» потребления. Манипулируя списками предметов, можно формально объединить все удаленные друг от друга социальные категории: реальная дискриминация осуществляется на уровне избирательных практик (выбор, вкус и т. д.) и, что самое главное, на уровне более или менее сильной приверженности самим ценностям потребления. Этот последний пункт нуждается в комментарии[33]33
  См. выше о практике как знаке социальной судьбы.


[Закрыть].

Исследование показывает достаточно четкие расхождения между А и не-А в отдельных секторах: оборудовании, дорогостоящей еде, интеллектуальном любопытстве (!). Обращаясь же к другим секторам, авторы (с триумфом) отмечают малую степень различия образов жизни А и не-А. Так обстоят дела с обычной пищей, основным бытовым оборудованием, косметикой. Расхождения оказываются наименьшими в наиболее богатых странах: в Германии, Великобритании, Нидерландах. В Великобритании среднее потребление мужской косметики среди не-А даже превосходит таковое среди А! Следовательно, критерий потребляемых благ не является решающим; фундаментальное неравенство скрывается в чем-то ином. Даже если неравенство, ускользая от исследования, становится более утонченным[34]34
  Например, тот факт, что кто-то приобретает ту или иную модель на месяц или день раньше, чем все остальные, может составлять радикальную привилегию.


[Закрыть], все равно по ту сторону цифр, статистики и самого исследования нужно искать то, что оно не хочет говорить, что оно намерено скрыть, а именно: что потребление со всем своим ложным общественным уравниванием скрывает реальную политическую стратегию, оказываясь, следовательно, одним из существенных элементов самой этой стратегии.

Вокруг обладания культурными и материальными благами организуется новая, совершенно особая, концепция классовой стратегии. Ценности и критерии потребления подвергаются мнимой универсализации лишь затем, чтобы еще успешнее привязать «безответственные» (то есть не обладающие властью решения) классы к потреблению и, тем самым, сохранить исключительность власти руководящих классов. Прочерчиваемая статистиками формальная граница между А и не-А по сущности своей является социальным барьером, но он отделяет не тех, кто наслаждается высшим стэндингом, от тех, кто будет наслаждаться им позже: он отделяет тех, кто[35]35
  Исходно – предметы имущества женщины, не включенного в ее «приданное» (средневековый юридический термин, производный от греческого para- (помимо) и phernē (приданного). В расширенном смысле – необязательное приложение, дополнение. – Прим. перев.


[Закрыть] – помимо всего прочего – является привилегированным потребителем, тех, для кого все ценности потребления являются в каком-то смысле узуфруктом их фундаментальной (политической и культурной) привилегии, от тех, кто обречен на потребление, на триумфальное подчинение ему как знаку их социальной ссылки, тех, для кого потребление, само изобилие предметов и благ помечает предел социальных шансов, тех, для кого требование культуры, социальной ответственности и личного успеха разрешается в потребностях и искупается удовлетворяющими их предметами. В такой перспективе, которая не может быть выявлена на уровне очевидных механизмов, потребление, ценности потребления определяются в качестве главного критерия новой дискриминации: поддержка этих ценностей играет роль новой морали, предназначенной рабам.

Нужно задаться вопросом, не были ли в наше время передоверены низшим и средним классам те формы социального спасения, что реализуются за счет потребления, расточительности, демонстративной растраты, то есть формы, некогда являвшиеся прерогативой великих и сильных мира сего – причем именно потому, что сам этот критерий отбора, служивший основанием для власти, давно сдал свои позиции, уступив место критериям производства, ответственности, экономического и политического решения.

Также нужно задаться вопросом, не оказались ли некоторые классы обречены на поиск своего спасения в предметах, на социальную участь потребления – те самые классы, которые являются наследниками угнетенных и рабских классов или гинекеев, обреченных на статус paraphernalia — то есть, не предписана ли им мораль рабов (наслаждение, безнравственность, безответственность), противоположная морали господ (ответственность и власть).

В таком случае бессмысленно говорить об «обществе потребления», будто потребление является универсальной системой ценностей, свойственной всем людям в силу ее обоснованности удовлетворением индивидуальных потребностей. Ведь на самом деле оно является особой моралью и особым институтом, оказываясь в любом обществе – как современном, так и будущем – элементом властной стратегии.

Рассматривая все эти вопросы, социология по большей части сама оказывается в положении соучастницы заговора, которая им же и одурачена: идеологию потребления она принимает за само потребление. Притворяясь, будто она верит в то, что предметы и потребление (как некогда моральные принципы или религия) имеют один и тот же смысл как внизу, так и наверху социальной лестницы, она подтверждает права универсального мифа стэндинга и, приняв его в качестве основания, отправляется в свой социологизаторский путь подсчета коэффициентов, стратификации и количественных корреляций.

Итак, в превосходстве upper class, связанном с электроприборами или дорогостоящей едой, всегда нужно замечать и распознавать не его более высокое положение на лестнице материального благосостояния, а его абсолютную привилегию, которая обусловлена тем, что само это превосходство ни в коей мере не ищет основания в знаках престижа и изобилия, находя его совсем в ином месте, в реальных сферах решения, управления, политической и экономической власти, в манипуляции знаками и людьми, – обрекая «Других», lower и middle классы, на фантазмы молочных рек и кисельных берегов.

Идеологический генезис потребностей[36]36
  Впервые опубликовано в журнале: Cahiers internationaux de sociologie. 1969. Vol. 47.


[Закрыть]

Нас окружают, как в тревеллинге сновидения, различные формы дремотного удовлетворения, привязанные к предметам, как к остаткам дневного бодрствования, причем логика, управляющая их дискурсом – и являющаяся эквивалентом логики, исследованной Фрейдом в «Толковании сновидений», – не найдена. Мы все еще следуем за наивной психологией и за «ключом сновидений». Мы верим в «Потребление»: мы верим в реального Субъекта, подталкиваемого потребностями и сталкивающегося с реальными предметами, то есть с источниками удовлетворения. Такова вульгарная метафизика, сообщницами которой выступают психология, социология и экономика. Предмет, потребление, потребности, стремление: все эти понятия необходимо деконструировать, поскольку построение теории на основе очевидностей обыденной жизни не более осмысленно, чем на основе очевидностей сновидения или его явного дискурса, ведь проанализировать необходимо сам процесс сновидения и его работу, чтобы обнаружить бессознательную логику другого дискурса. Точно так же именно процесс бессознательной социальной логики и ее работу необходимо выявить под общепризнанной логикой потребления.

I. Потребление как логика значений

Данный, эмпирический предмет во всей случайности своей формы, цвета, материала, функции, дискурса, наконец, если это предмет культуры, в случайности своей эстетической целесообразности – такой предмет является попросту мифом. «Прячься», – сказано предмету. Но сам предмет – ничто. Он не представляет из себя ничего, кроме различных типов отношений и значений, которые готовы сойтись друг с другом, вступить в противоречие и связаться на нем как предмете. Он – ничто, кроме скрытой логики, которая упорядочивает эту сеть отношений в то самое время, когда явный дискурс ее затемняет.

В той мере, в какой я пользуюсь холодильником как машиной, это не просто некий предмет, а именно холодильник. Говорить о холодильнике или автомобиле в категориях «предметов» или «объектов»[37]37
  Французский «objet» в основном передается здесь как «предмет», но в некоторых случаях русское словоупотребление требует «объекта» («объективность», «субъект» и «объект», и т. д.). – Прим. перев.


[Закрыть] – вовсе не значит говорить о них в их «объективном» смысле, то есть соответственно их объективному отношению к холоду или передвижению, это значит говорить о них вне контекста их функций, то есть:

1. либо как о предмете инвестирования и завороженности, предмете страсти и проекции – оцениваемом по своему тотальному, исключительному отношению с субъектом, который вкладывается в него так же, как (в пределе) в свое собственное тело. Будучи бесполезным и возвышенным, предмет в этом случае теряет свое имя нарицательное и обозначается термином «Предмет» (с большой буквы) как именем собственным или родовым именем. Так, коллекционер не говорит о статуэтке или вазе, что это красивая статуэтка или красивая ваза, он говорит «прекрасный Предмет» или «прекрасная Вещь». Такой статус противопоставлен обратному родовому значению, то есть словарному значению «предмета» (с маленькой буквы): «Холодильник: предмет, который служит для…».

2. либо же (в зазоре между Предметом с большой буквы, обладающим статусом имени собственного, проективным эквивалентом субъекта и предметом с маленькой буквы, имеющим статус имени нарицательного и простой утвари) как о предмете, специфицированном своей метой, нагруженном различительными коннотациями статуса, престижа и моды. Такой предмет – это «предмет потребления». Им может быть холодильник, ваза или что угодно другое. Собственно говоря, он существует в столь же малой степени, в какой фонема могла бы обладать абсолютным смыслом в лингвистике. Такой предмет не приобретает смысл ни в символическом отношении с субъектом (как «Предмет»), ни в операционном отношении с миром (предмет утвари), он приобретает смысл только благодаря тому, что отличается от других предметов согласно коду иерархизированных значений. Только так можно определить предмет потребления, иначе не избежать серьезных недоразумений.

В символическом обмене, наиболее близкой для нас иллюстрацией которого является подарок, предмет предметом не является: он неотделим от конкретного отношения, в силу которого он обменивается, от пакта передачи между двумя лицами, который он скрепляет; то есть он не может быть выделен в качестве чего-то автономного. Собственно говоря, у него нет ни потребительной стоимости, ни экономической меновой стоимости: подаренный предмет обладает символической меновой стоимостью. Таков парадокс подарка: он всегда произволен (в относительной степени) – какой угодно предмет, лишь бы он был подарен, может в полной мере обозначать отношение. Тем не менее, как только – и поскольку – он подарен, он оказывается именно этим предметом, а не каким-то иным. Подарок уникален, он определяется конкретными людьми и уникальным моментом обмена. Он произволен, но в то же время абсолютно единичен.

В отличие от языка, материал которого может быть отделен от говорящих на нем субъектов, материал символического обмена, подаренные предметы не могут быть ни выделены в качестве чего-то автономного, ни, следовательно, кодифицированы в качестве знаков.

Точно также, поскольку они не относятся к порядку экономического обмена, они не подотчетны систематизации в категориях «товара» и «меновой стоимости».

Предмет конституируется в качестве ценности в символическом обмене именно тогда, когда кто-то отделяется от него, чтобы его отдать, бросить его к ногам другого, под взглядом другого (ob-jicere); то есть когда кто-то лишается этого предмета как части самого себя, превращающейся в означающее, которое всегда одновременно обосновывает и присутствие двух терминов друг для друга, и их взаимное отсутствие (или их дистанцию). Отсюда проистекает амбивалентность любого материала символического обмена (взглядов, предметов, снов, экскрементов): оказываясь медиумом отношения и дистанции, подарок – это всегда и любовь, и агрессия[38]38
  Таким образом, структура обмена (см. Леви-Стросса) не может быть структурой простой взаимности. Обмениваются не два простых термина, а два амбивалентных термина; обмен основывает их отношение как отношение амбивалентное.


[Закрыть].

Только начиная с того (изолируемого лишь теоретически) момента, когда обмен уже не является чисто транзитивным, когда предмет (материал обмена) становится чем-то самодовлеющим, этот предмет овеществляется в форме знака. Вместо того, чтобы уничтожаться в отношении, которое он обосновывает, приобретая тем самым свое символическое значение (как в случае подарка), предмет становится автономным, нетранзитивным, непрозрачным, и одновременно он начинает означать разрушение самого отношения. Предмет-знак – это уже не подвижное означающее нехватки между двумя людьми, он сам несет в себе овеществленное отношение (как на другом уровне товар несет в себе овеществленную рабочую силу). Там, где символ отсылал к нехватке (отсутствию) как к потенциальному отношению желания, предмет-знак более не отсылает ни к чему, кроме отсутствия отношения и кроме разделенных субъектов-индивидов.

Предмет-знак отныне и не даруется, и не обменивается – он присваивается, удерживается и используется субъектами-индивидами в качестве знака, то есть кодированного различия. Он и есть предмет потребления, и он всегда несет в себе уничтоженное, овеществленное и «означенное» в коде социальное отношение.

В «символическом» предмете (в подарке или традиционном, ритуальном и ремесленном, предмете) мы замечаем не только конкретное проявление тотального (то есть амбивалентного, тотального именно в силу амбивалентности) отношения желания, но и обнаруживаемую в единичности предмета прозрачность социальных отношений, реализующихся в дуальном отношении или в отношении интегрированной группы. В товаре мы замечаем непрозрачность социальных отношений производства и реальность разделения труда. Тогда как в современном изобилии предметов-знаков, предметов потребления, мы замечаем непрозрачность, тотальное принуждение кода, который управляет социальной ценностью, иными словами специфическую весомость знаков, руководящих социальной логикой обмена.

Предмет, ставший знаком, больше не наделяется своим смыслом в частном отношении между двумя людьми, он приобретает смысл в различительном отношении с другими знаками. Напоминая в какой-то мере мифы у Леви-Стросса, предметы-знаки обмениваются между собой. Только тогда, когда предметы получают автономию в качестве различительных знаков и тем самым становятся (относительно) систематизируемыми, появляется возможность говорить о потреблении и о предметах потребления.

Итак, необходимо отделять логику потребления, которая является логикой знака и различия, от многих иных логик, которые обычно смешиваются с нею в силу мнимой очевидности (к тому же это смешение воспроизводится в популярной или даже специальной литературе по рассматриваемому вопросу). Четыре логики, имеющиеся здесь в виду, таковы:

1. Функциональная логика потребительной стоимости;

2. Экономическая логика меновой стоимости;

3. Логика символического обмена;

4. Логика стоимости/знака.

Первая является логикой практических действий.

Вторая – логикой эквивалентности.

Третья – логикой амбивалентности.

Четвертая – логикой различия.

Иначе говоря: логика полезности, логика рынка, логика дара, логика статуса. В зависимости от того, согласно какой логике определяется предмет, он может наделяться статусом соответственно орудия, товара, символа или знака.

Только последняя логика задает специфическое поле потребления. Приведем два примера:

Обручальное кольцо. Будучи символом брачного отношения, обручальное кольцо является уникальным предметом. Его нельзя менять (если не считать чрезвычайных обстоятельств) или носить сразу несколько колец. Символический предмет создан для того, чтобы длиться и своей длительностью свидетельствовать о постоянстве отношения. На собственно символическом уровне мода – как и на уровне чистой полезности – не играет никакой роли.

Простое кольцо отличается от обручального: оно более не символизирует отношение. Кольцо – это не единичный предмет, а индивидуальная награда, знак, сравнимый с другими знаками. Я могу носить несколько колец сразу, могу их менять. Кольцо вступает в игру аксессуаров, в созвездие моды. Оно оказывается предметом потребления.

В США даже обручальное кольцо сегодня захватывается этой новой логикой. Супругов призывают менять кольца каждый год. То, что было символом общего отношения, индексируется по моде, которая в качестве авторитарной системы размещается в самой сердцевине личного отношения, делая из него отношение «персонализированное».

Жилье. Дом, жилье, квартира – все это семантические нюансы, связанные с промышленным производством или стэндингом; однако, во Франции, на каком бы социальном уровне вы ни оказались, жилье не рассматривается в качестве составляющей «потребления». Оно по-прежнему близко к наследуемому имуществу, а его символическая схема все еще почти полностью совпадает со схемой тела: таким образом, для учреждения логики потребления необходима внешняя позиция знака, нужно, чтобы дом перестал быть чем-то наследственным или же интериоризируемым в качестве органического пространства семьи. Нужно выйти из цепи поколений и идентификации для того, чтобы войти в моду.

Иначе говоря, практика жилья все еще в значительной мере зависит от определений:

– символических (глубокое инвестирование и т. д.);

– экономических и экономных.

Эти определения, впрочем, взаимосвязаны: только определенный «дискреционный доход» позволяет играть с предметами как знаками статуса – такова стадия моды и игры, на которой приходят к своему исчерпанию порядки как символического, так и утилитарного. А в сфере жилья, по крайней мере во Франции, возможности для игры, для подвижной комбинаторики престижа и перемен ограничены. В Соединенных Штатах мы, напротив, видим, что жилье индексируется в соответствии с социальной мобильностью, с траекторией карьеры и статуса. Будучи связанным с глобальной констелляцией статуса и подчиненным, как и любой другой предмет стэндинга, тому же принципу ускоренного морального устаревания, дом и правда становится предметом потребления.

Этот пример достаточно интересен: он показывает бесполезность любых эмпирических попыток определения предмета. Карандаш, книга, ткань, еда, автомобиль, безделушки – предметы ли это? Является ли предметом дом? Некоторые это отрицают. Главное – понять, является ли символика дома (подкрепляемая дефицитом жилплощади) неистребимой, или же дом тоже может погрузиться в логику различительных, овеществленных коннотаций моды, в каковом случае он станет предметом потребления – точно так же, как любой иной предмет, если только он отвечает тому же определению, которому может соответствовать что угодно – живое существо, культурная черта, идея, жест, язык и т. д., – становящееся при этом предметом потребления. Само определение не зависит от предметов, оно зависит лишь от логики значений.

Настоящий предмет потребления существует лишь как предмет отделенный:

от своих психических характеристик, определяющих его в качестве символа;

от своих функциональных характеристик, определяющих его в качестве предмета утвари;

от своих торговых характеристик, определяющих его в качестве продукта;

следовательно, он существует как освобожденный в качестве знака и захваченный формальной логикой моды, то есть логикой дифференциации.