Текст книги "Дагестанская сага. Книга II"

Стояло лето, знойное и засушливое. По утрам Марьяша отправлялась вместе с соседскими девчонками на море и проводила там добрых полдня, лениво подставляя себя палящим лучам махачкалинского солнца. Их каждодневный маршрут пролегал через железнодорожные пути. Они весело шагали по ним до того места, где надо было свернуть к небольшому рыбачьему посёлку. Он уже издалека давал о себе знать развешенными тут и там сетями и разносившимся запахом сырой рыбы. Минуя его, они прямиком попадали на пляж.

Как всегда, море было прекрасным, независимо от погоды и политической ситуации в стране, и Марьяша, входя в воду и сливаясь с ним, неизменно ощущала себя частью этой могучей стихии.

В один из вечеров, когда вся семья собралась за ужином, в гости к ним заглянула тётушка Салихат, приходившаяся двоюродной сестрой покойному Ансару. Она с удовольствием провела с ними вечер и, уходя, сообщила, что едет на днях в Кумух. Собирается там пробыть недельку-другую и берёт с собой внучку Эльмиру. Эльмира была одного возраста с Марьяшей, и тётушка Салихат предложила Юсупу и Малике взять девочку с собой.

– Поедешь? – спросила Малика у Марьяши.

– Н-не знаю… – протянула неуверенно девочка.

– Поезжай-поезжай! – сказал Юсуп. – Ты ведь никогда не была в Кумухе, так что увидишь там всё, наберёшься впечатлений…

* * *

Дорога в Кумух показалась Марьяше нудной и устрашающей. Ей было не по себе от вида громадных скал, возвышавшихся над глубокими пропастями, и от узкой, петлявшей между скал дорожной ленты, показавшейся девочке очень опасной. Её обуял дикий страх, и она, вжавшись в спинку сиденья, с ужасом представляла себе, что вот сейчас их автобус потеряет управление и свалится в пропасть, и она принялась исступленно молить неведомого ей Бога, чтобы они поскорее доехали до места.

Серьёзная, немногословная Эльмира, в отличие от Марьяши, дороги не боялась, но весь путь хранила молчание и ни единым словом не попыталась успокоить свою соседку, а только улыбалась уголками плотно сжатых губ.

Марьяша и сама от себя не ожидала, что окажется такой трусихой. Сотни раз, отправляясь с родителями в Буйнакск и проезжая через перевал Атлы-Боюн, она с удовольствием смотрела по сторонам, любуясь горным пейзажем и нисколечко не боясь дороги, а тут ей вдруг стало страшно, и она уже сейчас с опаской думала о том, как же они будут возвращаться обратно.

Когда они, наконец, добрались до Кумуха, уже смеркалось, и дом, в который они вошли, показался Марьяше самым желанным местом на земле.

Они были тепло и радушно встречены дядюшкой Кади и тётей Муслимат. Прижав к себе Марьяшу, она сказала ей что-то по-лакски, чего девочка не поняла, и тогда женщина повторила на ломаном русском:

– Я говорю, что твой дед Ансар был моим троюродным братом!

– А-а-а! – сказала Марьяша, не зная, что и как надо ответить.

Девочку клонило в сон, и после ужина в виде отварного мяса с галушками, чурека с сыром и чая она с удовольствием нырнула в приготовленную хозяйкой постель и, обменявшись с Эльмирой парой незначительных фраз, тотчас же уснула.

Утром её разбудило пение петуха. На миг ей показалось, что она в Буйнакске, но, открыв глаза, она увидела над собой бревенчатый потолок с поперечными балками, на себе толстое одеяло с незнакомым пододеяльником с рисунком в малиновый цветочек и тут же вспомнила, где находится. Ей вдруг захотелось домой, к родителям, бабушке, братьям, к подружкам, махачкалинским и буйнакским.

После завтрака, состоявшего из пшеничной каши, сваренных вкрутую яиц и чурека с сыром, они отправились прогуляться по Кумуху.

На главной кумухской улице, которую тётушка Салихат с нескрываемой гордостью называла Царской, они поминутно останавливались – тётя без конца обменивалась приветствиями с многочисленными знакомыми, а обе девочки, переминаясь с ноги на ногу, стояли рядом и терпеливо отвечали на расспросы незнакомых людей, как они поживают и в каком классе уже учатся.

Всё это показалось Марьяше ужасно скучным, и она стояла с отсутствующим видом, в то время как группа сельских детишек, столпившись поодаль, с любопытством наблюдала за ними, ухмыляясь и показывая пальцами на их сшитые по городской моде сарафаны.

Они дошли до базара. Её бабушка Айша так любила о нем вспоминать, но базар показался Марьяше самым обыкновенным местом, где продавались продукты. И снова Салихат останавливалась на каждом шагу поболтать с сельчанами, а Эльмира и Марьяша стояли рядом в нетерпеливом ожидании.

На обратном пути с базара им опять повстречалась аульская детвора, которая вдруг стала хором кричать им вслед: «Эй вы, матушки! Матушки!», и Марьяша уловила в их интонациях явное к себе презрение, оттого, видимо, что она приехала из города и наверняка не владеет лакским языком. Ей стало обидно от их презрения и ещё больше захотелось уехать домой, о чём она тут же заявила тётушке Салихат. Немногословная Эльмира на удивление горячо её поддержала, и они весь оставшийся путь к дому уговаривали женщину вернуться в Махачкалу, на что Салихат отвечала уговорами побыть здесь ещё немножко.

Пребывание их в Кумухе носило характер весьма однообразный и лично для Марьяши было скрашено одним-единственным обстоятельством, когда, к своему немалому удивлению, она вдруг обнаружила, что аульский книжный магазин полон хороших, добротных книг, которых в Махачкале в свободной продаже было не найти. И все деньги, которые ей дали родители, девочка потратила на покупку книг Фейхтвангера, Мериме и Моэма, предвкушая, как обрадуется мама этим книжкам. В остальном же всё ей здесь было неинтересно, ну, а многочисленные кизячные пирамиды и вовсе сводили с ума.

Как ни уговаривали дядя Кади с тётушкой Муслимат погостить у них подольше, девочкам всё же удалось своим нытьём заставить Салихат пуститься в обратную дорогу.

* * *

Последний месяц летних каникул Марьяша провела в Буйнакске, где её с радостью встретили давние подружки Аня, Мила и Саида, жившие по соседству с ахмедовским домом.

Девочка не обратила внимания на то, как болезненно передёрнулось лицо Айши, когда внучка заявила, что Кумух ей не понравился и она больше туда ни за что не поедет.

– Ты ещё слишком юная и ничего не понимаешь, – сказала Марьяше бабушка. – Кумух – наша колыбель, наш исток, и любить его надо не за его внешний вид, который для кого-то, может быть, и скучный, и неинтересный, а за то, что он начало всего, что только есть у нашего народа! Это родина наша и наших предков…

– Нет, моя родина – это Махачкала! – возразила Марьяша, однако Айша перебила её, неожиданно резко сказав:

– Да, это верно, родилась ты в Махачкале, но родина твоя – Кумух, потому что с него мы все начались!

Марьяша, не особенно вникая в слова Айши, не стала ей возражать, а перескочила на другую тему и снова не заметила, как омрачилось бабушкино настроение.

Ребёнок был прехорошеньким, с огромными, в пол-лица, глазами цвета утреннего моря, пухлым ротиком и нежно-розовыми щёчками, на которых кокетливо играли «фирменные» ямочки. Разия-ханум его обожала, как никого и никогда прежде, потому как этот ребёнок принадлежал только ей и к тому же был её крови. Кормя девочку с ложечки, расчёсывая ей кудрявые волосики или просто играя с ней, женщина испытывала трепетную радость, каковой не испытывала и сотой доли, проделывая некогда то же самое с Фаридой – дочерью чужой и незнакомой ей женщины, её, пусть даже мёртвой, соперницы, чьё незримое присутствие как в доме, так и в мужниной душе она ощущала неизменно.

Фарида, наблюдая столь явное обожание мачехи, когда та, крепко прижав к себе малютку, покрывала бурными поцелуями её лицо, ножки и ручки, испытывала вполне понятное чувство обиды, ибо по отношению к ней Разия-ханум никогда и ничего подобного не демонстрировала.

По мере того, как Зарема росла, мать всё активнее приучала её к грядущей жизни в огромном мире, подкрепляя воспитание посильными хозяйственными поручениями и ценными житейскими советами.

Саидбек, не сразу принявший сердцем чужого ребёнка, мало-помалу проникся к Зареме симпатией, переросшей затем в любовь, и Разия-ханум, умело расставив акценты и воздавая мужу все должные почести, приличествующие ему как главе семьи и единственному добытчику, приучала свою дочку к проявлению аналогичных знаков внимания по отношению к приёмному отцу. И когда девчушка со всех ног бежала ему навстречу с радостными возгласами: «Папочка пришёл!» или взбиралась к нему на колени и, обхватив пухлыми ручонками, утыкалась носиком в шею, сердце Саидбека, конечно же, не могло не отозваться на это, и, сам того не заметив, он искренне привязался к ребёнку.

Так они жили втроём в просторном доме Саидбека, куда Фарида стала приходить с детьми всё реже, пока отец не сказал ей однажды:

– Послушай меня, дочка! Не думай, что я ничего не замечаю! Я просто хочу, чтобы ты знала и всегда помнила, что в моём сердце ты самая главная и что я тебя очень сильно люблю! Никто и никогда не заменит мне тебя, мою единственную девочку… Да, я удочерил Зарему и сделал это ради своей жены, потому что видел, как она тоскует, мечется и страдает, но ты для меня, повторяю, самая главная и таковой останешься. Ты меня поняла?

– Поняла, папа! – прошептала Фарида, опустив полные слёз глаза. – И я тебя очень сильно люблю!

– Знаю, дочка, знаю! – Саидбек глубоко вздохнул и добавил: – Я ведь и на Разие женился ради тебя, чтобы ты не ощущала отсутствия матери. А она ведь всегда хорошо к тебе относилась, так?

– Да, папа! – снова тихо произнесла Фарида.

Прощаясь, Саидбек обнял дочь и незаметно вложил в её ладонь солидную сторублёвую купюру. Фарида сделала протестующий жест, но отец, мотнув головой, ласково похлопал её по руке.

Придя домой, молодая женщина прошла в спальню и, встав перед большим тёмно-вишнёвым комодом, открыла один из его ящиков, бережно достав из глубины свёрток, внутри которого оказалась старинная, расшитая золотом матерчатая сумка, называемая в народе хурджином, где лежало множество разноцветных мотков с шёлковыми нитками. Такие нитки казикумухские женщины клали обычно в приданое, которое они начинали собирать для своих дочерей едва ли не с самого их рождения, присовокупляя к ним написанные на бумажках материнские наставления с пожеланиями счастливой и хорошей жизни, яркой и прочной, как эти шёлковые нити.

Эту сумку в самый канун свадьбы Имрана и Фариды вручила девушке старшая сестра Саидбека Аминат со словами:

– Возьми, дочка, он твой! Я много лет хранила этот хурджин, который когда-то начала собирать для тебя твоя покойная мать Фатима. Начала, да не успела, бедняжка! Здесь, среди ниток, лежит и пожелание тебе от твоей мамы! Храни его всегда!

Потрясённая Фарида, приняв из тёткиных рук этот бесценный подарок, прижала сумку к груди и разрыдалась. Позднее, оставшись одна, она достала из сумки сложённый вчетверо листок с аккуратно написанным по-арабски текстом, разобрать который, несмотря на чёткую, выведенную чёрной тушью каллиграфию, она, конечно, не могла.

По прошествии ряда лет она через Айшу попросила буйнакского имама перевести текст, и тот, пробежав его глазами, ответил, что в нём заключена одна из сур Корана.

Сейчас Фарида нежно прижала к губам пожелтевший от времени листок, который когда-то держала в руках её мать, и бережно положила его в хурджин. Переместившись обратно в свёрток, он вновь занял своё место на дне ящика комода.

Ноябрь уже вовсю позолотил листья на деревьях, в скверах, парках и на бульварах Махачкалы, и, хотя, солнце ещё ярко светило, в воздухе стоял терпкий аромат осени, усиливавшийся запахом осеннего моря и сжигаемых опавших листьев.

Чисто подметённые городские улицы, пестревшие яркими флагами и транспарантами, были полны нарядных людей, вышедших в этот день, одни – участвовать в демонстрации по случаю 7 ноября, другие – поглазеть на них, а третьи – чтобы просто ощутить атмосферу праздника. Люди, даже те, что не особенно жаловали советские праздники, шли группами, а некоторые – целыми семьями, невольно заряжаясь праздничным настроением и музыкой, громко звучавшей со всех сторон из подвешенных к столбам и деревьям динамиков.

Городская площадь также ярко горела кумачом знамён и транспарантов с надписями: «Слава Октябрю!», «Слава КПСС!», «Да здравствует советский народ!», «Партия – наш рулевой!». Люди, собравшиеся для участия в демонстрации, строились в колонны. Каждая из них представляла ту или иную организацию и должна была торжественно прошествовать по площади, после чего официальная часть для неё завершалась, а массовые гулянья продолжались до самого вечера.

В ожидании своей очереди колонны сосредоточивались по всем прилегающим к площади улицам. Люди стояли группками в обозначенных местах либо прохаживались между рядами демонстрантов, радостно перекликаясь, здороваясь и фотографируясь со своими приятелями, родственниками или знакомыми.

Школе имени Ленина предстояло первой из городских школ пройти через площадь сразу же после завода «Дагэлектромаш», и школьники вместе с учителями и директором, одетые в ученические наряды «белый верх-чёрный низ», на фоне которых под стать знамёнам ярко алели пионерские галстуки, спешно выстраивались в ровные ряды демонстрантов.

Марьяша вместе со своим классом и несколькими десятками других классов бодро прошагала мимо трибуны – на ней стояли в ряд руководители партии и члены правительства, а также несколько Героев Советского Союза и Социалистического труда.

Всё было привычно, незыблемо и так празднично, что даже дистанция между шествовавшим народом и стоявшими на трибуне людьми казалась вполне естественной, словно именно так оно и должно было быть – отдельно руководители и отдельно народ.

Если бы все эти люди вдруг задались вопросом: кого они приветствуют и для чего это нужно, то вряд ли они сумели бы объяснить себе это. Вероятнее всего, лишь пожали бы плечами и – в большинстве своём – сказали: «А чёрт его знает!»

В течение жизни они исправно ходили на демонстрации не менее трёх раз в год – 7 ноября, а также 1 и 9 мая. Живя в социалистическом обществе, они привычно хранили и почитали социалистические традиции, куда входили и демонстрации вместе с парадами. Но если 7 ноября и 1 мая носили в народе характер чисто традиционный, то День Победы, приходившийся на 9 мая, для всех без исключения был святым. Праздник был связан с Великой Победой, великими потерями и великими подвигами, а потому вызывал священный трепет у каждого гражданина великой страны.

Священными были для людей военные песни, фильмы и книги о войне, воспоминания фронтовиков. Священна была и сама память. И даже родившиеся после войны дети столь же трепетно чтили эту память и берегли её вместе со старшими.

Из всех многочисленных песен о войне Марьяша с детства любила больше всего трогавшую её до слёз песню «Враги сожгли родную хату». Она живо представляла себе вернувшегося с войны солдата с вещмешком, в потрёпанной гимнастёрке, в сапогах, покрытых пылью военных дорог, в серой солдатской шинели, с пилоткой на голове. Представляла, как он, глубоко потрясенный, стоит перед могильной насыпью, где покоятся его жена Прасковья и его детишки, которые должны были бы его встречать сейчас, живые и весёлые, а вместо этого, уничтоженные фашистами, лежали в сырой земле. И дом его был также уничтожен, как, вероятно, и всё село, и не было никого, кто встретил бы и утешил этого воина, освободившего Европу и дошедшего до Берлина. И вот он, повидавший в войну достаточно горя и похоронивший многих своих товарищей, оплакивает сейчас самых близких своих людей и пьёт «вино с печалью пополам» в надежде, что оно сумеет хоть как-то притупить его боль.

Представляя себе, как плачет этот мужественный солдат, Марьяша и сама начинала всхлипывать. Ей казалось, что она воочию видит, как тёплый летний ветер качает могильную траву, и это было так пронзительно и так печально, что она сама наполнялась грустью и тревогой за этого бездомного воина и за его дальнейшую судьбу. Ей нравилось думать, что пройдёт время, и он непременно встретит хорошую, добрую женщину, которая сумеет обогреть и оживить его душу, родить ему детей, и всё в его жизни ещё будет хорошо, потому как он это заслужил.

Хотя уже довольно много времени отделяло страну от той ужасной войны, память о ней не ослабевала, количество военных песен не убывало, а, напротив, всё увеличивалось. И вот уже проникновенно зазвучал на всю страну «День Победы», врываясь в людские души и наполняя их гордостью и болью:

 
Это праздник
С сединою на висках.
Это радость
Со слезами на глазах…
 

Марьяша думала о том, что когда-нибудь она тоже постарается написать песню или хотя бы стихи о войне, а пока что, пока дома никого не было, она во весь голос пела, и ей казалось, что все переполнявшие её чувства выплескиваются наружу вместе с этими чудесными песнями.

Имран вёл машину по петляющей дороге к горному перевалу и думал о создавшейся в его жизни ситуации. Она оказалась такой запутанной, что он, никак того не ожидавший, был растерян и опустошён. В одинаковой степени его терзали сейчас как угрызения совести, так и мысли о собственном предательстве по отношению сразу к двум женщинам. Одной из них была его жена Фарида. Другой преданной им женщиной была Полина, молоденькая лаборантка из городской поликлиники, влюблённая в него ещё со школьной скамьи и пришедшая однажды в его фотолабораторию, чтобы сняться на личный листок по учёту кадров. Затем она снова пришла, и ещё раз – уже без всякой причины, а просто испытывая потребность в его, как она выразилась, «страшно обаятельном обществе». Пришла – и осталась в его жизни. А он, достаточно уже искушённый в амурных делах, был настолько польщён и тронут её пылкой влюбленностью, что, сам того не заметив, увлёкся девушкой с романтичной горячностью, той самой, что побуждала его вечно пребывать в сладостных поисках своей Музы сердца. И Полина стала такой музой. По крайней мере он её искренне в этом уверял, как уверял многих других до неё. И все они ему верили, и сам он тоже верил в свои слова, которые говорил многим девушкам и вот теперь Полине.

Беспечная, удачливая лёгкость, в которую он облекал свои отношения с женщинами, до сих пор ни разу его не подводила, если не считать слёз и упрёков, обыкновенно сопровождавших неизбежное расставание. Однако всё изменилось в тот момент, когда Полина сообщила ему, что беременна и что её мать собирается говорить с ним об этом. Не ожидавший такого поворота событий, Имран вначале оторопел, а потом брякнул, не подумав:

– Не беспокойся, я что-нибудь придумаю, и мы поженимся!

Полина тут же успокоилась и повеселела, а сам он, напротив, помрачнел и захандрил.

Жизнь сразу же показалась Имрану неуютной и даже враждебной, он ощутил себя обманутым ею, ведь до сих пор она, эта жизнь, его лишь баловала да нежила. Груз ответственности за ситуацию нестерпимо на него давил, и Полина, неожиданно став проблемой, уже не казалась ему такой привлекательной, как раньше, зато чувство вины перед Фаридой, которая была его женой перед Богом и людьми, вызывало глубокое раскаяние и мучительные угрызения совести.

Он сразу представил себе, как всё будет, когда ситуация станет известна в городе, и какова будет реакция Фариды, её отца Саидбека, его матери и сестры Малики, всех соседей и сослуживцев. А главное – он представил себе лица своих сыновей, и эта картина более всего его ужаснула.

Конечно, Фарида уйдёт от него, едва лишь всё раскроется. Уйдёт и заберёт детей. И на её место заступит Полина с её ярко-синими глазами и с каждым днём всё больше разбухающим животом. И она станет в его доме молодой хозяйкой вместо Фариды… Нет, это невозможно! У него нет морального права приводить в отцовский дом другую женщину, кроме той, которую он уже однажды привёл. Он вспомнил обращённые к нему некогда слова отца: «Женитьба – дело серьёзное! Люди женятся один раз и на всю жизнь. Когда ты просишь у отца руки его дочери, это значит, ты готов нести ответственность и за неё, и за будущее потомство. Если ты готов нести такую ответственность, я с радостью благословлю твой выбор и поговорю с Саидбеком…»

Он ответил тогда: «Да, папа, я готов!». В ушах его продолжал сейчас звучать глуховатый голос Ансара: «…нести ответственность… с радостью благословлю твой выбор…»

Нет, он не может допустить, чтобы Фарида ушла из этого дома, следовательно, самым правильным в создавшемся положении будет уйти ему самому. И всё же, хотя решение было принято, он тянул, не в силах открыться жене, да и не хотелось ему уходить от Фариды!

А Полина, превратившись вдруг в настоящую фурию, с каждым днём становилась всё более настойчивой, угрожая рассказать всем об их отношениях и настаивая на том, чтобы он сделал, наконец, решительный шаг.

Никогда еще прежде Имран не чувствовал себя таким одиноким и несчастным. Он метался, как загнанный в силок молодой волк, привыкший к простору и свободе и внезапно оказавшийся в ловушке.