Текст книги "Столетняя война"

Разоренная Франция

Эта война засад, налетов, «внезапных нападений» изнуряла страну. К налогу на борьбу с живодерами добавлялся налог на борьбу с англичанами – или французами – и налог на то, чтобы живодеры шли грабить в другое место. Под угрозой находилось все – маленькие и большие города, укрепленные деревни и отдельные хутора. Никто не мог считать, что он вне опасности: так, однажды у ворот Санса обнаружили архиепископа Людовика Мелёнского, которого живодеры обобрали на таком расстоянии от стены его архиепископского города, на каком был слышен голос. Не лучше от превратностей судьбы были застрахованы и военные: маршал Жан де Рьё закончит свои дни в застенке Гильома де Флави.

Города по крайней мере могли защищаться, контратаковать, а чаще всего откупаться, пусть рискуя, что бесконечная игра в шантаж и уступки после начнется снова. Так, Тулуза, купив в 1438 г. уход англичан, обосновавшихся в Клермон-Дессу, а потом уход Бурбонского бастарда, в 1439 г. должна была платить за уход Вильяндрандо. Тем не менее бюргерство было готово платить, чтобы избавиться, хотя бы и временно, от угроз, мешавших восстановлению экономики. Поэтому Карлу VII без большого труда удавалось заставлять провинциальные Штаты вотировать налоги, необходимые для обороны или спокойствия. Штаты Лангедока, Штаты Оверни и даже Штаты Бургундии были готовы оплачивать «выгоны», которых требовали рутьеры.

Сельской же местности оставалось лишь дрожать от страха. В период, когда одна угроза исчезла, а другая еще не возникла, жители даже не начинали восстанавливать разрушенное. Крестьяне укрывались кто в замке, кто в лесу. Лангедокские деревни худо-бедно укреплялись. Церковь служила крепостью, а охапки сена превращали нефы в общие спальни. В церкви Богоматери Бург-Дьё, в Берри, богослужению как-то помешали роды. Но никаких гарантий не было, и в Пикардии рутьеры не остановились перед тем, чтобы поджечь церковь в Лионсе, когда там заперлось двести-триста деревенских жителей. Другие церкви получали новое предназначение: одну превратили в стойло, другую в публичный дом.

Повсюду на горизонте виднелся дым от горящих деревень и подпаленных риг. В такой ситуации никто не осмеливался покидать город, отправляться в путь, рисковать своим состоянием. Французская экономика впала в паралич. Сокращение населения было не менее ощутимым, чем прекращение хозяйствования. Целые деревни стояли заброшенными, бедная местность Юрпуа и богатая – Валуа выглядели настоящими пустынями, так же как Овернь или Керси, Мен или Ангумуа. Лимож остался без жителей. Самые торговые улицы Тулузы опустели и к тому же стали нежилыми.

В парижском порту Эколь-Сен-Жермен – через который дерево, зерно, сено везли вниз по течению, – к пристаням близ Сен-Жермен-л'Оксерруа уже не причаливало ни одно судно. Положение Гревского порта было немногим лучше, а число перекупщиков на парижском рынке сократилось вдвое.

Деловая и муниципальная жизнь повсюду переживала реорганизацию. Тулузцы сократили численность капитулов. В Монтобане в 1442 г. не нашлось желающего взять на себя обязанности консула.

Война и ее следствие – недоедание – всегда сопровождались эпидемиями. В 1438 г. Иль-де-Франс опустошила оспа, в 1440 г. Лангедок вновь поразила чума. Горожане часто спасались бегством в сельскую местность, но что им там было делать, кроме как пополнять число бродяг?

Отчаяние выражали все слои общества в разных присущим им стилях. Однажды в 1438 г., когда рутьеры выказали особую дерзость, бравый Горожанин, живущий на острове Сите, записал у себя в дневнике:

В день Богоявления воры Шеврёза, числом двадцать-тридцать, прошли через ворота Сен-Жак и вошли в Париж, убив привратника, каковой сидел на входе. И они беспрепятственно возвратились, захватив трех стражей, охранявших ворота, и многих других бедных людей, не считая добычи, каковой было немало. И случилось это в двенадцать часов дня или около того. И они говорили: «Где ваш король? Эй! Он спрятался?»

По причине разбоя, устроенного означенными ворами, хлеб и вино подорожали так, что мало кто ел хлеба вдоволь. Бедняки вообще не пили вина и не ели мяса, если им его не давали: они ели только репу и капустные кочерыжки, испеченные на углях, без хлеба.

Всю ночь и весь день маленькие дети, женщины и мужчины кричали: «Я умираю! Увы! Горе мне, Боженька, я умираю от голода и холода!» Всякий раз, когда в Париж приходили латники, сопровождая добро, каковое сюда направляли, они приводили с собой две-три сотни семей простолюдинов, чтобы те умерли от голода в Париже.

А в другом стиле епископ Бовезийский Жан Жувенель дез Юрсен в следующем году комментировал для Карла VII несчастья патриарха Иова. Его речь была более ученой, чем у Горожанина, идея – той же.

Правду и ложь разделить трудно. Совершили ли рутьеры все те преступления, о которых сообщали современники и список которых услужливо составил Жувенель, – список, отразившийся в драматической картине, которую в своей истории Карла VII набросает Тома Базен, будущий епископ Лизьё? Вероятно, нет. Но, поскольку о них рассказывали, слушатели дрожали. Как и во времена «жаков», молва раздувала и множила эти истории о беременных женщинах, посаженных на кол, о детях, брошенных в реку, – для пущего эффекта добавляли: «Без крещения», – и о крестьянах, привязанных к сваям и оставленных на съедение волкам. Но заразительность страха была не вымышленной, и Жувенель справедливо обличал слабость короля, поощрявшую воина делаться разбойником: с тех пор как не находят иного средства от рутьеров, кроме как платить им, чтобы они на некоторое время успокоились, каждый хорошо понимает, как урвать свою долю.

Не имея возможности платить, бедняки ушли, так что край стал совсем необитаемым. Из сотни человек не осталось и одного, что весьма прискорбно.

А поскольку у иных не было места, чтобы легко грабить народ, они завладели крепостями, сделав вид, будто намерены вести войну с врагом… Но сделано это было, чтобы соединиться с врагом и грабить людей благомыслящих и подданных короля. Это видно явственно, поелику они накоротке с врагом, и пируют вместе с ним, и так они тиранят ваш бедный народ.

А коль скоро в деревнях не осталось более никого, они набрасываются на горожан… Они приходят всякий раз в означенные города и пируют, а уходя, берут и уводят лошадей работников и упряжных и даже женщин и детей, за чем может последовать полное разорение означенных городов, а вследствие оного и разорение королевства.

Генеральным штатам, собравшимся в Орлеане в октябре 1439 г., уполномоченные Парижского университета без обиняков заявили: если срочно не заключить мир, королевство в конечном счете покинут все. То же своим цветистым слогом выразил епископ Жувенель:

Вся краса Франции исчезла и ушла, поэтому принцы растеряны, как бараны, не находящие пастбища.

Турское перемирие

Сложить оружие – об этом подумывали уже несколько лет. Это было выгодно многим принцам, и герцог Бретонский не жалел сил для заключения мира, от которого его герцогство, уже более века зажатое меж обоих противников из-за хитросплетения всех бретонских дел, должно было получить больше преимуществ, чем кто-либо другой. Герцогиня Бургундская Изабелла Португальская с 1439 г. способствовала возобновлению переговоров между Францией и Англией. На конференции в Гравелине в июле 1439 г. повторилась та же сцена, которая в 1435 г. была разыграна в Аррасе. Реньо Шартрский предложил англичанам Гиень и часть Нормандии, чтобы они держали их в фьеф от короля Франции. В том же примирительном тоне, но полагая, что идет в своих уступках довольно далеко, Бофор предложил Карлу VII сохранить то, что он уже имеет, в качестве фьефа от английского короля.

По крайней мере, англичане были искренне готовы к перемирию. Французы обусловили это перемирие официальным отказом Ланкастера от титула короля Франции. Поскольку все дело уперлось в это, оно застопорилось.

Конечная неудача похода, который провел в 1443 г. Сомерсет, побудила англичан возобновить переговоры. На сей раз их возглавлял Уильям де ла Поль, граф Саффолк; ему казалось, что Англия нуждается в передышке.

Конференция, которая состоялась в Туре с 16 апреля по 28 мая 1444 г. в присутствии епископа Брешианского, папского легата, не позволила достичь общего урегулирования конфликта, уже более чем векового к тому времени. В отношении территориального раздела Франции каждый остался на своих позициях. Но англичане уже не смели притязать на корону. Тем не менее они требовали полного суверенитета Гиени и Нормандии. Это означало раздел королевства. Французы на это, очевидно, не могли согласиться.

Стороны, тем не менее, были готовы к уступкам. Их можно было обсуждать. 20 мая Карл VII дал принципиальное согласие на перемирие, которое может быть заключено на двадцать два месяца. Перемирие распространялось на союзников обеих сторон: Кастилию, Неаполь и Шотландию – с одной, со стороны короля Франции, империю, Португалию и скандинавские королевства – с другой. Полномочные представители Англии нашли гарантию для своей хрупкой конструкции мира: они потребовали для самого короля Генриха VI руку Маргариты Анжуйской, дочери короля Рене, а значит, племянницы Карла VII. Перемирие еще не было заключено, когда при всеобщем ликовании уже отпраздновали эту многообещающую помолвку.

До окончания срока этого перемирия Саффолк добьется первого его продления, отказавшись от всех прав Англии на Мен. С первого взгляда казалось, что от перемирия выигрывают все. На самом деле выгадал Карл VII: пауза позволяла ему организовать реванш. Продлили раз, другой, и Турское перемирие затянулось до 1449 г. К тому времени Франция уже была готова.

Старый борец Реньо Шартрский, архиепископ, миропомазавший Карла

VII в мрачные времена, когда буржский король едва выходил из состояния безысходности, связанного с его несчастьем, уже не мог увидеть проблески почетного мира. Канцлер Реньо Шартрский умер 4 апреля 1444 г. в самом Туре, куда приехал, чтобы обсудить с королем начинавшиеся переговоры. Его оплакивали. «Он был достойным человеком».

В ходе торжественной церемонии в Монтиль-ле-Тур Саффолк передал Карлу VII жалованные грамоты Генриха VI, которые были прежде всего верительными грамотами. Это был и политический жест. О «том, кто именует себя королем Франции», уже не говорилось. Ланкастер писал своему «дражайшему французскому дяде». Корона более не ставилась под сомнение.

Глава XIX
Карл Победоносный

Национальная война

Карл VII не стал дожидаться Турского перемирия, чтобы начать реорганизацию королевства. Конечно, административные структуры худо-бедно устояли и не развалились, но, пережив кризис, отчасти утратили свою эффективность. Репутация тех реформ, которые начал Карл V и к которым перед 1413 г. вернулось реформаторское движение, была, хоть и непреднамеренно, подорвана эксцессами парижской улицы. С тех пор как Карл VII осуществил подобие восхождения на престол после подписания договора в Труа, он жил одним днем, не осмеливаясь планировать на далекое будущее ни малейших действий.

С 1435 г. врагами стали англичане и только они. Конфликт принял национальную окраску, и власть монарха из него могла выйти окрепшей. Уходило в прошлое то время, когда в числе врагов Валуа – так же как и Плантагенета, удаленного с французского трона, потому что бароны желали видеть королем «уроженца королевства», – были герцог Бретонский, король Наваррский, который для многих был графом д'Эврё, герцог Бургундский и, наконец, герцог Бурбонский. Врага уже не звали Плантагенет, Аркур и Грайи, Марсель и Ле Кок, Кошон и л'Иль-Адам. В 1444 г. его звали Ланкастер, Талбот, Сомерсет.

В январе 1437 г., меньше чем через год после вступления Ришмона в Париж, парламент – в котором заседало немало бургундцев – рассмотрел злополучное обязательство вступить в брак, которое дали солдат Талбота и дочь бюргера с улицы Сент-Антуан. Девушка хотела последовать за своим женихом, клянясь, что она никогда в жизни не согласится выйти за другого. Родители, не слишком гордясь таким проявлением былой широты взглядов, которую в обществе уже начинали считать коллаборационизмом, возражали против этих планов. Парламент рассудил, что означенная Жаннетта не вправе уехать со своим женихом и «стать англичанкой», пока не закончится война.

Современники Жоффруа д'Аркура оценили бы подобную ситуацию иначе. Во времена Талбота «англичанин» уже противопоставлялся «французу». Выходя замуж за англичанина, становишься англичанкой.

Говорили, что Жаннетту надо арестовать; она держалась спокойно. Дениза Ле Верра не могла вести себя так же: она была матерью четырех детей, а их отец оказался в Руане. Это был луккский купец Жак Бернардини, делец, слишком тесно связанный с английскими деловыми кругами и с торговлей с Лондоном, чтобы не уйти вместе с оккупантами. Едва обосновавшись в Руане, Бернардини вызвал Денизу, которая без труда добыла себе разрешение на выезд. Об этом прознали в Шатле. Имущество супругов конфисковали, прежде всего имущество Денизы Ле Верра, которая была дочерью нотабля.

Тщетно адвокат семьи доказывал в суде, что мать не может оставить супруга и детей: так и животное не поступит. Парламент рассудил, что долг подданного выше долга матери. Кстати, Дениза только усугубила свое положение тем, что имела четверых детей от человека, отныне считавшегося англичанином: она произвела на свет еще четырех англичан, в будущем четверых английских податных. По общему мнению, во время войны не следовало рожать новых англичан.

Прежним феодальным конфликтам, как и обычным играм принцев, бюргеры и дочери бюргеров оставались чужды. В том конфликте, который принял облик столкновения двух наций, нейтралитета быть уже не могло. По другому поводу королевский прокурор скажет:

Всякий должен и обязан попечением и защитой стране, где он проживает, и этот долг важнее, чем долг перед родителями.

Таким образом, выступать в качестве владыки королевства и обладателя короны Людовика Святого Карл VII начал, должным образом воссоздав, благодаря стечению благоприятных обстоятельств, политический аппарат монархии. Он пользовался любой возможностью, и тот, кого в беррийском изгнании знали как человека безвольного и скептичного, в 1440-е годы вдруг стал вдохновителем создания множества новых форм, которые расширяли возможности для проведения королевской политики во всех сферах.

Часто говорили, что в Карле VII середины века уже не узнавали буржского короля. Некоторые честь этой перемены приписывали харизме Жанны д'Арк и примеру, который подала она. Другие предпочитали видеть проявитель «нового человека» в любви Агнесы Сорель. Нужно напомнить, что ко времени Турского перемирия Жанну уже немного подзабыли, а Агнеса Сорель появилась в жизни короля только в то время, когда «милый дофин» уже уступил место государственному мужу. Было бы справедливей сослаться на влияние таких людей, как Ришмон – грубый тип, но энергичный политик, – или как удивительный Пьер де Брезе.

Карл VII, «Которому Хорошо Служат», не мог обходиться без советников, фаворитов, придворных. Он не был человеком, принимающим решения единолично, каким позже станет его сын Людовик XI. Но юный принц, униженный в Труа и подавленный своей ответственностью, позволял властвовать над собой теще Иоланде и опекать себя посредственностям вроде ла Тремуя. Взрослый король – в эпоху перемирия ему было сорок лет – разрешал только советовать себе, а советчиков выбирал сам. Конечно, великий Карл VII периода отвоевания земель по-прежнему был подвержен колебаниям, страхам, уклончивости. Ведь это был тот же самый человек, и он во всех смыслах слова сохранил узкие плечи. Но с первыми успехами к нему пришла вера в себя. В этом смысле новый человек, которым стал Карл VII 1440-х годов, новый человек, который сформировался не за один день, многим был обязан Жанне д'Арк.

Прагматическая санкция

Возможность для создания первой из «гранитных глыб», на которых станет покоиться королевская власть, непреднамеренно дал Базельский собор. Карл VII для своего дела нуждался в духовенстве и энергично поддержал антипапские претензии епископов. С тех пор как папа и собор вошли в открытый конфликт – в основном после 1433 г., – король выступил на стороне собора. Поскольку король Англии традиционно противился притязаниям папства, любая другая позиция лишила бы короля Франции некоторых симпатий, которыми он пользовался у своего духовенства.

Важным делом было назначение епископов. Папа с давних пор присвоил право замещать глав епископств, а король добровольно поддерживал его в этом, поскольку в списках, составляемых папой, было немало кандидатов королевской власти. В конечном счете королю легче было договориться с папой, заинтересованным в том, чтобы тот не противился сбору папских налогов во Франции, чем с выборщиками, часто строптивыми. Ведь у королевских чиновников почти не было реальных возможностей оказывать давление на каноников. Еще нужно было, чтобы духовенство хоть минимально одобряло такие сделки между папой и королем. Во время Базельского собора этого ждать уже не приходилось.

После Аррасского договора у Карла VII появились амбиции. Он мечтал выступить в роли арбитра. В 1436 г. он предложил собору нечто вроде компромисса, который и папа, и собор восприняли одинаково негативно. С тех пор люди короля наблюдали за ситуацией, развивавшейся без их участия, и ждали момента, когда можно будет извлечь из нее выгоду.

Выходили все новые реформаторские каноны, публикуясь сериями во время общих заседаний собора. Были отменены основные папские налоги, восстановлена выборность епископов и аббатов, епископы вновь получили право назначения держателей меньших бенефициев. А 24 января 1438 г. 29-я сессия собора декретировала отстранение Евгения IV от должности.

На сей раз король не мог остаться в стороне. Кто-то поддержал собор, кто-то по-прежнему признавал папу. В ситуации общей неопределенности Карл VII созвал в Бурже на 1 мая общее собрание духовенства, которое в конечном счете собралось в июне.

Далеко не все духовенство присутствовало там – наряду с королем, дофином, герцогом Бурбонским и некоторыми знатными баронами. Приехало только четыре архиепископа и двадцать пять епископов; с учетом того, что королевство насчитывало сто семнадцать диоцезов, это было немного, даже если исключать земли, где еще властвовали англичане. Было несколько аббатов, много приоров и каноников, доктора канонического права и магистры богословия. Южная Франция была представлена слабо, Северная – не полностью. До национального собора этому собранию было далеко, но в 1438 г., когда королевство Валуа еще переживало трудные времена, представительство французского духовенства здесь можно было счесть довольно солидным.

Собор прислал своего «оратора». Это был Тома де Курсель, богослов, который, как мы видели, отличился среди судей Жанны д'Арк, высказавшись за пытку. Но в 1435 г. он был в числе делегатов Карла VII на Аррасской конференции. Когда к нему обратились во время процесса реабилитации Жанны д'Арк, он предпочел сослаться на плохую память, чтобы ничего не вспоминать. Он произнесет в соборе Парижской Богоматери надгробное слово Карлу VII.

Пока что Курсель пользовался лестной репутацией в «Священной странице» – так официально называлось университетское богословие. Его часто слышали в Базеле, и самые важные каноны были многим обязаны мнениям, которые высказал он. Отцы собора знали, что делают, поручая ему отстаивать их интересы в Бурже. Король доверял Курселю, а значит, представления собора о будущей организации церкви имели все шансы сразу же найти благоприятный отклик.

Не меньшей решительностью отличался духовник короля. Им был Жерар Маше, гуманист нового образца, известный очень умеренными политическими позициями. Он числился епископом Кастра, но считать, что он представляет Лангедок, было бы заблуждением: он был человеком Сорбонны и Наваррского коллежа. А прежде всего – человеком короля. Когда-то он в Париже возражал Жану Пти, желавшему оправдать убийство Людовика Орлеанского. В свое время он возглавлял в Пуатье экзаменаторов Жанны д'Арк. Поскольку он принадлежал к тем арманьякам, на руках которых не было крови, к людям, которые во все времена составляли партию «мира», как в Париже, так и в Пуатье, он считался мудрецом, и самые ярые бургундцы не могли видеть в нем противника. И вот в Бурже Жерар Маше твердо заявил, что надо поддержать собор.

Канцлер Реньо Шартрский – один из немногих присутствующих архиепископов – мог тогда со всеми необходимыми нюансами, чтобы не ставить короля ни на сторону папы, ни на сторону собора, сделать вывод: собрание духовенства Франции изучит базельские каноны и решит, какие из них королевство Франция может принять.

Принимая такое решение, Карл VII отделял себя от папы, не впадая в слепое повиновение собору. Он прислушался к мнению духовенства, но духовенства своего королевства. Ни от кого не ускользнул один нюанс: как некогда, во времена отказа от повиновения папе, король выступил как глава французской церкви.

Поскольку надо было показать, что они не остановились на уровне деклараций, король и его духовенство приняли решение модифицировать некоторые тексты, разработанные в Базеле. Однако никто не обманывался – форма здесь приобретала значение довода. Ряд изменений, внесенных в соборные каноны, утверждал право короля предписывать французской церкви свой закон. Епископы и доктора играли в Бурже только роль советников. Каноны Базельского собора, принятые Францией, 7 июля 1438 г. были опубликованы в виде королевского ордонанса.

Эта «Прагматическая санкция» была порождением обстоятельств. Карла VII увлекла энергия собора. Тогда же то же самое, что и французы, сделали английское и немецкое духовенство: они изучили базельские каноны и приспособили их к своим представлениям. Но Генрих VI много от этого не выиграл, а Альбрехту Габсбургу выигрывать было нечего, тогда как Карл VII Французский, который только что вернулся к себе в столицу и еще в столь малой степени подчинил себе свое королевство, выиграл все, сделав церковь одним из органов управления французской монархией. То, что капитулам и монастырям предложили во время выборов епископов и аббатов учитывать «кроткие и благожелательные ходатайства короля в пользу достойных особ, ревностно служащих благу государства и королевской власти», было успехом только теоретически – эффективность этого предложения еще надо было подтвердить на практике. Но то, что королевский ордонанс в форме жалованных грамот, принятый по просьбе прелатов и докторов, мог устанавливать правила церковной дисциплины, осуждать сожительство клириков с женщинами, ограничивать применение отлучений, уточнять формы чтения треб и запрещать проведение в церквах мирских праздников – в это поверить ранее было трудно. Согласие на это духовенства создало прецедент.

Когда отцы Базельского собора в свою очередь – без энтузиазма – смирились с тем простым фактом, что Франция подправила каноны и санкционировала их властью короля, этого было достаточно, чтобы сделать вывод: собор поддержал новое представление о французской церкви. Как скоро напишет один юрист, «король Франции – первое церковное лицо в королевстве».

В ходе долгого возведения того здания, которое позже назовут галликанством, осуществлявшегося со времен Людовика Святого и Филиппа Красивого, Карлу VII в 1438 г. удалось добиться успеха принципальной важности. Эта удача, кстати, значительно способствовала и новому укреплению монархии.

В тот же период архиепископ Пей Берлан в Бордо попытался воспрепятствовать росту престижа Карла VII как церковного главы. Ланкастерская Гиень, изолированная как от Тулузы, так и от Орлеана и Парижа, больше не имела возможностей формировать свою элиту в университетах. В 1439 г. архиепископ объявил, что учреждает университет. Его уставы были обнародованы в 1441 г. И Пей Берлан немедленно дал дотацию для создания коллежа на двенадцать бедных школяров под покровительством святого Рафаила. Капитул Бордо и старосты приходских церквей сразу же стали соперничать с архиепископом: в апсиде собора заложили первый камень монументальной башни и начали реставрацию церкви Сен-Мишель. Ведь надо же было продемонстрировать веру в будущее.