Текст книги "К критике политической экономии знака"

Оставим на некоторое время область предметов ради архитектуры, чтобы проиллюстрировать только что сказанное нами о моде и социальном классовом различении. Действительно, архитектура является той зоной, в которой воображение крайне чувствительно к оппозиции эфемерное/долговечное.

С точки зрения некоторых течений архитектурного авангарда, истина будущего жилища состоит в эфемерной конструкции: подвижные, переменные, разборные структуры. У мобильного общества должно быть мобильное жилье. Несомненно, что все это на самом деле входит в экономическое и социальное требование современности. Верно, что социальный дефицит, создаваемый в настоящее время (и, тем более, в будущем) прочной и долговечной застройкой, просто колоссален: эта система противоречит экономической рациональности и социальным переменам, необратимому росту социальной мобильности, гибкости инфраструктур и т. д.[26]26
  Но необходимо учитывать скрытые, психологические функции «долговечного», прочного – сильные интегрирующие функции, которые также заносятся в социальный «бюджет».


[Закрыть]. Но даже если в силу всех этих причин эфемерная архитектура станет однажды коллективным решением, сегодня она остается монополией привилегированной фракции общества, которая может подвергнуть сомнению миф долговечности благодаря своему экономическому и культурному стэндингу.

Именно потому, что поколения буржуазии могли наслаждаться устойчивым декором вековой собственности, их наследники могут сегодня позволить себе роскошь отрицания строительного камня и превознесения всего эфемерного: эта мода принадлежит только им. Что же касается поколений низших классов, шансы которых на доступ к определенным культурным моделям (так же как и к долговечной собственности) в прошлом были ничтожными, – к чему еще им стремиться, если не к тому, чтобы жить по образцу буржуазии, то есть в свою очередь основать для себя и своих детей смехотворную династию, обитающую в бетоне городских домов или в строительном камне пригородных особняков – как можно требовать от этих ныне «активных» классов, чтобы они не придавали сакрального значения недвижимости и сразу же усвоили идеал подвижных структур? Они обречены желать того, что долговечно, причем само это стремление лишь выражает их культурную классовую судьбу.

И обратно, культ эфемерного идеологически содержит коннотацию привилегии авангарда: согласно неумолимой логике культурного различения, привилегированная фракция наслаждается мимолетностью и мобильностью архитектурных структур в тот самый момент, когда все остальные заключены в четырехугольнике своих стен. Только привилегированные классы имеют право на современные модели. Остальные получают право на них тогда, когда модели уже изменились.

Итак, если эфемерное по законам логики форм представляет истину современности, формулу будущего рационального и гармоничного общества, то в современной культурной системе его смысл оказывается совершенно иным. Если культура в своем логическом основании играет на двух различенных терминах, «эфемерном/долговечном», из которых ни один не может стать автономным (архитектура всегда будет оставаться их игрой друг с другом), то в классовой культурной системе это отношение, напротив, раскалывается на два различенных полюса, один из которых – эфемерное – приобретает автономию высшей культурной модели, обрекая другой – долговечное – на моральное устаревание и ограничивая его сферой стремлений наивного большинства[27]27
  Существует, конечно, и вопрос цены: самая смелая, то есть самая эфемерная, мода является и самой дорогостоящей, причем во всех областях. Правда, цена служит лишь для санкционирования логики различения.


[Закрыть].

IV. Логика сегрегации

Перед нами лишь несколько элементов логического анализа социальных механизмов, построенных на основе различительной функции предметов (и их практики). Мы опирались на тактические культурные элементы «среднего класса», противопоставляя их элементам более привилегированного слоя. Такое упрощение, естественно, может привести к ошибкам, поэтому более глубокий анализ должен был бы достичь более дифференцированной иерархической классификации, более тонкой стратификации социальной пирамиды.

Однако, любое усилие в этом направлении – в направлении логического анализа стратификации – грозит тем, что мы забудем одну фундаментальную истину: социологический анализ должен быть не только логическим, но и идеологическим, то есть политическим анализом. Иначе говоря, различительная функция предметов (так же как и всех других знаковых систем, относящихся к потреблению) по самой своей сути вписана внутрь дискриминирующей функции (или, по крайней мере, она выходит непосредственно на нее), следовательно, логический анализ (в категориях стратификации) также должен выходить на политический анализ (в категориях классовой стратегии).

Прежде чем дать обобщение этих выводов на уровне потребления как такового, мы хотели бы на более простом уровне – то есть на уровне самой практики обращения с каким-нибудь определенным предметом – показать, каким образом различия не столько размечают социальную иерархию прогрессивного толка, сколько приводят к радикальной социальной дискриминации, настоящей сегрегации, которая обрекает определенные «классы», отличающиеся от всех остальных, на такие-то знаки и практики, а не другие, связывая их этим призванием и судьбой по правилам определенной социальной систематики. Тогда у нас появятся основания рассматривать потребление, являющееся аспектом обобщенного обмена знаками, в качестве пространства обширнейшей политической манипуляции.

В качестве примера мы возьмем телевидение, но в достаточно специфической оптике рассмотрения – в качестве TV-предмета. Изучение телевидения на самом первом уровне дает определенное представление о различных корреляциях между, с одной стороны, степенью его распространения, объемом пользования и, с другой стороны, социально-профессиональными категориями, доходами и уровнем образования.

На более сложном уровне такое исследование углубляется в способ использования (семейное, коллективное, индивидуальное, смешанное), качество внимания (обостренное, любопытствующее, рассеянное, пассивное, избирательное, игривое и т. д.), связывая все эти критерии с грубо выделенными социальными категориями. Все исследования такого рода направлены на отношение пользователя к телевизионному сообщению, к TV-дискурсу. То есть к образам как массмедийным содержаниям. Они, как правило, упускают измерение самого предмета, то есть телевизора. Но очевидно, что, прежде чем стать передатчиком образов, адресантом, обращенным к адресату, телевидение представляется в качестве телевизора, продаваемого производителем частному лицу. Это предмет, который покупают и которым владеют. Несомненно, что ни на одной из ступеней социальной лестницы его статус не сводится лишь к этому, но такой первичный статус неявно обосновывает огромное количество двусмысленных форм культурного восприятия образов. Скажем иначе: спрос разбивается на спрос на предмет (производитель образов) и спрос на образы (носители смысла). И хотя повседневная практика нерасторжимо связала две эти формы спроса, два требования, в них обнаруживаемые, логически несовместимы. В зависимости от того, представляется ли телевидение в качестве TV-предмета или же средства коммуникации, TV-дискурс сам будет восприниматься либо как предмет, либо же как смысл. Предметный (знаковый) статус противопоставляется объективной (рациональной и практической) функции. Это различие совпадает с различием знаковой меновой стоимости и потребительной стоимости. В то же время в это радикальное расхождение погружается довольно значительная социальная логика культуры. И здесь, двигаясь по пути к общей теории потребления, мы хотели бы предложить социальную теорию такого предмета-знака.

Очевидность того, что телевизор покупается с целью культурного роста или же ради чистого удовольствия, получаемого от образов, то есть в соответствии с хорошо продуманным стремлением индивида, по мере спуска по социальной лестнице становится, несомненно, все более и более обманчивой. На более глубоком уровне, нежели интерес или удовольствие, которые подчас лишь оправдывают социальное принуждение, свою роль играет индекс конформности и престижа (за термином «индекс» нужно сохранить все его значение морального веления), навязывающий приобретение телевизора (так же как и холодильника, автомобиля и стиральной машины). Вслед за Стюартом Миллем можно сказать, что обладание тем или иным предметом само уже является общественной службой: будучи своего рода удостоверением гражданства, телевизор оказывается залогом социального признания, интеграции и легитимности. На этом почти бессознательном уровне реакции все дело в самом предмете, а не в его предметной функции, поэтому он выполняет не ее, а функцию доказательства. Предмету, оказавшемуся социальным индикатором, ценность приписывается самому по себе: он выставляется на всеобщее обозрение. Так, в домах средних (и низших) классов можно видеть, что телевизор всегда возвышается на некоем пьедестале, притягивая к себе внимание как к предмету.

«Пассивность», с которой средний телезритель относится к содержанию телевизионных сообщений, будет удивлять меньше, если понять, что в сущности вся его социальная активность была сосредоточена в усилии экономического накопления и особенно в усилии самого акта достижения, в символической демонстрации, создаваемой приобретением предмета. Только потому, что покупка, согласно ее наивной интерпретации, рассматривается в качестве некоего удовлетворения, то есть пассивного шага, затем от пользователя начинают требовать какой-то культурной «активности». Быть может, это и верно для высших и образованных классов, но на более низком уровне все наоборот: вся активность уходит на присвоение предмета в качестве, с одной стороны, знака и залога, а с другой – капитала, тогда как сама практика логично превращается в пассивное удовлетворение, узуфрукт, прибыль и выгоду, награду (reward) за исполненный социальный долг. Поскольку предмет ценится в качестве залога, он может дать начало лишь магической экономии (см. Мосса о символической меновой стоимости). Поскольку же предмет рассматривается в качестве капитала, он дает начало лишь количественной рентабельности: в обоих случаях нет места автономной культурной деятельности, которая относится к совсем иной системе ценностей.

Поскольку предмет является залогом, его приобретение развивается не в рациональную практику, а – логически – в постоянную демонстрацию, напоминающую процесс почти что религиозного поклонения. Поскольку он в то же время является капиталом, предмет должен быть рентабельным. В современных индустриальных обществах предмет редко является просто фетишем[28]28
  Эта чистая ценность престижности предмета как такового, ценность магической демонстрации, независимой от его функции, выявляется в том предельном случае (который мы охотно трактуем в качестве «дологической ментальности», тогда как дело просто в социальной логике), когда в африканской провинции сломанный телевизор, неработающий вентилятор, разбитые часы или, к примеру, автомобиль без бензина все равно могут стать престижными предметами.


[Закрыть]: как правило, ему вменяется технический императив функционирования. Свидетельствовать следует предметами в рабочем состоянии, предметами, которые чему-то служат. Причем эта служба является не их реальным обоснованием, а некоей добавочной маной: предмет, если он не работает, теряет свой потенциал престижа. Потребительная стоимость здесь снова оказывается алиби для знаковой меновой стоимости. Нужно, чтобы все работало: рентабельность оказывается моральным императивом, а не экономической функцией. Столь же логично поэтому, что в тех социальных слоях, где TV-предмет освящается сам по себе, существует практика систематического, а не избирательного просмотра. Телевизор смотрят каждый вечер, все передачи без разбору, с начала и до конца. За отсутствием рациональной экономии предмета, люди сознательно подчиняются формальной и иррациональной экономической норме: норме абсолютного времени пользования. Следовательно, видимая пассивность долгих часов просмотра в действительности скрывает трудолюбивое терпение. За отсутствием подбора по качеству такое терпение выражается в количественной преданности (так же как в радиоиграх работает механическое запоминание и удача)[29]29
  Такой «экономический фетишизм» или фетишизм рентабельности в действительности реализует компромисс между социально заданной невозможностью культурного самоопределения и осуществляемым промышленным (капиталистическим) обществом внушением весьма мощного экономического императива.


[Закрыть]. Но оно не выдает само себя, иначе пришлось бы столкнуться с высшими автономными (то есть не подчиненными такому скрытому императиву рентабельности) формами культурной активности и заранее себя дисквалифицировать. Поэтому оно предпочитает выдавать себя за удовольствие, интерес, «свободное» развлечение, произвольный выбор. Но это подчеркнутое удовольствие в действительности является вызовом серьезнейшему упреку, заключающемуся в культурной неполноценности, хотя этот вызов, несомненно, никогда не получит ясного выражения (разве что почти подпольно, в ритуальных восклицаниях вроде: «Как они нам со всем этим надоели!» или «Всегда одно и то же!» – этих симулякрах, в которых за неимением лучшего обозначаются культурные процессы более высокого уровня: суждение, выбор и т. д.).

Итак, принцип «нужно, чтобы это работало» для определенных социальных категорий выражает ненужность этого предмета, если рассматривать его в соотношении с высокими культурными целями. Что же касается удовольствия, то это лишь ритуальная рационализация жеста, который не может признаться в том, что, опосредуясь данным предметом, он подчиняется, прежде всего, социальному требованию должной ритуальной демонстрации. Резюмируем: квантификация просмотра, связанная с его «пассивностью», отсылает к социально-экономическому императиву рентабельности, к предмету-капиталу, хотя такая капитализация лишь переопределяет более глубинное социальное принуждение, состоящее в символической демонстрации, легитимации, социальном доверии, мане, связывающейся с предметом-фетишем.

Все это очерчивает культурную конфигурацию класса – того класса, которому рациональные автономные цели культуры, осуществляемой при посредстве того или иного предмета, еще не доступны, но который уже успел противоречиво интериоризировать их; конфигурацию класса окультуренного и покорного, культурное требование к которому, проистекающее из относительной социальной успешности, оказалось сведенным к предметам и их культу или, по крайней мере, к культурному компромиссу, задаваемому магическими и экономическими формами коллективного принуждения: таково лицо потребления и его собственное определение.

В соответствии с тем же самым классовым определением, другие параметры – например, положение TV-предмета в домашнем пространстве – объединяются с параметрами объема и способа просмотра в некоторой устойчивой констелляции. При наиболее частой расстановке, характерной для нижнего социального уровня, телевизор стоит отдельно, в углу, на пьедестале (столе, подставке, этажерке); когда его не смотрят, он иногда прикрывается чехлом или попоной; комната, сама по себе мало предназначенная для такого использования (радио в отличие от телевизора никак не меняет способа расстановки), постепенно перестраивается в место просмотра: телевидение выносит приговор высокой и массивной мебели, люстрам и т. п. На этом уровне телевизор большую часть времени существует в виде особого полюса, эксцентричного по отношению к традиционной центристской организации комнаты. На промежуточном уровне телевизор ставится ниже (как и большая часть мебели), располагаясь на высоте кресел. Он стоит на низком столике или встраивается в стенку. Это уже не отдельный полюс, и просмотр больше не требует коллективного бдения: комната становится менее центрированной, а телевизор, соответственно, – менее эксцентричным. В пределе – в современных интерьерах высокого уровня стэндинга – осуществляется предельная интеграция телевизора с отдельными предметами мебели или со стеной, что полностью заслоняет существование предмета-мебели. TV-предмет перестает быть памятником, прекращая тем самым свое существование в форме ритуального предмета (одновременно комната разлетается на набор независимых пространств, источники света затушевываются и т. д.).

Существуют и другие значимые аспекты – освещение в комнате с телевизором: иногда в темноте воссоздается очарование кинематографа, а иногда свет просто приглушается или вообще никак не меняется. Чтобы выписать устойчивую структуру каждого уровня на социальной лестнице, все эти шкалы отдельных показателей можно связать с главной шкалой, шкалой объема и избирательности пользования. Но – ив этом состоит наше главное утверждение – анкетирование и эмпирические корреляции, сколь бы точными они ни были, всегда будут давать лишь картину стратифицированного общества. Двигаясь по линии от подчеркнутой демонстрации к избирательному использованию, от домашнего ритуала к автономному культурному занятию, такие исследования покажут нам весь спектр различий, простирающихся от одной социальной категории к другой, но при этом так и не будет отмечена теоретическая дискриминация, которая противопоставляет ритуальные практики, ориентированные на предмет, рациональным практикам, ориентированным на функцию и смысл. Только теория культуры может объяснить этот теоретический разрыв, на котором основывается определенная антагонистическая социальная стратегия. Эмпирические работы показывают и могут показать лишь логику стратификации (различие/включение/прохождение через отдельные уровни – непрерывное восхождение), тогда как теоретический анализ обнаруживает классовую логику (различие/исключение). Есть те, для кого телевидение – это предмет, и есть те, для кого оно является культурным занятием: на этой радикальной оппозиции основывается классовая культурная привилегия, которая вписана в безусловную социальную привилегию.

Очевидно, что ни один из этих двух антагонистических классов не существует в чистом виде, но сама классовая культурная стратегия существует именно в чистом виде[30]30
  Точно так же буржуазия и пролетариат никогда не сталкивались лицом к лицу и никогда не существовали в реальном обществе в чистом виде. Это ни в коей мере не препятствует тому, чтобы классовая логика и стратегия могли найти свое определение и могли вести реальную игру согласно этой антагонистической модели.


[Закрыть]. Социальная реальность (изучаемая эмпирическим исследованием) показывает иерархические переходы, статусы, соотносимые с каждой из социальных «категорий». Тогда как социальная логика (изучаемая теоретическим анализом культурной системы) указывает на два противоположных термина – не два «полюса» эволюционной линии, а два исключающих друг друга термина оппозиции, причем не просто два различенных термина формальной оппозиции, а два различающих/взаимоисключающих термина социальной дискриминации.

Эта культурная классовая логика никогда, естественно, не бывает логикой явной, наоборот, потребление выдает себя за социальную демократическую функцию, и именно в этом качестве оно может работать в качестве классового института. Оно выдает себя за функцию человеческих потребностей: предметы, блага, услуги – все это «отвечает» универсальным мотивациям индивидуального и общественного человека как такового; то есть она выдает себя за универсальную эмпирическую функцию. На таком основании легче проводить ту мысль (являющуюся лейтмотивом идеологов потребления), будто функцией потребления является исправление отдельных форм социального неравенства в стратифицированном обществе: наряду с иерархией власти и социального происхождения существует, якобы, демократия досуга, автотрассы и холодильника.

Классовая культурная логика в буржуазном обществе всегда основывалась на демократическом алиби разных универсалий. Универсальной была религия. Гуманистические идеи свободы и равенства тоже были универсальными. Сегодня же универсальное наделяется абсолютной очевидностью конкретного: теперь это человеческие потребности и культурные или материальные блага, которые им соответствуют. Это универсальность потребления.

Двусмысленность потребления – заключающаяся в том, что оно как будто бы выполняет роль фактора демократизации в так называемом стратифицированном обществе, на деле лишь еще успешнее функционируя в качестве классового института, – нашла весьма яркое подтверждение в недавнем исследовании поведения европейских потребителей, опубликованном в Selection Reader’s Digest[31]31
  Piatier A. Structures et perspectives de la consommation européenne // Selection Reader’s Digest. Paris, 1967.


[Закрыть].

«221 миллионов 750 тысяч потребителей (Европейское экономическое сообщество и Великобритания)» – из этого гигантского экономического полотна, содержащего основной массив количественных данных об образа жизни, потребительских привычках, мнениях, установках и имуществе жителей семи стран, данных, которые подвергаются прямому сравнению друг с другом, А. Пиатье делает ряд выводов:

Благодаря дополнительной обработке данных, оказалось возможным систематическим образом выделить ответы группы А (высшие категории) и сопоставить их с ответами совокупности всех остальных групп.

Похоже, что в случае ЕЭС и Великобритании можно говорить о цивилизации А или, если использовать более яркое выражение, о цивилизации белых воротничков; последние (и в этом заключается один из наиболее интересных результатов исследования Selection) способны к образованию гомогенной группы поверх существующих границ.

Итак, согласно этой гипотезе, жители семи стран обладают общей моделью потребления: в процессе развития потребления группа А могла бы в определенном смысле задавать направляющую схему, к которой будет стремиться остальное население по мере роста доходов.

Общие признаки, по которым группа А (высшее чиновничество, представители свободных профессий, руководители промышленных и коммерческих организаций) отличается от группы не-А, выглядят следующим образом: роскошное бытовое оборудование (посудомоечная машина, магнитофон, фотокамера и т. д.), дорогостоящее питание, комфортабельность жилья и автомобиля, косметические товары для женщин, домашнее оборудование (телевизор, холодильник, стиральная машина), средства бытовой химии, косметические товары для мужчин и интеллектуальное любопытство (заграничные путешествия, владение иностранным языком!).

Речь здесь, следовательно, идет о том, чтобы посредством искусственной схемы стратификации (А и не-А) формализовать предварительно упрощенную и сведенную к формальным характеристикам потребления социальную реальность. Все же политические, социальные, экономические (структуры производства и рынка) и культурные аспекты улетучиваются. Остается лишь то, что можно подсчитать на уровне индивидуального/массового, – статистическая сводка потребительских благ, взятых в качестве абсолютных показателей социальной сущности[32]32
  Процедура, таким образом, кажется еще более подозрительной, чем построение шкалы living-room у Чэпина.


[Закрыть]. Таким образом выделяется элита, оказывающаяся носительницей не ценностей или власти, а предметов, набора роскошных безделушек, в котором материально – то есть по ту сторону от идеологий – записана «идея» Европы. Определенный в такой форме европейский идеал даст возможность систематически направлять и санкционировать смутные стремления масс потребителей: быть европейцем будет означать смену троицы телевизора, холодильника и стиральной машины на возвышенную троицу спортивного тренажера, стереосистемы и дачи.

Но за этой группой А как направляющей схемой европейской идеи скрывается европейская реальность. Она состоит в более или менее вынужденной сплоченности европейской промышленной и технократической буржуазии на поле общемировой конкуренции. Здесь же этот политический Интернационал прикрывается Интернационалом стэндинга. Такая вполне реальная сплоченность рядится в формальную сплоченность масс потребителей (оказывающуюся тем более формальной, чем более «конкретными» кажутся ее признаки, потребительские блага). Европа трестов надевает маску Европы литража, Европы living-room и мороженого.