Текст книги "Не все люди живут одинаково"

Глубина глоток

Я довольно быстро понял, что мой отец никогда не станет настоящим французом, одним из тех типов, которые убеждены, что Англия всегда была гиблым местом, а весь остальной мир – глубокая провинция, в которой живут одни невежды.

Его неумение приспособиться к жизни в этой стране, понять ее до конца, полностью воспринять ее обычаи и узусы раздражало мать до такой степени, что их разговоры на эту тему часто переходили в обсуждение других болевых точек. Несмотря на то что он провел во Франции уже шестнадцать лет, Йохан Хансен оставался датчанином до мозга костей, едоком смерребреда, скандинавом, северянином, безоговорочно верным данному слову, привыкшим смотреть людям в глаза, абсолютно лишенным той уютной диалектики, что очень популярна во Франции, настроенной на отрицание очевидного и свободу от любых обязательств.

В новой стране, принявшей его, он ценил прежде всего язык, который употреблял с огромным уважением и чрезвычайным грамматическим тщанием. Что до остального, ему явно трудно было найти здесь жизнь, которая была бы ему под стать. Он часто говорил, что из всех наций, которые ему известны, французам труднее всего приложить к себе те моральные и общественные ценности и добродетели, которые они требуют от других. Особенно это касается равенства и братства. «Со всеми этими вашими букетами привилегий, ваши президенты и всякие мелкие маркизы больше похожи на королей, чем наша несчастная королева Маргрет II». Он любил повторять это за столом, пытаясь уязвить мою мать. Помимо этого ему трудно было принять такие качества, как лицемерие, склонность ко лжи и нечестность, которые, как и вообще всех французских политических деятелей, он мог обсуждать только в связи с коррупцией и склонностью к недостойным компромиссам с совестью.

Анна быстро пресекала этот поток упреков. «Ну в таком случае зачем ты здесь живешь? Ты волен вернуться в родные места». Отец никогда ничего не отвечал, но у нас в ушах звучал его спокойный тембр: «Здесь мой сын, и еще я тебя люблю».

Хотя я был рожден и воспитан во Франции, я часто разделял негативные ощущения и мнение отца о нашей стране. Я прекрасно понимал, что человеку его масштаба, воспитанному в суровых испытаниях и морских бурях, в пацифистском и интернационалистском духе, тесно в шестиугольном французском кафтанчике, куда его все время пытаются запихнуть.

И потом, правда, здесь его сын и к тому же, хотя это становится все более и более сложным, он все еще любит жену.

Ситуация в «Спарго» несколько успокоилась, вошла в привычный ритм: спад-подъем, время от времени какой-нибудь особенно успешный фильм. В 1970 году вышли «Красный круг», «Тристана», «Большой маленький человек», «Мясник», «Военно-полевой госпиталь», «Признание» – этот год для матери оказался на редкость удачным. В прокат поступило множество шедевров, которые отлично вписывались в наш артхаусный формат, который пока еще считался хорошим тоном в обществе. В лицее я быстро стал популярным благодаря маминой деятельности, молодежь той эпохи переживала кинематографическую лихорадку необыкновенной силы.

Сам я пересмотрел все эти фильмы, один за другим. Иногда так получалось – чаще всего утром, в исключительных случаях, когда выходил какой-нибудь особенно талантливый фильм, – что мать организовывала «семейные» сеансы. Тогда мы одни имели в своем распоряжении весь зал. Сидя рядком, отец, мать и я, мы смотрели полнометражный фильм на большом экране. Я переживал совершенно незабываемые моменты, и пока киномеханик сменял одну за одной бобины пленки из триацетата целлюлозы, проецируя изображение на экран, мы в огромном зале наслаждались всеми преимуществами дружной и счастливой семьи.

Отец крайне редко рассказывал нам о храме и о том, что он там делает. В отличие от своих датских выразительных проповедей, вызывавших пылкую реакцию прихожан, здесь он, казалось, осуществляет необходимый минимум деятельности в обстановке любезной индифферентности. Он по-прежнему тщательно готовился, расписывая на бумаге проповеди, но не было в нем больше страсти, он словно выдохся. Мать по-прежнему не появлялась в соборе, и я тоже уже давно не ходил туда слушать его благоглупости, которые, подобно таким же историям его собратьев и конкурентов, бесконечно, из века в век, прокручивались на божественном фонографе.

Иногда по вечерам, ожидая мать с работы, Йохан наливал себе стакан чего-нибудь алкогольного и садился у большого окна, выходящего на реку. Летом, когда шел дождь, он открывал его настежь, слушал шум ливня и вдыхал запах жизни, поднимающийся с мокрого тротуара. Казалось бы, от такого священнослужителя, романтичного, печального, слегка разочарованного, следовала ожидать, что он будет приправлять эти одинокие вечера Генделем или Бахом. На самом деле в эти моменты грусти и тоски отец слушал записи, которые словно высыпались из шкафа в произвольном порядке: Ли Кониц, Эмерсон, Лайк и Палмер, Стэн Гетц, Кертис Мейфилд и «Лед Зеппелин» звучали из колонок нашей системы хай-фай, выбранной лично моей матерью. В ту эпоху, когда мои родители были молоды, звук играл куда большую роль, чем в наше время. Людей тогда охватил странный перфекционизм, стремление к совершенству, когда они практически молились на виниловый звук, шуршания и трески, шарканье пальца по струне и алмазные иглы. Для пастора эта музыка, без сомнения, слетала напрямую с небес посредством высокочастотных динамиков и акустических систем, изобретенных Джеймсом Буллоу Лэнсингом и произведенных компанией JBL, носящей его имя и базирующейся в Нортридже, штат Калифорния.

Если бы Йохан был еще на этом свете и оказался в курсе всех злоключений моей неяркой жизни, он по крайней мере наверняка был бы удовлетворен, зачитав эту совершенно бесполезную, но исключительно точную речь о происхождении наших громкоговорителей. «Мир сейчас стал слишком сложным, чтобы довольствоваться приблизительными определениями, расплывчатыми объяснениями или смутными понятиями. Я считаю, что в наше время более чем когда-либо нужно стремиться к точности, правильности, верности в деталях. Раньше ты мог заполучить душу человека с помощью богоугодной картинки, и ему за это ничего не нужно было, кроме благословения. Сегодня, чтобы добиться того, за чем я пришел, нужно сопровождать этого брата по жизни, отвечать на его вопросы, развеивать его тревоги и окаймлять его доброжелательным спокойным поведением, подобно тому, как ведущий семинара “Анонимных алкоголиков” отслеживает своих пациентов».

Так говорил мой отец. Когда он приканчивал первый или второй бокал, сидя у открытого окна и слушая дождь, ему иногда приходила в голову мысль вовлечь меня в обсуждение своих чудачеств, он называл это «часы, потраченные на то, чтобы утвердиться в вере». Однажды вечером, когда мать где-то довольно надолго задержалась, он, возможно, довершая уже третий бокал, под шум бьющегося о стекло дождя, внезапно решил отказаться от своих завоеваний и разрушить стенку, на которую опирался долгие годы. «Я утратил веру в Бога. С некоторых пор ни одного дня не провел в вере. Даже нескольких часов не наберется. И дальше уже речи нет об укреплении в вере, вообще нет. Когда мы в последний раз ездили в Скаген, я долго говорил с тамошним пастором обо всем об этом. В какой-то момент он мне сказал: “Но Йохан, у меня ведь тоже ничего нет, совсем ничего, кроме этой бутылки виски, которую я заменяю на полную, когда жидкость в ней кончается. Вера – вещь очень хрупкая, она зиждется на троекратной пустоте, это все магические фокусы. А что нужно, чтобы быть хорошим фокусником? Кролик и шляпа”. Вот все точно так, сынок. И ничего больше. Твоя мать и ты, вы совершенно правы, что никогда ко мне туда не ходите и вообще этим не интересуетесь. Я вам завидую. Сам я, чтобы заработать на жизнь, вынужден по-прежнему подниматься на сцену и выполнять один и тот же старый трюк, единственный, который я выучил за всю свою жизнь. И нет у меня ни женщины, которую можно распилить, ни кролика, ни шляпы».

В этот вечер отец приготовил нам на ужин запеканку с баклажанами. Она ожидала нас в теплой духовке. Мама пришла, аккуратно прикрыв дверь, чтобы она не хлопнула. Йохан уже спал.

Рано утром, как ни в чем не бывало, словно ночью ничего и не случилось, Патрик Хортон на цыпочках вернулся в нашу камеру. Позже, когда мы пришли с завтрака, в дверь просунул голову охранник. «Я поговорил с шефом об этой твоей истории. Все улажено. Через час придет дератизатор». И действительно, где-то в полдень в нашу обитель явился служащий, который принес с собой длинный мастерок, металлическую крошку и штукатурку для приготовления быстросхватывающегося состава. Чтобы создать свою смесь, он развел порошок в небольшом количестве воды, высыпал туда же металлическую крошку и принялся замазывать все трещины, змеящиеся по стенам нашей камеры. Пока он работал, Хортон ходил за ним, как угодливая тень, каждую минуту проверяя качество изоляции.

– Вы уверены, что в составе достаточное количество металла? А у кусочков острые края? Надо, чтобы они сразу резали лапы, иначе все бесполезно. А сколько времени нужно, чтобы это начало действовать? Двадцать четыре часа? Бля, а нельзя как-нибудь сделать побыстрее?

Дератизатор провел в нашей комнате час, вроде все промазал и позатыкал. Ему пришлось сходить и принести еще мешок штукатурки и еще мешок металлической крошки. Когда он закончил, он помыл руки в нашей раковине, посмотрел на безупречно чистую салфетку на унитазе, потом внимательно посмотрел на нас с Патриком.

– А кто из вас так боится мышей, интересно?

Хортон, помолчав, признался, что это он. Служащий, улыбаясь, собрал свой инвентарь.

– О бля, я нисколько не сомневался!

Январь месяц в Монреале один из самых холодных в году. На этой неделе температура достигла минус 32 градусов. В наших камерах, несмотря на отопление, было не больше 14 градусов. Нам раздали дополнительные одеяла. Они были из акрила, и у них был странный запах, который напоминал запах некоторых резиновых игрушек китайского происхождения, произведенных из старых автомобильных покрышек путем переработки. Ночью мы спали в одежде. Днем натягивали на себя два-три свитера, чтобы не было так холодно.

Крысы тоже вымерзли в подземных переходах тюрьмы, да еще их лишили обычных выходов – вот они и не стали наносить нам повторный визит. Настроение Хортона заметно улучшилось. Он вновь обрел всю свою самоуверенность и желание выпустить кишки доброй половине человечества.

– Знаю я одного из тех типов, которые сегодня появились. Жулик тот еще. В Монреале лучшего не найти, если надо скупить краденое. Прям в тот же день все сделает. Я сказал, ты запомнил, да? Но когда ты врубишься, что ему от тебя за это надо, ты поймешь, что парень явно не работает на Армию спасения. И к тому же этот говнюк постоянно носит с собой перо, ну ты понимаешь. Думаю, он за сутки здесь уже заточку сделает. С ним все ясно, у меня сомнений нет, что он плохо кончит. В один прекрасный день сам нарвется на нож, и его разрежут на кусочки. Как они там в Библии говорят, кто поднял заточку, от нее и помрет. – С этими словами лучший из известных мне толкователей Священного Писания заворачивался в одеяла, детально перед тем проверив, что все трещины в стенах по-прежнему тщательно заделаны магическим металлическим составом и вредные грызуны не имеют возможности пробраться в камеру.

Невзирая на холод в помещениях, кормили нас все так же плохо. Сегодня нас потчевали бурой курицей с зеленым горошком, который в микроволновой печи разморозили лишь наполовину. Иногда в такие моменты гастрономического угнетения – ведь в тюрьме прием пищи является одним из важнейших моментов в течение дня – я думал даже не о еде, которую готовила мать, поскольку она не любила заниматься кулинарией и покупала готовые блюда, а о тех потрясающе вкусных обедах и ужинах, которые в Скагене стряпал мой дед Свен; они подавались с брусничным соусом, пробуждающим во рту незабываемые кисло-сладко-соленые ощущения.

В этот вечер было так холодно, что мне не удавалось заснуть. Я слушал, как шумит вода в канализации, как кашляют люди. Иногда долгие спазматические приступы доносились с других этажей. Эти звуки, искаженные и приглушенные расстоянием, напоминали крики и стоны диких зверей.

Приходил отец. Мы болтали с ним о том о сем, он быстро перевел разговор на свою машину Ro 80. Он интересовался, в частности, что стало с этой машиной, когда он уехал из Тулузы в конце 1975 года. Я знал ответ, но предпочел держать его при себе. Я знал, что отцу это будет неприятно и больно. Потом к нам присоединились Вайнона и Нук. Это был прекрасный момент мира и покоя. Мы сидели вместе, живые и мертвые, прижавшись друг к другу, и каждый старался дать другому то, в чем он больше всего нуждался, чего ему так сильно недоставало: немного тепла и сочувствия.

У заключения ужасный запах. Повсюду распространяются затхлая вонь дурных, порочных мыслей, тлетворный выхлоп коварных идей и злобных намерений, тухлый душок сожалений о прошлом. Свежий воздух свободы сюда не попадает по определению. Мы вдыхаем углекислый газ от нашего дыхания, от общего дыхания с отрыжкой от бурой курицы и мутных замыслов. Даже одежда и постельное белье в конце концов пропитываются этими испарениями, и к этому невозможно привыкнуть. При возвращении с прогулки, когда воздух с улицы останавливается перед турникетом, переход делается от раза к разу все более трудным, и появляется смутная тошнота, напоминающая нам, что мы живем и дышим в поглотившем нас чреве, которое нас непрерывно и неуклонно переваривает и которое в некоторый момент исторгнет нас скорее для того, чтобы самому от нас освободиться, чем чтобы нас освободить.

Получение в восемнадцать лет степени бакалавра прошло не без трудностей. Я вылез только потому, что меня вытягивали, притом что многих других потопили. В отличие от свободомыслия 68 года, когда каждый получал свой диплом, просто представив сделанный дома доклад, Тулузская академия за последние годы очень повысила требования и стандарты получения сертификата. Мои хорошие результаты в области физкультуры, географии и некоторых других подобных предметов плюс умение выпутываться из затруднительных ситуаций позволили мне представить мой последний ausweis по успеваемости пастору Хансену и услышать от него с некоторой торжественностью произнесенное на языке Ханса Кристиана Андерсена «Min søn, jeg er stolt af dig», что можно перевести как «Сын мой, я горжусь тобой».

По правде сказать, я никогда толком не знал, не вызывает ли вид эдакого метиса-полублондина, каким я выглядел в его глазах, у отца сожаление о том, что он не женился на настоящей уроженке Скагена, которая бы думала по-датски, любила по-датски, ела по-датски, плавала по-датски, трахалась по-датски и произвела в результате этого мощного датского младенца, и все гордились бы его силой и красотой, но который при этом, едва открыв глаза, прошептал бы своим восхищенным близким: «Smigger er som en skygge: det gor du, eller større, eller mindre». Это означало бы: «Лесть, она как тень: она не делает вас ни выше, ни ниже».

Я прекрасно понял, что Йохан, пастор, без веры несущий Закон Божий, мечтает иногда, глядя на ливень за окном, об этом маленьком безупречном отпрыске, которого у него никогда не было.

Университет принял меня как очередного непредусмотренного эмигранта, и, обучаясь на географическом факультете, я выяснил, что Дания имеет территорию в 42 924 квадратных километра, является поэтому самым маленьким государством в Скандинавии, если не учитывать тот факт, что в ее состав входят Гренландия и Фарерские острова, и общая территория этого мастодонта – 2 210 579.

Я люблю географию, связанную с путешествиями, с пешими походами, наблюдениями с высоты человеческого роста, учитывающую сложность рельефа, капризы погоды и простую человеческую усталость. Гораздо меньше мне нравятся таблицы и схемы, тетради, разлинованные графами и датами. Мое пребывание в университетском кампусе, таким образом, состояло из беспорядочного хождения туда-сюда, периодической проверки моих весьма сомнительных знаний, списываний на семинарах и долгих часов в нашем кинотеатре. По вечерам я возвращался домой усталый, но довольный.

Дома все дела шли своим чередом, постепенно подтачивая терпение матери и любовь отца. В квартире на набережной Ломбард царила тягостная атмосфера, взаимное равнодушие словно покрывало все слоем серой пыли. Пастор по-прежнему готовил ужин, мать по-прежнему приходила поздно. Они часто стали ужинать по отдельности, каждый в удобное для него время.

Анна вела бухгалтерию кинотеатра, держала нос по ветру и без лишних сомнений пользовалась благами этого мира, если они сами шли ей в руки. Йохан же пытался сохранить свой статус, писать в тишине проповеди, пытаясь создать видимость иллюзии Слова Божьего, импровизируя свои религиозные фокусы с помощью того, что оказывалось под рукой, но у него по-прежнему не было ни более или менее путной шляпы, ни даже самого маленького кролика.

В 1975 году, когда мне исполнилось двадцать лет, произошел конец света в одной отдельно взятой семье, а именно семье Хансенов. Люди Севера и люди Юга, которые проделали столько километров и стольким важным и личным пожертвовали, чтобы соединиться, которые выучили незнакомые языки и купили немыслимые автомобили, которые занимались любовью каким-то непонятным образом, один закрывая глаза, другая нет, которые родили ребенка, не слишком понимая, для кого и зачем, из которых один защищал интересы Бога, а другая составляла программу в интересах дьявола, и оба, как было обещано, расчищали наносы воображаемого песка перед дверью своей квартиры, которые прошли вместе огонь, воду и медные трубы – в конце концов распались и расстались, их союз разорвался и развалился.

Двадцать четвертого апреля 1975 года незадолго до полудня несчастная жертва непритязательной моды, морально устаревшая и ставшая при этом жертвой резких колебаний цен на нефть, последняя машина DS сошла с конвейера завода «Ситроен» на улице Жавель. Это была ее экономическая смерть, церемония сродни панихиде, вызывающая слезы на глазах. На погребении присутствовали официальные лица, представляющие фирму, государственные чиновники, представители прессы и, без всякого сомнения, мои бабушка с дедушкой, которые стояли где-то в углу цеха, где производили этот автомобиль, а до этого – огромные количества ядовитого гипохлорита натрия, так называемой жавелевой воды, или же хлорки, применяющейся для отбеливания. Усопшие Маргери наверняка пожелали присутствовать на этой церемонии, чтобы лично убедиться в исчезновении того, что они воспринимали как вереницу человекоубийц. Они не забыли про автокатастрофу в Наурузе и ничего, ничего не простили.

Позже, когда я думал над историей самоликвидации семейства Хансен и никак не мог придумать этому аналогий, мне всегда на ум приходил крах компании «Ситроен». Продажа их товарного знака. Их исход с набережной Жавель.

И тем не менее одним из виновников того, что семья Хансен уехала с улицы Ломбард и перестала фигурировать в телефонных справочниках, отчасти является некий Джерард Дамиано. Этот уроженец Бронкса, убежденный католик, бывший сотрудник кабинета рентгенографии, ставший потом парикмахером в родном районе, собрал с помощью местных воротил организованной преступности 25 тысяч долларов и принял решение снять второй настоящий порнографический фильм в истории профессионального американского кинематографа. Примитивный сценарий и минимальные диалоги, сюжет, базирующийся исключительно на оральных и ларингофарингиальных способностях главной героини, Линды Лавлейс, фигурирующей в окружении актеров-любителей, готовых преданно отдаться ради высокой цели. Прокат фильма, осуществленный командой, которая помещалась в малолитражку, прошел буквально за шесть дней в Майами, в разгар чудесной и гостеприимной флоридской зимы. Переехав в Нью-Йорк весной 1972 года, один из актеров фильма, Гэрри Римс, который до этого играл только в пьесах Шекспира и который в «Глубокой глотке» участвовал не только как исполнитель роли, но и как мастер по свету, подвергся преследованию полиции по обвинению в «преступном сговоре с целью распространения непристойных материалов через границы штатов». Картина была запрещена в двадцати семи штатах, квалифицирована как «совершенно непристойная» в штате Нью-Йорк. Она вызвала бурю скандалов, осуждение критики, вопли оскорбленной добродетели. Но все доступные залы, где просмотр был разрешен, ломились от зрителей. За всю свою историю «Глубокая глотка» принесла больше 600 миллионов долларов. Но следует заметить вот что: и Дамиано, режиссер-парикмахер, и все его актеры-любители, хотя и работали по шесть дней в неделю, получали жалкие крупинки от всех этих золотых гор. Бо́льшая часть выручки изымалась с удручающей регулярностью прямо из касс кинотеатра отрядом инкассаторов-любителей, нанятых мафией, чтобы обчистить парикмахера и его актеров.

Джерард Дамиано тем не менее на следующий год вновь взялся за старое и отправил в прокат фильм «Дьявол в мисс Джонс», который принес 7,7 миллиона выручки и имел в 1973 году невероятную популярность. За тридцать два года кинематографической карьеры этот удивительный персонаж снял 48 фильмов с редкостно выразительными названиями (как, например, «Splendor in the ass»), которые не оставляют никаких сомнений о стиле, характере съемок и содержании сценария.

Если я не путаюсь в деталях, именно по причине рогаток и препон цензуры «Глубокая глотка» появилась во Франции только 27 августа 1975 года. И во время этого долгого периода ожидания между реформаторской церковью и артхаусным кинематографом велись ожесточенные дебаты.

Три года прошло с момента появления фильма на экранах Америки. Три года, во время которых отоларингологи и кинокритики исследовали особенности строения гортани и заднего нёба героини, биографию режиссера, его лабильный католицизм и его выручку, которая исчезала, как кролик, в сицилийских шляпах. Все эти истории приносили с собой многочисленные сомнительные выходцы из заокеанских краев, так что когда «Глубокая глотка» появилась на наших экранах, у многих было ощущение, что они ее уже смотрели.

Двадцать седьмое августа 1975 года стало для меня незабываемой датой – в этот роковой день обрушилась жизнь нашей семьи, вышло на поверхность все, что я смутно предчувствовал.

В июне министр культуры Мишель Гюи снял запрет с ввоза этой ленты во Францию.

Мать, представляя независимый кинотеатр, отправила запрос компании «Альфа Франс», дабы получить право показать этот феноменальный фильм в «Спарго». Когда это известие донеслось до набережной Ломбард, отец пришел в ярость. Он проявил себя мелкобуржуазным боязливым консерватором, но при этом совершенно не стеснялся в выражениях: «Ты что думаешь, меня колышет вся эта твоя дурацкая история, все эти твои глупейшие клиторы и те придурки, которые их насасывают на протяжении целого часа? Ты думаешь, меня именно это шокирует? Ты и правда так думаешь? Нет, Анна, меня трясет от другого: что ты, жена пастора древнего храма, ни одной секунды не подумала о том, какие последствия могут иметь для меня и моей работы твои хреновы кинематографические вкусы. Если ты будешь крутить этот фильм в своем кинотеатре, мне конец, я больше не посмею появиться в храме. Обычные люди, пресса, мои прихожане – все, несомненно, сумеют найти связь между той, из-за которой разразился скандал, и тем, кто по воскресеньям расхваливает им достоинства Коринфян: “Но тело не для блуда, а для Господа, и Господь для тела”. Ты вообще отдаешь себе отчет, в какое дерьмо ты вляпалась? И даже не посоветовавшись со мной, не спросив моего мнения. Я узнаю обо всем, сняв трубку телефона. Звонит тип из какой-то “Альфы Франс” и спрашивает: “А мадам Хансен дома? Вы месье Хансен? Тогда у меня для вас хорошие новости. Дали добро на “Глубокую глотку”. Вы можете взять в прокат фильм, как только он выйдет. Вам позвонят и сообщат о датах, когда пришлют бобины. Предупреждаю, это совсем не в вашем обычном стиле, это изменит ваш подход к программе кинотеатра”. Если ты покажешь этот фильм, Анна, это изменит всю мою жизнь и всю нашу совместную жизнь».

Анна резко встала, схватила тарелку и стукнула ей об стол. «Да ты просто жалкий провинциальный пастор, серый ограниченный протестант, ретроград и консерватор. Ты не способен увидеть, что мир меняется. Ничего не видишь, ничего не понимаешь, а судишь да рядишь с этой своей Библией, которой ты потрясаешь, словно Уголовным кодексом. Ты все еще живешь в XIX веке, во всех этих историях про рыбную муку и засыпанный песками полуостров. Ты достал меня, Йохан Хансен. Весь мир вокруг увидит этот фильм, который, без сомнения, совершеннейшее дерьмо, но который является важным поворотным моментом в кинематографе, а это моя профессия. Я не знаю, во что это выльется, но это, несомненно, событие. И вот что я тебе хочу сказать: я не собираюсь отказываться от участия в этом деле только для того, чтобы унять профессиональные опасения мужа, которого не устраивает работа жены. Я показываю фильмы, понимаешь, это дело моей жизни. Когда я беру в прокат Бергмана или Тарковского, это метафизика, мистицизм, духовность. Когда достается Дамиано – приходится показывать члены, члены и клиторы. И я очень разочарована, если такая маленькая штучка в глубине горла способна привести тебя в такое состояние».

Высказавшись, Анна вышла из комнаты и ушла из квартиры, громко хлопнув входной дверью.

В этот вечер я понял, что мы с отцом были в некотором роде тем последним автомобилем «Ситроен», сошедшим с конвейера, и вокруг нас, позади и впереди, разверзлась пропасть одиночества и непонимания. Во время этого семейного конфликта, притом что, очевидно, я разделял либеральные, прогрессивные и современные взгляды матери, я немедленно встал на сторону Йохана. Отчасти из какой-то необъяснимой, тайной датской солидарности, но еще и оттого, что от вида моего отца, потерянного, несчастного, утратившего веру, забывшего все свои магические фокусы, лишенного даже родного языка, тоскливо глядевшего в окно на струи ливня в ожидании матери, у меня внутри все переворачивалось. Его жизнь происходила как бы в противофазе с теми фильмами, которые я смотрел, и с миром, который нас окружал. Как двигатель Ванкеля в его странном автомобиле, он крутился вхолостую, не двигаясь с места, не запуская процесс тяги, необходимый, чтобы выбраться из колеи, свернуть с проторенной дороги.

И вот что должно было случиться – случилось. Специальная бесплатная рекламная публикация в журнале с программой киносеансов и в киноафише отметила «Спарго» в числе кинотеатров, где будет демонстрироваться «Глубокая глотка». В предвкушении даты первого показа в газетах не утихала полемика, некоторые защитники добродетели яро выступали против такого противного природе использования человеческой полости рта. В протестантской общине, где в конце концов все сумели установить связь между неистовой защитницей пещеры порока и пастором Хансеном, руководству все труднее было найти подходящий ответ на настойчивые вопросы наименее прогрессивной части паствы.

Двадцать второго августа 1975 года – это была пятница – отца призвали на пресвитерский совет, где ему объяснили, что вследствие достаточно щекотливой ситуации, из-за которой все могут оказаться в неудобном положении, решено в качестве меры предосторожности приостановить его деятельность на посту пастора данной церкви, и решение это вступит в силу незамедлительно.

Придя домой, я обнаружил там безмолвного, впавшего в ступор человека.

В воскресенье, 24 августа, Йохан остался дома. Он вышел прогуляться по набережным вдоль Гаронны, потом несколько раз позвонил кому-то по телефону, причем с одним собеседником говорил по-английски. Он не звонил никому в Данию, несомненно, оберегая родственников от всего этого ажиотажа и не желая вынужденно винить мать, чтобы оправдать свое увольнение. Уже с той самой пятницы, как только вышел с заседания совета, отец понял, что отстранили его окончательно и бесповоротно и что в этот храм он уже не вернется. Да и как бы он мог оправдать свое возвращение и последующую работу на этом посту, если прогрессизм Анны натолкнет ее на идею показать в следующем году, скажем, «Дьявол в мисс Джонс» или «Великолепие в заднице»?

Двадцать пятого августа кинотеатр собрал, естественно, полный зал, как и в последующие дни и недели, будни и выходные. Конечно же, фильм при этом был никакой и ни о чем, и один местный критик, посмотрев его, назвал «лентой для жадных вуайеристов».

Отец редко выходил куда-то за пределы набережной Ломбард. Он, казалось, смирился со своим поражением. Я заметил, что он часто разговаривает по телефону, причем иногда говорит по-французски, а иногда – по-английски. С матерью он прекратил всякие дебаты и заговаривал с ней только по поводу каких-нибудь домашних мелких дел и бытовых проблем, которыми пытался заполнить свои дни. Больше ни слова не было сказано ни о Дамиано, ни о Линде Лавлейс. Мало-помалу шумиха спала. Анна, ненадолго присмиревшая после неожиданной грубой отповеди мужа, вновь обрела присущие ей самоуверенность и спесь и весело купалась в лучах успеха, с удовольствием пересчитывая при этом немалую выручку, за которой при этом не намерен был являться никакой мафиозный инкассатор.

В середине сентября за ужином, в то время как за окном бушевала непогода, сотрясая стекла, раздался мощный и ровный голос отца, легко перекрывающий раскаты грома. «Так вот, я собираюсь сказать вам только две вещи: во-первых, неделю назад меня снова вызвали на пресвитерский совет, дабы подтвердить, что не собираются восстанавливать в прежней должности, не вдаваясь в объяснения, почему я окончательно уволен. Вторая новость – я нашел себе новую работу. Я стану основным пастором Методистской церкви в Тетфорд-Майнс. Это маленький городок в Канаде, в провинции Квебек. Я вступлю в свои новые обязанности 1 ноября. А уеду туда, чтобы обустроиться, в середине октября. С этого момента я хочу постараться стереть (и административно это оформить, так как я знаю, что вы, французы, очень охочи до этого вида спорта) все следы моего пребывания в этом городе и в этой семье. Естественно, что наш развод, Анна, является неотъемлемой частью процесса. Я оставляю за тобой право выбрать формулировку и условия и надеюсь подписать до моего отъезда все документы, которые тебе понадобятся. Думаю, не нужно лишний раз напоминать вам, что вы оба всегда будете желанными гостями в этом крохотном городке, о котором я ровным счетом ничего не знаю, кроме того, что своим доходом он обязан крупнейшему в мире месторождению асбеста».