Текст книги "Безупречный друг"

Глава 3. Дознание

– Ну, что? – Спросил отец у участкового, когда мы вышли из кабинета.

– Ксения Сергеевна сказала, что Сережа говорит правду. – Выдохнул тот.

Ксения Сергеевна – это Томский криминальный гипнотизер. Она приехала по просьбе своего отца – начальника нашей милиции. Она побеседовала со мной наедине, а потом, в присутствии участкового пересказала вкратце наш разговор. Под гипнозом я все подтвердил.

– Участковый развел руками. Ваня, я сожалею, твой сын действительно говорит правду – Ивар существует не только в его воображении. Однако, есть два «но»: во-первых: Сергей сказал, что Ивар шел со стороны остановки, когда Витя уже утонул, а его одежда и волосы были сухими, и во-вторых: я понятия не имею, где искать этого Ивара.

Но отец его уже не слушал. Он обнимал меня, говорил, что мы сделали это, смеялся. Потом отец поблагодарил участкового и сказал, что готов признать, что это был несчастный случай. Тогда я удивился, но спустя время, я понял, чего он добивался – он искал не убийцу, а доказательства моей невиновности. Когда он их нашел, то успокоился, и наша жизнь пошла по другому пути: в семье воцарился покой, и мы вновь стали стараться быть счастливой семьей.

Дорога из участка домой была радостной и символичной. Она была настоящей дорогой домой, дорогой к нашей прежней жизни, которая, безусловно, никогда не будет прежней, но она будет нашей жизнью, а не охотой за призраками.

– У тебя не было выпускного, поэтому, думаю, будет справедливо, если ты вернешься в школу, в девятый класс. – Сказал отец, когда мы вошли во двор нашего дома.

Я не стал возражать и на следующий же день забрал документы из ПТУ и вернул их обратно в школу. Я был рад такому предложению отца, поскольку уже не хотел быть ни рядовым строителем, ни прорабом, ни проектировщиком, короче ни кем, чей трудовой путь связан со строительством. На меня сильное впечатление произвела работа нашего участкового Михаила Романовича. Он отнесся с пониманием к нашей ситуации, поведению отца, моему молчанию, с сочувствием к нашему горю. Я взрастил в себе уважение к этому терпеливому стражу порядка и решил стать таким, как он, стать милиционером.

Глава 4. Следствие

Первого сентября началась моя новая жизнь. Я пришел в восьмой класс. Большинство моих одноклассников были теми, с кем я провел бок о бок восемь прекрасных лет в школе, но были и новенькие.

Первым был Андрей Остапкин – рядовой зубрила, ничем не примечательный, кроме непослушных красно-рыжих волос и конопатин по всему телу. Даже кончики его пальцев были усыпаны мелкими светло-бардовыми брызгами, и нельзя сказать, что такая кожа не имела отталкивающую природу. Думаю, уже из описания понятно, что мы с ним не сдружились.

Второй – Денис Крестов – смуглый брюнет с правильными чертами лица и как две капли воды, не внешне, конечно же, а по характеру, похожий на моего утонувшего брата Витьку. Или мне просто так казалось…. Он-то и стал моим лучшим школьным другом на два следующих года, то есть до конца школы. В первый же день после учебы он позвал меня к себе в гости, и я с радостью согласился.

Его родители были на работе, старший брат жил отдельно со своей семьей, поэтому дом был полностью в нашем распоряжении. Судя по обстановке, жили они не богато, слегка ниже среднего, как и моя семья. Стенка во весь зал, шерстяные ковры на стенах, фарфоровый сервиз и хрустальная посуда в серванте, наверняка купленные по знакомству и благодаря экономности хозяйки дома, выглядели абсолютно идентичными предметам в моем доме, так что я чувствовал себя в своей тарелке. А в комнате Дениса стояло пианино – точно такое же, как в моей комнате. В нашей с Витькой комнате. Витькино пианино.

Первым желанием было сбежать оттуда, настолько больно мне было видеть напоминание о погибшем брате. Но куда? В, теперь уже, мою комнату, с таким же пианино. Осиротевшим инструментом, оставшимся без хозяина. Денис заметил мой интерес и сел за пианино. Как он играл! Слезы градом катились у меня из глаз, да я их и не сдерживал. Можете считать меня излишне сентиментальным, но я и в хорошие времена, бывало, пускал слезу, настолько меня могла растрогать виртуозная игра Витьки. Он вкладывал в музыку столько чувств, как будто в том мире, выраженном нотами, кто-то умирал или рождался. А иная музыка звучала как расставание любимых навсегда. В какой-то еще его игре звучала война, впервые покорялся космос, решались проблемы мирового голода, двое влюблялись с первого взгляда, путешествовали во времени, находили лекарство от смертельной болезни…. Такая игра вытаскивала чувства наружу и давала им выход. Это было прекрасно. Это было более реально, чем наша повседневная жизнь. И я не слышал этого уже два с половиной месяца.

При жизни, Витя играл каждый день. Каждый божий день. Хоть больной, хоть подавленный – никаких исключений. Никогда. И вдруг музыка затихла. Я каждый день оставался с его музыкальным инструментом наедине. Похорон Витькиных не было, а лакированный деревянный гроб с клавишами стоял посреди комнаты и ежеминутно молча поминал брата. Я боялся этого пианино. Я ненавидел его. Я бил его по клавишам. Я обнимал его. Я разговаривал с ним и плакал вместе с ним….

Вот и теперь, я плакал вместе с ним, и мне становилось легче.

Денис знал мою историю, как и все вокруг, и не удивлялся.

– Хочешь научиться? – Наконец спросил он.

– Не думаю, что смогу. – Ответил я.

Мы еще несколько часов просидели, болтая о вечном, что в нашем юном возрасте было довольно необычно. А потом Денис спросил:

– Ты не допускаешь мысли, что он все еще жив?

– Уже поздно, я пойду. – Ответил я.

Он кивнул головой и я вышел. Еще было светло, как днем, но птицы, разлетающиеся по гнездам, советовали прохожим последовать их примеру.

Я шел, не видя дороги. Как на автопилоте, ноги сами несли меня домой, а голова была где-то далеко. «Ты не допускаешь мысли, что он все еще жив?» – эхом повторялось в моей голове вновь и вновь. «Жив….». Ну и где же он тогда? Куда исчез?

Я, отец, милиция, соседи, учителя, ученики, продавцы магазинов – все признавали, что Витка умер, но только не мама. Она запрещала говорить о своем любимом сыне в прошедшем времени. Для мамы он был жив.

– До тех пор, пока он не найден – никто не может быть уверенным, в том, что с ним произошло. – Сказала она очень спокойно спустя несколько дней после пропажи Витьки.

– Милая, мне тоже больно, но… – отец замялся и глубоко вздохнул, – но мы знаем, что произошло. К несчастью, мы знаем.

– Да что ты можешь знать, Ваня? – Улыбнулась она. – Я – мать, и я чувствую, что Витя жив, и если бы это было не так, поверь мне, я бы почувствовала.

С тех пор она больше не плакала, не причитала, не винила меня в смерти брата. Она успокоилась и просто ждала. Ждала его возвращения.

– У тебя красные глаза. – Заметила мама, когда я вернулся домой. – Неприятности в школе?

– У меня новый друг. – Ответил я. – Новенький в нашем классе. Он играет на пианино.

– Замечательно. – Улыбнулась она. – Можешь пригласить его. Пусть сыграет на Витином пианино. А то я давно не слышала музыки. В доме стало так тихо….

– Ладно.

Я пошел в комнату, которую еще недавно делил с братом и посмотрел на пианино. Что-то магическое исходило от него. Я обошел инструмент со всех сторон, будто ища тайный смысл в картине известного художника. Пианино не стояло, подпирая угол или одну из стен комнаты, как в домах тех немногих моих знакомых, которые были счастливыми обладателями этого громоздкого инструмента. Витька не допускал такого отношения к нему. Он боготворил музыку, поклонялся ей. Именно игру на пианино он считал звуками души, ее словами, языком, доступным каждому, имеющему уши.

– Скажи, что я тебе говорю? – Спрашивал Витька, начиная неистово играть.

– Ты говоришь, что хочешь выманить мою шоколадку. – Отвечал я, зная, что он давно уже прикончил свою.

– Нельзя плавать так мелко, но, если не догадаешься, о чем я тебе играю, она моя! – Смеялся он и продолжал перебирать клавиши.

И я, без сомнения, знал каждое слово его обращения, словно, разговаривал с ним на языке музыки. Это всегда был надрыв, буря, стихийное событие вселенского масштаба. А перед смертью, перед тем, как уйти под воду навсегда, он играл штиль. Никогда я еще не слышал от него такого мягкого и спокойного исполнения. Как будто путник, окончивший путь. Как лягушка, которая барахталась в молоке и вдруг успокоилась. Но вот что произошло в тот момент, когда она перестала барахтаться? Утонула ли она или выпрыгнула из кувшина, опёршись на взбитое масло?

А что, если это было Витькино послание? Что говорил он мне такой безоблачной симфонией? Закончил путь? Но Витька не был лягушкой, которая сдалась бы. Он был сильным и твердым. Учителя пророчили ему великое будущее. Директор школы, и по совместительству историк, прочил Витьке карьеру политика. А вот директор музыкальной школы, вручая диплом своему лучшему выпускнику, требовал от моего отца отдать молодого гения в консерваторию. Отец улыбался, кивал головой и резко осуждал его настойчивость.

– Это не мужская судьба! – Говорил он маме, как только она заикалась о таланте Витки. – Будь он девочкой – да, пусть играл бы на уроках музыки свои гаммы. Но он – парень! Отличник! С его головой нельзя хоронить себя в деревянном гробу фортепиано. Из Витьки выйдет прекрасный врач. В Колпашево как раз не хватает хороших врачей. Представляешь, какое будущее его ждет?

– А если он не хочет такого будущего? – Робко интересовалась мама.

– Он – ребенок. Он вряд ли знает, чего хочет. – Отрезал отец, и на этом разговор заканчивался.

Я кружил как стервятник над пианино, ища в нем подсказку. Я открыл верхнюю крышку и заглянул вовнутрь. В темноте, между струнами торчал кусок бумаги. Я потянул за уголок и достал его. Это было письмо. Последнее послание Витьки. Сердце вырывалось из груди. Я уселся на кровати поудобнее. Дрожащими от нетерпения руками, я развернул сложенный вчетверо тетрадный листок. На нем Витькиным каллиграфическим почерком было написано несколько строчек: «Никогда не сдавайся! Верь в себя! Иди за мечтой! Цель оправдывает средства! Все ради конечного результата! Ты в ответе!»

Что это было? Набор фраз для мотивации, заставляющих Витьку каждый день доводить свою игру на пианино до совершенства или предсмертное послание? А что, если это был не несчастный случай? Что если это был запланированный уход, вдруг это был Витькин выбор? Что если он посчитал, что закончил здесь?

Было ли это посттравматической депрессией или еще чем-нибудь, но я вовлекся. Я больше не скучал по Витьке и не винил себя в произошедшем. Я начал расследование. Раз уж я решил стать милиционером, почему бы не начать с дела, в котором больше вопросов, чем ответов, и которое так важно для меня. Я стал расследовать «Дело об исчезновении Понамарева Виктора». Я его так и назвал. Завел толстую общую тетрадь, подписал ее и приклеил на первую страницу Витькину записку. Начало было положено. С этого дня «Дело» стало чем-то вроде моего личного дневника, в который я записывал все свои размышления, независимо от степени их важности для расследования. Я знал, что время стирает улики и притупляет память, поэтому фиксировал каждую мысль, мелькнувшую у меня в голове. Не хотел, чтобы то, что сейчас кажется неважным ушло в небытие до того, как будет выяснена его истинная значимость.

Для успеха предприятия хорошему следователю, по моему мнению, был необходим план. И я его составил. Впоследствии я частенько дополнял и изменял его, но первоначальный план выглядел так:

1. Поминутное описание последнего дня Виктора моими глазами.

2. Последние дни жизни Виктора от мамы и папы.

3. Последняя неделя Витьки в школе.

4. Тщательный допрос Ивара.

5. Подсказки в личных вещах (записи, дневник? рисунки, ноты, номера телефонов, адреса, контакты, вырезки из газет….)

Теперь мне предстояло выяснить, не мог ли мой брат покончить собой добровольно.

Что я мог сделать для своего списка? Как минимум описать свой последний разговор с Витькой. Я вспомнил, что брат был выпившим, сказал, что поссорился с кем-то и позвал меня купаться. Я записал это и ушел в себя. Когда я вернулся в сознание, то обнаружил, что машинально нарисовал на развороте тетради пляж, себя на берегу, отвернутого от речки и Витьку в воде, наши вещи, пункт милиции, дорогу, несколько кустов, которые я запомнил. Этот рисунок я назвал «Картой места преступления».

Я гордился собой. И решил при встрече показать карту Ивару, чтоб он показал точно: откуда он пришел, куда ушел и что видел. Надо было дополнить рисунок его изображением.

На следующий день, выбрав удобный момент, я спросил у мамы:

– Ты не замечала ничего странного в последнее время в поведении Вити?

Она отказывалась верить в то, что ее любимый сын утонул, поэтому не оплакивала его и легко шла на такие разговоры.

– Кое-что было. Он стал каждый день говорить, что любит меня, и играл намного больше: и утром и вечером. Папа даже ругался, говорил, что голова болит от постоянного бренчания, помнишь?

Я помнил. И отец помнил тоже. Думаю, он чувствовал себя виноватым за свою раздражительность в эти последние дни.

– Теперь воцарилась тишина, а его голова болит больше прежнего. – Вздохнула мама. – Витя сказал перед уходом в школу, что наступил самый главный день его жизни.

– Ага. – Кивнул я, задрав кверху указательный палец правой руки, и удалился в свою комнату.

Это было важно. Мне он тоже в тот день говорил, что это самый главный день в его жизни и еще просил запомнить, что семья – это самое важное. Я срочно записал все, что вспомнил и узнал от мамы в «Дело об исчезновении Виктора Понамарева». Тетрадь заполнялась, история обрастала новыми фактами. На очереди был осмотр берега и точное нанесение кустов на карту, а также общение с Иваром и одноклассниками Витьки. Последним и, возможно, самым информативным шагом дела был обыск его части комнаты.

Я чувствовал себя счастливым, разумеется, лишь на столько, насколько это было возможно в нынешней ситуации. Я уже не был одинок в нашей с Витькой комнате, со мной всегда был мой верный молчаливый друг – «Дело». С ним я делился своими соображениями, строил гипотезы, советовался и молчал.

Опросить всех одноклассников Витьки не представлялось возможным, поскольку все они уже окончили школу, и большинство из них разъехались на учебу в более крупные города или же ушли в армию. Те немногие, до кого я добрался, отрицали даже малейший намек на конфликт и, как один, утверждали, что Витька в тот день был очень счастливым и доброжелательным.

– Он обещал вернуться на праздник. – Сказала Зина – Витькина подруга. – Мы его уговаривали остаться, но он сказал, что не сможет нормально отдыхать, пока не занесет свой аттестат домой. Поднял руку с аттестатом над головой и громко так заявил: «В этой корочке моя судьба! Вы меня еще узнаете!» А потом ушел. Это все. Я, правда, тебе сочувствую….

– Не надо. Спасибо. – Сказал я и, усевшись на уединенную скамейку на школьном стадионе, быстро записал Зинкины показания. Не было похоже, что Витька собирался утопиться, но может что-то случилось по дороге от школы до дома? Может он поссорился не с одноклассниками, а с кем-то еще?

В тот же день мне по плану предстоял обыск Витькиных вещей, но этому не суждено было сбыться. Подходя к дому, я встретил соседских мальчишек, которые сообщили мне, что в реке нашли утопленника. Они бежали к тому месту, я последовал за ними. Толпа зевак заполонила берег. Многие из них знали меня в лицо и понимающе расступались, давая пройти к телу, предположительно принадлежавшему моему брату. Труп прибился к берегу в том самом месте, где утонул Витька.

Наконец я выбился в первые ряды. Тело утопленника лежало на куске брезента, и было прикрыто им же. Я вырвался из толпы и подбежал к трупу. Еще до того, как кто-либо успел что-нибудь понять, я с силой одернул покров утопленника и ахнул. Моему взору предстал такой кошмар, от которого я не мог оправиться следующие несколько месяцев. Утонувший был явно молодым парнем, но на этом все: по лицу нельзя даже было определить цвета его кожи. Голова была ярко синюшной, даже в каком-то смысле черной, щеки и губы – опухшими, веки полностью закрывали выпученные глаза. От черно-синего лица вниз к груди, словно паутина, спускалась черная венозная сетка, она захватывала плечи и струилась вплоть до живота. Кожа в складках шеи и на руках отстала от тела и облезла, все еще держась тонкой пленкой в отдельных местах. Над локтями и по бедрам также отчетливо красовался сине-черный сосудистый рисунок. В остальном, это было тело невысокого слегка полноватого брюнета со слезающей повсеместно кожей, как при сильном солнечном ожоге, и со сморщенной кожей кистей и пяток. Никаких опарышей, выраженных трупных пятен, жуткого зловония и следов укусов обитателей реки не было.

Милиционеры с криком набросились на меня. Один оттащил меня от тела, а другой быстро прикрыл утопшего брезентом. Меня впихнули в толпу и приказали всем расходиться. Между тем, как я открыл брезент и тем, как меня оттащили оттуда, прошло не более пяти секунд, однако я запомнил каждую деталь. Намертво запечатлел ее в своем мозге. После этого я неоднократно видел во сне этот момент, с той разницей, что утопленник вставал и тянул ко мне свои сморщенные руки. Я просыпался от собственного крика и потом до утра не мог уснуть.

Итак, мне не пришлось быть экспертом по криминалистике, чтобы определить, что утопленнику не более месяца. Ну не мог он пролежать в воде все лето и не разложиться как следует. К тому же темные волосы, как и небольшой рост покойника, говорили в пользу непринадлежности его моему почти двухметровому тощему брату. Витька был увлеченной натурой. Он забывал поесть и поспать. Ему нужно было двигаться. В его сутках было в два раза больше времени, чем в моих. И, видимо, образовывалось это дополнительное время в основном за счет обеда и отдыха, столь необходимых мне.

Да и вообще, мы с Витькой были очень разными и внешне и внутренне. Внешне я походил на добродушного бурого мишку, плотного, но не толстого. Росту во мне к тому времени было около ста семидесяти пяти сантиметров, и, забегая вперед, отмечу, что я все-таки подрос до ста восьмидесяти двух сантиметров впоследствии. Волосы мои были черными, как у индейца, лицо широкое, круглое, улыбчивое, кожа смуглая. А вот брат мой был бледнокожим арийцем с голубыми глазами. Его, длинные для парня, светлые волосы были в постоянном бардаке. Я так и не понял, то ли они вились, потому что он был кудрявым, то ли просто хаотично спутывались, создавая видимость природных завитков. Но больше всего в Витькиной внешности с первого взгляда привлекал его орлиный нос. Это был выдающийся греческий профиль, острый с горбинкой. В купе с тяжелым пронзительным взглядом и взъерошенными назад волосами, этот нос делал Витьку похожим на птицу: мокрого воробья или охотящегося коршуна – по ситуации.

– Сережа! Сережа! Это он? – Услышал я голос, пробирающейся сквозь толпу матери.

– Нет! Не он! – Радостно ответил я, как будто это могло означать, что Витя жив.

– Ты уверен? – Уточнила она, приблизившись.

– Да. – Ответил и обнял ее. – Этот едва выше тебя.

Еще какое-то время все стояли, перешептываясь и переглядываясь, и вдруг относительную тишину разорвал душераздирающий женский крик. Я посмотрел туда, откуда он исходил, и увидел склонившуюся над уже неприкрытым телом женщину, очевидно, мать утонувшего.

– Пойдем отсюда. – Внезапно задрожав, сказала мама и потянула меня домой.

В каком-то смысле это была наша победа. Парень, пропавший восемь дней назад, всплыл, а Витька – нет. Что могло помешать ему всплыть, в случае утопления? Ведь к его ногам не был привязан груз, а рядом не было никого, кто мог бы придать его исчезновению насильственный характер…. Безусловно, я внес все эти события и мысли в «Дело об исчезновении Понамарева Виктора».

Говорят, неопределенность – хуже всего. Не знаю для кого это действительно так. Возможно, отец хотел бы, чтоб все это поскорее закончилось. Нам же с мамой легче было считать Витьку исчезнувшим без вести, нежели опознать его в распухшем трупе утопленника, лежавшего сейчас на берегу.

С того дня ничего особо не изменилось в нашем укладе, кроме того, что я начал играть на пианино. Каждый день после уроков Денис учил меня новым пьесам (гаммы я освоил довольно быстро). Как выпускник музыкальной школы, он авторитетно заявил, что у меня талант, и если я продолжу свое обучение, то за пару лет освою семилетнюю программу.

– Наверняка можно договориться в музыкалке на обучение экстерном, надо просто, чтоб тебя прослушали преподаватели. – Уговаривал Денис.

– Не знаю, это же платно. – Сомневался я.

– Платно, и что? Нельзя зарывать талант в землю. Ты раньше играл когда-нибудь?

– Нет. Витька к своему инструменту никого на пушечный выстрел не подпускал. – Засмеялся я. – Он жил музыкой.

– А сейчас играешь? – Спросил Денис.

– Да, только когда отца нет дома, его это раздражает.

– Раздражает, что ты играешь на пианино брата?

– Нет, он не любил и когда Витька играл. – Пожал плечами я.

– Странный у тебя пахан: при такой нелюбви к музыке отдать сына в музыкалку и еще семь лет платить за нее… – Денис покрутил пальцем у виска.

– И не говори. – Ответил и пошел домой.

Нужно было успеть отрепетировать все, что мне показал Денис, пока оно еще было свежо в памяти, и пока не вернулся отец. Мама же напротив очень поддерживала мое новое увлечение. Я играл, а она приносила мне горячий какао и бутерброды с толстыми кусками докторской колбасы, чтоб я мог по-быстрому перекусить.

Заправившись в очередной раз бутербродами, я почувствовал ту самую жизнь, спрятанную в клавишах пианино, которая раньше выходила только из-под пальцев Витьки и Дениса. «Вот оно!» – подумал я и продолжил неистово играть, сам не замечая своих, качающихся от пианино к стулу, движений торса. Я глубоко звучно дышал, мои глаза то прятались в суженных щелках век, то выпучивались, как живот перепуганной рыбы фугу. Я поймал эту волну. Именно в эту секунду я понял все об игре. Кому-то на это может понадобиться вечность, перед другими так и не откроется сундучок с секретом, позволяющим оживлять ноты, но я – не они. Мое нутро дрожало, а пальцы неконтролируемо тянулись к клавишам. Я чувствовал это неуемное сердцебиение, это распирание изнутри, всецело контролирующее разум. Моей головы больше не было – была музыка, ноты, дрожь в руках от каждого вынужденного простоя, и да: я вставал ночами, и беззвучно перебирал ноты, не касаясь их, но слыша, то, что играю. Я больше не спал и не ел в обычном моем понимании. На бутерброды с какао во время репетиций было наложено табу. Я не стригся три месяца, вытянулся, похудел, черты моего лица заострились и, о чудо: я тоже стал похож на птицу!

Наступила зима. К тому времени я играл на всех концертах самодеятельности, участвовал во всех школьных конкурсах, знал около пятидесяти известных произведений Шумана, Рахманинова, Миллера, Уоррена, Артемьева, Бетховена, Баха и других великих композиторов. Слава обо мне росла. Маленький город открывает большие возможности. Я часто слышал от друзей-неудачников своего отца, что в Колпашево ловить нечего. «Если бы я жил в Москве, я бы уже ездил на собственном лимузине» – Говорил дядя Толик. «В Питере работы полно, там ценятся специалисты, а здесь мы работаем в три раза больше, а получаем в десять раз меньше!» – Говорил дядя Славик. «Детей надо отправлять учиться в Томск, если повезет, закрепятся там и будут жить в нормальном городе!» – Говорил Виталий Иванович.

«Поедешь учиться в Томск к дяде Вите. Он, конечно, со странностями, но, если ты ему понравишься, нам не придется платить за съемную квартиру» – Говорила мама. Дядя Витя был человеком с большими странностями, просто с огромными. Начнем с того, что он был папиным братом, но общался в основном с мамой, папу он недолюбливал и это был взаимно. Когда мои родители только поженились, свекор сразу же заявил маме, что первенца следует назвать Виктор.

– Понамаревы всегда называют первенцев Викторами. – Хриплым властным голосом сообщил он моей маме в первый день знакомства. – Это династия!

– Папа, прекрати. Какая династия, мы сводим концы с концами. – Смущенно просил папа.

– Купец второй гильдии – вот, какая династия! А еще – поэт, модельер, три священника! Можно до бесконечности перечислять. Все Викторы в нашем роду – гении. Так и будет впредь! – Стукнул по столу дед.

– Все наследство переходит именно первенцу, названному Виктором. – Попыталась смягчить давление бабушка. – Папа уже купил квартиру в Томске для внука.

Мой отец не хотел продолжать эту «династию неудачников», – каковой он ее считал, и отвечал, что лучше станет отцом-основателем династии Иванов. Но уговоры бабушки и упорство деда, все же одержали верх.

К тому же, мама моя, будучи разумной женщиной уже в те молодые годы, не захотела ссориться со свекрами и лишать своего будущего ребенка обещанной квартиры в Томске. Она поддержала родителей отца в дебатах по поводу имени, чем заслужила расположение не только дедушки с бабушкой, но и дяди Вити – папиного брата. Так Витька стал Витькой.

Действительно заслуженных и выдающихся личностей в роду Понамаревых не было, но дед всегда говорил, что это – пирамида.

– Гений – это не отдельный индивидуум – это весь род, помноженный на старания каждого члена семьи! Кто-то из предков наладит связи, которые помогут в продвижении талантливого потомка, кто-то заработает деньги на его проживание, чтоб одаренный родственник мог заниматься тем, что действительно важно, не отвлекаясь на поиски пропитания, кто-то направит его усилия в нужное русло. Именно такая цепочка позволяет раскрыть величие. – Говорил, хрипло растягивая каждое слово, дед. В такие моменты он походил на лютого революционера или командира, читающего напутствия, отправляющемуся на верную гибель взводу.

И вот, вопреки всем цепочкам деда Виктора, на арене появляюсь я. За меня не платили в музыкальной школе, мне не прочили великое будущее, меня не назвали Виктором и, наконец, мне не подарили квартиру в Томске, но… я возник. Меня заметили, и директор музыкальной школы лично пригласила меня пройти обучение по составленной специально под меня, ускоренной программе. То, о чем говорил Денис, сбылось лучше, чем можно было мечтать. Естественно, я согласился.

Это было пятнадцатого декабря 1988 года – мое судьбоносное событие – официальное поступление в музыкальную школу. К тому времени я прекрасно ориентировался в нотах и уже мог на слух без ошибок записать мелодию в тетрадь. Денис оказался отличным учителем. Директор музыкальной школы заверила меня, что если до конца одиннадцатого класса я не освою программу, то смогу продолжить свое обучение столько, сколько нужно, до тех пор, пока не получу соответствующий аттестат и не смогу поступить в музыкальное училище. Я бежал домой счастливый, как никогда. Ведь именно сегодня у мамы был день рождения, и мое поступление, по моему мнению, стало бы для нее отличным подарком. Так оно и оказалось. Мама прыгала по комнате, взявшись за мои руки, поздравляла меня, смеялась.

– Деньги на учебу у нас уже есть! – Гордо сказала она и протянула мне пачку двадцатипятирублевых купюр. – Здесь пятьсот рублей – хватит на два года обучения, а больше тебе и не надо!

– Мама, спасибо! – Теперь уже запрыгал я. – Откуда такие деньги?

– Дядя Витя прислал. Мне на день рождения. Тебе надо с ним наладить общение, тогда не придется платить за съемную квартиру в Томске, правильно?

– Да, мама, да!!! – Я обнял ее и попытался поднять, но она завизжала, и я ослабил хватку.

Я был согласен на все условия, делать, что угодно, и наладить отношения с кем угодно, лишь бы играть! Лишь бы учиться! Я сам не понимаю, как до этого времени мог жить без музыки. Ведь я каждый раз слушал исполнение Виктора, проникался до слез, восхищался каждым произведением! Почему же до знакомства с Денисом не касался клавиш? И на сколько я могу помнить, не испытывал такого желания. Каких вершин я мог бы достигнуть к этому возрасту, начни я жить музыкой с семи лет? Я часто задавался этим вопросом. Иногда вслух. На что мама отвечала:

– Всему свое время. Сорванный бутон не станет спелой ягодой. Ты рос, распускался и созревал, пока не пришла твоя пора.

Окрыленный своим продвижением я сел играть, чтоб успеть позаниматься, до возвращения отца с работы. Когда он пришел, я умолк. Он застал меня, сидящим перед пианино и еле слышно барабанящим по закрытой крышке. Я мотылял головой из стороны в сторону, морщился, стискивал зубы и веки, гнул и раскачивал свой торс. Со стороны, наверняка, это выглядело более чем странно, но внутри меня все это было естественно. Эта музыка в голове, это чистое звучание, о котором говорил Витька – было не плодом его фантазии – я слышал его. Слышал отчетливее, чем стук часов над моей головой или шаги отца за моей спиной.

Даже будучи наивным простаком, я знал, что о таких вещах не стоит рассказывать, и я не рассказывал никому: ни маме, ни, своему другу и учителю, Денису, ни тем более отцу. Никому кроме Ивара. Тот факт, что я не упоминал его имени, описывая мой взлет от мальчишки, не знающего названия нот, до прославленного предвыпускника музыкальной школы, не означает, что все это время мы с Иваром не общались. Напротив, я разговаривал с ним чаще и откровеннее, чем с кем бы то ни было в тот период времени.

Каждый день после школы я шел на уроки игры к Денису. Он терпеливо занимался со мной, объясняя свой интерес тем, что двухлетний перерыв между окончанием музыкальной школы и поступлением в музыкальное училище лучше всего компенсировать преподавательской деятельностью. Отдав два или три часа оттачиванию техники и увеличению скорости игры на пианино, я спешил на заброшенную стройку, которая располагалась на моем пути домой. Там меня всегда ждал Ивар. Он не любил людных мест и предпочитал не попадаться никому на глаза лишний раз. Жил он в соседском поселке Тогур и имел какие-то проблемы с родителями. Особо в подробности он не вдавался, лишь говорил, что семья у него не благополучная и ему лучше не высовываться, чтоб не оказаться ненароком в детдоме. И на стройку и к себе домой он пробирался окольными путями, стараясь не быть замеченным.

– Это как игра в шпионов, только на самом деле это тренировка. Я написал в КГБ и ФСБ, и кое-откуда уже пришел положительный ответ. – Заговорщическим шепотом сообщил как-то Ивар.

– А что ответили? – Так же прошептал я, как будто в Колпашево мог найтись еще хоть один бездомный, кроме нас, который в сорокаградусный мороз стоял бы на заброшенной стройке и слушал наш разговор вместо того, чтобы сидя перед телевизором пить горячий чай или еще что покрепче.