Текст книги "Не все люди живут одинаково"

С решительностью истинной дочери датского народа и уроженки открытого всем ветрам полуострова мать встала из-за стола и погрузила яростный и наглый взгляд в голубые прозрачные глаза Йохана Хансена – в тот момент, казалось, она впервые заметила, что он какой-никакой служитель Божий. «Бумаги на развод уже готовы. Они лежат в выдвижном ящике комода, в прихожей».

– О чем думаешь, дупель?

Я не мог себе представить, что Хортон способен задать мне такой вопрос и при этом наградить меня ласковым прозвищем, смысл которого наиболее точно передает слово «кретин». Можно было, конечно, ответить ему, что я мысленно путешествую по миру, занесенному песком и пылью много лет назад, древнему миру, где можно было расстаться из-за плохого фильма; я жил в этом мире почти двадцать лет и у меня там было место за столом, между матерью и отцом, которых я в тот злополучный вечер видел вместе чуть ли не в последний раз, по крайней мере в один из последних. От этого мира сейчас ничего уже не осталось. Пастор умер на моих глазах. Анна долго прожила в свободном союзе с мелким швейцарским бизнесменом, но и она умерла пятью годами раньше от передозировки лекарств, которую устроила себе намеренно. Поршнево-роторную машину украли и вдребезги разбили на автостраде вскоре после отъезда отца, свои дни она закончила у торговца подержанными деталями. Что до «Спарго», судьба его сложилась в соответствии с тенденциями рынка: он постепенно приходил в упадок, потом мать продала его молодому марсельскому предпринимателю, который счел своим долгом отказаться от идеи артхаусного кино и переделать кинотеатр в порнозал, который сперва назывался «Прадо», потом «Зигзаг», пока здание со всеми потрохами не перекупил владелец «Оптики», производитель очков, который, несмотря на это, не слишком внимательно присматривался к прошлому приобретенного помещения.

Вот о чем думал «дупель» этим январским вечером, пока температура на улице неостановимо падала. Наших дополнительных одеял вскоре стало не хватать, чтобы сохранить нам хоть каплю тепла. Обогреватели были включены на максимум, но они были слишком старыми, чтобы справляться с бешеным нравом зимы.

– А ты видел, что вчера произошло в Нью-Йорке и еще во всяких разных других городах во всем мире? 3000 чуваков одновременно спустили портки, понимаешь, прямо вот так разом! Это вроде как праздник такой, называется «No Pants day»[5]5
  Празднуется во многих странах 13 января.


[Закрыть]. Диктор что-то там стал объяснять типа: «Члены этого клуба так поступают для того, чтобы чувствовать себя более свободными без брюк, и еще, в течение всего дня они ведут обычную жизнь, ходят на службу или в магазин, но только в трусах…» Не, правда, кажется, что тебе это снится. Прикинь, заходит к нам такой вот охранник в стрингах и объявляет: «Хансен, пройдите на вахту». Или судья сидит в зале в кальсонах и собирается тебе впаять двадцаточку. Ох, объяви этот No Pants day, во жара была бы тут! Говорю тебе, кореш, мы живем в мире, где все сплошь поехавшие крышей. С другой стороны, я не против, если людям хочется проветрить яйца. Но в январе, при таком морозе, это уже, бля, экстремальный спорт!

Что-то мрачное и тревожное вдруг разлилось в воздухе, словно толстая шаль тоски укутала мои плечи. Хортон продолжал излагать сводку последних радионовостей, но его слова рассеивались в воздухе и не доходили до моих ушей.

У меня часто появлялось это внезапное ощущение пустоты и горя. Особенно когда на время оживляя своих мертвецов, я потом особенно остро ощущал свое полное одиночество. Ведь отныне я был последним из южных Хансенов.

Тетфорд-Майнс

После ухода отца Анна и не подумала предпринять каких-нибудь усилий, чтобы как-то больше сблизиться со мной, вела прежнюю жизнь как ни в чем не бывало и демонстративно не замечала тень пастора, которая тем не менее продолжала бродить по нашей квартире. В ту эпоху я крепко обиделся на мать за то, что она ни в чем не уступила Йохану и отпустила его так, словно он был случайный посетитель. Этот перелом никогда уже не сросся. К тому же следующим летом я и сам улетел в Канаду, чтобы жить с отцом.

Тетфорд-Майнс сегодня – это одновременно географическая аберрация и эстетический курьез. Кроме достаточно выразительного, говорящего названия, ничего особенно выдающегося с точки зрения фактов и событий. Город (45°06′ с. ш., 71°18′ з. д.) насчитывает 25 тысяч жителей, разбросанных в среднем человек по сто на квадратный километр на общей территории в 225,79 квадратного километра. Местность пересекает небольших размеров река Беканкур. Город находится на равном расстоянии от Квебека на севере и Шербрука на юге. Он относится к административному региону Шодьер-Аппалачи. Признаки некоего процветания этого небольшого городка – собственная многопрофильная больница, колледж общего и профессионального образования, конференц-зал и закрытый бассейн. Каждый год там проводят музыкальный фестиваль «Наша смена» и ярмарку старинных автомобилей. «Ассюрансиа» и «Голубые носки» из Тетфорда – соответственно хоккейная и бейсбольная команды, представляющие этот город.

Но когда приезжаешь на местность, весь этот внушительный каталог жизненных благ и социальных служб куда-то испаряется из головы, и ты видишь только громадные котлованы, которые опоясывают и испещряют город до самого центра. Такой типичный пейзаж после Армагеддона. Шахты, шахты, шахты под открытым небом, глубокие, достигающие чуть ли не центра Земли, огромные лунные кратеры, громадные марсианские могилы, ступеньками спускающиеся вниз, изрезанные извилистыми дорожками, с пыльными отвалами на поверхности вскрышных пород, похожими на огромных уснувших животных. Там и сям огромные озера, которые, кажется, упали с неба, наполненные потрясающе красивой водой изумрудного цвета, похожие на моря, пригрезившиеся ювелиру; они кажутся неестественными и странно сияют посреди всего этого унылого и мрачного пейзажа, испещренного рытвинами, словно изборожденного морщинами и шрамами.

Имя последнего муниципального образования, поглощенного городом Тетфорд-Майнс, было Асбест. А соседняя деревушка называлась Горный Лен[6]6
  Старинное название асбеста.


[Закрыть].

Вот тут и жил мой отец, в этом горниле волокон и пыли, в этих невероятных рудничных декорациях, в этом изрытом, истерзанном, искромсанном, ирреальном городке, где с 1876 года царил хризотил, он же асбест, он же горный лен.

Первооткрывателем этого месторождения, которое он, по преданию, обнаружил, поковыряв землю ногтем, был Жозеф Фекто. Это был фермер, и руки у него оказались в буквальном смысле золотые. Вслед за ним Роджер Уорд, а затем братья Джонсон и множество других тружеников земли нового типа начали вырабатывать эту землю до последней крошки, разорять окрестные пейзажи, выкапывать глубочайшие подвалы и взрывать подчистую массивы скал, пронизанные волокнами белого асбеста, который геологи из Монреаля, специалисты по четвертичному периоду, описывали в своих публикациях о «трех стратиграфических последствиях, составляющих остаточные явления плейстоцена на территории Тетфорд-Майнс».

Пастор Хансен, таким образом, проповедовал Слово Божье в эпицентре палеолита. Он пересек полмира, чтобы вернуться к своим корням, к тем временам, когда появились первые человеческие существа, использующие обработанные камни. Забравшись на экскаваторы и подъемные краны, уходящие в небо, их потомки принялись копошиться в развалинах их жилищ, разрывая пласты прямого залегания, словно металлические собаки, жадно пытающиеся откопать зарытую кость.

Открытые шахты часто носят имя компаний, которые их разрабатывают, и, по свойству смежности, дают название улицам, которые их окружают. Эти фирмы называются «Кинг», «Белл», «Бивер», «Джонсон» и так далее. Иногда окрестные дома соседствуют с пустотой, с обрывом над пропастью, заполненной гигантскими самосвалами и ковшовыми элеваторами, осуществляющими связь мировых глубин с их волокнистыми внутренностями и поверхностью, чей пыльный пейзаж ни разу в жизни не вдохновил никакую школу живописи.

В 1975 году Тетфорд-Майнс был одним из крупнейших в мире месторождений асбеста, без устали осуществляющим добычу минералов, и никто еще всерьез не заинтересовался двадцатью шестью исследованиями ученых, работающих в сфере здравоохранения, в которых рассматривались случаи заболевания асбестозом и раком легких у пациентов, работающих на рудниках в Пенсильвании, Уэльсе и Квебеке.

И вот как раз в том же самом 1975 году, как раз когда отец переехал в Тетфорд-Майнс, разразился знаменитый «асбестовый скандал» на факультете Жюссье. Было открыто, что этот минерал, присутствуя в здании и мало при этом изнашиваясь, распространяет частицы пыли и может заразить учащихся. Университет закрыли. В течение долгих лет целая команда рабочих, одетых в непроницаемые скафандры, обдирала стены, чтобы сделать помещение неопасным для здоровья.

В этом же году Тетфорд-Майнс добился рекордной добычи в своих недрах, и хризотил KB3 присутствовал везде – в воздухе, в воде, на земле, в садах, домах, школах, на тротуарах и даже в церкви Йохана Хансена.

Храм Методистской церкви города Тетфорд-Майнс, построенный в 1956 году предпринимателем по имени Дэвид Скотт, располагался в квартале Митчелл, одном из самых скромных и самых истерзанных процессом добычи полезных ископаемых. На нем была примечательная табличка, установленная после строительства: «Внешняя отделка: основное покрытие – асбест, стены – асбест, крыша – асбестоцементные плиты. Deo gratias!»[7]7
  Слава тебе, Господи!


[Закрыть]

Но как занесло Бога и Йохана Хансена в подобное местечко?

Я прибыл в Канаду в 1976 году на самолете, заполненном беззаботными отпускниками, имея с собой холщовый рюкзак цвета хаки, с результатами жалких шести экзаменов из университета в Тулузе, которых не хватало даже для того, чтобы подтвердить первый год обучения, и небольшой суммой, выигранной в ставках на дерби, поскольку мне повезло как новичку и бедные лошадки принесли мне удачу.

В аэропорту меня обнюхали собаки, чтобы убедиться, что я не везу с собой никаких незаконных порошков, семян или других продуктов, которые могли бы войти в конфликт со строгими законами, разработанными министерством сельского хозяйства. Не нашли ни хороших, ни плохих зерен – ничего, что могло бы где-нибудь когда-нибудь прорасти. Тогда я сел в автокар, место D1, у окна. В конечной точке автодороги 112, после трех часов сорока пяти минут путешествия, я наконец поздним вечером оказался в краю, где меня окружали глубокие глотки дьявола.

Пастор ждал меня на конечной остановке автобуса. Он помолодел и выглядел как датчанин, расцветший на лоне природы.

Я сжал в объятиях этого человека так, как, вероятно, никогда до этого не делал. Он повез меня на своей машине, раздолбанном «Форде Бронко» 1966 года, который, казалось, тоже был извлечен из залегающих слоев пород плейстоцена и механическая организация которого явно никогда не оказывалась в ведении доктора Феликса Хейнриха Ванкеля. Он тем не менее отвез нас в храм Методистской церкви города Тетфорд-Майнс, где служил мой отец. Здание окружало несколько елей, которые затеняли фасад и придавали зданию вид, с функциональной точки зрения более соответствующий идее места, где предоставляют духовные услуги.

Отец не спросил меня, как прошло путешествие, не поинтересовался, жива ли его бывшая жена и работает ли еще ее кинотеатр. Нет. Первыми его словами были: «Ты видел эти ямищи? Никак не могу к ним привыкнуть». Уже потом, после ужина, вспомнив эти его слова, я задал ему единственный вопрос, который меня волновал, он возник у меня уже в тот день, когда отец объявил нам, что уезжает в Канаду. Вместо того чтобы искать новую работу в таких отдаленных краях, почему бы ему было не обратить свой взор на родную землю, на скандинавский полуостров? «Ну конечно, я об этом думал. Но отдавал себе отчет, что я для этого уже недостаточно датчанин. Слишком много времени провел я во Франции, слишком много времени прожил с твоей матерью. Слишком много времени ушло на то, чтобы научиться правильно писать, различать все эти похожие слова, которые иногда совсем между собой не различаются, придерживаться всех этих грамматических правил… И теперь все это забросить, забыть, что “когда два глагола следуют один за другим, второй стоит в неопределенной форме” или что “в сложных временах причастие прошедшего времени спрягаемого глагола согласуется в роде и числе, когда прямое дополнение стоит перед глаголом”. А здесь я нахожу понемногу от каждого из этих миров: с одной стороны, язык твоей страны, с другой – климат и дружелюбие мужчин и женщин, которые здесь живут. Но вообще-то я думаю, что в наш первый совместный вечер мы можем поговорить о чем-нибудь другом. Ну, например, что ты мне расскажешь, какая муха тебя укусила, что тебе взбрело в голову пойти играть на скачках, и как тебе удалось вот так взять и выиграть».

Официально, как духовное лицо, Йохан не любил азартные игры, но в тот момент я почувствовал, что его очень взбудоражила мысль о том, что его сын, отдавшись на волю случая, смог за несколько секунд выиграть сумму, эквивалентную трем его месячным зарплатам. Однако когда я предложил вместе сходить на скачки, он тут же наглухо закрылся, как дверь в салун. «Никакой слуга не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть». Вот в этом-то и была его профессиональная узость, ограниченность его нотаций, если не называть это прямо – занудностью и брюзгливостью протестантского пастора.

Вчера вечером в тюрьме умер человек. Один заключенный зарезал другого в камере. Охранник рассказал нам, как все это произошло. Убийца, некий Дузан, положил подушку на лицо соседа и перерезал ему горло ножом, а потом ждал, когда он перестанет дергаться и из него вытечет вся кровь. Когда тот утихомирился, убийца постучал в дверь камеры и позвал охранника. Он не сопротивлялся, не спорил. Объяснил только, что нож он смастерил из ручки вилки, затачивая ее об пол в течение долгих дней. Жертву звали Сильвестр Орель. «Я очень его любил, это чистая правда, я очень любил его, но я все-таки должен был сделать это. Он был гаитянин, и он некоторое время назад очень изменился. Ночью он говорил всякие ужасные вещи и колдовал, занимался магией вуду, а мне грозил всякими карами. Он говорил, что дух, который борется с ворами и преступниками, Хевиосо, скоро поразит меня громом. Много раз я предупреждал его, я говорил: “Сильвестр, хватит, кончай с этим, или я буду вынужден тебя убить”. Но он мне не поверил».

Я ненавидел такого рода истории. Когда они случались, это напоминало мне, в каком месте мы живем, с людьми какого рода нам приходится делить кров и пищу, а иногда и общаться дружески во время прогулок во дворе или на общей террасе. И в течение всех последующих дней, встречая себе подобных на прогулке, я задавался вопросом: что же у них в душе и что же у них за пазухой?

«Я хорошо знал того Дузана. Неплохой такой тип, но тут все знают, что есть здесь такие ребята, которые себя трогают, ну ты понимаешь. Когда я раздавал пилюли, я ему каждый вечер пригоршню выдавал. Если бы спросили здешних коновалов, они все бы сказали, что у него крыша съехавшая. Но они все такие же, как тот зубодер, наплевать им на нас, они ничего не хотят делать. И вот завтра, вместо того чтобы объяснить ищейкам, что это парень правда тронутый, они будут молчать как рыбы. И Дузана нагрузят по полной, уж поверь мне. Во всяком случае, это же вообще никуда история, что Сильвестр хотел его заколдовать или что там еще. Сильвестр был одним из самых тихих и скромных пацанов здесь, вообще безобидный, извинялся все время. Ну да, он гаитянин, и что с того? Думаешь, они все время только и делают, что черным петухам шеи крутят? В любом случае завтра я пойду и расскажу начальнику, что с Дузаном не все так просто, что он колеса горстями ест. Это ничего не изменит, но я все равно пойду скажу начальнику».

Излагая хронику пенитенциарной психиатрии, Патрик Хортон при этом сосредоточенно листал зачитанный до дыр порнографический журнал, издание которого, скорей всего, пришлось на его подростковые годы. Я не понимаю, каким образом такого типа журналы, запрещенные тюремными правилами, прошли через все обыски в камерах – этому могло способствовать только доброжелательное попустительство охранников, которые тактично закрывали глаза на эту старинную реликвию. Поколебавшись некоторое время, Патрик сконцентрировал внимание на фотографии какой-то роскошной женщины былых времен, с которой, видимо, у них была уже долгая связь. Потом он расстегнул ширинку, словно участвовал в акции «No Pants Day», и робким голоском застеснявшегося убийцы сказал: «А ты не мог бы на пару минут отвернуться, я тут подрочу чуток…»

Тюремное заключение растягивает дни, как резинку, длит без конца ночи, замедляет часы, оно придает времени вязкую, тошнотворную консистенцию. Здесь каждый испытывает такое ощущение, точно пробирается по густой липкой грязи, раз за разом вытаскивая из нее ноги, и каждый шаг дается с трудом, но сделать его необходимо, чтобы не увязнуть в отвращении к себе. В тюрьме мы словно похоронены заживо. Те, у кого небольшие сроки, еще могут на что-то надеяться. Другие уже погребены в братской могиле. И если вдруг случайно им сокращают срок и выпускают их на волю, они выходят, чтобы вдохнуть воздух свободной жизни, но все равно возвращаются сюда, в дом нечестивых, где их называют по фамилии и обращаются с ними как с животными на ферме.

Я скучаю по прежней жизни до такой степени, что иногда просыпаюсь по ночам, обнаружив, что сжал в отчаянии зубы до скрипа и скрежета. По моей прежней жизни, когда я стоял за штурвалом «Эксцельсиора», а Вайнона, разряженная, точно сошла с рекламы магазина спортивной одежды, облетала на своем одномоторном «Бивере» романтические озера Лорентидов, когда Нук, моя вечно живая собака, любительница плавать в озерах и бегать по лугам, заводила со мной долгие разговоры, содержание которых знала она одна. Эта жизнь больше не существует, и когда двери тюрьмы вновь откроются для меня, я останусь на тротуаре, рядом со строением под номером 88 по бульвару Гуэн, и мне нужно будет выбирать направление, куда идти, и продолжать там свое наказание, не подлежащее амнистии. И там у меня уже не будет журналов для прыщавых подростков и послеобеденного восседания Хортона на унитазе, которые могли бы отвлечь меня от самого себя.

В воскресенье я зашел на мессу, которую служил тюремный капеллан. В комнате, освещенной неоновыми лампами, пахло фунгицидами. С десяток заключенных, сидя на принесенных с собой стульях из столовой, смотрели на какого-то бедолагу, которому явно мешал лишний вес. Каждый его жест выдавал тайное желание сорвать с себя тесное церковное облачение, сковывающее движения. В какой-то момент по сценографии действа потребовалось, чтобы духовный пастырь воздел вверх дароносицу и поддерживал ее на вытянутых руках, читая при этом псалмы. Но в нашем случае тюремный капеллан, узник своей тучности и прочных швов в пройме сутаны, не сумел поднять кубок выше уровня подбородка. Движение было абсолютно лишено изящества и нисколько не напоминало о Божьей благодати, скорее оно напоминало жест клиента, уже опустошившего свой стакан и намекающего бармену, что следует повторить.

Католическое богослужение всегда казалось мне явившимся из другой эпохи, из другого мира, каким-то пережитком темных веков. Священнослужители, одетые как императоры древних инков, бормочут какие-то маловразумительные, пафосно-торжественные гимны на мертвых языках, мешают вино с водой, благословляют горбушку хлеба и с помощью песнопений осуществляют так называемое пресуществление, то есть превращение кусочка булочки в божественную голубку. Причем даже при условии, что ни одно пернатое создание ни разу не появлялось в этой комнате, все заключенные, присутствующие при этой сцене, скажут вам, что видели, как вылетела птичка. Только лишь потому, что у них нет желания обсуждать все это, потому что достаточно просто открыть глаза в нужный момент, потому что у них есть потребность верить в эту древнюю историю, как цеплялись за нее до них их родители и родители их родителей, и что вдобавок для них соорудили удобнейший ларчик, чтобы они складывали туда все сомнения, и он называется вера.

Вера, этот профессиональный аксессуар, про который отец однажды признался мне, что его потерял (и при этом моей матери прожужжал о ней все уши), и в лоне которой, по его собственным словам, как вы помните, он хотел бы пребывать хотя бы один недолгий момент, да-да, всего только «несколько часов в совершенстве веры».

– А что ты туда поперся вообще? С каких таких пор ты ходишь к мессе? Без бля, ты, чувак, с катушек слетел. И еще в такой убогой дыре, пропахшей ссаками. Ну я понимаю в церковь, это еще туда-сюда, зрелище там, все в золоте, пахнет всякими травками прикольными, музыка красивая, в общем можно разок сходить, почему нет, о’кей. Но здесь, этот хор, где одни обсосы да лузеры, – нет, не понимаю. Ты видел того кюре? Бля, вообще никакой. Морда такая противная – похоже, в детстве кошек мучить любил. Если они его отсюда выгонят, не удивляйся – он тут уже всех достал. Нет, ты уж мне поверь, вся эта богадельня не для таких, как мы. О чем там Моисей говорил?

Моисей обернулся к своей немногочисленной аудитории с подходящим к случаю псалмом. «Они сидели во тьме и тени смертной, окованные скорбью и железом; ибо не покорялись словам Божиим и небрегли о воле Всевышнего. Он смирил сердце их работами; они преткнулись, и не было помогающего. Но воззвали к Господу в скорби своей, и Он спас их от бедствий их; вывел их из тьмы и тени смертной, и расторгнул узы их. Аминь». Это не то чтобы особенно вдохновляло, но вносило своего рода определенность. Не тот размах, конечно, что у отца – у него после каждой прочитанной им главы чувствовалось дуновение весны, журчание ручейков, шуршание пробуждающейся природы, шелест ветра в луговых травах, бурная весна, радость дроздов, прихорашивающихся на низких ветках деревьев. Смысл его проповедей, как вся эта библейская болтовня, утопал в потоках резонерства, но стиль его был своеобразен и уникален, такая простая весть всем тем, кто его слушает, что все вокруг – жизнь, что у каждой вещи есть свой смысл и своя ценность, и нужно только как следует приглядеться, всмотреться, проявить внимание, чтобы понять, что мы все являемся частями огромнейшей симфонии, которая каждое утро в бурной и зажигательной какофонии импровизирует музыку выживания.

Я нечасто говорю о матери. Может быть, потому, что я так и не смог никогда понять, почему она так рано уволилась из общего оркестра. На ее прикроватном столике лежала длинная лекарственная партитура, кантата молекул, тщательно выстроенных, чтобы заглушить биение сердца, и ничего более, ни одной ноты, ни одной коннотации, ни одной записи ни швейцарскому сожителю, ни датскому бывшему мужу, ни французскому сыночку. Анна рассталась с жизнью в шестьдесят один год, в тот же самый день, когда Цзян Цин, вдова Мао Цзэдуна, покончила с собой посредством повешенья.

Я спрашиваю себя, была ли мать больна, тосковала ли, была ли слишком одинока, а может быть, она зря решила связать жизнь с этим швейцарцем; может быть, она скучала по кино, а возможно, вспоминала об аварии, в которой погибли ее родители; стыдилась ли она меня, любила ли моего отца, изменяла ли ему и насколько часто; страшно ли ей было, жалела ли она о содеянном, когда проглотила все эти таблетки, вспоминала ли о скрипящих полах в нашей квартире, заходила ли она ночью в мою комнату, чтобы поцеловать меня, когда я был младенцем, обнимала ли меня, чтобы успокоить, знала ли, что я считаю ее очень красивой и гораздо более яркой, чем отец, что я любил все ее фильмы; вспоминала ли она о нашем путешествии в Данию, помнила ли она выражение Jeg elker dig mon søn, могла ли перевести его, а оно означало «Я люблю тебя, сын мой»; было ли у нас когда-нибудь что-нибудь общее, именно у нас с ней, которое связало бы нас навеки, знала ли она, что в мае 1968 года я вырезал ножницами и сохранил листовку, от которых вдова Мао Цзян Цин улыбнулась бы, затягивая на шее веревку: «Годар, самый мудацкий из прокитайски настроенных швейцарцев».

С течением времени, прокручивая все это в голове, я пришел к выводу, что моя мать была бы замечательным отцом. Она совершила чудо, сумев вписать нас в свою жизнь и проволочь за собой по пенному следу своей бурной деятельности, увлечь на свой маленький корабль, сеющий раздор и смуту, провести через все подводные камни и опасные места, возглавив движение непокорных граждан. В отличие от отца, который никогда не умел заниматься двумя вещами одновременно, я всегда считал, что у Анны целых два мозга. Один – логический и рациональный, умеющий взвешивать все за и против, анализировать, безошибочно находить верное решение; другой, кипящий, постоянно заряженный, бесконечно просчитывающий разнообразные данные, одновременно решающий несколько задач, перескакивающий с предмета на предмет и летящий навстречу опасности, увлекая за собой свой экипаж. В отличие от матери Патрика Хортона, моя мать никогда не сунула бы Библию в мой вещмешок перед отправлением в тюрьму. Я думаю, скорее, что она на пороге сказала бы мне что-нибудь обнадеживающее и при этом весьма язвительное, типа: «Люди, которые работают, скучают, когда не работают. Люди, которые не работают, никогда не скучают».

Церквушка, в которой служил отец в Тетфорд-Майнс, была небогатой, скромной, умеренно-методистской. Построена она была в 1957 году по проекту архитектора Людвига Хачека, изобретателя фиброцементных плит. К ней примыкал и дом священника, где жил отец. Используя архитектурные термины, в ее конструкции были использованы классический неф, прямоугольный фундамент, выступающие хоры, угловая усеченная арка. Говоря простыми словами, со своими параллельными балками, бороздящими потолок, этот храм поразительно напоминал опрокинувшийся корабль. Сквозь витражи мирно пробивался дневной свет, стрельчатые окна, центральный проход, покрытый пурпурным бархатным ковром, два ряда кресел из светлого дерева, стены сливочного цвета, люстры, похожие на большие бокалы, наполненные медом, – в общем, Методистская церковь моего папы обладала неповторимой индивидуальностью, выглядела гостеприимной, спокойной, тихой и при этом основательной. Она относилась к кварталу Митчелл, скорее англоязычному, но проповеди, которые произносились «на французском из Франции», вроде бы были понятны прихожанам. За несколько месяцев Йохану удалось совершить небольшой трудовой подвиг: принять законы и правила нового сообщества и сделать так, чтобы оно приняло его. Каждое воскресенье он наполнял свой корабль пассажирами, а на неделе принимал участие в разнообразной городской деятельности, подчас не относящейся к его духовному ведомству. Теперь было похоже, что этот человек родился в одном из местных котлованов или кратеров. Раз в месяц, по воскресеньям, он проводил дополнительную службу, которую называл «торжественное богослужение для шахтеров». И тогда, словно в нравоучительном фильме сороковых годов, строгие мужчины с посеревшими от асбеста лицами, в рабочих спецовках, только что выбравшиеся из шахты, поднимались на борт его корабля, и их уносило умиротворяющим потоком речей того, кто не обещал им ничего большего, чем капелька отдыха и покоя на поверхности земли.

Спустя несколько месяцев, проведенных в его обществе, я полностью убедился, что здесь пастор нашел свое место. Мир, наполненный людьми, которые не слишком-то отличались от его соотечественников с полуострова Гренен, относился к нему с той же доброжелательностью, какую и он проявлял по отношению к этому миру. Его вселенная легко описывалась простым каталогом повседневной жизни – «Форд Броко» 1966 года без всяких выкрутасов, горы вдали на горизонте, глубоководные впадины и лунные кратеры возле дома, масса свободного времени, чтобы методично записывать дела в тетрадку, содержать храм в чистоте и порядке, прославлять то, что полагается прославлять, и, возможно, иногда, сидя в тени пахнущих смолой елок, задумываться о какой-нибудь симпатичной прихожанке с соседней улицы.

Такой была в начале 1977 года жизнь пастора Йохана Хансена.

Что касается меня, я снял квартиру на улице Нотр-Дам и нашел работу на маленьком строительном предприятии, где в течение нескольких месяцев работал мастером на все руки. Я в ускоренном порядке выучился многим строительным специальностям, и разнообразие строек, которые обслуживало мое предприятие, позволило мне, под чутким руководством профессионалов, учиться с удовольствием и пользой. Наше предприятие Дюлорье целиком помещалось в автофургоне «Форд Эконолайн». За рулем был отец семейства, Пьер Дюлорье; рядом сидели его сыновья, Зак и Жозеф; а позади, среди разного рода инструментов и материалов, примостились старший ученик Джо Смит и я, мальчик на побегушках.

Пока стояла хорошая погода, до всяких снегов и морозов, мы посвящали свое время капитальному строительству и внешней отделке. Когда приходила зима, мы работали по внутренней отделке, занимаясь паркетом, настенными панелями, штукатурными работами, установкой каминов и укрощали систему канализации, в которой обязательно что-нибудь к чему-нибудь не подходило. Мои руки были все в ссадинах, колени опухали, спина болела, но мне нравилась эта работа. Едва закончив ванную комнату в одном доме, мы переезжали в другой, чтобы построить там гараж встык к дому или переделать электропроводку, которую погрызла банда белок. Зак и Жозеф глубоко уважали отца, а тот никогда не повышал голоса, даже когда отдавал приказание Джо, и постоянно насвистывал под нос какие-то одному ему знакомые мелодии. Что касается меня, мне еще рано утром показывали, что я должен сделать и как нам постараться не лишить весь квартал электричества. Не слишком раздумывая о своих действиях, я выполнял изо дня в день эти разнообразные поручения.

Мысль о том, что я живу в городе, пропитанном асбестом, усыпанном ядовитой пылью, в городе, где на каждом углу тебя подстерегает асбестоз, беспокоила меня не больше, чем других жителей Тетфорд-Майнс, которые рождались, росли, учились, влюблялись, совокуплялись, женились, получали страховку, работали, разводились, приходили в себя, вновь влюблялись и совокуплялись, старели, кашляли и умирали между далекими горами и близкими кратерами, ямами и котлованами.

Когда позволяла погода, мы с пастором устраивали автомобильные прогулки до озера Мемфремейгог, водная поверхность которого разделена между Канадой и США, или в стоящую прямо на берегу озера деревню Норт Хэтли, с красивыми домами английских колонистов. Мы всегда останавливались в Шербруке, где жил Жерар Леблон, органист Методистской церкви. Каждое воскресенье он приезжал в Тетфорд-Майнс, чтобы сопроводить службу своей музыкой, более или менее духовной. Но этот человек с профилем голливудского соблазнителя сороковых годов, о котором втайне мечтали все прихожанки, находящиеся в том возрасте, когда возможно согрешить всеми пятью чувствами, был действительно потрясающим органистом, гениальным музыкантом – его длинные паучьи пальцы плели паутину звуков на двух рядах клавиатуры органа «Хаммонд B3» с его деревянной педалью, игрой ручек на панели, фоническими колесами, динамиками Лесли и девяносто одним фон-диском. Мой отец нашел его и принес в церковь, этот невероятный, абсолютно мирской инструмент, который широко использовали такие группы, как «Прокол Харум», «Дорз», «Энималс», и такие исполнители, как Перси Следж и Джордж Браун. Но когда Жерар Леблон уселся за клавиатурой задолго до начала службы, можно было подумать, что Джимми Смит, Рода Скотт и Эролл Паркер объединились, чтобы сам Господь, если он существует, пожалел, что лично не канонизировал Лоренса Хаммонда, изобретателя этого чудесного инструмента. В этой пустой церкви, когда Леблон садился перед инструментом, когда его пальцы призывали всех дьяволов джаза, блюза и свинга, старый корабль вдруг становился просторнее и выше, небеса делались голубее, счастье разливалось по нефам и аркам, Иисус укладывался обратно в могилу, а Жерар, прелат из Шербрука, единолично царил в эмпиреях.