Текст книги "Ваша честь"

5

– Мой сын не мог никого убить, ваша честь.

– Да что вы говорите?

Внушительные размеры кабинета председателя Верховного суда производили первое пугающее впечатление на просителей, которым удалось туда пробиться. Маэстро Перрамон провел всего четыре дня в попытках попасть на прием к верховному судье, и это могло показаться из ряда вон выходящим, но у дона Рафеля, должно быть, имелись свои причины для того, чтобы согласиться принять такого нищего неудачника, как он; пусть сам разбирается, подумал секретарь Ровира, подписывая разрешение и вручая его этому человечишке с дрожащими руками. Неясный свет пробивался с балкона в тот понедельник, приходившийся на конец ноября, и едва освещал стол верховного судьи. Чистое, ясное солнце. Стены были обиты шелком, и маэстро Перрамон пытался не глядеть на них, чтобы у него не случился приступ астмы. В центре висела ужасающая картина, изображавшая избиение безгрешных младенцев, присутствовавшая в кабинете служителя правосудия как постоянная издевка.

Маэстро Перрамон, дрожа словно осиновый лист, добавил «никоим образом, ваша честь», и дон Рафель поднял глаза, будто вопрошая этого тощего человека с пересохшим от страха ртом, чем он может подтвердить свои слова. Дон Рафель, имевший в этом деле необходимость быть начеку, относился к стоящему перед ним индивиду недоверчиво. Поэтому-то, после долгих раздумий, он и решил выслушать его лично: чтобы узнать, что именно ему известно. Людям часто известно много такого, знать чего они не должны. А то какая была бы в нем надобность, сколько бы кресел на новогоднем молебне ни пообещал ему каноник Пужалс.

– Мой сын провел большую часть ночи со мной.

– Да что вы говорите? Разве мы не определили, что он уже два года с вами не живет?

– Вы правы, ваша честь. Но в ту ночь, возвращаясь с концерта, он зашел ко мне и остался… чтобы помочь настроить фортепьяно.

– Вот-вот. Среди ночи. При свете свечи, мешая соседям спать.

Маэстро Перрамон открыл рот и снова его закрыл. Потом пару раз повторил эту процедуру, пришел к выводу, что тактику пора менять, и начал бормотать, Андреу не способен на преступление. Я его прекрасно знаю, ведь я ему отец. Уверяю вас, что…

– Сударь… – Верховный судья встал из-за стола, всем своим видом показывая: «Я устал, у меня тьма работы, одна минута, и все». – Эти слова можно отнести к любому убийце. – Он улыбнулся маэстро Перрамону, который тоже поднялся на ноги, вцепившись в шляпу. – К любому, заметьте, даже самому отъявленному, до тех пор, пока нам не становится известно, что он, собственно, убийца. Понимаете?

Дону Рафелю уже стало ясно, что ничего такого, чего знать не надобно, старик не знал, и не было никакого смысла в том, чтобы затягивать этот неприятный разговор. И маэстро Перрамону пришлось прибегнуть к последнему средству, то есть для начала пасть на колени перед его честью и продолжить: «Сжальтесь над горем несчастного старика, которому некому будет подать стакан воды перед смертью, кроме единственного сына, ваша честь». Дон Рафель Массо, стоя перед ним, не соблаговолил поднять несчастного с колен, «до какой степени люди иногда способны унизиться». Он направился к двери и нетерпеливо постучал ногой по роскошному порогу. Маэстро Перрамон, хоть и стоял на коленях, обернулся и увидел, что его честь стоит возле двери. Было предельно ясно: прием окончен, отчего маэстро Перрамон пришел в отчаяние, ведь вероятность того, что Андреу казнят, повысилась. Старик сокрушенно распростер руки и воскликнул, я знаю, что он ни в чем не виноват! У вас нет никаких доказательств!

Дон Рафель, раздраженно пыхтя, вернулся назад и с силой схватил музыканта за плечо. Потом направился к двери, волоча свою жертву:

– Нет доказательств? Что вы, сударь. Их у нас больше чем достаточно.

Верховный судья открыл дверь. В то же мгновение судебный пристав, соскочивший с какой-то из картин, украшавших стены, взял ситуацию и плечо маэстро Перрамона под контроль. Когда пристав уже уводил его в другой конец коридора, дон Рафель решил, что вежливость прежде всего:

– Передайте канонику Пужалсу, что я благодарен за услугу!

– Какую услугу?

Маэстро Перрамон попытался обернуться, несмотря на все усилия пристава ему помешать. Но, увы, председатель Верховного суда уже захлопнул дверь.

В центре пласа Сан-Жауме мелко моросящий дождь мешался со слезами на ссохшихся щеках бывшего регента часовни Санта-Мария дель Пи. За свои шестьдесят с лишним лет с ним чего только не бывало, но никогда еще он не попадал в такую неизъяснимую беду, даже тогда, когда умерла Долорс. У него в ушах до сих пор звучали слова альгвазила[100]100
  Альгвазил (альгвасил) – в Испании младшее должностное лицо, ответственное за выполнение приказов суда и трибуналов, в соответствии с законодательством.


[Закрыть] дозорных: «Вашего сына арестовали, Перрамон». – «Как? За что? Арестовали?» На что альгвазил Комес, человек добрый, отвечал: «Не знаю, не знаю за что, Перрамон, но не прошло еще и часа, как его арестовали… Я бы на вашем месте сходил и спросил», а он ему: «Куда же мне идти, чтобы спросить?» А тот: «Ну черт возьми, не знаю: в Аудиенсию, пусть скажут, в чем его обвиняют». А он сказал: «Да в чем же его могут обвинить, Господи Боже ты мой?» Тут Комес немного стушевался: «В чем-то страшном, без сомнения, потому что отвезли его в тюрьму на пласа дель Блат», и маэстро Перрамону пришлось присесть, потому что от этих слов голова у него пошла кругом: «На пласа дель Блат, куда помещают убийц, пропащих и мерзавцев, и… Нет, Комес, нет. Это ошибка». И альгвазил Комес посоветовал маэстро Перрамону сходить поговорить с адвокатом, и он остался один, в раздумьях, «адвокаты, адвокаты», ведь адвокатов он совсем не знал. И вот тогда ему пришло в голову пойти к патеру Пратсу из церкви Санта-Мария дель Пи, чтобы тот помог ему отворить одну из тяжелых дверей, через которые нужно было пройти, чтобы спасти его сына. «Бедный Андреу, сын мой, ты полон жизни», – и маэстро Перрамону вспоминались вечные беседы, которые Андреу вел с друзьями вокруг фортепьяно маэстро Перрамона после обеда, когда они собирались у него дома, чтобы поиграть на музыкальных инструментах или поговорить о жизни, о любви, о смерти или же о пейзажах с изображением бурь и гроз, в соответствии с новыми веяниями; кучка молодых поэтов и музыкантов, гордых своим новаторством и презиравших пыль академий… Это нравилось маэстро Перрамону. Он сидел в уголке, не привлекая к себе внимания, слушал их и думал, какая великая вещь молодость. Эти собрания, в особенности если Сортс-младший был в ударе, иногда превращались в интересные музыкальные вечера или вдохновенные поэтические чтения, за которыми очень часто следовало обсуждение эстетических теорий, подтверждавшее распространенное мнение, что человек – единственное животное, способное строить умозрительные заключения, не теряя аппетита. Все это встречало полное одобрение маэстро Перрамона, он был этим доволен, одиночества боялся, а академиков, так грубо обошедших его своим вниманием, терпеть не мог; а теперь он шагал по улице Бисбе[101]101
  Епископа (кат.).


[Закрыть], не обращая внимания на моросящие капли, потому что все ему было безразлично; он прошел под балконом, на котором его честь дон Рафель Массо предавался печали под дождем, уже много дней вгонявшим в тоску всю Барселону. Дон Рафель не обратил внимания на сгорбленную спину маэстро Перрамона, потому что его одолела грусть, ведь залитое слезами лицо Эльвиры, «бедняжечка моя», встало перед ним как живое, а он, чтобы отогнать мысли о ней, принялся думать о Гайетане, недоступной возлюбленной, которой он мог любоваться только тайком, через объектив телескопа, словно донья Гайетана была созвездием Дева, так сказать, или словно она была одной из звезд созвездия Плеяды, Астеропой или, может быть, Электрой. «Гайетана моя любимая, сейчас мне, по крайней мере, удается видеть тебя не вверх ногами». В дверь постучали, секретарь Ровира. Интересно, какой теперь нашелся повод побеспокоить его.

В то время как маэстро Перрамон сидел дома, повесив голову, и молчал, а курьер, которого он послал в Сарагосу на поиски Нандо, расспрашивал крестьян во Фраге, не видали ли они хотя бы краем глаза военной колонны, а те отвечали, что видом не видывали и слыхом не слыхивали ни о какой колонне, его честь мчался в ландо[102]102
  Ландо – легкая четырехместная карета с открывающимся верхом.


[Закрыть] по пласа Палау и нервно сморкался. Бедняга Ипполит, сидевший на запятках в качестве единственного лакея, изо всех сил пытался не свалиться, когда карету потряхивало на колдобинах дороги. Антон, черт его дери, время от времени входил в раж и лихо гнал карету, а тут уж никто не в силах удержаться. Да к тому же его честь был весь на нервах, с тех пор как ему сообщили, что губернатор срочно и в конфиденциальном порядке вызывает его к себе; секретари и дежурные альгвазилы беспрестанно сновали туда и сюда, и добрая половина суда держала пари, к чему бы это. «Зачем только я ему понадобился, а? Зачем, черт побери, именно теперь, когда все тихо и спокойно», – раздумывал дон Рафель, снова сморкаясь и пряча мокрый платок в подушки сиденья. В глубине души он боялся как огня, что губернатор начнет с ним разговор о том, что обнаружил португальский дьявол: «Ведь сколько бы он ни говорил, я – могила, а мои люди и подавно; раз уж ты тварь, тут ничего не попишешь». А если губернатору известны его тайны, то дело дрянь, – без сомнения, дон Пере будет счастлив применить свою силу для того, чтобы утопить его в самом черном болоте и опозорить перед всем городом.

Ожидание длилось не более десяти минут: хороший знак, что все так быстро. Или дурной – вдруг это последний удар. Пристав, проводивший дона Рафеля в роскошный зал, вышагивал в парике по дедовской моде, что явно говорило о том, что правление губернатора вступало в новый век чинно, предусмотрительно и не спеша. На нем была голубая ливрея, шитая золотом, очень красивая. На несколько мгновений дон Рафель задумался, что мог бы заказать такую униформу и Ипполиту. Однако существовала возможность, что старый слуга, привыкший за тридцать лет к темно-красной ливрее, сочтет это за оскорбление. Входя в кабинет, дон Рафель постарался выбросить из головы все эти мысли. В глубине комнаты, делая вид, что осматривает улицу сквозь балюстраду, держа руки за спиной и повернувшись к посетителю спиной, стоял его высокопревосходительство губернатор Каталонии, генерал-капитан дон Пере Каро де Суреда Валеро-и-Маса де Лисана[103]103
  Пере Каро де Суреда Валеро-и-Маса де Лисана (1761–1811) – испанский генерал и политический деятель. Губернатор Каталонии с 1800 по 1801 год.


[Закрыть], ожидая, пока посетитель кашлянет. Председатель Аудиенсии так и сделал, и губернатор удивленно обернулся, словно не ожидал появления верховного судьи:

– Боженька ты мой, вот так, как поживаете, дон Рафель?

Надежды на то, что дон Пере Каро де Суреда Валеро-и-Маса де Лисана будет звать его «ваша честь» не было никакой.

– Всегда к вашим услугам, почтеннейший сеньор.

«Почтеннейший сеньор» наконец повернулся к посетителю лицом и подошел к столу со словами:

– Досточтимый судья, есть дело крайней важности. Рассматривается в Третьей палате. Хотелось бы знать, что там за история. Понимаете меня?

– Да, ваше высокопревосходительство.

Но он не понимал. А не понимал потому, что Уголовной палатой заведовал исключительно его честь и генерал-капитан мог вмешиваться в ее деятельность только в случае высочайшего помилования. Естественно, если губернатору хотелось превысить свои полномочия, никто не мог ему помешать, на то он и губернатор. Это его чести было предельно ясно. Поэтому он и сказал, да, ваше высокопревосходительство. Но его приводила в ужас мысль о том, что этот вояка, похожий на шимпанзе, захочет узнать, что именно было написано в бумагах, найденных в доме убийцы, и решит, что с доном Рафелем пора покончить.

– Разумеется, разумеется. – Генерал-капитан пригласил судью присесть в кресло, настолько широкое, что тот в нем утонул. – Вот что, – продолжил дон Пере Каро де Суреда Валеро-и-Маса де Лисана. – Полагаю, вам известно, что в ночь Святого Мартина я был в гостях у маркиза де Досриуса.

– Да, ваше высокопревосходительство. Я тоже был там и вас видел.

– Разумеется, разумеется. Памятный вечер. Очень памятный вечер.

– Да, ваше высокопревосходительство. Памятный вечер.

– И Соловьиха из Нарбонны, или черт-его-знает-откуда, превзошла саму себя в изяществе, мастерстве и прочая. Вы со мной согласны, дон Рафель?

– Да, ваше высокопревосходительство.

Верховный судья мучился, потому что глаза губернатора блестели, как случалось всегда, когда тот собирался подстроить ловушку, а до сути дела он все не доходил.

– Итак, на следующий день, во вторник, оказывается, что какой-то индивид Воробьиху придушил.

– Воробьиху?

– Щеглиху, или как ее там… Соловьиху!

– Да, ваше высокопревосходительство, – ответствовал судья, несколько освоившись с орнитологической интерпретацией событий.

– Разумеется, разумеется. И вы при содействии полиции сразу же задержали подозреваемого.

– Да, ваше высокопревосходительство. С пятницы его допрашиваем.

– И он виновен.

– Простите, ваше высокопревосходительство?

– Я говорю, виновен.

– Так точно, ваше высокопревосходительство.

– Вы знаете, где эту Марсельскую воробьиху ожидали после концерта в Барселоне?

– Да, ваше высокопревосходительство.

– Так, значит, вам уже об этом доложили?

– Да, ваше высокопревосходительство. Певица направлялась в Мадрид.

– Разумеется, разумеется. А именно, ко двору. Понимаете? В программе значилось четыре или пять концертов для их величеств. Возможно, там все еще ждут ее прибытия.

Дон Рафель Массо умолк. Сказать ему было нечего.

– А известно ли вам, любезный сударь, – продолжал губернатор, – что де Флор поначалу собиралась ехать прямо в Мадрид? Что она задержалась на неделю в Барселоне единственно по настоянию графа де Крешельса, рехидора[104]104
  Рехидор – член местного или муниципального совета, городской или муниципальный советник.


[Закрыть] Барселоны?

Этого его честь не знал. Но начинал понимать причину крайнего беспокойства его высокопревосходительства.

– И город оказал ей прием… ставший, как бы сказать… – он изобразил руками в воздухе облака, – вечным?

– Ваше высокопревосходительство, я крайне опечален создавшимся положением, но не вижу, каким образом мы можем уладить непоправимое.

В конечном итоге у губернатора все еще сидела в сердце заноза, потому что, выходя после концерта из дома маркиза, он обещал себе, что – так или иначе, чего бы это ни стоило – он добьется свидания в алькове, при посредстве одних лишь простыней, с Воробьихой с шикарным бюстом. А гнусный убийца все испортил. Да еще дон Рафель, и уже не первый раз, путается под ногами и мешает жить, «так и придушил бы этого типа».

– У нас есть выход из положения, любезнейший дон Рафель. Выход, я бы сказал, post mortem[105]105
  Посмертного характера (лат.).


[Закрыть].

– Да, ваше высокопревосходительство?

– Разумеется, разумеется: решительные действия полиции, скорый суд и строгий судья!

– Как я и говорил, ваше высокопревосходительство, у нас имеется подозреваемый.

– К этому я и клоню, дон Рафель: заставьте его во всем сознаться, любыми средствами. И поскорее назначьте судебное заседание. Чтобы я мог отправить сообщение о казни убийцы практически одновременно с сообщением о смерти Воробьихи.

Дон Рафель незаметно выдохнул с облегчением… По крайней мере, о треклятых бумагах дон Пере речи не завел… И к тому же улыбался. Улыбка дона Пере означала, что губернатор в нем нуждается. Его честь сделал над собой усилие, чтобы вернуться к предмету разговора:

– Из этого я могу заключить, что в случае подачи прошения о высочайшем помиловании на снисхождение рассчитывать не стоит.

– Разумеется, разумеется. Мне кажется, здесь все предельно ясно. И напоминаю вам, дон Рафель, что пока я губернатор Каталонии, пока я краеугольный камень Real Acuerdo[106]106
  Королевского указа (исп.) – имеются в виду декреты Нуэва-Планта.


[Закрыть], – и тут он театрально поднял палец вверх, совершенно отождествившись со своей патриотической речью, покамест другой рукой пытался нащупать где-то у пупка рукоятку шпаги, которую как раз забыл надеть, – я не потерплю в Барселоне никаких беспорядков. Такие индивиды, как убийца, которого вы арестовали, – слышите? – должны быть наказаны и с корнем вырваны из рядов общества. И моряка голландского казните, коли виновен. Правосудие для всех – от епископов до проституток.

– Разумеется, разумеется, ваше высокопревосходительство.

С этого момента дон Рафель Массо-и-Пужадес, председатель Королевской аудиенсии провинции Барселона, еще больше возненавидел убийцу воробьев, устроившего в его курятнике такой переполох.

Принимая во внимание, что институт брака испокон веков представлял собой формальность социально-коммерческого характера; что матери, дававшие дочерям наставления после того, как отцы решили, за кого их следует выдать замуж, читали им нотации об уважении и послушании мужу; что только самые отважные матери говорили, «брак, доченька, никакого отношения к любви не имеет, но, может быть, со временем это чувство и придет: погляди на нас с отцом» (а доченька глядела и ничего подобного не наблюдала); что исповедники внушали доченькам мысль о том, что любить кого-либо грешно, «весьма грешно, дочь моя», переход от отрочества к юности для всех вышеупомянутых доченек в ту эпоху был ознаменован состоянием расстройства и бурления страстей, делавших их легкими жертвами для любого ладно скроенного, крепко сшитого и наделенного еще кое-какими атрибутами сердцееда. В этом крылась одна из причин, благодаря которым в недрах барселонской аристократии бурбонского периода таилось диковинное хитросплетение связей, что угадывалось во взглядах, в слишком жарких приветствиях, а также в письмах, записочках и посланиях, сновавших туда и сюда при посредстве слуг и горничных, державших в своих руках репутацию блестящих и беспечных благородных дам.

Положение вещей можно было вкратце изложить следующим образом: маркиза де Сентменат, ненасытная дама с довольно аппетитной фигурой, наставляла маркизу рога с двумя любовниками: официальным любовником был юный граф де Перелада, а тайным – доктор Бальбе, талантливый врач, с которым водили дружбу графы и бароны, обращавшиеся к нему для разрешения проблем интимного характера. Однако маркиза де Сентмената это не смущало, так как он поддерживал пикантную связь с Эулалией Жуньент-и-де-Вергос, графиней де Планелья. И этого ему вполне хватало, поскольку, признавался он ближайшим друзьям, графиня в постели ненасытна. Что касается графа де Планелья, ему были больше по душе женщины низшего сословия: он часто наряжался ремесленником и ходил по притонам. И по его словам, прекрасно проводил время. А безмозглый и молодой виконт Рокабруна, который, по слухам, находился в весьма тесных отношениях со служанкой, на десять лет старше его, – бывает же такое, а? – наносил значительный урон в рядах молодых девиц. Без посторонней помощи он обесчестил трех дочерей графа д'Улья и племянницу графини Картала. А сколького мы еще не знаем?! В общем, каждый сходит с ума по-своему. Третьим любовником графини де Собревиа был сам барон де Черта, сын которого двадцать лет спустя женился на донье Гайетане, бывшей его лет на восемнадцать или девятнадцать моложе. Донья Гайетана, лишившись девственности в объятиях барона и став баронессой, проложила себе прямую дорогу в райские кущи старшего отпрыска семейства Деспалау, весьма ладно сложенного молодого человека, который вот-вот должен был унаследовать баронский титул и намеревался сделать карьеру в армии. Со временем этот Деспалау сделался любовником трех дам одновременно (двух графинь и баронессы), и каждая из них, на седьмом небе от счастья, грезила, что красавец верен ей одной. Кому были открыты все пути, так это губернаторам: получив назначение, они либо являлись со своим собственным гаремом, либо воинственно вступали в действие. Их шествие обычно было триумфальным: многим баронессам, сеньорам, графиням и маркизам пришлось раздвинуть ноги по прибытии высокопоставленного члена, чаще всего уже достаточно обветшалого. Однако, поскольку человеческая природа предполагает, что завоевания эротического характера дают гораздо больше пищи для умозрительных рассуждений, нежели для плотского удовольствия, дамы были вполне расположены к тому, чтобы ублажить его высокопревосходительство, – и нам ли нос воротить, если в роскоши жить. Особенный случай представлял собой маркиз де Досриус: ноги его не слушались – только ноги, – и поговаривали, что, несмотря на почтенный возраст, он чародей и кудесник. Но это были всего лишь слухи: в точности ничего установить не удавалось, так как в женщинах он ценил не столько красоту, сколько умение держать язык за зубами. По слухам.

Можно предположить, что все эти дамы годам к тридцати оказывались в достаточно тупиковой ситуации для того, чтобы начать рассматривать для себя такую печальную и неприятную альтернативу, как возвращение на собственное супружеское ложе. Да и господа тоже. Но не тут-то было: ведь именно тогда на сцене истории появилась жаждущая стать непосредственным участником событий буржуазия, подражавшая всем ужимкам аристократии и охотно терявшая стыд и рассудок с единственной целью – похвастаться, что вхожа в круг титулованных особ. Так, банкир Рамис, толстяк, до ушей начиненный деньгами, состоял в ухажерах у маркизы де Лио, которая, несмотря на то что ей было уже за сорок, не успела еще вдоволь натешиться с неопытными любовниками. Доктора, гражданские инженеры и военные, судьи, чиновники всех видов и мастей, гвардейские офицеры, зажиточные коммерсанты и землевладельцы крутили шашни с маркизами, графинями, баронами и сеньорами в основном уже не первой молодости. Поговаривали, что маркиз де Вилальонга увлечен исключительно юношами и что маркиза де Барбера до выходящего за рамки приличия безумия влюблена в девчушку с острова Сицилия, которую держит взаперти у себя дома. В эту круговерть были вовлечены чуть не все аристократические семьи. Возможно, не участвовали в этом разве что Далмасесы, Пиносы, Рокаморы и бывшие маркизы де Руби, потому что никому они были не нужны. Представители этих родов, питавшихся воспоминаниями и связями с австрийским троном, утратили не только спесь, но и состояние и, пережив яростные преследования на личном, семейном, жизненном, финансовом, юридическом и историческом фронте со стороны бурбонской монархии, к концу столетия стали жалкой карикатурой. Поговаривали, что некоторые из них, как, например, Рокаморы, сохранили свое достоинство, навсегда проведя границу между собой и новой бурбонской аристократией, сплошь состоящей из лизоблюдов и выскочек, и нарожали детей от простолюдинов. Добившись этим хотя бы того, что их кровь продолжала струиться в новых жилах.

Одно несомненно: цвет, сливки, сметана и прочие прелести барселонского общества были с головой погружены в крайне интенсивное общение на личном и культурном уровне. Вне всякого сомнения, это гарантировало, что организация любого фуршета, бала, полдника или концерта вызывала неподдельный энтузиазм. И разумеется, были среди аристократов и буржуа и те, кому казалось скорее нежелательным вступать в эту игру. Но были они в меньшинстве, и к тому же их считали занудами и недолюбливали. Что касается простого народа, его жизнь шла по совершенно другим правилам: у всех этих несчастных, столяров, трактирщиков, слуг, носильщиков, крестьян, ремесленников всех сортов, погонщиков мулов, сапожников, могильщиков, рыбаков и моряков, ключников, торговцев, плотников, продавцов вермишели и представителей всех прочих профессий, какие только могли появиться в городе с населением в сто двадцать пять тысяч двести сорок три человека, не было другого выхода, да и по бедности своей найти его они не могли; а потому если они и вступали в брак, то делали это просто так, не задумываясь о последствиях.

В этом блестящем обществе дон Рафель вертелся как мог. С одной стороны, он не был абсолютно уверен в том, что донья Марианна ему верна. Еще неизвестно, не прячет ли эта сеньора под юбками бегинки[107]107
  Бегинки – члены женских полумонашеских общин, которые не относились ни к одному из религиозных орденов и объединялись в целях ведения благочестивой совместной жизни.


[Закрыть] и святоши парочку любовников… Но кто бы смог прельститься – вопрошал себя дон Рафель – этой наряженной в черное палкой, с лицом, прикрытым мантильей, и восковым молитвенным дыханием? С другой стороны, сам он донье Марианне был, без тени сомнения, неверен; шел он к этому долго и вовсе не абы как. На самом деле все началось тогда, когда, женившись на ней, он понял, что в случае, если исполнение супружеского долга будет производиться согласно подсчетам доньи Марианны, возможностей предаться любовным утехам ему будет предоставлено ничтожно мало. Тогда он направил весь свой организационный талант на поиск любовницы, способной в должной мере удовлетворить его потребности. Дураком дон Рафель не был: он сразу же отказался от мысли участвовать в групповых танцах с рогами, то есть в любовных связях, чинившихся в недрах бесплодной барселонской аристократии, – молодому адвокату пророчили славное будущее, но успех зависит от того, насколько ты благоразумен. Будучи человеком честолюбивым, он метил высоко, начиная с малого. Спеша достичь желаемого, он умел ждать. Вот так, по прошествии нескольких лет супружеской жизни, не имея детей и располагая считаными возможностями их завести, он приступил к своему великому любовному приключению. И очень скоро понял, что, несмотря на все деньги, власть и кажущееся счастье, которыми он располагал в рамках своей семейной жизни, сердце его таяло только в присутствии выбранной им женщины, сумевшей собственной нежностью доказать ему любовь. И к тому же в самом начале она и вправду его любила. Ничего удивительного в том, что дон Рафель, знавший, что привилегии высокого положения в обществе таят сплошные разочарования, с волнением страсти преследовал искру счастья, которое для него заключала в себе «Эльвирушка моя возлюбленная», и считал эту женщину единственным своим соприкосновением с пределами блаженства. Выпадали и другие минуты, когда дон Рафель чувствовал себя счастливым: уединившись с телескопом. Он обращался в бегство к иным звездам, иным вселенным, более чистым, далеким и молчаливым, солнце которых не освещает ни донов Пере, ни донов Херонимо, спокойным, а потому особенно желанным. Другими словами, дон Рафель был счастлив только с Эльвирой или в мечтах. А возможно, никакой разницы между ними не существовало. И все это произошло задолго до того, как между ним и его размеренной жизнью возникла донья Гайетана, так часто заставлявшая его забывать о привычном благоразумии: «И что этот старик о себе возомнил, курам на смех, по уши втюрился в такую молоденькую девочку, как баронесса».

«Гнездо любви, тайный уголок, неведомый чужим, наша с тобой обитель блаженных, пристанище игры и радости, милая шкатулочка, где хранятся наши игрушки, альков вздохов, убежище щедрого отдыха, родник для иссушенного огнем любовной страсти, жилище любимого, голубятня, куда летят пары любви, исцеление пораженного стрелой Амура, комната благости, изящная камера для узников любви, очаг Эрота, сад утех, домик, куда возлюбленный вернулся после долгих столетий разлуки, храм торжества нежности, павильон отдохновения, где изнуренные томлением питают свое безумство, лоза плодов любви, кров жаждущего любовника, фаланстер[108]108
  Фаланстер – в учении утопического социализма Шарля Фурье дворец особого типа, являющийся центром жизни фаланги – самодостаточной коммуны из 1600–1800 человек, трудящихся вместе для взаимной выгоды.


[Закрыть] влюбленных, гнездилище изысканных забав, джунгли мечтателя, постоялый двор, где путешественники, ведомые божественным огнем, питают свою страсть, вилла Абеляра и Элоизы, укромная гавань, пристань, где обездоленный любовью ищет убежища в объятиях счастья, особняк всех блаженств, блистательный коттедж Джульетты и Ромео, стебель, колос и стог вечных красот, приют феи Гармонии, любезные стены, грот, где пламенеют ласки, обжигает влечение, ослепляет взгляд, будоражит воспоминание, возбуждает прикосновение и юность дарует вечную жизнь». Так дон Рафель называл, прибавляя еще сотню тысяч других эпитетов, тот милый его сердцу дом, домишко, домик, где Эльвира ждала его каждую среду и каждую пятницу после четырех часов дня, когда колокола церкви Санта-Мария дель Пи, Висента либо Жозефина, с высоты своих колоколен начинали созывать верных к совместному чтению молитвы Святого Розария, руководил которым с алтаря преподобный патер Пратс: этого донья Марианна, руководимая благочестивым рвением, никогда не пропускала и ни в коем случае на него не опаздывала, ибо именно тогда зажигали двенадцать свечей перед алтарем Святого Леонарда в честь чтимого Иосифа Ориола-и-Богуньи. Донья Марианна замирала от мистического восторга всякий раз, когда речь заходила об Исцеляющем Хлебом и Водой: как многие верующие в Барселоне, она была исполнена надежды на то, что вскоре его, без сомнения, признают блаженным, а там и канонизируют. Суетливое поклонение, которое донья Марианна испытывала по отношению к обожаемому ей святому и церкви Санта-Мария дель Пи, приходилось весьма на руку его чести: в отсутствие жены ему не стоило особенных усилий, покончив к вечеру с судейскими обязанностями, наносить тайные визиты Эльвире, «прекрасной даме, дамочке, дамзели, красавице, великолепной, прелестной, хорошенькой, изящной и пригожей, роскошной, миловидной, восхитительной, очаровательной, эффектной, бесподобной, божественной, блестящей, элегантной, дивной, Эльвире моей мечты, с которой я встречаюсь по средам и пятницам в пять часов вечера». Такой строгий порядок царил в прелюбодейной жизни дона Рафеля не только по причинам элементарного благоразумия, но и потому, что возлюбленной его Эльвире было весьма удобно принимать любовника в заранее установленное время: ведь, если в самом начале их отношений дон Рафель, изголодавшийся в обществе не отличавшейся любовным пылом доньи Марианны, и отдавался страсти с особым рвением и можно было с уверенностью сказать, что накал эмоций достигал в ту пору своего апогея, жизнь такова, что все в этом мире, даже самое жаркое пламя, рано или поздно охладевает, а годы летят, и следует щадить здоровье. Бесспорно, что, когда их тайная связь только начиналась, Эльвира, девушка из деревеньки Орта, отличавшаяся завидным здоровьем и хорошей фигурой и жившая в комнатке за магазином, торговавшим крупами на развес, была влюблена в своего влиятельного покровителя. Не подлежит сомнению и тот факт, что по истечении двух лет тайных свиданий – ах, как же страх быть застигнутыми врасплох не дает задремать любви! – дон Рафель, будучи престижным адвокатом и человеком состоятельным, купил ей премиленький домик, чтобы Эльвира туда переехала. В ту пятницу, когда он подарил ей ключ, завернутый в упаковку, она стала спрашивать: «Что это, Фелечка мой милый?» – а тот, в восторге оттого, что она зовет его Фелечка, настаивал: «Бери, бери, это тебе подарок». А она разволновалась, потому что не в обычае дона Рафеля было тратить деньги на бесполезные безделушки, и с нетерпением разорвала упаковку, как все мы любопытными пальцами разрываем упаковки, в которых завернуты подарки, и, увидев массивный ключ, сказала «нет-нет», потому что это превосходило все ее ожидания, но, когда он подтвердил, «да-да, моя Эльвирушка», она бросилась дону Рафелю на шею и растрепала ему парик. В тот вечер она не переставала его ласкать и время от времени гладила ключ так, будто гладит нечто иное, и у дона Рафеля, который тогда еще не стал его честью, слюнки текли, и он говорил ей, «Эльвира, волшебница моя», а она, полураздетая, влажными губами отвечала ему, что он самый статный и страстно любимый мужчина во всей Барселоне. И Эльвира переехала в новый дом, премиленький домик на улице Капучес[109]109
  Капюшонщиков (кат.).


[Закрыть], возле улицы Аржентерия, со своей страстью и прочими вещицами. «Какое счастье! Теперь нам некого опасаться и я могу быть у тебя каждый день», но она быстро подсчитала что-то в уме и сказала: «Да-да, любовь моя, по средам и по пятницам»; а он ей: «Как же? Разве тебе не хочется, чтобы мы виделись почаще?» И она нежно расстегивала его шелковую рубашку и узкие подштанники и чувственно шептала: «Конечно хочется. Как я была бы рада видеть тебя каждый день, но во благо нашей любви мы должны быть осторожны, Фелечка мой; мы не можем допустить, чтобы о нас судачили злые языки, ведь наша любовь сильна и чиста» – и спускала с него подштанники и начинала бережно ласкать торчащий пенис, и мир уходил у него из-под ног, и каждое слово Эльвиры было словом Божиим, «да, Эльвирушка», и она вставала на колени и брала в рот взбодрившийся член и языком творила чудеса, и дыхание будущего председателя Аудиенсии Барселоны становилось сбивчивым и неровным, и дон Рафель Массо-и-Пужадес, еще не ставший его честью, закатывал глаза, и Эльвира время от времени вынимала фаллос изо рта и снова убеждала его, говоря: «Фелечка мой, твоя жена начнет подозревать; ты занимаешь такое высокое положение (хотя положение его в тот момент было скорее раскоряченное), что не можешь позволить себе, чтобы разразился скандал», – и, не давая ему вставить, что «давай тогда и по понедельникам, Эльвирушка», она снова сладострастно принималась сосать член, и он уже не помнил, что хотел сказать, как будто и язык его Эльвира тоже проглотила. И он только вздыхал: «Эльвирушка, как же ты хорошо это делаешь, ты просто королева, моя королева», – и в этот праздничный день новоселья в гнезде любви, тайном уголке, неведомом чужим, «нашей с тобой обители блаженных» и так далее, Эльвире удалось высосать такой фонтан спермы, что никто и никогда больше слова не сказал против того, что приемными днями являются среда и пятница, и это никоим образом не уменьшает гонорара, который ей причитается как честной содержанке. А ночью дон Рафель, лежа рядом с расфуфыренной, безукоризненно причесанной и недоступной доньей Марианной, думал о том, что будет, если попросить жену, чтобы она занялась с ним тем же, чем занимается с ним Эльвира, и, глядя краем глаза, как та зевает, прочитав при свете свечи несколько страниц из Фомы Кемпийского[110]110
  Фома Кемпийский (1379–1471) – немецкий католический монах, предполагаемый автор богословского трактата «О подражании Христу», основной темой которого является обретение внутреннего мира через самоотречение.


[Закрыть], приходил к выводу, что это совершенно невозможно даже выговорить и что, если он решится сказать ей об этом, она тут же, у него на руках, упадет в обморок; что на то и нужны любовницы. Особенные любовницы.